Логично ли с его стороны проявлять упрямство? Ведь только он сам чувствует необходимость тех двух эпизодов. Может, без них фильм ничего не потеряет? Правда, сталкиваясь с постоянными нападками на Израиль, Меламед говорил о долге каждого находившегося за границей израильтянина встать на защиту оклеветанного государства. Но ведь главным и, можно сказать, почти единственным занятием Меламеда была музыка. Она, и только она, заполняла всю его жизнь. Так стоит ли распыляться, отвлекаться от главного?
Фантазия унесла Итамара в будущее, к тем далеким дням, когда фильм уже покажут во всем мире, когда появятся восторженные рецензии и пресса захочет узнать, в чем секрет его успеха. Он понимал, что сейчас, когда нужно принять разумное решение по поводу сценария, не время мечтать, но не мог остановить работу воображения. Он ясно представлял себе, как взойдет его звезда, как он найдет и деньги, и актеров на любой задуманный им фильм. Он сделает «Дон Йосефа», история жизни которого потрясла Итамара, когда он в юности впервые о нем услышал. Даже во время работы над «Lieder» он ходил в Публичную библиотеку Нью-Йорка и читал о той эпохе, чтобы, возможно, в будущем написать сценарий о Дон Йосефе, человеке, который умер в заключении, будучи безвинным. Чарлз Макмиллан прекрасно сыграет Дон Йосефа, Байрон Шеппард будет великолепен в роли короля Альфонсо, бросающего Дон Йосефа в тюрьму по облыжным доносам евреев-придворных, а Марсель Сеговия вполне сможет воплотить образ помощника Дон Йосефа, испытывающего невыразимые душевные муки вследствие ареста, пыток и смерти своего патрона. А может быть, раньше «Дон Йосефа» он все же снимет «Возвращение Моцарта»? Идея «Моцарта», правда, еще не вполне оформилась, но по мере того, как он размышлял об этом, ему казалось, что стоит сделать такой фильм. И в роли Моцарта Байрон Шеппард будет идеален.
Автобус спустился с гор и ехал теперь по открытой равнине. В окнах плыли редкие далекие огни. «А что случится, если я не сделаю «Lieder»? — спросил он себя, когда угасли видения будущего. Более всего пострадает от этого сам Меламед. Итамару так много хотелось рассказать о своем друге, ему было нестерпимо думать, что люди о нем ничего не узнают. Что поделаешь, компромиссы порой необходимы. И в конце концов, разве не стал он сдавать позиции с самого начала? Нурит, к примеру. Наутро предстоит встреча с ней. Разве он решится сказать, что он о ней думает? Нет, конечно, ведь ее голос нужен для поддержки сценария.
Он вспомнил отца, который умер в его юные годы. Итамар вполне мог предположить, что сказал бы ему отец. «В таких вещах никогда не иди на компромисс», — услышал Итамар его голос. Ему-то нетрудно было всегда следовать велению совести. Вся жизнь отца сосредоточилась в музыке, ему не приходилось стоять перед моральным выбором. Когда играешь на контрабасе, нет нужды в компромиссах. Если нет давления, нет и необходимости уступать ему. Итамар, конечно, знал, что это не совсем так, что и в музыке всегда есть опасность поддаться общепринятой тенденции. Все долгие годы, что его отец играл в Иерусалимском оркестре, разве не зависел он от влиятельных лиц? Разве не приходилось ему иногда прикусывать язык, чтобы не навлечь на себя неприятности?
В течение часа езды до Тель-Авива мысли Итамара, как маятник, качались то в одну, то в другую сторону. Он попытался вспомнить слова Риты. Да, цельность фильма не пострадает, если из него исчезнут два эпизода. Она права. Вряд ли кто-нибудь, кроме него самого, почувствует, что картина обеднена. Никто ничего не заметит. А это значит, что он упирается только ради себя. И если фильма не будет, то лишь из-за собственного его эгоизма.
Итамар дал себе слово принять решение до прибытия в Тель-Авив. И действительно, когда автобус въехал на эстакаду нового автовокзала, все уже было решено. Он вычеркнет из сценария спорные эпизоды. Выходя из автобуса, Итамар вновь ощутил легкость в движениях.
XIV
XV
Фантазия унесла Итамара в будущее, к тем далеким дням, когда фильм уже покажут во всем мире, когда появятся восторженные рецензии и пресса захочет узнать, в чем секрет его успеха. Он понимал, что сейчас, когда нужно принять разумное решение по поводу сценария, не время мечтать, но не мог остановить работу воображения. Он ясно представлял себе, как взойдет его звезда, как он найдет и деньги, и актеров на любой задуманный им фильм. Он сделает «Дон Йосефа», история жизни которого потрясла Итамара, когда он в юности впервые о нем услышал. Даже во время работы над «Lieder» он ходил в Публичную библиотеку Нью-Йорка и читал о той эпохе, чтобы, возможно, в будущем написать сценарий о Дон Йосефе, человеке, который умер в заключении, будучи безвинным. Чарлз Макмиллан прекрасно сыграет Дон Йосефа, Байрон Шеппард будет великолепен в роли короля Альфонсо, бросающего Дон Йосефа в тюрьму по облыжным доносам евреев-придворных, а Марсель Сеговия вполне сможет воплотить образ помощника Дон Йосефа, испытывающего невыразимые душевные муки вследствие ареста, пыток и смерти своего патрона. А может быть, раньше «Дон Йосефа» он все же снимет «Возвращение Моцарта»? Идея «Моцарта», правда, еще не вполне оформилась, но по мере того, как он размышлял об этом, ему казалось, что стоит сделать такой фильм. И в роли Моцарта Байрон Шеппард будет идеален.
Автобус спустился с гор и ехал теперь по открытой равнине. В окнах плыли редкие далекие огни. «А что случится, если я не сделаю «Lieder»? — спросил он себя, когда угасли видения будущего. Более всего пострадает от этого сам Меламед. Итамару так много хотелось рассказать о своем друге, ему было нестерпимо думать, что люди о нем ничего не узнают. Что поделаешь, компромиссы порой необходимы. И в конце концов, разве не стал он сдавать позиции с самого начала? Нурит, к примеру. Наутро предстоит встреча с ней. Разве он решится сказать, что он о ней думает? Нет, конечно, ведь ее голос нужен для поддержки сценария.
Он вспомнил отца, который умер в его юные годы. Итамар вполне мог предположить, что сказал бы ему отец. «В таких вещах никогда не иди на компромисс», — услышал Итамар его голос. Ему-то нетрудно было всегда следовать велению совести. Вся жизнь отца сосредоточилась в музыке, ему не приходилось стоять перед моральным выбором. Когда играешь на контрабасе, нет нужды в компромиссах. Если нет давления, нет и необходимости уступать ему. Итамар, конечно, знал, что это не совсем так, что и в музыке всегда есть опасность поддаться общепринятой тенденции. Все долгие годы, что его отец играл в Иерусалимском оркестре, разве не зависел он от влиятельных лиц? Разве не приходилось ему иногда прикусывать язык, чтобы не навлечь на себя неприятности?
В течение часа езды до Тель-Авива мысли Итамара, как маятник, качались то в одну, то в другую сторону. Он попытался вспомнить слова Риты. Да, цельность фильма не пострадает, если из него исчезнут два эпизода. Она права. Вряд ли кто-нибудь, кроме него самого, почувствует, что картина обеднена. Никто ничего не заметит. А это значит, что он упирается только ради себя. И если фильма не будет, то лишь из-за собственного его эгоизма.
Итамар дал себе слово принять решение до прибытия в Тель-Авив. И действительно, когда автобус въехал на эстакаду нового автовокзала, все уже было решено. Он вычеркнет из сценария спорные эпизоды. Выходя из автобуса, Итамар вновь ощутил легкость в движениях.
XIV
— Ну что скажешь? — Нурит развела руки в стороны и повернулась на цыпочках вокруг себя.
— Очень симпатично, — ответил Итамар, стоя у входа в студию.
Концы черной шелковой кофты были завязаны у Нурит спереди под грудью. На ней были облегающие штаны, доходящие до середины бедер. На ногах — черные балетные тапочки.
— Улавливаешь мотив? — спросила она и слегка встряхнула головой. Черная лента, перехватывающая ее волосы, скользнула на плечо.
Итамар посмотрел на нее испытующим взглядом.
— Черно-белое? — предположил он.
— Точно! Черно-белое, как мои снимки. — Нурит снова сделала полный оборот и остановилась. — Цвет разрушит искусство фотографии, — объяснила она. — Я всю ночь думала и думала, что надеть для твоего фильма «Норанит», и в конце концов пришла к этой мысли. По-моему, только противоречие между черным и белым может создать визуально-художественное напряжение. Я годами тщательно избегаю обнажать свою кожу под солнцем. Обрати внимание. — Нурит еще выше подняла края кофты. — Смотри, какая белизна!
— И правда, очень белая кожа, — согласился Итамар.
— Я думаю, эта одежда должна быть на мне все время съемок. Иначе нарушится художественная связь между эпизодами. Ты согласен? Одежда должна подчеркнуть единство между художником и его работой.
— Нечто вроде единства между материальным и духовным? — подхватил Итамар.
— Ты угадываешь самую суть, — сказала Нурит и позволила черной ткани упасть на живот. Итамар прошел на середину студии.
— Тебе не кажется, что я пришла к блестящему решению? — спросила Нурит. — Я, конечно, могла просто надеть джинсы и трикотажную майку или пойти совершенно другим путем и облачиться во что-нибудь сверхмодное — слава Богу, у меня этого добра хватает, — но где же тогда мотив? Всю ночь я мучилась сомнениями. В два часа встала с постели, бродила по комнате, смотрела альбомы, все ждала, когда посетит меня муза, снизойдет вдохновение. Потом взяла стакан джина и уселась прямо на полу, раздетая и угнетенная.
— Разбитая и угнетенная?
— Не разбитая, а раздетая. То есть голая. Утром встала с заложенным носом. Я часто сплю без ничего, потому что давно обнаружила, что так лучше приходят сны. Но ничего не снизошло. А я так хотела быть готовой для тебя! Не то чтобы мы уже сегодня начинали снимать «Норанит» — ведь ты еще не сказал последнего слова. Кстати, такое название фильма мне представляется естественным, простым и объясняющим все. Но одежда! Я знала, что без подходящей одежды не смогу передать тебе всю глубину личной связи с моей работой.
По ее лицу скользнула легкая улыбка.
— И представляешь? В конце концов я заснула, но когда встала в восемь утра, то уже не раздумывала. Я точно знала, что надеть! Абсолютно точно! Выяснилось, что муза посетила меня где-то под утро. Какая удача, что я спала голой!
— И счастье, что в доме нашлась эта одежда.
— Какое там! Мне пришлось бежать в спортивный магазин за лосинами и тапочками и в «Бутик-52» за шелковой кофтой. Все утро я посвятила этому. Но результат себя оправдал, — заключила Нурит.
Итамар последовал за ней в павильон. В нем не было ничего, кроме осветительной аппаратуры и маленькой табуретки, на которой стояла единственная фотокамера.
— Это мой «Страдивари» — «Роллейфлекс-120», — сказала Нурит, взяв камеру в руки и поглядывая на нее с любовью.
На полу лежал белый ковер. Гладкие стены были побелены, кроме одной, которую покрывал гигантский снимок. На этом фото улица сплелась с улицей, дом с домом, река с рекой. Эмпайр стейт билдинг поглотил Эйфелеву башню, Бранденбургские ворота были наложены на кафедральный собор Гауди, а Миланская галерея на Лувр. Получившаяся в результате странная мешанина не лишена была определенной гармонии. Черная линия пересекала снимок и продолжалась на полу и потолке, смыкаясь на противоположной стене.
— Париж на Нью-Йорке, — объяснила Нурит, — Милан поверх обоих, а потом Барселона и Берлин. Несколько месяцев тому назад я добавила еще один город — Прагу.
— Красиво, — сказал Итамар.
— Ты и вправду так думаешь? Обычно я не работаю в этом жанре. Почти не использую современную технику коллажей, к тому же последние годы снимаю исключительно человеческое тело. Но я приступила к этой работе несколько лет тому назад, в начале своего пути, и у меня к ней особый сантимент. Наверно, поэтому я продолжаю иногда возиться с ней. Посмотрим, может, я еще кое-что досниму в Праге. Этот город сегодня притягивает художников. Неплохо, если бы ты снял меня там за работой.
— Нам придется подождать до лета, — сказал Итамар.
— Из-за твоего фильма о Меламеде?
— В Праге холодно зимой, а в такой одежде…
— Ты прав! Как я не подумала об этом? Моя беда, что я забываю о таких практических вещах. Так подождем до лета.
Нурит опустила большой белый экран, прикрепленный к стене над снимком. На экране тоже была проведена черная линия, в точности совместившаяся с линией на стене.
— Эта яркая белизна … — Нурит посмотрела вокруг и, полная восхищения, закрыла глаза и вдохнула воздух студии. — Есть что-то странное в этой работе. Ты не заметил? — Она раскрыла глаза, одновременно поднимая экран.
Итамар внимательно рассмотрел вновь открывшуюся перед ним фотографию. Не сумев найти ответа на ее вопрос, он приблизился к снимку и долго изучал его.
— Ты не обратил внимания, что там вообще нет людей? — не удержалась Нурит.
— Действительно. Как же это я… Вы их стерли?
— Вытравила всех.
— А собственно, зачем?
— Не знаю, — пожала плечами Нурит, — как можно объяснить такие вещи? Казалось бы, я интересуюсь именно человеческим телом… Нет, не могу объяснить рационально, да и не хочу теоретизировать, но, может быть, придет день, и кто-нибудь найдет ответ загадки: почему Нурит это сделала.
— Мотив большого города, гнетущего человека и низводящего его до ничтожно малой, исчезающей величины? — поделился Итамар своей догадкой. — Или по-другому: если уж нельзя разглядеть человеческое тело в деталях, а-ля Нурит, предпочтительно стереть его совсем?
— Ой, Итамар, какой же ты умница! Нурит подарила ему глубокий и серьезный взгляд, одновременно слегка погладив его по лицу.
— У тебя необыкновенные щеки, — сказала она. — Я стала как-то готовить проект «Щеки», провела настоящее исследование, но меня вдруг потянуло к ягодицам. Так у меня всегда — когда я увлекаюсь чем-нибудь новым, то забываю все остальное. В то время широкая закругленная линия главенствовала в моем творчестве. Недавно я прошла через сходный в чем-то период. Ты, наверное, слышал о моей серии «Груди». Кстати, ты ощущаешь близость между словами «ягоды» и «ягодицы»? Увлеченность искусством может подвигнуть на самые разные открытия. Может, я еще вернусь к щекам. Посмотрим. Просто жаль времени, затраченного на подготовку. Я даже успела снять несколько пробных кадров. Если захочешь посмотреть отпечатки, они лежат где-то в моей коллекции, в другой комнате.
— Почему бы и нет, — согласился Итамар.
— В твоем фильме можно будет показать один за другим снимки разных частей тела из моей коллекции, и зритель вообще не поймет, что это не один и тот же орган. Пока ему не объяснят, он не догадается, что они символизируют!
— Мотив единства природы?
— Нет, я имела в виду, что именно они символизируют в теле. Но ты прав и в отношении мотива единства природы. Итамар, я все больше, чем когда-либо, убеждаюсь в том, что только ты можешь снять фильм о моей работе. Но я не знаю, насколько ты знаком с ней. Эта фотография — неудачный пример. На самом деле я очень консервативна в своем подходе к фото. Современная классика — это, пожалуй, лучшее определение для «Норанит».
— А я — то как раз готов к любым экспериментам в съемке, — сказал Итамар. — Меня ничто не ограничивает. Напротив, мне нравится забавляться всевозможными вариациями.
— Я люблю ясность, — сказала Нурит, — чистый снимок без лишних деталей. Нужно, чтобы камера сосредоточилась на самом объекте. Знаешь, пожалуй, если ты согласишься сделать фильм обо мне, я отложу свой следующий проект. Подожду, пока ты не закончишь свою картину про этого певца. Тогда ты сможешь заснять мою новую работу с самого начала и до конца.
— Сейчас мне трудно сказать, — попытался Итамар увильнуть от прямого ответа. — Даже если я решу сделать этот фильм, пока непонятно, сколько времени я смогу посвятить ему. Если ваш новый проект будет продолжительным, то придется… То есть я хочу сказать, что все возможные вариации могут занять много времени. Если, к примеру, речь идет о ногтях…
— Интересно, что ты сказал о ногтях, потому что мой следующий проект будет… — Нурит остановилась на мгновенье и обронила: — Да, руки.
— Но мне казалось, что вы против…
— Я знаю, что тебе казалось, что всем кажется. Они ошибаются! Сколько раз я уже объясняла! Не то чтобы я принципиально возражала против рук и глаз, просто пришло время сделать акцент на других частях человеческого тела. Неужели это трудно понять? Неужели такова судьба каждого художника, идущего неизведанным путем? — Нурит тяжело оперлась о стену. Маленькая слеза появилась в уголке ее глаза. Она поспешила смахнуть ее черным шелком рукава. — Но речь идет не просто о руках, — продолжала она, оправившись. — Не о безымянных руках… Речь идет… — Нурит от волнения остановилась. — Пойми, я даже не знаю, согласится ли он. Я еще не обращалась к нему. Речь идет о руках… я предпочитаю не произносить его полное имя, имя их вождя, известного также под военным именем Абу… — забыла его военное имя, но оно у него есть, нечто вроде подпольной клички.
— Вы имеете в виду…
— Да, именно. Он, и никто другой. Представь себе: выставка его рук! Ты знаешь, какой резонанс это вызовет во всем мире? И подумай, тебе выпадет честь запечатлеть весь этот процесс. Быть там — в Газе, Иерихоне, Наблусе, в других частях их страны. Моя мечта — снять его руки, когда он наконец будет в Иерусалиме, их столице, когда он прикоснется к камням святой мечети на Храмовой горе, когда он осуществит все, ради чего сражался столько лет. Руки бойца, обагренные кровью, — руки, протянутые к миру там, в Вашингтоне. Что может быть выразительней! Ну, что скажешь?
— Я не знаю, то ли это…
— Забудь обо всем, что ты слышал по поводу моей нелюбви к рукам. Забудь! Ты думаешь, это повлияет на уровень моей работы? С чего бы? Должна признаться, что сначала я хотела сосредоточиться на его губах. Тем более что этим я еще не занималась. Но мне не хватало символики. Считаешь, что я не справлюсь? Сейчас увидишь. Представь себе, что ты — это он, что ты шагаешь по улицам Газы, а я тебя снимаю.
— И тогда …
— Ну — иди же.
— Здесь?
— Разумеется, здесь! По павильону, по коридору, по всей студии.
У Итамара не осталось выхода. Он ходил по павильону, по коридору, вошел в другую, меньшую, комнату, которая была заставлена ящиками и софитами, зашел в лабораторию — передвигаться там, в темноте и тесноте, было трудно, и ему пришлось пробираться маленькими шажками. В конце концов он дошел до входной двери, там развернулся и пошел обратно. Нурит везде сопровождала его со своей камерой. Иногда она забегала вперед, иногда заходила сзади, иногда почти ложилась на пол, выставляя камеру перед собой.
— Помаши рукой толпе, которая собралась, чтобы приветствовать тебя, — потребовала Нурит и через минуту сказала: — Сожми обе руки и подними их вверх, как он это делает со своей знаменитой улыбкой. Я обожаю этот его жест!
Когда они вернулись в большую комнату, Нурит велела ему сесть на табуретку.
— Сделай вид, будто ты беседуешь с каким-нибудь президентом или премьер-министром, подчеркни какой-нибудь момент в разговоре, выставив указательный палец. Свободнее, Итамар, свободнее. Упс! — Она рванулась в лабораторию, чтобы сменить пленку.
Итамар остался сидеть на табуретке, уставившись на черную линию, пересекающую стену.
— Вы не боитесь ехать в Газу? — спросил Итамар, когда она вернулась.
— Я уже думала об этом. Может, я действительно нарываюсь на неприятности? Еврейка в Газе! Но его люди будут меня охранять, я уверена. Они умеют охранять нас, и у них прекрасное отношение к искусству. Кроме того, где теперь у нас безопасно? Здесь, в Тель-Авиве, спокойно? Здесь не взрываются автобусы с тех пор, как подписали мир?
Подчиняясь ее новому указанию, Итамар встал и начал кружить по павильону. На фоне снимка международного города искусств он казался маленьким. Нурит сидела на ковре и снимала его руки снизу.
— Такой ракурс никому еще не приходил в голову, — сказала Нурит, опираясь на локоть. — Снимать с такой позиции лицо или тело — пожалуйста. Но руки? Кто мог это придумать, кроме Норанит? Представь себе, что я смогу снимать его вот так, с земли. С той родной земли, на которую ему наконец довелось ступить!
Через некоторое время Нурит положила камеру. Она закрыла глаза и, расслабившись, распростерлась на ковре. Итамар остановился. Черные волосы Нурит, все еще перехваченные лентой, раскинулись по белому ковру. Может быть, она представила себе, что лежит в этот момент на их земле с ним — тем героем, чью подпольную кличку она забыла. Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки.
— Иногда здесь, на ковре, — сказала Нурит, не открывая глаз, — лучше всего.
Когда она открыла глаза, Итамар стоял к ней спиной в некотором отдалении, немного наклонившись к снимку.
— Я не уверен, что здесь не осталось тени человека, — сказал он, указывая на маленькую точку на снимке.
Нурит поспешила встать и застегнула пуговицу на блузке.
— М-да, ты и он — это, конечно, не одно и то же, — сказала она. — Тебе не хватает его харизматичности, уверенности в себе, его видения будущего. И это, разумеется, заметно по рукам. Но ты, по крайней мере, получил представление о стиле моей работы. Что скажешь?
Итамар ответил не сразу. Конечно, он мог бы сделать документальный фильм о ее работе, но совсем не такой, каким представляла его себе Нурит. При желании он мог бы без малейших затруднений водить ее за нос на протяжении всех съемок. Эта мелькнувшая у него мысль, тут же исчезла, и Итамар почувствовал, что обязан сказать ей прямо сейчас: такой фильм он делать не будет. Он что-то забормотал о трудностях со временем, подготавливая почву для вежливого отказа, как вдруг Нурит сказала:
— Ты знаешь, что субсидия для твоего фильма утверждена?
— Правда? — Для Итамара это было полной неожиданностью. — Когда это случилось?
— Вчера утвердили на комиссии. Сначала Мурам поговорил с Каманским, и они пришли к соглашению между собой. Я, конечно, проголосовала «за», как и все. Ты не рад?
Он был рад и сказал ей об этом. Но как теперь быть? Отказать ей сейчас значило бы, что он спешит отделаться от нее, получив желаемое. Но и ответить утвердительно он не мог. Поэтому Итамар сказал, что должен как следует подумать, поскольку речь идет о сложном проекте, фильме о многогранном, полном идей художнике. Они договорились встретиться еще раз на следующей неделе.
— Очень симпатично, — ответил Итамар, стоя у входа в студию.
Концы черной шелковой кофты были завязаны у Нурит спереди под грудью. На ней были облегающие штаны, доходящие до середины бедер. На ногах — черные балетные тапочки.
— Улавливаешь мотив? — спросила она и слегка встряхнула головой. Черная лента, перехватывающая ее волосы, скользнула на плечо.
Итамар посмотрел на нее испытующим взглядом.
— Черно-белое? — предположил он.
— Точно! Черно-белое, как мои снимки. — Нурит снова сделала полный оборот и остановилась. — Цвет разрушит искусство фотографии, — объяснила она. — Я всю ночь думала и думала, что надеть для твоего фильма «Норанит», и в конце концов пришла к этой мысли. По-моему, только противоречие между черным и белым может создать визуально-художественное напряжение. Я годами тщательно избегаю обнажать свою кожу под солнцем. Обрати внимание. — Нурит еще выше подняла края кофты. — Смотри, какая белизна!
— И правда, очень белая кожа, — согласился Итамар.
— Я думаю, эта одежда должна быть на мне все время съемок. Иначе нарушится художественная связь между эпизодами. Ты согласен? Одежда должна подчеркнуть единство между художником и его работой.
— Нечто вроде единства между материальным и духовным? — подхватил Итамар.
— Ты угадываешь самую суть, — сказала Нурит и позволила черной ткани упасть на живот. Итамар прошел на середину студии.
— Тебе не кажется, что я пришла к блестящему решению? — спросила Нурит. — Я, конечно, могла просто надеть джинсы и трикотажную майку или пойти совершенно другим путем и облачиться во что-нибудь сверхмодное — слава Богу, у меня этого добра хватает, — но где же тогда мотив? Всю ночь я мучилась сомнениями. В два часа встала с постели, бродила по комнате, смотрела альбомы, все ждала, когда посетит меня муза, снизойдет вдохновение. Потом взяла стакан джина и уселась прямо на полу, раздетая и угнетенная.
— Разбитая и угнетенная?
— Не разбитая, а раздетая. То есть голая. Утром встала с заложенным носом. Я часто сплю без ничего, потому что давно обнаружила, что так лучше приходят сны. Но ничего не снизошло. А я так хотела быть готовой для тебя! Не то чтобы мы уже сегодня начинали снимать «Норанит» — ведь ты еще не сказал последнего слова. Кстати, такое название фильма мне представляется естественным, простым и объясняющим все. Но одежда! Я знала, что без подходящей одежды не смогу передать тебе всю глубину личной связи с моей работой.
По ее лицу скользнула легкая улыбка.
— И представляешь? В конце концов я заснула, но когда встала в восемь утра, то уже не раздумывала. Я точно знала, что надеть! Абсолютно точно! Выяснилось, что муза посетила меня где-то под утро. Какая удача, что я спала голой!
— И счастье, что в доме нашлась эта одежда.
— Какое там! Мне пришлось бежать в спортивный магазин за лосинами и тапочками и в «Бутик-52» за шелковой кофтой. Все утро я посвятила этому. Но результат себя оправдал, — заключила Нурит.
Итамар последовал за ней в павильон. В нем не было ничего, кроме осветительной аппаратуры и маленькой табуретки, на которой стояла единственная фотокамера.
— Это мой «Страдивари» — «Роллейфлекс-120», — сказала Нурит, взяв камеру в руки и поглядывая на нее с любовью.
На полу лежал белый ковер. Гладкие стены были побелены, кроме одной, которую покрывал гигантский снимок. На этом фото улица сплелась с улицей, дом с домом, река с рекой. Эмпайр стейт билдинг поглотил Эйфелеву башню, Бранденбургские ворота были наложены на кафедральный собор Гауди, а Миланская галерея на Лувр. Получившаяся в результате странная мешанина не лишена была определенной гармонии. Черная линия пересекала снимок и продолжалась на полу и потолке, смыкаясь на противоположной стене.
— Париж на Нью-Йорке, — объяснила Нурит, — Милан поверх обоих, а потом Барселона и Берлин. Несколько месяцев тому назад я добавила еще один город — Прагу.
— Красиво, — сказал Итамар.
— Ты и вправду так думаешь? Обычно я не работаю в этом жанре. Почти не использую современную технику коллажей, к тому же последние годы снимаю исключительно человеческое тело. Но я приступила к этой работе несколько лет тому назад, в начале своего пути, и у меня к ней особый сантимент. Наверно, поэтому я продолжаю иногда возиться с ней. Посмотрим, может, я еще кое-что досниму в Праге. Этот город сегодня притягивает художников. Неплохо, если бы ты снял меня там за работой.
— Нам придется подождать до лета, — сказал Итамар.
— Из-за твоего фильма о Меламеде?
— В Праге холодно зимой, а в такой одежде…
— Ты прав! Как я не подумала об этом? Моя беда, что я забываю о таких практических вещах. Так подождем до лета.
Нурит опустила большой белый экран, прикрепленный к стене над снимком. На экране тоже была проведена черная линия, в точности совместившаяся с линией на стене.
— Эта яркая белизна … — Нурит посмотрела вокруг и, полная восхищения, закрыла глаза и вдохнула воздух студии. — Есть что-то странное в этой работе. Ты не заметил? — Она раскрыла глаза, одновременно поднимая экран.
Итамар внимательно рассмотрел вновь открывшуюся перед ним фотографию. Не сумев найти ответа на ее вопрос, он приблизился к снимку и долго изучал его.
— Ты не обратил внимания, что там вообще нет людей? — не удержалась Нурит.
— Действительно. Как же это я… Вы их стерли?
— Вытравила всех.
— А собственно, зачем?
— Не знаю, — пожала плечами Нурит, — как можно объяснить такие вещи? Казалось бы, я интересуюсь именно человеческим телом… Нет, не могу объяснить рационально, да и не хочу теоретизировать, но, может быть, придет день, и кто-нибудь найдет ответ загадки: почему Нурит это сделала.
— Мотив большого города, гнетущего человека и низводящего его до ничтожно малой, исчезающей величины? — поделился Итамар своей догадкой. — Или по-другому: если уж нельзя разглядеть человеческое тело в деталях, а-ля Нурит, предпочтительно стереть его совсем?
— Ой, Итамар, какой же ты умница! Нурит подарила ему глубокий и серьезный взгляд, одновременно слегка погладив его по лицу.
— У тебя необыкновенные щеки, — сказала она. — Я стала как-то готовить проект «Щеки», провела настоящее исследование, но меня вдруг потянуло к ягодицам. Так у меня всегда — когда я увлекаюсь чем-нибудь новым, то забываю все остальное. В то время широкая закругленная линия главенствовала в моем творчестве. Недавно я прошла через сходный в чем-то период. Ты, наверное, слышал о моей серии «Груди». Кстати, ты ощущаешь близость между словами «ягоды» и «ягодицы»? Увлеченность искусством может подвигнуть на самые разные открытия. Может, я еще вернусь к щекам. Посмотрим. Просто жаль времени, затраченного на подготовку. Я даже успела снять несколько пробных кадров. Если захочешь посмотреть отпечатки, они лежат где-то в моей коллекции, в другой комнате.
— Почему бы и нет, — согласился Итамар.
— В твоем фильме можно будет показать один за другим снимки разных частей тела из моей коллекции, и зритель вообще не поймет, что это не один и тот же орган. Пока ему не объяснят, он не догадается, что они символизируют!
— Мотив единства природы?
— Нет, я имела в виду, что именно они символизируют в теле. Но ты прав и в отношении мотива единства природы. Итамар, я все больше, чем когда-либо, убеждаюсь в том, что только ты можешь снять фильм о моей работе. Но я не знаю, насколько ты знаком с ней. Эта фотография — неудачный пример. На самом деле я очень консервативна в своем подходе к фото. Современная классика — это, пожалуй, лучшее определение для «Норанит».
— А я — то как раз готов к любым экспериментам в съемке, — сказал Итамар. — Меня ничто не ограничивает. Напротив, мне нравится забавляться всевозможными вариациями.
— Я люблю ясность, — сказала Нурит, — чистый снимок без лишних деталей. Нужно, чтобы камера сосредоточилась на самом объекте. Знаешь, пожалуй, если ты согласишься сделать фильм обо мне, я отложу свой следующий проект. Подожду, пока ты не закончишь свою картину про этого певца. Тогда ты сможешь заснять мою новую работу с самого начала и до конца.
— Сейчас мне трудно сказать, — попытался Итамар увильнуть от прямого ответа. — Даже если я решу сделать этот фильм, пока непонятно, сколько времени я смогу посвятить ему. Если ваш новый проект будет продолжительным, то придется… То есть я хочу сказать, что все возможные вариации могут занять много времени. Если, к примеру, речь идет о ногтях…
— Интересно, что ты сказал о ногтях, потому что мой следующий проект будет… — Нурит остановилась на мгновенье и обронила: — Да, руки.
— Но мне казалось, что вы против…
— Я знаю, что тебе казалось, что всем кажется. Они ошибаются! Сколько раз я уже объясняла! Не то чтобы я принципиально возражала против рук и глаз, просто пришло время сделать акцент на других частях человеческого тела. Неужели это трудно понять? Неужели такова судьба каждого художника, идущего неизведанным путем? — Нурит тяжело оперлась о стену. Маленькая слеза появилась в уголке ее глаза. Она поспешила смахнуть ее черным шелком рукава. — Но речь идет не просто о руках, — продолжала она, оправившись. — Не о безымянных руках… Речь идет… — Нурит от волнения остановилась. — Пойми, я даже не знаю, согласится ли он. Я еще не обращалась к нему. Речь идет о руках… я предпочитаю не произносить его полное имя, имя их вождя, известного также под военным именем Абу… — забыла его военное имя, но оно у него есть, нечто вроде подпольной клички.
— Вы имеете в виду…
— Да, именно. Он, и никто другой. Представь себе: выставка его рук! Ты знаешь, какой резонанс это вызовет во всем мире? И подумай, тебе выпадет честь запечатлеть весь этот процесс. Быть там — в Газе, Иерихоне, Наблусе, в других частях их страны. Моя мечта — снять его руки, когда он наконец будет в Иерусалиме, их столице, когда он прикоснется к камням святой мечети на Храмовой горе, когда он осуществит все, ради чего сражался столько лет. Руки бойца, обагренные кровью, — руки, протянутые к миру там, в Вашингтоне. Что может быть выразительней! Ну, что скажешь?
— Я не знаю, то ли это…
— Забудь обо всем, что ты слышал по поводу моей нелюбви к рукам. Забудь! Ты думаешь, это повлияет на уровень моей работы? С чего бы? Должна признаться, что сначала я хотела сосредоточиться на его губах. Тем более что этим я еще не занималась. Но мне не хватало символики. Считаешь, что я не справлюсь? Сейчас увидишь. Представь себе, что ты — это он, что ты шагаешь по улицам Газы, а я тебя снимаю.
— И тогда …
— Ну — иди же.
— Здесь?
— Разумеется, здесь! По павильону, по коридору, по всей студии.
У Итамара не осталось выхода. Он ходил по павильону, по коридору, вошел в другую, меньшую, комнату, которая была заставлена ящиками и софитами, зашел в лабораторию — передвигаться там, в темноте и тесноте, было трудно, и ему пришлось пробираться маленькими шажками. В конце концов он дошел до входной двери, там развернулся и пошел обратно. Нурит везде сопровождала его со своей камерой. Иногда она забегала вперед, иногда заходила сзади, иногда почти ложилась на пол, выставляя камеру перед собой.
— Помаши рукой толпе, которая собралась, чтобы приветствовать тебя, — потребовала Нурит и через минуту сказала: — Сожми обе руки и подними их вверх, как он это делает со своей знаменитой улыбкой. Я обожаю этот его жест!
Когда они вернулись в большую комнату, Нурит велела ему сесть на табуретку.
— Сделай вид, будто ты беседуешь с каким-нибудь президентом или премьер-министром, подчеркни какой-нибудь момент в разговоре, выставив указательный палец. Свободнее, Итамар, свободнее. Упс! — Она рванулась в лабораторию, чтобы сменить пленку.
Итамар остался сидеть на табуретке, уставившись на черную линию, пересекающую стену.
— Вы не боитесь ехать в Газу? — спросил Итамар, когда она вернулась.
— Я уже думала об этом. Может, я действительно нарываюсь на неприятности? Еврейка в Газе! Но его люди будут меня охранять, я уверена. Они умеют охранять нас, и у них прекрасное отношение к искусству. Кроме того, где теперь у нас безопасно? Здесь, в Тель-Авиве, спокойно? Здесь не взрываются автобусы с тех пор, как подписали мир?
Подчиняясь ее новому указанию, Итамар встал и начал кружить по павильону. На фоне снимка международного города искусств он казался маленьким. Нурит сидела на ковре и снимала его руки снизу.
— Такой ракурс никому еще не приходил в голову, — сказала Нурит, опираясь на локоть. — Снимать с такой позиции лицо или тело — пожалуйста. Но руки? Кто мог это придумать, кроме Норанит? Представь себе, что я смогу снимать его вот так, с земли. С той родной земли, на которую ему наконец довелось ступить!
Через некоторое время Нурит положила камеру. Она закрыла глаза и, расслабившись, распростерлась на ковре. Итамар остановился. Черные волосы Нурит, все еще перехваченные лентой, раскинулись по белому ковру. Может быть, она представила себе, что лежит в этот момент на их земле с ним — тем героем, чью подпольную кличку она забыла. Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки.
— Иногда здесь, на ковре, — сказала Нурит, не открывая глаз, — лучше всего.
Когда она открыла глаза, Итамар стоял к ней спиной в некотором отдалении, немного наклонившись к снимку.
— Я не уверен, что здесь не осталось тени человека, — сказал он, указывая на маленькую точку на снимке.
Нурит поспешила встать и застегнула пуговицу на блузке.
— М-да, ты и он — это, конечно, не одно и то же, — сказала она. — Тебе не хватает его харизматичности, уверенности в себе, его видения будущего. И это, разумеется, заметно по рукам. Но ты, по крайней мере, получил представление о стиле моей работы. Что скажешь?
Итамар ответил не сразу. Конечно, он мог бы сделать документальный фильм о ее работе, но совсем не такой, каким представляла его себе Нурит. При желании он мог бы без малейших затруднений водить ее за нос на протяжении всех съемок. Эта мелькнувшая у него мысль, тут же исчезла, и Итамар почувствовал, что обязан сказать ей прямо сейчас: такой фильм он делать не будет. Он что-то забормотал о трудностях со временем, подготавливая почву для вежливого отказа, как вдруг Нурит сказала:
— Ты знаешь, что субсидия для твоего фильма утверждена?
— Правда? — Для Итамара это было полной неожиданностью. — Когда это случилось?
— Вчера утвердили на комиссии. Сначала Мурам поговорил с Каманским, и они пришли к соглашению между собой. Я, конечно, проголосовала «за», как и все. Ты не рад?
Он был рад и сказал ей об этом. Но как теперь быть? Отказать ей сейчас значило бы, что он спешит отделаться от нее, получив желаемое. Но и ответить утвердительно он не мог. Поэтому Итамар сказал, что должен как следует подумать, поскольку речь идет о сложном проекте, фильме о многогранном, полном идей художнике. Они договорились встретиться еще раз на следующей неделе.
XV
— Ну, Итамар, мы победили. Что ты скажешь на это? Я же говорил тебе: не отчаивайся! Я сам никогда не опускаю рук, иду вперед, несмотря на препятствия. Поэтому и достиг всего. «Не падай духом», — сказал Герцль. А может быть, и не он, а кто-то другой. Да, конечно! Это было во времена мандата. Г. Г. Барский из Сохнута выразился так в тот год, когда почти иссяк приток денег из-за границы. Я уже давно подумываю поставить здесь на столе табличку с лозунгом, как у Трумэна. Только вместо того длинного изречения о жаре и кухне будет написано: «Не унывай!» Иврит подходит, как перчатка, для таких изречений. Тебе не кажется? Не то чтобы высказывание Трумэна было неудачным, однако наши лозунги, нужно признать, посильнее. Кроме того, Трумэн — это Трумэн. Когда ему было тридцать пять, он еще торговал одеждой в Миссури, а я в том же возрасте уже вел деловые переговоры с одним из столпов нашей экономики А. А. Мульским.
Итамар снова сидел в пентхаузе, служившем офисом Каманскому. На сей раз он нашел отель без труда.
— Я, собственно, хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали, — ответил Итамар на речи Каманского. Он вертелся на стуле, ощущая неловкость. — Без вашей помощи я бы не продвинулся ни на шаг.
— Ничего особенного я не делал. Просто увидел что-то стоящее и поддержал. Но создал сценарий ты, не я. Кроме того, ты совершенно правильно действовал.
— Я?
— Безусловно. Говорю об этом с полной серьезностью. Ты произвел прекрасное впечатление на членов комиссии. Парень наивный, честный, за деньгами не гонится. И это решает. Недавно я был на вечере «Овуляция окурка» в музее «Макор», посвященном девяти месяцам, со дня наклеивания первого окурка на … ну, на то, что стало скульптурой «Ошибки и окурки». Мы все встретились в «Арно». Не ужин — только коктейль. Стояли группами, ты знаешь, как это бывает, и я слышал, как Норанит рассказывает скульптору Реваху Шараби: он, мол, до такой степени наивен, что не понял моих намеков. «Я хотела спать с ним там в студии, но до него просто не дошло!» — так она сказала. И с каким восторгом! «Ну где еще встретишь таких людей?» — спросила она Реваха.
— Нет, это было не совсем так. Я думаю, она не сообразила, что…
— Какая разница? Главное — она проголосовала за тебя вместе со всеми. Я объяснил Мураму, что нет никакой нужды цепляться за этот эпизод в сценарии. Ведь что такое сценарий? Сырье. Кусок мрамора, из которого высекают статую, как сказал Микеланджело. И кто знает, как она будет выглядеть?
— Я достаточно точно знаю, каким будет фильм, — возразил Итамар. — Может, что-то изменится, но в общем…
— Должен тебе сказать, еще не было случая, чтобы картина, созданная при моем участии, соответствовала бы сценарию.
— Разумеется, что многие вещи меняются на съемочной площадке, но я продумал все до мельчайших деталей. Ведь я работал над сценарием целых три года.
— Зря. Переработал два с половиной года. Каганов говорит, что полгода вполне достаточно, а уж он-то знает! Кстати, тебе известно, что его «Грошовая болтовня» получила вторую премию на фестивале в Баку?
— Неужели? Нет, не слышал.
— Я тебе удивляюсь. Вся страна говорит об этом. Ты не видел Каганова вчера в передаче «Утренняя булочка»? Он прекрасно выступил и в «Полднике», и в «Полуночной чашечке кофе». Я хочу скопировать его кубок и поставить здесь на полку. Кстати, вот тебе пример. У «Грошовой болтовни» практически не было сценария. Каганов предпочел дать волю актерам, и они повели за собой фильм.
— Хотя мой профессор в Нью-Йорке и предостерегал нас от излишней шлифовки сценария, чтобы он не «залоснился», мне все же всегда хочется довести работу до возможного совершенства, даже если речь идет, как вы справедливо заметили, всего лишь о сырье для фильма.
— Ответственность? Требовательность к себе? Я тебя хорошо понимаю. Сам такой.
— Может, это связано с тем, что я получил музыкальное образование. На скрипке нужно заниматься постоянно.
— Ты и на рояле играешь? Вчера я слышал замечательное исполнение. Кажется, что-то Бетховена. Ничто так не трогает душу, как классное исполнение. Так ты тоже перфекционист?
— Не знаю, возможно. Иногда это мешает, но, с другой стороны, если бы я не бился над сценарием, разве он произвел бы на вас такое впечатление?
— Потенциал, дружище! Прежде всего я проверяю, какой потенциал заложен в каждом деле. А в твоем сценарии про оперного певца есть потенциал для настоящего художественного шлягера. Интересно, что у тебя музыкальное образование. Я не знал.
— Я был скрипачом. Меламед, кстати, не оперный певец, хотя поговаривали о его участии в итальянской постановке «Сказок Гофмана».
— Чудный композитор Гофман.
— Немногие знают, что он был композитором.
— Кому надо — тот знает. Среди нас немало таких, кто слышал его «Сказки».
— Это не… — сорвалось у Итамара. Он чуть было не добавил «его», но вовремя остановился. — Да, сам Гофман писал совсем неплохую музыку.
— Почему ты раньше не сказал, что у тебя музыкальное образование? Послушай, ты не хочешь редактировать музыкальную энциклопедию «Рояль для юношества»?
— Я? Почему я?
— Ты же сказал, что у тебя музыкальное образование, не так ли?
— Ну да, я учился в Джульярде, но это не имеет никакого отношения к редактированию энциклопедий. К тому же я скрипач, а не пианист, хотя несколько лет играл и на рояле. В любом случае я не специалист в области теории.
— Специалист-хренист! Обязательно надо называться специалистом? Скрипка, рояль, какая разница? Ноты читать умеешь?
— Разумеется.
— Так чего же ты хочешь? По-моему, ты прекрасный специалист. Да еще учился в Джульярде! Этого мало, что ли? Я хорошо заплачу тебе. То есть не я, а Фонд Лимлиха для поощрения молодых деятелей искусства. Он финансирует эту энциклопедию, которую я согласился издать. Я полагаю, ты слышал о Фонде Лимлиха?
— Да. Случайно.
— Случайно? Это очень крупный фонд. Его основал старый аргентинский филантроп Мешулам Лимлих. Жаль, что он не владеет английским, да и на идише говорит с трудом. Нам нелегко понять друг друга, но мы стали закадычными друзьями. Понимаешь, мы оба болеем за израильскую культуру. Я даже помогал ему в выборе местных членов нашего комитета: порекомендовал доктора Ицика Авиталя, а также такого известного историка и критика, как Александр Эмек-Таль. Выдающиеся люди, а? Жаль только, что они ссорятся между собой… Придется найти замену Звулуни, писателю. Он вскоре уезжает за границу — получил назначение в Андорру на пост культурного атташе. Я тебе рассказывал, какая беседа у меня состоялась о нем с министром иностранных дел?
Итамар снова сидел в пентхаузе, служившем офисом Каманскому. На сей раз он нашел отель без труда.
— Я, собственно, хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали, — ответил Итамар на речи Каманского. Он вертелся на стуле, ощущая неловкость. — Без вашей помощи я бы не продвинулся ни на шаг.
— Ничего особенного я не делал. Просто увидел что-то стоящее и поддержал. Но создал сценарий ты, не я. Кроме того, ты совершенно правильно действовал.
— Я?
— Безусловно. Говорю об этом с полной серьезностью. Ты произвел прекрасное впечатление на членов комиссии. Парень наивный, честный, за деньгами не гонится. И это решает. Недавно я был на вечере «Овуляция окурка» в музее «Макор», посвященном девяти месяцам, со дня наклеивания первого окурка на … ну, на то, что стало скульптурой «Ошибки и окурки». Мы все встретились в «Арно». Не ужин — только коктейль. Стояли группами, ты знаешь, как это бывает, и я слышал, как Норанит рассказывает скульптору Реваху Шараби: он, мол, до такой степени наивен, что не понял моих намеков. «Я хотела спать с ним там в студии, но до него просто не дошло!» — так она сказала. И с каким восторгом! «Ну где еще встретишь таких людей?» — спросила она Реваха.
— Нет, это было не совсем так. Я думаю, она не сообразила, что…
— Какая разница? Главное — она проголосовала за тебя вместе со всеми. Я объяснил Мураму, что нет никакой нужды цепляться за этот эпизод в сценарии. Ведь что такое сценарий? Сырье. Кусок мрамора, из которого высекают статую, как сказал Микеланджело. И кто знает, как она будет выглядеть?
— Я достаточно точно знаю, каким будет фильм, — возразил Итамар. — Может, что-то изменится, но в общем…
— Должен тебе сказать, еще не было случая, чтобы картина, созданная при моем участии, соответствовала бы сценарию.
— Разумеется, что многие вещи меняются на съемочной площадке, но я продумал все до мельчайших деталей. Ведь я работал над сценарием целых три года.
— Зря. Переработал два с половиной года. Каганов говорит, что полгода вполне достаточно, а уж он-то знает! Кстати, тебе известно, что его «Грошовая болтовня» получила вторую премию на фестивале в Баку?
— Неужели? Нет, не слышал.
— Я тебе удивляюсь. Вся страна говорит об этом. Ты не видел Каганова вчера в передаче «Утренняя булочка»? Он прекрасно выступил и в «Полднике», и в «Полуночной чашечке кофе». Я хочу скопировать его кубок и поставить здесь на полку. Кстати, вот тебе пример. У «Грошовой болтовни» практически не было сценария. Каганов предпочел дать волю актерам, и они повели за собой фильм.
— Хотя мой профессор в Нью-Йорке и предостерегал нас от излишней шлифовки сценария, чтобы он не «залоснился», мне все же всегда хочется довести работу до возможного совершенства, даже если речь идет, как вы справедливо заметили, всего лишь о сырье для фильма.
— Ответственность? Требовательность к себе? Я тебя хорошо понимаю. Сам такой.
— Может, это связано с тем, что я получил музыкальное образование. На скрипке нужно заниматься постоянно.
— Ты и на рояле играешь? Вчера я слышал замечательное исполнение. Кажется, что-то Бетховена. Ничто так не трогает душу, как классное исполнение. Так ты тоже перфекционист?
— Не знаю, возможно. Иногда это мешает, но, с другой стороны, если бы я не бился над сценарием, разве он произвел бы на вас такое впечатление?
— Потенциал, дружище! Прежде всего я проверяю, какой потенциал заложен в каждом деле. А в твоем сценарии про оперного певца есть потенциал для настоящего художественного шлягера. Интересно, что у тебя музыкальное образование. Я не знал.
— Я был скрипачом. Меламед, кстати, не оперный певец, хотя поговаривали о его участии в итальянской постановке «Сказок Гофмана».
— Чудный композитор Гофман.
— Немногие знают, что он был композитором.
— Кому надо — тот знает. Среди нас немало таких, кто слышал его «Сказки».
— Это не… — сорвалось у Итамара. Он чуть было не добавил «его», но вовремя остановился. — Да, сам Гофман писал совсем неплохую музыку.
— Почему ты раньше не сказал, что у тебя музыкальное образование? Послушай, ты не хочешь редактировать музыкальную энциклопедию «Рояль для юношества»?
— Я? Почему я?
— Ты же сказал, что у тебя музыкальное образование, не так ли?
— Ну да, я учился в Джульярде, но это не имеет никакого отношения к редактированию энциклопедий. К тому же я скрипач, а не пианист, хотя несколько лет играл и на рояле. В любом случае я не специалист в области теории.
— Специалист-хренист! Обязательно надо называться специалистом? Скрипка, рояль, какая разница? Ноты читать умеешь?
— Разумеется.
— Так чего же ты хочешь? По-моему, ты прекрасный специалист. Да еще учился в Джульярде! Этого мало, что ли? Я хорошо заплачу тебе. То есть не я, а Фонд Лимлиха для поощрения молодых деятелей искусства. Он финансирует эту энциклопедию, которую я согласился издать. Я полагаю, ты слышал о Фонде Лимлиха?
— Да. Случайно.
— Случайно? Это очень крупный фонд. Его основал старый аргентинский филантроп Мешулам Лимлих. Жаль, что он не владеет английским, да и на идише говорит с трудом. Нам нелегко понять друг друга, но мы стали закадычными друзьями. Понимаешь, мы оба болеем за израильскую культуру. Я даже помогал ему в выборе местных членов нашего комитета: порекомендовал доктора Ицика Авиталя, а также такого известного историка и критика, как Александр Эмек-Таль. Выдающиеся люди, а? Жаль только, что они ссорятся между собой… Придется найти замену Звулуни, писателю. Он вскоре уезжает за границу — получил назначение в Андорру на пост культурного атташе. Я тебе рассказывал, какая беседа у меня состоялась о нем с министром иностранных дел?