Ненонен Пяйви. Лошадиные романы

   Мама отнеслась к моей выходке спокойно. Я бы на ее месте обиделась.
   ПЕРВАЯ ШКОЛА
   Школы я меняла как перчатки. Пожалуй, даже чаще, так как перчатки я как раз носила долго. А может, это школы меняли меня... Начальных школ у меня было три. Потом две средние и одна гимназия (гимназия соответствует русским старшим классам).
   Когда я вступила в школьный возраст, а именно в конце семидесятых, в Финляндии стали отказываться от практики совать незрячих детей в школы-интернаты. Считали, что ребенку, который привыкает к замкнутой инвалидной среде, будет потом труднее ориентироваться в нормальном обществе. Детей-инвалидов стали "интегрировать" в обычные школы, а в интернат брали только тех, у которых кроме дефекта зрения были еще и умственные отклонения. У меня умственных отклонений вроде бы не намечалось, и, следовательно, путь мой лежал в интеграцию. Это чужеродное слово даже моя не очень грамотная мама научилась правильно выговаривать.
   По идее, мне надлежало идти в школу нашего поселка Пухоса. Школа эта находилась километрах в двух от нас. Для тех мест она была довольно большая - человек восемьдесят учеников, шесть классов, четыре учителя. Первый и второй классы отдельно, потом третий и четвертый вместе и пятый и шестой вместе. Меня от этой школы спас до поры до времени чей-то совет хотя бы на первые пару лет пристроить меня в какую-нибудь маленькую школу (таковые имелись в близлежащих глухих лесных деревнях). Там мне могли бы уделять больше внимания. Мама кинула клич: кто хочет на свои плечи дополнительный груз в виде незрячего ребенка?
   Желающая нашлась.
   Это была учительница лет сорока, неугомонная школьная труженица, которая привыкла возиться с тугоумными деревенскими ребятами. Ей для детей ничего не было жалко: ни времени, ни нервов, ни своих собственных пряников и булочек.
   Учительница пришла к нам в гости, и я ей понравилась. Должна сказать, что человек, которому я тогда могла понравиться, должен был иметь весьма оригинальный вкус. Я была ребенком довольно вредным, закомплексованным, неуклюжим и некрасивым (кривоватые ножки, гранитный подбородок и блуждающий взгляд). Но тетя Хели, увидев меня, сразу сказала: "Конечно, я ее возьму".
   Школа, в которую я попала, напоминала большую семью. Учителей было двое - Хели и ее муж Антти. В первый год моей учебы там учеников было шестнадцать. Во второй год - двенадцать, в третий - одиннадцать. Кроме того, в школе еще была кухарка Тайми, она же уборщица (в роли бабушки), и старая собака Налле. Учебных комнат было две - Хелина, где "проживали" первый и второй класс, и Анттина - для пятого и шестого. Третий-четвертый классы находились попеременно то тут, то там. Еще имелись столовая и комната, которая служила спортзалом.
   Я была единственным учеником в первом классе. Второго класса тогда не было, так что моей персоне было уделено максимум учительского внимания. Год спустя в первый класс пришла девочка Яна. Мы с ней сразу подружились. Ребят, старше меня на два года, было пятеро: две девочки, Марья и Тарья, и три мальчика, Илпо, Марко и Яска. Марья была беленькая спокойная девочка. Я ее очень любила. Тарья - более шумная, но довольно смекалистая. Илпо имел симпатичные кудряшки, застенчивый характер и тягучую манеру говорить. Марко был бы хулиганом, учись он где-нибудь в другой школе, но у нас хулиганить было незачем. Яска был толстенький добродушный грязнуля. Учение давалось ему с большим трудом.
   Следующего класса опять не было. Зато через класс - опять группа четверо. Тимо - нечто вроде школьного лидера, Яскин старший брат Эрик и две девочки, Ритва и Анна-Кайя, дочь наших учителей, по-домашнему Унну, вспыльчивая, но справедливая особа с шикарной светлой косой до пояса. Ритва была скромнее, более созерцательная. Унну потом стала врачом-психиатром, Ритва - журналистом.
   У нас было много милых привычек и традиций, которых другие школы знать не знали. День рождения каждого из нас был событием для всех. Имениннику пели песни, и учительница угощала всех чем-нибудь вкусным. А пекла она великолепно! Каждая вторая среда была библиотечным днем. Тогда приезжала библиотечная машина и после обеда обычные уроки отменялись. Сначала с упоением выбирали книжки, потом, когда машина уезжала, читали: кто про себя, кто вслух.
   Каждый день мы (опять речь идет о младших) записывали в продолговатую тетрадь какую-нибудь одну фразу, характеризующую день. Сначала вместе обсуждали, что именно будем сегодня писать. Фразы были короткие, но содержательные, вроде: "Сегодня был медосмотр", "На улице идет дождь" или "Все боятся экзамена по математике".
   На стене в коридоре висел почтовый ящик - картонная коробка с глазами, носом и открытым ртом, куда кидались письма. Когда в конце какого-нибудь урока оставалось свободное время, мы, если не играли в лото, писали письма. Писали не только друг другу, но и разным сказочным персонажам. Раз в неделю ящик открывался, письма раздавались и читались. Письма Деду Морозу, Красной Шапочке или домовому принимала учительница и отвечала на них. Переписка происходила приблизительно так:
   "Здравствуй, лесная фея!
   Я читала о тебе в сказках, но никогда не видела. Хочу знать, как ты выглядишь. Какие у тебя волосы? Наверное, золотые. А глаза голубые, да? Чем ты занимаешься зимой? Какое твое любимое блюдо? Пиши, буду ждать!" - и подпись.
   Ответ:
   "Дорогая (такая-то)!
   Я тебя как-то видела в лесу. Ты собирала с мамой чернику.
   Волосы у меня зеленые, длинные и волнистые. Глаза карие. По-моему, я довольно красивая, хотя это, конечно, не очень скромно о себе говорить.
   Зимой мы спим. Просыпаемся только на Рождество, чтобы отметить его со всеми обитателями леса. Потом опять уходим в спячку до весны.
   Мое любимое блюдо - утренняя роса. Ты ее когда-нибудь пробовала?
   Приходи почаще к нам в лес. Я не могу тебе показываться, нам нельзя, но буду смотреть на тебя издалека, а ты будешь обо мне думать.
   Целую! Фея".
   Этим письмам был посвящен последний урок финского языка.
   На обед собирались в столовой. Там стояли два стола: за одним сидел Антти с мальчиками, за другим - Хели с девочками. Кухарка Тайми готовила очень вкусно, так как плевала на всякие директивы сверху о здоровой школьной пище. Вместо маргарина она ухала в пищу сливочное масло, вместо молока сливки. Короче говоря, готовила по старым испытанным рецептам. Мы, дети, принимали это как должное, ибо другой школьной еды не знали, но приезжий народ всегда с восторгом отзывался о нашей еде. Однажды Тайми куда-то отлучилась по своим семейным делам, и ее заменила молодая кухарка-практикантка. Из еды сразу исчез вкус. Все заворчали: "Что это за размазня?" Одна я из желания противоречить общему мнению и заодно защитить новую кухарку заявила, что ее пища даже лучше, чем у Тайми.
   Прежде чем приступать к еде, Антти произносил короткую молитву, благословлял трапезу. После трапезы он так же произносил короткое благодарение. Уходя из столовой, мы забегали на кухню поблагодарить кухарку. Это делалось машинально и на ходу "бурк-бурк", но делалось неизменно. Никому и в голову не приходило выйти во двор без этого ритуала.
   Звонок у нас был не электрический, а живой. Кто-то из старшего класса, стоя у выхода, махал старым школьным колокольчиком. Все здание наполнялось радостным звоном. Со двора мы не вламывались в коридор и классы как попало, а шли довольно чинно. Сначала выстраивались перед крыльцом в две очереди мальчики и девочки. Звонящий стоял у входа и с важным видом объявлял, кто может войти первыми. Опять без толкотни, без визгов и шума.
   На последней перемене учителя поднимались к себе на второй этаж пить кофе. С ними следовали и приезжие: то медсестра, то учитель английского, который был один на несколько школ и к нам приезжал два раза в неделю, то логопед, также переходящий из школы в школу. Иногда случалось, что, увлекшись кофепитием, учителя не слышали звонка. Тогда наставал наш с Яной час. Мы выходили на цыпочках из пустого класса в коридор, тихо-тихо, чтобы не услышали старшие, прокрадывались до кухни и дальше на лестницу, поднимались в учительскую квартиру и, постучавшись, сообщали, что урок начался. За это нам всегда кое-что перепадало из вкусностей. Но нам не всегда удавалось попасть на второй этаж. Старшие дети тоже не дремали. Они караулили нас и, если ловили, тащили обратно в класс. Начальником караула была Унну: "Дайте моим родителям хоть кофе спокойно попить!" Подразумевалось, что нам не следует злоупотреблять своим положением младших. Учителя не могут кормить каждый день всю школу кексиками и булочками, зарплата у них маленькая. Нечего ходить туда клянчить. Мы с Яной признавали правоту старших. Но Хели так вкусно пекла... И мы снова и снова, рискуя быть пойманными и опозоренными, отправлялись в опасный путь. Если дошли до кухни, считай, победа за нами. Оттуда старшим уже нас не видно, и Тайми не выдаст... Тайми была на нашей стороне.
   Все уроки были интересные, все. По крайней мере, в младшем классе. Учительница помимо учебной программы много рассказывала о своем военном детстве, об учебе в пединституте, о книгах (а она была самым читающим человеком среди моих финских знакомых и до сих пор является таковым)... Иногда, в конце урока, мы во что-то играли. Иногда она читала нам... Я настолько предпочитала школу всему остальному, что однажды, когда мама по каким-то своим делам проезжала мимо школы и забрала меня домой, хотя учебный день еще не закончился, я подняла дикий рев.
   Возил нас в школу и домой отец Яски и Эрика, местный таксист. Он получал за это вознаграждение через какое-то школьное ведомство. Насколько мне известно, этим его профессия таксиста и исчерпывалась. Мужик он был веселый. Основным источником его доходов была небольшая свиноферма. От его сыновей всегда пахло соответственно.
   Марья ходила пешком; жила рядом. Унну тоже в транспорте не нуждалась, ей надо было только подняться на второй этаж. Если кто-нибудь из детей отсутствовал, водитель впихивал всех нас в машину как сельдей в бочку и развозил за один рейс.
   Я была самая дальняя, к тому же из-за меня надо было делать большой крюк. Обычно водитель спрашивал у нас, кого сначала домой привезем: Пяйви или всех остальных. Мы все изощрялись в благородстве, ребята кричали: "Пяйви!", а я: "Остальных!" Хотя всем, конечно, хотелось скорее домой. В машине было тесно и душно, и на извилистых лесных дорогах некоторые чувствовали дурноту; таксист ведь гнал. И чаще всего меня везли последней.
   Однажды в эту несчастную машину вошла вся школа. Я пригласила всех на свой день рождения, и водителю не хотелось делать двух длинных рейсов.
   Память вызывает на свет Божий все новые подробности, от которых сердце начинает щемить. Вот рождественская елка, яблоки, свечи и пряничные сердечки. Наши пьесы и песни, чтение хором начала второй главы Евангелия от Луки... До сих пор помню это место наизусть. И это особенное предвкушение праздника, когда все - и мы, и наши родители - в раздевалке снимаем мокрые от снега пальто. Вот 1 апреля, когда учительница одурачила нас известием, что на кухне не работает плита и обеда сегодня не будет. Мы, хотя и сомневались, но вместо столовой вышли сразу на улицу, откуда нас вызвали обратно со смехом и первоапрельскими поздравлениями. Вот осенний день - и мы все отправляемся в лес гулять, с собой берем черничный морс и Хелины мягкие сладкие булочки. Зима... Мы с Яной ныряем под разлапистые ветки старой ели, как в пещеру, и начинаем обустраивать эту пещеру снежной мебелью. А вот весна - и мы изучаем церковные гимны, которые будут звучать на весеннем богослужении в городской церкви. Туда соберутся все школы района на окончание школьного года. Однажды 31 мая с утра пошел снег. Мы приехали за аттестатами и традиционными трубочками мороженого. Завтра каникулы, но вот снег пошел. Все в каком-то недоумении. А Ритва сразу задала главный вопрос: "А как теперь - будут каникулы или завтра опять идти в школу?"
   Дорогие, милые воспоминания! И куда это все подевалось? Хели и Антти оба уже давно на пенсии. Хели перенесла рак горла, а совсем недавно - еще и рак груди. По-прежнему много читает, шьет и вяжет, нянчит внуков. А Тайми уже нет в живых. В школе живут и работают другие люди. У них другие порядки, другие традиции. Это теперь их мир.
   Вот думаю я о тех наших двух очередях у крыльца, о разучивании церковных песен и прочих порядках, которые сейчас кажутся слегка старомодными. Но ведь это было хорошо... В моей следующей школе мой классный руководитель тоже стремился ко всяческим порядкам, хождениям в очереди и молитвам перед едой. А нам всем это было только в тягость, и мы завидовали другим классам с более либеральными руководителями.
   Порядки сами по себе тут никакой роли не играли. Просто там у нас все основывалось не на педагогических амбициях, а на простой человеческой любви. Любви к каждому, отдельно взятому сопливому дурачку.
   Иногда я слышу, как люди утверждают, что их первая учительница была самая лучшая в мире. Я тогда качаю головой: нет - самая лучшая в мире первая учительница была у меня. Она всех нас помнит и поддерживает с нами связь. Когда я бываю в Финляндии, езжу к ней в гости или звоню по телефону. Она мне всегда рада. Безудержно хвалит мои тривиальные, иногда просто неряшливые стихи - "мой" ребенок написал! Жаль, что она этого не прочтет, она не знает русского.
   Года три назад, уже здесь, в Питере, меня попросили позаниматься с мальчиком-пятиклассником финским языком. Но мальчик приволок с собой учебник - нашу книгу для чтения второго класса. Я попросила, чтобы он оставил мне книжку до следующей встречи. Мне, мол, надо выбрать тексты, которые мы будем проходить, чтобы они были не слишком трудные и чтобы от них был прок. А на самом деле я весь вечер рассматривала знакомые до боли картинки, читала тексты, и воспоминания шли волна за волной. Когда я отложила книжку, не сразу поняла, что за пространство вокруг меня и какой нынче год, 1979-й или 2000-й.
   О, БОГИ, БОГИ!
   Русские всегда как-то странно реагируют на известие о том, что в финских школах преподают религию. Вот сижу я, например, у каких-нибудь подруг или в купе поезда со случайными попутчиками. Пьем чай, разговариваем. Меня спрашивают о семье, о том, где и как я там живу, сколько папа получает, сколько мама, что там дорого, что дешево и т. д. Дальше о моем русском языке: где научилась, какие еще предметы любила в школе... а что там преподают-то? И я начинаю: финский язык, математику, английский, биологию, географию, религию... Тут прозвучит неизменное "как?!" Какую, мол, религию? Разве в школе можно такое преподавать? Причем аргументы против такого странного школьного предмета самые разные. Одни говорят, что религия - это личное дело каждого человека, ее нельзя преподавать в школе, как какую-нибудь алгебру. Другие, наоборот, утверждают, что надо преподавать не религию, а Закон Божий. Третьи вообще фыркнут: "Надо же, какой чушью занимаются".
   Я всегда защищаю преподавание религии. Первым говорю, что это, скорее всего, история религии: христианства и, в общих чертах, других мировых религий, знание которых отнюдь не лишнее. Да в душу к тебе никто не лезет. Вторым говорю, что это и есть тот самый Закон Божий, только слегка расширенный вариант да "по-лютерански". Опять-таки православные, если они есть, имеют право на православную религию. Третьим сообщаю, что каждый по-своему с ума сходит. У некоторых, например, была история ВКП(б).
   В число моих любимых предметов религия входила только в последние годы, уже в гимназии. Тогда я была настолько взволнована этой стороной жизни, что чуть было не пошла учиться на теологический факультет (тоже довольно дикая вещь для русского уха). В первых классах я любила религию, но тогда я любила все предметы без разбору. Потом, в следующей школе, религию преподавал наш классный, которого я люто ненавидела, а в средней школе госпожа преподавательница религии люто ненавидела нас, учеников. Оба случая равно гибельны для осваивания предмета, особенно если речь идет о такой тонкой материи, как история христианства. Но учебники религии я читала с удовольствием.
   Семья у меня, как у подавляющего большинства финнов, лютеранская. Родители, правда, не очень верующие, но воспитание я получила христианское. Еще до школы я два раза в неделю ходила в "детский кружок", где добропорядочные церковные тетки рассказывали об Иисусе Христе, читали нравоучительные сказки и учили петь детские духовные песни. Этих песен я знала целый вагон. Существует звукозапись, где я полумальчишечьим писклявым голосом, еще не умея выговаривать букву "р", возвещаю, что душа моя славит Господа и дух мой радуется Иисусу Спасителю. Потом, как через запятую, начинаю другую оперу о том, как попадают на небо: на самолете? на велосипеде? а может быть, на ракете?
   - Нет! Только признанием своих грехов и отречением от них. Мне тогда было лет пять, не больше.
   Первая учительница была верующая, но не агитаторского толка. Религию нам, младшим, преподавала, разумеется, она.
   Я тогда особой религиозностью не отличалась. Верила в Бога; а как же иначе? К Иисусу Христу относилась с доверием и робостью, правда, несколько потребительски: Он меня выручит, если я по дурости попаду в беду. В общем, все было хорошо и гладко.
   Меня снабжала книгами на кассетах хельсинкская библиотека для слепых. Система была такая: мы получали по три или четыре книжки на месяц, слушали, слушали, потом одну - самую любимую - оставляли себе на некоторое время, а остальные отправляли обратно.
   Летом после второго класса я получила изложение для детей греческой мифологии. Сначала мы слушали это как увлекательную сказку, но потом... Как бы это лучше выразить? Я думаю, что всякий, кто прочитал эти истории в детстве, понимает, что я хочу сказать. Это была стихия. Жестокая, иногда несправедливая, но прекрасная стихия. Причем каким-то шестым чувством я поняла разницу между обычными сказками и мифом. Миф - это в сущности правда. И ничего, что правда мифа расходится с правдой конкретных вещей. Каждая правда существует в своем пространстве. Я жадно припала к этой новой правде и пила, пила... Сари тоже пришлось увлечься этой стихией, хотя ей еще и шести лет не было. Блистать быстрым умственным развитием, видимо, участь младших сестер.
   Мы читали и перечитывали. Наконец книжка была выучена почти наизусть, все истории знали назубок. Стихия требовала какого-то переосмысления, трансформации... короче говоря - выхода. В наши рисунки древнегреческая тема вошла очень робко. Книга-то была на кассетах, картин не было, негде подглядеть образцы. Мы не знали, как там что выглядит, какие одежды, головные уборы и пр. Было, конечно, богатое воображение, но оно трудно поддавалось цветным карандашам.
   Что касалось наших игр в куклы, то там греческой стихии нечего было делать. Не могли же боги Олимпа вдруг взять да явиться кривоногой Мае или Мимми с двумя косичками, а уж тем более вислоухой собакой из зеленого плюша.
   Нам пришлось довольствоваться голым воображением. К некоторым историям мы придумывали свои вариации. Иногда предупреждали героев заранее о предстоящей опасности и смотрели, что из этого выйдет. Иногда старались сами входить в роль героев. Увы, это было нам не по зубам. Интереснее было решать, кто из героев будет чьим мужем.
   Я на правах старшей сестры сразу присвоила Геракла. Сари надула губки: "А кто будет мой?" Стали обсуждать. Одиссей? Но я и к Одиссею испытывала кое-какие нежные чувства, и мне не хотелось, чтобы он стал Сариным мужем. Я сказала: "Зачем тебе муж, который полжизни по морям шляется?" Сари задумалась. Ахилл? Но ведь он погиб молодым: толку от такого мужа... О том, что "мой" Геракл в припадке бешенства убил собственных детей, я как-то забыла. Я предложила Сари Персея. Это был бы идеальный вариант. Замечательный герой, этакий меньшой вариант Геракла. Вот только имя очень неблагозвучное для финского уха. Разве могла бы русская девочка полюбить героя по имени, скажем, Жопей? А как насчет Тезея для Сари? Нет. На это Сари не согласилась; уж очень мелкий масштаб. Ясона мы обе недолюбливали за то, что он бросил Медею. Мы даже считали, что за все злодеяния Медеи (половину которых автор детского изложения деликатно опустил) должен отвечать Ясон. Ведь он обещал на ней жениться. Геракл, правда, тоже собирался бросать жену, но... Ведь одно дело бросать бабу, которую ты выиграл в качестве спортивного приза, а другое, когда баба, жертвуя всем своим благосостоянием, спасла тебе жизнь.
   Не помню, как мы в конце концов решили эту проблему. То ли я уступила Одиссея, то ли Сари согласилась на Тезея. Но она тоже благополучно вышла замуж и не жаловалась. Вот только что нам дальше делать с этими мужьями, мы не знали.
   Но больше, чем Геракла и Одиссея, я любила Прометея. В детской книжке он получился не бунтарем, а заступником человека перед высокоолимпийской несправедливостью. И за это заступничество он претерпел жуткие муки, был, по существу, распят. И имя у него было прекрасное, вроде как пророк. К тому же он был не только богом, но и человеком. В нем было что-то очень-очень знакомое... За эти явные совпадения с образом Христа он стоял особняком, и мы в наших фантазиях не смели его трогать. Геракла я любила главным образом за то, что именно он освободил Прометея.
   Из богов я больше всех любила Афину за ее ум, красоту и деятельную высоконравственность. Зевс был часто несправедлив, метал попусту молнии, очень уж часто посещал земных женщин и, вообще, вел себя неподобающе. Гера, на наш взгляд, только и делала, что за спиной своего мужа травила его бедных возлюбленных. Посейдон был вообще злой, нехороший. Милая Афродита все время интриговала, жестоко гоняла ни в чем не повинную Психею, изменяла мужу... Аполлон был прекрасен, ему мы поклонялись безусловно. Артемида была тоже хороша, но мы ее не уважали за то, что она стреляла из лука и покровительствовала охоте. Не женское это дело, да и вообще - оставьте животных в покое!
   В греческих "бреднях" прошел июнь, прошел июль. Прошелестел летний музыкальный лагерь, где мы с Сари как раз и распределяли мужей... А в августе почта неожиданно принесла новые кассеты. Это были уже школьные учебники. Школа заказывала их заблаговременно, и я имела шанс ознакомиться с ними еще во время каникул. Как ни странно, я это делала. Сами по себе, без скучного школьного контекста, без принудиловки, они часто хорошо читались. Так что неудивительно, что я сунула нос в новый учебник. Это оказался "Мир веры", учебник религии для третьего класса.
   Именно этот учебник был посвящен Ветхому Завету. До этого я, честно говоря, его почти не знала. Что-то слышала, но не придавала особого значения. А тут на меня вдруг хлынули ветхозаветные истории одна за другой: Авраам, Исаак, Иаков, Моисей... Пустыня, тернии, голос самого Господа Бога...
   Меня, пожалуй, поймет только тот, кто в детстве столкнулся с этими историями путем самостоятельного, невынужденного чтения. Это была опять стихия, еще одна правда, причем, по отношению к греческой мифологии, прямо противоположная, даже враждебная. Крепко опираясь на мир обыденных реалий, она распространялась и на область мифа, где вступила в смертный бой с правдой древних греков. А полем битвы было мое неискушенное сердце.
   За неимением нужных слов и понятий я страдала молча, как собака: понимаю, но сказать не могу. Сари учебником религии не интересовалась, но, даже если бы она прочла его, я бы не стала делиться с ней своими переживаниями. Со взрослыми - тем паче. Доверяться белой (или, на худой конец, розовой) бумаге я еще не умела. А во мне сражались две огромные, как море, стихии, эллинская и иудейская. Все это властно требовало выхода, какого-нибудь решения. А что я, девятилетняя козявка, могла решать? А кругом спокойное летнее житье-бытье, собирание черники, малины и смородины, покупка новой одежки и обуви для школы, купание в озере, кукольный домик, солнце, цветы и вечно грязные босые ноги.
   Мои внутренние противоречия нашли-таки выход. Мне приснился сон...
   Во сне явилась мне Афина-Паллада и произнесла странную фразу. Она сказала: "Если будешь следовать за мной, никогда не будешь падать". (Слово "падать" не в смысле нравственном, а конкретном, физическом.) Я смутилась. Она стоит передо мной чистая, строгая, великолепная... и ждет ответа - да или нет. Я обливаюсь холодным потом. Как ей скажешь "нет"? Это невозможно. Но и "да" сказать невозможно; все-таки Бог - Иисус Христос... Да и при всем желании я не могла бы произнести ни слова - голоса нет, задыхаюсь... Я сделала что-то отрицательное то ли руками, то ли глазами. Афина исчезла. Я проснулась.
   Выбор был сделан. В школу, через несколько дней, я пошла уже непоколебимой христианкой. Про отвергнутую мною стихию Эллады я никому из школьных друзей не рассказывала. Но Афина меня не забыла, хотя в мифах не отличалась мстительностью. Я стала изредка падать, подворачивать то одно, то другое колено. Чем дальше, тем чаще и серьезнее.
   Мои колени показывали врачам. Врачи их щупали и стукали, хмурились над рентгеновскими снимками и говорили, что ноги надо будет оперировать, как только я перестану расти.