нетерпеливо спросил: "Этот?" Студент утвердительно качнул головой. Сержант
горячо зашептал в телефон, как будто боясь, что его услышат граждане на
улице или командование в райотделе: "Давай за белым костюмом, в руках
бутылка..." Машина тронулась. Остановилась, поехала опять. "Готово, стой! -
с облегчением выдохнул в трубку сержант. - Студент, за мной!" Они быстро
выпрыгнули, подошли сзади к мужчине в белом костюме, неторопливо бредущему
по тротуару. Объяснили гражданину, что ему необходимо пройти с ними.
Гражданин показал на свои часы, постучал по циферблату, пожал плечами и
пошел в машину.
В салоне этот мужчина, на вид которому было лет тридцать, бледного
аристократического облика, миролюбиво оглядел соседей по скамейке. Начал
спокойно рассказывать, растягивая слова:
- Дома гости ждут. Не хватило. Только в отпуск приехал...
В это время сержант ловко лишил аристократа бутылки, сунул ее себе под
ноги.
- Эй, служба, - мужчина, казалось, совершенно не беспокоился, что
случится с его напитком и с ним самим в ближайшем будущем, а замечание делал
просо так, для порядка, - не разбей. А то магазин закрывается, придется у
таксистов покупать втридорога. У вас тут почем у таксов?...
- Она вам сегодня уже не понадобится, гражданин, - с явным
удовольствием успокоил его сержант.
- Это почему, собственно. Кстати, сержант, можешь называть меня просто:
товарищ лейтенант.
- О! - сержанту стало интересно. - Офицер? Какого рода войск? Офицеров
давно не брали.
- Морфлот. Мурманск. Подлодка номера и названия, которые тебя не
касаются, сержант.
- Ну во-от!... Вот мы и раскрылись, - удовлетворенно пропел сержант, -
грубить, значит, умеем. - Он посмотрел на меня, как бы призывая в свидетели.
- А на вид такой мирный был!...
Студент опять стал производить цыплячьи движения головой, готовый
клюнуть.
В это время заработала рация. Приказали подъехать к проходной
кирпичного завода, забрать пьяного работника.
Сержант обрадовано скомандовал водителю, куда ехать и поделился
радостью со всем угрюмо приумолкшим салоном:
- Все, ребята, покатались и будет. План - есть! Сейчас последнего
заберем - и баиньки!
"Последним" оказалась пьяная женщина, застрявшая ввиду своей грубости в
адрес охраны на проходной кирпичного завода. В отместку за оскорбления
охрана вызвала милицию. Это была мощная работница мужикообразного вида из
породы молотобойцев. Сержант был весьма недоволен. "У нас нет женского
отделения!...Придется в другой конец города везти!" - кричал он охране.
Главное, как я уяснил, пьяная женщина отнимала время, а в план не шла. Но
эту подругу все же пришлось забирать - согласно должностной инструкции
сержанта. Ее долго запихивали в салон "воронка", она упиралась, материлась и
норовила попортить физиономию всем, кто ее обихаживал. Погрузка пошла легче
после того как "каратист" ширнул ей куда-то в бок. "Молотобоец" ойкнула,
обмякла. Прекратила сопротивляться.
В салоне тетка недобро уставилась на меня: "Это ты меня по почке
ударил? Рано успокоился. Это еще не все..." Я посмотрел на ее руки-кувалды и
подумал, что мне опять придется резко пригибаться со своим "радиком", будь
он неладен. "Радик" тут же отозвался - в пояснице так прострелило, что я
зажмурился от боли. И сразу же ощутил два удара в голову - спереди и сзади:
кулак влепился мне под глаз, после чего затылок шмякнулся о металлическую
обшивку салона...
Вслед за этим я услышал короткий возглас каратиста, женский стон и
окрик сержанта: "Студент!..."
Боксера-молотобойца сдали в женское отделение на окраине города.
В вытрезвителе мне оказали первую помощь и усадили на стульчик у входа
в "приемный покой". Успокоили: сейчас прибывших оформим, и всех помощников,
вместе с дневной сменой, развезем по домам. Перед тем как усесться в позе
зрителя (от дальнейшей работы, ввиду полученных повреждений "при
исполнении", я был освобожден), глянул на себя в зеркало. Глаз был
лилово-красный, как у белого кролика, видимо лопнул сосуд. Под глазом
медленно, но верно начинал проявляться фингал. Болел затылок. Постреливал
радикулит, злорадствуя: ты мной был недоволен, теперь вот узнай, что такое
настоящая неприятность.
Начали разбираться с прибывшими. "Татарин", за дорогу немного
протрезвев, наконец, выговорил правильно свою национальность: "Болгарин".
Перед ним извинились и отправили по указанному адресу. Человек в шляпе и при
галстуке оказался исполкомовским работником. Его "случайно" все же
сфотографировали, но просили не беспокоится. Он вызвал машину и уехал.
Сержант кивнул ему вслед, а затем на фотоаппарат: "Теперь свой человек в
исполкоме. На кукане."
Трясущийся юнец был как смиренный агнец и первым, в одних трусах, пошел
в спальную камеру.
Два мирных парковых забулдыги раздели мокрого бича, разделись сами и
все трое были мирно препровождены на ночлег. Немного повозились с морским
офицером, который не хотел раздеваться, призывая персонал медвытрезвителя к
справедливости и благоразумию. Упрямство имело результатом то, что офицеру
заломили руки и стали раздевать насильно.
- Разоблачайтесь, товарищ лейтенант! - ернически восклицал сержант,
расстегивая клиенту ширинку. - Не извольте дрыгаться, я же вам помогаю! А то
придется вас в ласточку связывать, пол холодный... Тпр-ру, товарищ
лейтенант!...
Тут я понял, что такое "ласточка": - в конце коридора, тихо постанывая,
изредка поворачиваясь с бока на бок, лежал, видимо, один из непокорных -
ноги и руки связаны в один узел за спиной, грудь колесом.
Морской офицер, зажатый с двух сторон, затих в полусогнутом состоянии,
с красным от физического и морального напряжения лицом, и стал внимательно
смотреть только на голову ловко работающего сержанта. А когда наконец поймал
его взгляд, веско произнес, покряхтывая от боли:
- Да!... И все же я лейтенант. А ты - сержант.
- Ну что хотят, то и делают с людями!... - на пороге в приемный покой
вытрезвителя, облокотившись на косяк, рука в бок, в зубах папироса,
стояла... сошедшая с мультфильмовой киноленты старуха Шапокляк. - Привет,
мусорам! - Она задержала взгляд на мне и, видимо, оценив кровавый глаз,
добавила: - И клиентам! - Предвидя недобрую реакцию со стороны
присутствующих, она шутливо-фамильярно прикрикнула на сержанта: - Нервы!...
У персонала вытрезвителя было неплохое настроение после трудного дня:
план почти выполнен, "больные" рассредоточены по палатам, акты оформлены.
Эта бродяжка под легкой "мухой", случайно заглянувшая в их заведение, сулила
небольшое развлечение, разрядку.
Старуха рассказала несколько анекдотов на милицейскую тему. Когда ей
гостеприимно предложили ночлег в теплой камере, она вдруг страшно
захохотала, потом затряслась, рухнула на скамью, где фотографируют клиентов,
и истошно завопила:
- У меня во время войны немецкий солдат ребенка под машину бросил!...
Естественно, было уже не до смеха. Даже видавшие виды санитары потупили
взоры, присели кто где мог.
Когда старуха вышла из истерического состояния, зрители стали из
вежливости задавать ей вопросы. Старуха, обессилено выкрикивая короткие
фразы, поведала, что немцы проходили через их деревню, обоз: машины,
подводы, конные и пешие... Подбежали два пьяных немца, один выхватил
ребенка, другой замахнулся на нее прикладом... Помнит, что тельце упало
прямо под колесо, тонкий вскрик, хруст ... Удар по голове... Потом у нее
бывали редкие проблески сознания: она обнаруживала себя на каких-то
вокзалах, под мостами, в кустах, среди больших собак... Куда-то шла,
ехала... Ее кто-то кормил, бил, насиловал... Когда полностью пришла в себя,
война как раз кончилась, а она находилась в нашем городе. Не могла вспомнить
фамилию, родителей, мужа (наверное, был), какой ребенок - мальчик или
девочка. Только и помнила: свое имя - Ядвига и место - Белоруссия,
деревня... И тот страшный фрагмент, который все время и стоит перед глазами.
Я, поглаживая ноющий затылок, вдруг ощутил во встряхнутой недавно
голове обычно тяжелые для этой самой головы философские мысли: как это,
наверно, страшно - не иметь в памяти ни детства, ни молодости, ни родины, ни
какой-либо, даже бедной, истории - ничего. Только какой-то уродливый кусок
дикого события, произошедший, может быть, даже и не с тобой. Представил
человека, вылупившегося из гигантского яйца: он может двигаться, говорить, у
него все есть, кроме прошлого. Человек-цыпленок. Бр-р-р!... Вспомнил о
каратисте, отыскал его глазами. Он сидел такой же, как и в салоне "воронка",
сосредоточенно уставившись куда-то в пустоту.
- Что ж ты ему камнем, что ли, по башке не дала? - нарушил тягостное
молчание сержант. - Ах, да!... Ну, в отряд бы подалась партизанский, ну я не
знаю...
Старуха резко сменила тональность и перешла на прежний
фамильярно-шутливый тон:
- Да подалась бы, подалась!... - Постучала по своей растрепанной седой
голове: - Соображаловка ведь поздно вернулась, войне капут. А сейчас что,
воюй с кем хочешь, хоть вон с этими американцами, с проклятыми, во Вьетнаме,
- так и там, говорят все кончилось. В Афганистан - не берут. Подавайся куда
хочешь, хоть в ментовку. Возьмете?
Все облегченно засмеялись.
- Возьмем! А ты стрелять-то, маршировать умеешь?
Старуха соскочила со скамьи:
- Стрелять научишь. А маршировать - смотри: раз-два, раз-два!
Она резво замаршировала на месте, высоко поднимая острые коленки,
добросовестно размахивая руками. Сержант взял на себя роль командира:
- Стой! - раз-два!... Нале-во! Напра-во! Молодец! Смирно! Вольно! А
сейчас - ложись!...
"Шапокляк" под дружный хохот растянулась на широкой скамье лицом
кверху, руки по швам. Сержант присел на корточки от смеха.
- Ты же не так легла, Ядвига! А, понимаю, это у тебя профессиональная
поза!
Ядвига окончательно поняла, что здесь к ней хорошо относятся, и в
ближайшее время ей ничего не грозит. Лежа, не меняя позы, вытащила свежую
папиросу, дунула, закурила, равнодушно уставившись в потолок.
Я, сержант и студент вышли во двор медвытрезвителя к машине, "воронку",
который должен был развезти нас по домам. Залезли в салон, ступеньки
показались неудобными, скользкими. Сержант вытащил бутылку коньяка,
отобранную у морского офицера, наполнил под самые каемки два граненых
стакана, протянул один мне, кивнул на студента: "Он не пьет". Выпили,
закусили конфетами. Я представил, каким сейчас явлюсь пред очи жены: пьяный,
с синяком под глазом. "Откуда?" - "Из вытрезвителя!..." Улыбка озарила мое
лицо. Сержант принял это в свой адрес и тоже, впервые за весь вечер как-то
необычно, по-детски улыбнулся: "Еще придешь ко мне на дежурство?" Я, не
переставая улыбаться, пожал плечами: "Радикулит!". Он подал команду водителю
трогаться, дожевал конфету и повернулся к каратисту:
- Слушай, ты бы попросился следующий раз, для разнообразия, куда-нибудь
в дом культуры, в городской сквер. Танцы, девочки - во! Или на пеший
патруль... Боишься, что побьют?... Нет ведь.
Чарли всегда умудрялся взять стол не на отшибе, но и не в середине
зала, а где ни будь у центрального окна, - дабы не задевали без
необходимости снующие официанты и публика из числа танцоров, в то же время,
чтобы кампанию было видно и посетителям, и музыкантам. Как правило, столик
на шестерых; пятеро персон - девочки. На острие всеобщего внимания
единственный мужчина шестерки - великолепный Чарли. Он в белом костюме,
вместо тривиального галстука - золотистая бабочка. Наш "Чарли Чаплин"
гораздо крупнее одноименной кинозвезды, осанка прямая, что делает его раза в
полтора выше знаменитого американца. Лоб высокий, броский, с глубокими для
двадцати двух лет пролысинами. Широко расставленные глаза настолько велики и
выпуклы, что собеседнику, словно ученику на уроке биологии, предоставляется
редкая возможность видеть, как происходит процесс моргания: верхние веки,
отороченные кудрявыми ресницами, как шоры обволакивают глаза, смазывая
глазные яблоки, а затем медленно задираются вверх. Густые брови недвижимо
застыли, взметнувшиеся к небу, в вечном удивлении - дальше удивляться просто
некуда, что непостижимым образом придает лицу уверенность, замешанную на
равнодушии к внешней суете. Танец в исполнении Чарли собирает, кроме девушек
его стола, всех резвящихся на пятачке возле оркестрового подиума. Никому и в
голову не приходит, что этот супермен в белом костюме, руки в карманах брюк,
- всего лишь студент технического института.
Ресторанные потасовки, которые можно сравнить с кометой или смерчем из
высокотемпературных кряхтящих тел, пахнущих винегретом и водкой, сметающих
все на своем пути, проносились стороной от столика фартового Чарли. Однажды
было отмечено, как Чарли, видя, что надвигающийся "смерч" не минует его
уютного гнездышка, и через несколько секунд сметет всего Чарли вместе с
подругами и сервировкой, спокойно скомандовал девочкам "вспорхнуть" с
кресел, захватил ручищами столешницу и, уронив всего пару бутылок, отнес
стол в угол зала. Отдых продолжался.
Родители имели неосторожность назвать его Чарли, естественно, что с
самого детства к нему прилипла кличка "Чаплин". В отличие от Чарли, его
родителям не нравился этот "псевдоним", которым наградили сына сверстники.
По известной логике, именно благодаря им, предкам, точнее, их отношению ко
всему этому, "псевдоним" прилип намертво.
Все бы ничего, но вероятно от желания соответствовать имени, организм
Чарли в подростковом возрасте взялся корректироваться согласно "благодати",
заложенной в оригинальном имени. Так, ноги Чарли стали... "разъезжаться" -
носки ботинок "сорок последнего" размера при ходьбе расходились в стороны
почти на девяносто градусов относительно направления движения. При этом
непременно - "руки в брюки", по словам матери. "Что ты там в карманах
делаешь, - поддевал его отец в воспитательных целях, - в бильярд играешь?" -
"Нет, - невозмутимо ответствовал находчивый Чарли, - фиги мну". Наблюдение
за ходьбой сына-подростка не доставляло родителям приятных минут, однако и к
этому они привыкли. Отказывались только смирится с излишней беспечностью
Чарли, которая могла сулить многие жизненные неприятности. Сам Чарли так не
считал, полагая, что никто от оптимизма не умирает. Да и как еще может
считать человек, которого зовут Чарли Чаплином!
В нашей институтской группе он слыл фартовым малым. Не только потому,
что сам не уставал при случае об этом сообщать. Действительно, на экзаменах
везло. Впрочем, как известно, в студенческой жизни учеба - не самое главное,
и образ фартового в основном складывался из иных, более значимых примеров.
Мы, однокашники Чарли, пожалуй, чаще встречали его в городском парке,
на речном пляже, в ресторане. Неизменно - в окружении девчонок, числом не
менее трех, как правило студенток нашего института. Это был наивесомейший
показатель "фарта".
Нет, Чарли не являлся прощелыгой-халявщиком, который бессовестно доил
свое природное везенье. В основе благополучия этого внешнего повесы лежал,
как это ни пресно и неинтригующе, хотя и нельзя сказать, что банально, -
обыкновенный труд. К тому времени у Чарли оставалась одинокая мать в другом
городе, которая "поднимала" младшего сына-школьника. Помощи ни коим образом
не предвиделось, на стипендию не пошикуешь. Истина относительно "широких"
возможностей стипендии относилась ко всем. Поэтому все мы чем-то промышляли:
разгружали вагоны, сторожили детские садики, мели тротуары. Зарабатывали
мелочь. Иное было у Чарли - он работал постоянным ночным грузчиком на
перевалочной продуктовой базе. Того, что он совершенно легально, по
разрешению и даже настоянию начальника смены, уносил с работы в сумках,
вполне хватало на ежедневное питание. Зарплата же, соизмеримая с получкой
высококвалифицированного токаря, шла на одежду и активный отдых. Доставалось
и матери с братишкой. Как Чаплину удалось устроиться на такую выгодную
работу, для всех оставалось загадкой. При этом никого не интересовало, когда
Чарли спит и как он готовится к занятиям. У нищих и ленивых коллег по
студенческой кагорте превалировало одно суждение: "Везет же человеку!"
Единственным заметным изъяном Чарли было следующее - он заикался.
Прежде чем произнести первое слово, он закатывал глаза, сжимал губы,
прерывистыми неглубокими вдохами втягивал в себя воздух, "настраивал" первый
слог, далее все предложение шло нормально: "Ха-ху-хо...хо-орошая погода,
пойдем пиво пить!" По возможности старался обходиться мимикой. Например,
если на его предложение следовало неуверенное возражение: "А как же лекции?"
- Чарли в ответ уверенно махал рукой, отметая неромантическое сомнение.
Что касается его девочек, которые менялись с быстротой метеоров, то
многие из его приятелей, как говориться, облизывались. И дело не в том, что
это были какие-то особые подруги - нет, самые обыкновенные студентки, наши
знакомые. Завидовали же количеству и той легкости, с которой Чарли удавалось
"прицепить" к себе очередную "чуву", той беспечности, с которой он с ними
расставался.
"Ой, залетишь ты, когда-нибудь," - шутили друзья, скрывая зависть. На
что Чарли неизменно отвечал: "Не-ни-не... Не родилась еще такая!..." - одна
рука, украшенная золотой "печаткой", вылетев из брюк, беспечно резала
воздух, вторая, как борец под ковром, продолжала пузырить карман, вероятно,
лепя свою миллионную фигу.
Во всем этом мнимом суперменстве было что-то ненормальное. Ну так не
бывает, чтобы студент фартово жил, благодаря просто физическому "ломовому"
вкалыванию: не фарцевал, не имел богатых родителей - просто работал. Ой,
залетишь ты, думали друзья. Аномалия не может продолжаться долго. Где ни
будь да залетишь.
Наконец, он "залетел", правда случилось это на предпоследнем курсе. От
него забеременела "однокашница" Наташка. Разведенка, прожженная
очаровательная Натэлла, все четыре года безуспешно скрывавшая свое
деревенское происхождение толстым слоем помады и частым курением на
лестничной площадке общежития. Напившись в ресторане, она висла на
великолепном женихе в золотистой бабочке и громко причитала, не обращая
внимания на гостей: "Чарка, а я думала ты меня обманешь, бросишь. Если бы ты
бросил, это было бы в порядке вещей. Я была готова к этому, я привыкла...
Может быть, ты еще бросишь, а? Ты ведь вон какой, а я..." У Натэллы уже был
шестилетний сын, который рос без ее участия в деревне, что вообще-то -
Натэллкино очное обучение и воспитание ребенка - было подвигом ее
престарелых родителей.
Гости, переглядываясь, под столом потирали руки и, уважая друг друга за
проницательность, думали каждый про себя: "Ай, да Чарли, ай да залетел!"
Нет, немо возражал Наташке и всем гостям Чарли, используя бодливую голову и
другие мимические средства. Однажды все же, значимо обводя собравшихся своим
удивленно-уверенным взглядом, выдал тираду якобы в адрес невесты:
"Са-су-со...Со-обственно, а что, собственно, необычного происходит? Ты
останешься такой же, великолепной Натэллой. А я всего лишь продолжаю свой
род. Кто за меня это будет делать? Я еще никогда не допускал ошибок,
запомните. Не дождетесь!..." - Он нежно обнимал Натэллу левой рукой, правая
оставалась под скатертью - друзья, близко знающие Чарли, догадывались, что
она там вытворяла в их адрес.
Они снимали домик на окраине города. Конечно, далеко и мало комфорта,
удобства на улице. Зато отдельное жилье - Чарли за ценой не постоял. Он изо
всех сил старался следовать тому, что продекларировал на свадьбе: ничего
особенного не происходит. Они продолжали регулярно посещать рестораны,
именно те, завсегдатаями которых слыли по холостому делу. Даже когда
родилась дочка, приходили втроем в ресторан, поближе к вечеру: Чарли,
Натэлла, дочка в ползунках. Заказывали шампанское, ужинали, уходили, не
допив и не доев, давали официанту на чай. Иногда, если удавалось оставить у
кого-нибудь дочку, засиживались допоздна. Мало чего осталось от великолепной
Натэллы - она после родов оборотилась деревенской девахой Наташкой, сдобной
и наивной. Часто в ресторане, пригнувшись к столику, пугливо озиралась по
сторонам, как истинная провинциалка, будто и не было пяти лет жизни в
большом городе: "Чарка, давай будем, как нормальные люди... На нас смотрят,
мне кажется, завидуют. Ведь так, как мы, не живут, нам не простят."
Чарли, совершенно неожиданно для окружающих ставший "обыкновенным"
любящим и верным мужем и отцом, но в остальном - тот же Чарли, а не
какой-нибудь заикающийся студент, успокаивал ее: "Ма-мо-мы... Мы-ы все
делаем, как надо. Что из того, что мы везучие? Мы же не мешаем никому, не
идем, так сказать, вразрез нормальному течению." - "Идем," - вздыхала
Наташка.
Натэлла взяла академический отпуск, Чарли продолжал работать по ночам.
Ближайшую перспективу Чарли уже наметил: он заканчивает институт,
устраивается на хорошо оплачиваемую работу, продолжая подрабатывать
грузчиком, они выкупают этот домишку, привозят из деревни сына Наташи. "Ой,
ты бы не загадывал, - тихо, боясь спугнуть сказку, - говорила Наташа. - Ой,
ты бы поберегся! Хоть бы по ночам меньше шастал. Нужны нам эти рестораны,
пуп надрывать, кому чего доказываем!..."
На базе давали получку, плюс друзья отдали долг, получилось много.
Чарли остался на разгрузку рефрижератора, закончили заполночь. Он доехал на
дежурной машине до своего темного района, пошел вдоль бетонного забора к
дому. Метрах в тридцати по ходу замаячили фигуры. Чарли замедлил шаг,
осторожно вытащил из-за пазухи тугой бумажник и уронил под забор, стараясь
запомнить место. Продолжая идти, снял часы и "печатку", проделал с ними то
же самое.
- Ну что, супермен-заика, зарплату получил? - спросили, окружая.
Чарли кивнул.
- Сам отдашь, или как?
Чарли отрицательно покачал головой.
- Да ну!... Руки бы вынул из карманов.
Чарли вытащил на свет луны две огромные дули и дал понюхать
страждущему:
- Ра-ро-ра... Ра-аботать надо!...
Его долго били, повалив на землю. Выворачивали карманы, рвали в клочья
куртку... Под утро он добрался домой, волоча ногу. Держась за грудь и
прикашливая, сказал ахнувшей жене: "Под забором, третья и пятая плита от
дороги. Бумажник, часы, перстень... Давай, пока не рассвело".
Когда Натэлла прибежала обратно, прижимая к груди пухлый бумажник, таща
за собой сонную соседку-фельдшерицу, фартовый Чарли, похожий на великого
клоуна с нарисованным лицом, с огромными белками вместо глаз, лежал на полу
возле дочкиной кроватки - ступни разведены, изумленные брови, - чему-то в
последний раз улыбался, может быть девочке, невероятно похожей на отца,
которая, держась за плетеную загородку и покачиваясь, смотрела на него
сверху и удивленно "гулькала".
Живу я в Сибири, а отдыхать езжу, как и полагается, на Юг. В нынешний
сезон заключительный этап отпуска, обратная дорога, проходил транзитом через
город, в котором проживает мой армейский друг Михаил Ряженкин. Я решил
воспользоваться случаем и порадовать приятеля сюрпризом - собственной
персоной. Будучи уверенным, что доставлю себе и ему немалое удовольствие.
Приехав в названный город рано утром, я позвонил с вокзала. Мишка
обрадовался, объяснил как к нему добраться. Признаться, в мечтаниях о первых
минутах моего неожиданного появления здесь, следовали другие слова: подожди,
не беспокойся, примчу за тобой на машине. Но, видно, колесами Мишка еще не
обзавелся. А пора бы, ведь прошло уже семь лет со дня начала вольной
самостоятельной жизни.
Сам я скопил немного денег и год назад приобрел подержанную "шестерку",
которой вполне хватает для моей пока небольшой ячейки общества - мы с женой
и трехлетняя дочка. С момента, как у меня появился личный автомобиль, я, к
моему стыду, стал относиться к "безлошадной" части народа несколько
снисходительно. Что касается Мишки, то здесь ощущения особые. Ведь я ожидал
его увидеть в полной гармонии с той перспективой, которую он уверенно
рисовал для себя в армии: коттедж в престижном береговом районе, катерок на
речной пристани, машина-иномарка, белокурая длинноногая супруга из породы
фотомодель... Крутой бизнес. Приемы, презентации и прочее. Я стал
догадываться, что между теми грезами и реальностью - как между землей и
небом. Но, в конце концов, это ничего не меняло: Мишка есть Мишка, и я
приехал к другу, а не к супермену.
Поклажи немного - чемодан гостинцев для семьи и канистра с вином
"Черный доктор", который я, соблазненный необычным названием, вез от южных
виноградарей сибирским нефтяникам - моим коллегам по работе. Подарок бригаде
получался весьма оригинальный. В прямом и переносном смысле -
сногсшибательный. И я этим заранее гордился, представляя
удивленно-радостные, уставшие от плохой дешевой водки лица своих друзей.
Чемодан сдал в камеру хранения. Канистру, от греха подальше, решил оставить
при себе. Вес немаленький, двадцать литров плюс сама металлическая емкость,
но ничего. Конечно, придется угостить Мишку. Но я полагал, что до
завтрашнего утра, когда отправляется мой следующий поезд, много мы с ним не
выпьем. Тем более, что прямо на вокзале, больше для гарантии сохранения
"Черного доктора", нежели для презента, я на весь остаток отпускных денег
прикупил ноль семь "Смирновской". Мишка до утра не даст помереть с голоду, а
билет уже в кармане.
Оказалось, Мишкины апартаменты - комната в малосемейке, удобства в
горячо зашептал в телефон, как будто боясь, что его услышат граждане на
улице или командование в райотделе: "Давай за белым костюмом, в руках
бутылка..." Машина тронулась. Остановилась, поехала опять. "Готово, стой! -
с облегчением выдохнул в трубку сержант. - Студент, за мной!" Они быстро
выпрыгнули, подошли сзади к мужчине в белом костюме, неторопливо бредущему
по тротуару. Объяснили гражданину, что ему необходимо пройти с ними.
Гражданин показал на свои часы, постучал по циферблату, пожал плечами и
пошел в машину.
В салоне этот мужчина, на вид которому было лет тридцать, бледного
аристократического облика, миролюбиво оглядел соседей по скамейке. Начал
спокойно рассказывать, растягивая слова:
- Дома гости ждут. Не хватило. Только в отпуск приехал...
В это время сержант ловко лишил аристократа бутылки, сунул ее себе под
ноги.
- Эй, служба, - мужчина, казалось, совершенно не беспокоился, что
случится с его напитком и с ним самим в ближайшем будущем, а замечание делал
просо так, для порядка, - не разбей. А то магазин закрывается, придется у
таксистов покупать втридорога. У вас тут почем у таксов?...
- Она вам сегодня уже не понадобится, гражданин, - с явным
удовольствием успокоил его сержант.
- Это почему, собственно. Кстати, сержант, можешь называть меня просто:
товарищ лейтенант.
- О! - сержанту стало интересно. - Офицер? Какого рода войск? Офицеров
давно не брали.
- Морфлот. Мурманск. Подлодка номера и названия, которые тебя не
касаются, сержант.
- Ну во-от!... Вот мы и раскрылись, - удовлетворенно пропел сержант, -
грубить, значит, умеем. - Он посмотрел на меня, как бы призывая в свидетели.
- А на вид такой мирный был!...
Студент опять стал производить цыплячьи движения головой, готовый
клюнуть.
В это время заработала рация. Приказали подъехать к проходной
кирпичного завода, забрать пьяного работника.
Сержант обрадовано скомандовал водителю, куда ехать и поделился
радостью со всем угрюмо приумолкшим салоном:
- Все, ребята, покатались и будет. План - есть! Сейчас последнего
заберем - и баиньки!
"Последним" оказалась пьяная женщина, застрявшая ввиду своей грубости в
адрес охраны на проходной кирпичного завода. В отместку за оскорбления
охрана вызвала милицию. Это была мощная работница мужикообразного вида из
породы молотобойцев. Сержант был весьма недоволен. "У нас нет женского
отделения!...Придется в другой конец города везти!" - кричал он охране.
Главное, как я уяснил, пьяная женщина отнимала время, а в план не шла. Но
эту подругу все же пришлось забирать - согласно должностной инструкции
сержанта. Ее долго запихивали в салон "воронка", она упиралась, материлась и
норовила попортить физиономию всем, кто ее обихаживал. Погрузка пошла легче
после того как "каратист" ширнул ей куда-то в бок. "Молотобоец" ойкнула,
обмякла. Прекратила сопротивляться.
В салоне тетка недобро уставилась на меня: "Это ты меня по почке
ударил? Рано успокоился. Это еще не все..." Я посмотрел на ее руки-кувалды и
подумал, что мне опять придется резко пригибаться со своим "радиком", будь
он неладен. "Радик" тут же отозвался - в пояснице так прострелило, что я
зажмурился от боли. И сразу же ощутил два удара в голову - спереди и сзади:
кулак влепился мне под глаз, после чего затылок шмякнулся о металлическую
обшивку салона...
Вслед за этим я услышал короткий возглас каратиста, женский стон и
окрик сержанта: "Студент!..."
Боксера-молотобойца сдали в женское отделение на окраине города.
В вытрезвителе мне оказали первую помощь и усадили на стульчик у входа
в "приемный покой". Успокоили: сейчас прибывших оформим, и всех помощников,
вместе с дневной сменой, развезем по домам. Перед тем как усесться в позе
зрителя (от дальнейшей работы, ввиду полученных повреждений "при
исполнении", я был освобожден), глянул на себя в зеркало. Глаз был
лилово-красный, как у белого кролика, видимо лопнул сосуд. Под глазом
медленно, но верно начинал проявляться фингал. Болел затылок. Постреливал
радикулит, злорадствуя: ты мной был недоволен, теперь вот узнай, что такое
настоящая неприятность.
Начали разбираться с прибывшими. "Татарин", за дорогу немного
протрезвев, наконец, выговорил правильно свою национальность: "Болгарин".
Перед ним извинились и отправили по указанному адресу. Человек в шляпе и при
галстуке оказался исполкомовским работником. Его "случайно" все же
сфотографировали, но просили не беспокоится. Он вызвал машину и уехал.
Сержант кивнул ему вслед, а затем на фотоаппарат: "Теперь свой человек в
исполкоме. На кукане."
Трясущийся юнец был как смиренный агнец и первым, в одних трусах, пошел
в спальную камеру.
Два мирных парковых забулдыги раздели мокрого бича, разделись сами и
все трое были мирно препровождены на ночлег. Немного повозились с морским
офицером, который не хотел раздеваться, призывая персонал медвытрезвителя к
справедливости и благоразумию. Упрямство имело результатом то, что офицеру
заломили руки и стали раздевать насильно.
- Разоблачайтесь, товарищ лейтенант! - ернически восклицал сержант,
расстегивая клиенту ширинку. - Не извольте дрыгаться, я же вам помогаю! А то
придется вас в ласточку связывать, пол холодный... Тпр-ру, товарищ
лейтенант!...
Тут я понял, что такое "ласточка": - в конце коридора, тихо постанывая,
изредка поворачиваясь с бока на бок, лежал, видимо, один из непокорных -
ноги и руки связаны в один узел за спиной, грудь колесом.
Морской офицер, зажатый с двух сторон, затих в полусогнутом состоянии,
с красным от физического и морального напряжения лицом, и стал внимательно
смотреть только на голову ловко работающего сержанта. А когда наконец поймал
его взгляд, веско произнес, покряхтывая от боли:
- Да!... И все же я лейтенант. А ты - сержант.
- Ну что хотят, то и делают с людями!... - на пороге в приемный покой
вытрезвителя, облокотившись на косяк, рука в бок, в зубах папироса,
стояла... сошедшая с мультфильмовой киноленты старуха Шапокляк. - Привет,
мусорам! - Она задержала взгляд на мне и, видимо, оценив кровавый глаз,
добавила: - И клиентам! - Предвидя недобрую реакцию со стороны
присутствующих, она шутливо-фамильярно прикрикнула на сержанта: - Нервы!...
У персонала вытрезвителя было неплохое настроение после трудного дня:
план почти выполнен, "больные" рассредоточены по палатам, акты оформлены.
Эта бродяжка под легкой "мухой", случайно заглянувшая в их заведение, сулила
небольшое развлечение, разрядку.
Старуха рассказала несколько анекдотов на милицейскую тему. Когда ей
гостеприимно предложили ночлег в теплой камере, она вдруг страшно
захохотала, потом затряслась, рухнула на скамью, где фотографируют клиентов,
и истошно завопила:
- У меня во время войны немецкий солдат ребенка под машину бросил!...
Естественно, было уже не до смеха. Даже видавшие виды санитары потупили
взоры, присели кто где мог.
Когда старуха вышла из истерического состояния, зрители стали из
вежливости задавать ей вопросы. Старуха, обессилено выкрикивая короткие
фразы, поведала, что немцы проходили через их деревню, обоз: машины,
подводы, конные и пешие... Подбежали два пьяных немца, один выхватил
ребенка, другой замахнулся на нее прикладом... Помнит, что тельце упало
прямо под колесо, тонкий вскрик, хруст ... Удар по голове... Потом у нее
бывали редкие проблески сознания: она обнаруживала себя на каких-то
вокзалах, под мостами, в кустах, среди больших собак... Куда-то шла,
ехала... Ее кто-то кормил, бил, насиловал... Когда полностью пришла в себя,
война как раз кончилась, а она находилась в нашем городе. Не могла вспомнить
фамилию, родителей, мужа (наверное, был), какой ребенок - мальчик или
девочка. Только и помнила: свое имя - Ядвига и место - Белоруссия,
деревня... И тот страшный фрагмент, который все время и стоит перед глазами.
Я, поглаживая ноющий затылок, вдруг ощутил во встряхнутой недавно
голове обычно тяжелые для этой самой головы философские мысли: как это,
наверно, страшно - не иметь в памяти ни детства, ни молодости, ни родины, ни
какой-либо, даже бедной, истории - ничего. Только какой-то уродливый кусок
дикого события, произошедший, может быть, даже и не с тобой. Представил
человека, вылупившегося из гигантского яйца: он может двигаться, говорить, у
него все есть, кроме прошлого. Человек-цыпленок. Бр-р-р!... Вспомнил о
каратисте, отыскал его глазами. Он сидел такой же, как и в салоне "воронка",
сосредоточенно уставившись куда-то в пустоту.
- Что ж ты ему камнем, что ли, по башке не дала? - нарушил тягостное
молчание сержант. - Ах, да!... Ну, в отряд бы подалась партизанский, ну я не
знаю...
Старуха резко сменила тональность и перешла на прежний
фамильярно-шутливый тон:
- Да подалась бы, подалась!... - Постучала по своей растрепанной седой
голове: - Соображаловка ведь поздно вернулась, войне капут. А сейчас что,
воюй с кем хочешь, хоть вон с этими американцами, с проклятыми, во Вьетнаме,
- так и там, говорят все кончилось. В Афганистан - не берут. Подавайся куда
хочешь, хоть в ментовку. Возьмете?
Все облегченно засмеялись.
- Возьмем! А ты стрелять-то, маршировать умеешь?
Старуха соскочила со скамьи:
- Стрелять научишь. А маршировать - смотри: раз-два, раз-два!
Она резво замаршировала на месте, высоко поднимая острые коленки,
добросовестно размахивая руками. Сержант взял на себя роль командира:
- Стой! - раз-два!... Нале-во! Напра-во! Молодец! Смирно! Вольно! А
сейчас - ложись!...
"Шапокляк" под дружный хохот растянулась на широкой скамье лицом
кверху, руки по швам. Сержант присел на корточки от смеха.
- Ты же не так легла, Ядвига! А, понимаю, это у тебя профессиональная
поза!
Ядвига окончательно поняла, что здесь к ней хорошо относятся, и в
ближайшее время ей ничего не грозит. Лежа, не меняя позы, вытащила свежую
папиросу, дунула, закурила, равнодушно уставившись в потолок.
Я, сержант и студент вышли во двор медвытрезвителя к машине, "воронку",
который должен был развезти нас по домам. Залезли в салон, ступеньки
показались неудобными, скользкими. Сержант вытащил бутылку коньяка,
отобранную у морского офицера, наполнил под самые каемки два граненых
стакана, протянул один мне, кивнул на студента: "Он не пьет". Выпили,
закусили конфетами. Я представил, каким сейчас явлюсь пред очи жены: пьяный,
с синяком под глазом. "Откуда?" - "Из вытрезвителя!..." Улыбка озарила мое
лицо. Сержант принял это в свой адрес и тоже, впервые за весь вечер как-то
необычно, по-детски улыбнулся: "Еще придешь ко мне на дежурство?" Я, не
переставая улыбаться, пожал плечами: "Радикулит!". Он подал команду водителю
трогаться, дожевал конфету и повернулся к каратисту:
- Слушай, ты бы попросился следующий раз, для разнообразия, куда-нибудь
в дом культуры, в городской сквер. Танцы, девочки - во! Или на пеший
патруль... Боишься, что побьют?... Нет ведь.
Чарли всегда умудрялся взять стол не на отшибе, но и не в середине
зала, а где ни будь у центрального окна, - дабы не задевали без
необходимости снующие официанты и публика из числа танцоров, в то же время,
чтобы кампанию было видно и посетителям, и музыкантам. Как правило, столик
на шестерых; пятеро персон - девочки. На острие всеобщего внимания
единственный мужчина шестерки - великолепный Чарли. Он в белом костюме,
вместо тривиального галстука - золотистая бабочка. Наш "Чарли Чаплин"
гораздо крупнее одноименной кинозвезды, осанка прямая, что делает его раза в
полтора выше знаменитого американца. Лоб высокий, броский, с глубокими для
двадцати двух лет пролысинами. Широко расставленные глаза настолько велики и
выпуклы, что собеседнику, словно ученику на уроке биологии, предоставляется
редкая возможность видеть, как происходит процесс моргания: верхние веки,
отороченные кудрявыми ресницами, как шоры обволакивают глаза, смазывая
глазные яблоки, а затем медленно задираются вверх. Густые брови недвижимо
застыли, взметнувшиеся к небу, в вечном удивлении - дальше удивляться просто
некуда, что непостижимым образом придает лицу уверенность, замешанную на
равнодушии к внешней суете. Танец в исполнении Чарли собирает, кроме девушек
его стола, всех резвящихся на пятачке возле оркестрового подиума. Никому и в
голову не приходит, что этот супермен в белом костюме, руки в карманах брюк,
- всего лишь студент технического института.
Ресторанные потасовки, которые можно сравнить с кометой или смерчем из
высокотемпературных кряхтящих тел, пахнущих винегретом и водкой, сметающих
все на своем пути, проносились стороной от столика фартового Чарли. Однажды
было отмечено, как Чарли, видя, что надвигающийся "смерч" не минует его
уютного гнездышка, и через несколько секунд сметет всего Чарли вместе с
подругами и сервировкой, спокойно скомандовал девочкам "вспорхнуть" с
кресел, захватил ручищами столешницу и, уронив всего пару бутылок, отнес
стол в угол зала. Отдых продолжался.
Родители имели неосторожность назвать его Чарли, естественно, что с
самого детства к нему прилипла кличка "Чаплин". В отличие от Чарли, его
родителям не нравился этот "псевдоним", которым наградили сына сверстники.
По известной логике, именно благодаря им, предкам, точнее, их отношению ко
всему этому, "псевдоним" прилип намертво.
Все бы ничего, но вероятно от желания соответствовать имени, организм
Чарли в подростковом возрасте взялся корректироваться согласно "благодати",
заложенной в оригинальном имени. Так, ноги Чарли стали... "разъезжаться" -
носки ботинок "сорок последнего" размера при ходьбе расходились в стороны
почти на девяносто градусов относительно направления движения. При этом
непременно - "руки в брюки", по словам матери. "Что ты там в карманах
делаешь, - поддевал его отец в воспитательных целях, - в бильярд играешь?" -
"Нет, - невозмутимо ответствовал находчивый Чарли, - фиги мну". Наблюдение
за ходьбой сына-подростка не доставляло родителям приятных минут, однако и к
этому они привыкли. Отказывались только смирится с излишней беспечностью
Чарли, которая могла сулить многие жизненные неприятности. Сам Чарли так не
считал, полагая, что никто от оптимизма не умирает. Да и как еще может
считать человек, которого зовут Чарли Чаплином!
В нашей институтской группе он слыл фартовым малым. Не только потому,
что сам не уставал при случае об этом сообщать. Действительно, на экзаменах
везло. Впрочем, как известно, в студенческой жизни учеба - не самое главное,
и образ фартового в основном складывался из иных, более значимых примеров.
Мы, однокашники Чарли, пожалуй, чаще встречали его в городском парке,
на речном пляже, в ресторане. Неизменно - в окружении девчонок, числом не
менее трех, как правило студенток нашего института. Это был наивесомейший
показатель "фарта".
Нет, Чарли не являлся прощелыгой-халявщиком, который бессовестно доил
свое природное везенье. В основе благополучия этого внешнего повесы лежал,
как это ни пресно и неинтригующе, хотя и нельзя сказать, что банально, -
обыкновенный труд. К тому времени у Чарли оставалась одинокая мать в другом
городе, которая "поднимала" младшего сына-школьника. Помощи ни коим образом
не предвиделось, на стипендию не пошикуешь. Истина относительно "широких"
возможностей стипендии относилась ко всем. Поэтому все мы чем-то промышляли:
разгружали вагоны, сторожили детские садики, мели тротуары. Зарабатывали
мелочь. Иное было у Чарли - он работал постоянным ночным грузчиком на
перевалочной продуктовой базе. Того, что он совершенно легально, по
разрешению и даже настоянию начальника смены, уносил с работы в сумках,
вполне хватало на ежедневное питание. Зарплата же, соизмеримая с получкой
высококвалифицированного токаря, шла на одежду и активный отдых. Доставалось
и матери с братишкой. Как Чаплину удалось устроиться на такую выгодную
работу, для всех оставалось загадкой. При этом никого не интересовало, когда
Чарли спит и как он готовится к занятиям. У нищих и ленивых коллег по
студенческой кагорте превалировало одно суждение: "Везет же человеку!"
Единственным заметным изъяном Чарли было следующее - он заикался.
Прежде чем произнести первое слово, он закатывал глаза, сжимал губы,
прерывистыми неглубокими вдохами втягивал в себя воздух, "настраивал" первый
слог, далее все предложение шло нормально: "Ха-ху-хо...хо-орошая погода,
пойдем пиво пить!" По возможности старался обходиться мимикой. Например,
если на его предложение следовало неуверенное возражение: "А как же лекции?"
- Чарли в ответ уверенно махал рукой, отметая неромантическое сомнение.
Что касается его девочек, которые менялись с быстротой метеоров, то
многие из его приятелей, как говориться, облизывались. И дело не в том, что
это были какие-то особые подруги - нет, самые обыкновенные студентки, наши
знакомые. Завидовали же количеству и той легкости, с которой Чарли удавалось
"прицепить" к себе очередную "чуву", той беспечности, с которой он с ними
расставался.
"Ой, залетишь ты, когда-нибудь," - шутили друзья, скрывая зависть. На
что Чарли неизменно отвечал: "Не-ни-не... Не родилась еще такая!..." - одна
рука, украшенная золотой "печаткой", вылетев из брюк, беспечно резала
воздух, вторая, как борец под ковром, продолжала пузырить карман, вероятно,
лепя свою миллионную фигу.
Во всем этом мнимом суперменстве было что-то ненормальное. Ну так не
бывает, чтобы студент фартово жил, благодаря просто физическому "ломовому"
вкалыванию: не фарцевал, не имел богатых родителей - просто работал. Ой,
залетишь ты, думали друзья. Аномалия не может продолжаться долго. Где ни
будь да залетишь.
Наконец, он "залетел", правда случилось это на предпоследнем курсе. От
него забеременела "однокашница" Наташка. Разведенка, прожженная
очаровательная Натэлла, все четыре года безуспешно скрывавшая свое
деревенское происхождение толстым слоем помады и частым курением на
лестничной площадке общежития. Напившись в ресторане, она висла на
великолепном женихе в золотистой бабочке и громко причитала, не обращая
внимания на гостей: "Чарка, а я думала ты меня обманешь, бросишь. Если бы ты
бросил, это было бы в порядке вещей. Я была готова к этому, я привыкла...
Может быть, ты еще бросишь, а? Ты ведь вон какой, а я..." У Натэллы уже был
шестилетний сын, который рос без ее участия в деревне, что вообще-то -
Натэллкино очное обучение и воспитание ребенка - было подвигом ее
престарелых родителей.
Гости, переглядываясь, под столом потирали руки и, уважая друг друга за
проницательность, думали каждый про себя: "Ай, да Чарли, ай да залетел!"
Нет, немо возражал Наташке и всем гостям Чарли, используя бодливую голову и
другие мимические средства. Однажды все же, значимо обводя собравшихся своим
удивленно-уверенным взглядом, выдал тираду якобы в адрес невесты:
"Са-су-со...Со-обственно, а что, собственно, необычного происходит? Ты
останешься такой же, великолепной Натэллой. А я всего лишь продолжаю свой
род. Кто за меня это будет делать? Я еще никогда не допускал ошибок,
запомните. Не дождетесь!..." - Он нежно обнимал Натэллу левой рукой, правая
оставалась под скатертью - друзья, близко знающие Чарли, догадывались, что
она там вытворяла в их адрес.
Они снимали домик на окраине города. Конечно, далеко и мало комфорта,
удобства на улице. Зато отдельное жилье - Чарли за ценой не постоял. Он изо
всех сил старался следовать тому, что продекларировал на свадьбе: ничего
особенного не происходит. Они продолжали регулярно посещать рестораны,
именно те, завсегдатаями которых слыли по холостому делу. Даже когда
родилась дочка, приходили втроем в ресторан, поближе к вечеру: Чарли,
Натэлла, дочка в ползунках. Заказывали шампанское, ужинали, уходили, не
допив и не доев, давали официанту на чай. Иногда, если удавалось оставить у
кого-нибудь дочку, засиживались допоздна. Мало чего осталось от великолепной
Натэллы - она после родов оборотилась деревенской девахой Наташкой, сдобной
и наивной. Часто в ресторане, пригнувшись к столику, пугливо озиралась по
сторонам, как истинная провинциалка, будто и не было пяти лет жизни в
большом городе: "Чарка, давай будем, как нормальные люди... На нас смотрят,
мне кажется, завидуют. Ведь так, как мы, не живут, нам не простят."
Чарли, совершенно неожиданно для окружающих ставший "обыкновенным"
любящим и верным мужем и отцом, но в остальном - тот же Чарли, а не
какой-нибудь заикающийся студент, успокаивал ее: "Ма-мо-мы... Мы-ы все
делаем, как надо. Что из того, что мы везучие? Мы же не мешаем никому, не
идем, так сказать, вразрез нормальному течению." - "Идем," - вздыхала
Наташка.
Натэлла взяла академический отпуск, Чарли продолжал работать по ночам.
Ближайшую перспективу Чарли уже наметил: он заканчивает институт,
устраивается на хорошо оплачиваемую работу, продолжая подрабатывать
грузчиком, они выкупают этот домишку, привозят из деревни сына Наташи. "Ой,
ты бы не загадывал, - тихо, боясь спугнуть сказку, - говорила Наташа. - Ой,
ты бы поберегся! Хоть бы по ночам меньше шастал. Нужны нам эти рестораны,
пуп надрывать, кому чего доказываем!..."
На базе давали получку, плюс друзья отдали долг, получилось много.
Чарли остался на разгрузку рефрижератора, закончили заполночь. Он доехал на
дежурной машине до своего темного района, пошел вдоль бетонного забора к
дому. Метрах в тридцати по ходу замаячили фигуры. Чарли замедлил шаг,
осторожно вытащил из-за пазухи тугой бумажник и уронил под забор, стараясь
запомнить место. Продолжая идти, снял часы и "печатку", проделал с ними то
же самое.
- Ну что, супермен-заика, зарплату получил? - спросили, окружая.
Чарли кивнул.
- Сам отдашь, или как?
Чарли отрицательно покачал головой.
- Да ну!... Руки бы вынул из карманов.
Чарли вытащил на свет луны две огромные дули и дал понюхать
страждущему:
- Ра-ро-ра... Ра-аботать надо!...
Его долго били, повалив на землю. Выворачивали карманы, рвали в клочья
куртку... Под утро он добрался домой, волоча ногу. Держась за грудь и
прикашливая, сказал ахнувшей жене: "Под забором, третья и пятая плита от
дороги. Бумажник, часы, перстень... Давай, пока не рассвело".
Когда Натэлла прибежала обратно, прижимая к груди пухлый бумажник, таща
за собой сонную соседку-фельдшерицу, фартовый Чарли, похожий на великого
клоуна с нарисованным лицом, с огромными белками вместо глаз, лежал на полу
возле дочкиной кроватки - ступни разведены, изумленные брови, - чему-то в
последний раз улыбался, может быть девочке, невероятно похожей на отца,
которая, держась за плетеную загородку и покачиваясь, смотрела на него
сверху и удивленно "гулькала".
Живу я в Сибири, а отдыхать езжу, как и полагается, на Юг. В нынешний
сезон заключительный этап отпуска, обратная дорога, проходил транзитом через
город, в котором проживает мой армейский друг Михаил Ряженкин. Я решил
воспользоваться случаем и порадовать приятеля сюрпризом - собственной
персоной. Будучи уверенным, что доставлю себе и ему немалое удовольствие.
Приехав в названный город рано утром, я позвонил с вокзала. Мишка
обрадовался, объяснил как к нему добраться. Признаться, в мечтаниях о первых
минутах моего неожиданного появления здесь, следовали другие слова: подожди,
не беспокойся, примчу за тобой на машине. Но, видно, колесами Мишка еще не
обзавелся. А пора бы, ведь прошло уже семь лет со дня начала вольной
самостоятельной жизни.
Сам я скопил немного денег и год назад приобрел подержанную "шестерку",
которой вполне хватает для моей пока небольшой ячейки общества - мы с женой
и трехлетняя дочка. С момента, как у меня появился личный автомобиль, я, к
моему стыду, стал относиться к "безлошадной" части народа несколько
снисходительно. Что касается Мишки, то здесь ощущения особые. Ведь я ожидал
его увидеть в полной гармонии с той перспективой, которую он уверенно
рисовал для себя в армии: коттедж в престижном береговом районе, катерок на
речной пристани, машина-иномарка, белокурая длинноногая супруга из породы
фотомодель... Крутой бизнес. Приемы, презентации и прочее. Я стал
догадываться, что между теми грезами и реальностью - как между землей и
небом. Но, в конце концов, это ничего не меняло: Мишка есть Мишка, и я
приехал к другу, а не к супермену.
Поклажи немного - чемодан гостинцев для семьи и канистра с вином
"Черный доктор", который я, соблазненный необычным названием, вез от южных
виноградарей сибирским нефтяникам - моим коллегам по работе. Подарок бригаде
получался весьма оригинальный. В прямом и переносном смысле -
сногсшибательный. И я этим заранее гордился, представляя
удивленно-радостные, уставшие от плохой дешевой водки лица своих друзей.
Чемодан сдал в камеру хранения. Канистру, от греха подальше, решил оставить
при себе. Вес немаленький, двадцать литров плюс сама металлическая емкость,
но ничего. Конечно, придется угостить Мишку. Но я полагал, что до
завтрашнего утра, когда отправляется мой следующий поезд, много мы с ним не
выпьем. Тем более, что прямо на вокзале, больше для гарантии сохранения
"Черного доктора", нежели для презента, я на весь остаток отпускных денег
прикупил ноль семь "Смирновской". Мишка до утра не даст помереть с голоду, а
билет уже в кармане.
Оказалось, Мишкины апартаменты - комната в малосемейке, удобства в