---------------------------------------------------------------
© Copyright Леонид Нетребо
Email: netrebo@mail.ru
Date: 09 Dec 2000
Изд: Н57 ЧЕРНЫЙ ДОКТОР: Рассказы. - Екатеринбург:
Средне-Уральское кн. издательство, 2000.
Зарегистрирована в Российской книжной палате 23 октября 2000 г за No
00-44399
---------------------------------------------------------------
Нетребо Леонид Васильевич родился в 1957 году в Ташкенте. Окончил
Тюменский Индустриальный институт. Член литературного объединения "Надым".
Публиковался в еженедельнике "Литературная Россия", в журналах "Ямальский
меридиан", "Тюркский мир", "Мир Севера", в альманахе "Окно на Север". Автор
книги "Пангоды" (Екатеринбург, 1999г). Живет в поселке Пангоды Надымского
района.
...Дверь в квартиру соседки Бориса, бывшей одноклассницы, пришлось
взламывать. Хозяйку нашли в ванной комнате. Она, обмякшая, висела на
капроновом бельевом шнуре, прижавшись грудью и щекой к кафельной плитке, как
будто отдыхала после безуспешных попыток обнять стену в крупных гладких
шашках. Полные большие красивые ноги, переломившись в сгибах, мирно лежали
на линолеуме, коленки едва не касались пола. Видно, ей пришлось несколько
долгих секунд изо всех сил неудобно поджимать под себя ноги, чтобы умереть.
За три дня, до собственно похорон, все зыбкие версии случившегося были
обстоятельно пересужены. Живым, как, наверное, всегда в таких случаях, было
невдомек, что заставило двадцатипятилетнюю женщину наложить на себя руки.
Любящий муж, пятилетний крепыш сын. Родители - с той и другой стороны - люди
в достатке, с положением. Хороший пример родительских возможностей -
двухкомнатная квартира, подаренная молодоженам в день свадьбы. Вектор
мнений, не приладившись ни к чему конкретному, раздраженно уперся в
"понятную" причину: слишком легко и сразу все в жизни досталось. Кому-то не
до жиру, а кто-то с жиру бесится...
Светка была из тех, которых называют скороспелками: к пятнадцати годам
это уже сформировавшиеся девушки. Формы, взгляд, манера держаться. Движения
плавные, продуманные, с показной небрежностью. Несовершенство обнаруживается
реакцией на внешние раздражители: детская искорка во взрослом взгляде,
наивное слово, "нелогичная" слеза... Чуть более замкнутые, чем другие
сверстницы, чуть более обидчивые. Светка до окончания школы ходила по
коридорам с присогнутыми в локтях руками, ладони напряженными пригоршнями и
вниз - наготове защита от нечаянных неосторожных прикосновений, толчков,
тычков в коридорной сутолоке. Но рассеянность рано расцветающей девушки
сказывалась, и Светке то и дело доставалось по мягким бокам, груди, бедрам.
Некоторые из мальчишек делали это намеренно - якобы случайно.
Подружки всегда ей завидовали. Борис догадывался, что когда Светка
после школы неожиданно быстро вышла замуж, почти все бывшие одноклассницы
тайно облегченно вздохнули: карьера, которую предрекали преподаватели одной
из лучших учениц, не начавшись завершилась. Нечего было теперь и думать о
столице, об институте. Но женская логика продолжала свое поступательное
развитие, и скоро бывшие подруги опять нашли почву для зависти - у других
"невест" пока не было и того, чем уже обладала Светка. Муж, конечно, не
Филипп Киркоров. Лет на десять старше, звезд с неба уже не схватит - птицу
видно по полету, заводской технарь среднего пошиба. Песен не поет. Но зато
домашний, за воротник не закладывает. И, говорят, любит... Наверное,
последнее для Светки, школьной "прынцессы", было немаловажно, потому что
слыла она в их небольшой школе натурой романтической. Однажды в девятом
классе даже влюбилась в преподавателя-практиканта из университета.
Историк был действительно интересным малым. Преподавал всего пару
месяцев, а наговорил!... Впрочем, Борису только и запомнилась высказанная
практикантом версия того, почему люди на Западе живут дольше, чем у нас.
Оказывается, дело в психологическом настрое: человека делает борьба с
внешней средой. Там с самого рождения "настрой на выживание" - организм в
состоянии постоянной мобилизации, причем оптимистической: "Во-первых, все
зависит единственно от меня; во-вторых, я все могу, только нужно приложить
упорство". У нас мало что требуется от индивидуума, все накатано - детский
сад, школа, институт (техникум, училище), завод, женитьба и так далее.
Результат - инстинкт самосохранения ослаблен, атрофированы центры,
отвечающие за волю к жизни...
Светка оставалась после уроков, их видели с молодым историком,
увлеченно беседующими, в школьной библиотеке, в парке.
По окончанию практики историк зашел в свой любимый, как он уверял,
класс попрощаться. Сказал небольшую речь, поблагодарил за хорошую работу.
Борис, как и многие в классе, следил краем глаза за Светкой. Она сидела на
первой парте и смотрела в окно. Историк был необычно напряжен, хоть и
старался выглядеть как всегда веселым. Старательно смотрел поверх голов, на
галерку, для чего поднимал до предела подбородок, как будто боялся, что
голова случайно опустится, и взгляд невольно встретится с глазами тех, кто
сидит перед ним. Слова имели второй смысл и конкретный адрес, хотя обращался
он ко всем. Поблагодарил за хорошую работу, просил не судить его строго,
ведь он еще не настоящий педагог, вот после окончания университета он
окончательно сформируется и, кто знает, возможно, приедет преподавать в нашу
школу. Если мы, конечно, захотим... А вообще-то, - закончил он неожиданно,
не в тональность предыдущему, - ехать нам нужно отсюда, из окраины,
куда-нибудь поближе к столице - провинция гасит человека, не дает
раскрыться, наше счастье - в наших руках!... И вышел. Светка так и не
повернулась от окна.
...Как водится, каждый из мужчин должен был, хотя бы символически,
поработать лопатой - дань уважения покойнице и ее близким. Борис, взяв
лопату, решил кидать землю до конца, ему не трудно. К тому же, повторение
нехитрого цикла - удар острием во влажную рыхлую кучу, подъем с напряжением
всего тела, бросок в сырой прямоугольный зев, облегчение - удивительным
образом уводило его от ощущения законченности того, что происходит.
Вспоминалась живая Светка, совместное школьное десятилетие. Были периоды,
когда она даже нравилась ему... Но он был так в себе неуверен всегда. Да что
он! - к ней и не такие подойти боялись. Она была как звезда, как мечта. А
что, действительно, будь он немного посмелее, возможно они подружились бы.
Если бы, конечно, она могла тогда знать, что ее самообережение от таких вот,
как Борис, простых, но добрых парней, ожидание "алых парусов" - напрасно,
напрасно... Светка дождалась бы его из армии... Нет, наверное, это всегда
так кажется, когда что-то безвозвратно уходит. Это от скорби, от жалости...
А собственно, почему это должно быть непременно так? Ах, если бы она
осталась жить, если бы все вернуть на несколько лет назад! Он бы никому ее
не отдал - ни практиканту-историку, ни этому... который стал ее мужем...
Сам Борис после школы поступал в институт. Конкретной цели не было, из
школьных наклонностей - только рисование (единственная пятерка в аттестате),
что, естественно, серьезным достижением не считалось. Попытка была без
особой уверенности, может быть поэтому оказалась неуспешной. Ушел в армию.
Пока служил, надеялся, что получит высшее образование после службы. Однако
не хватило духу. Пошел туда, где уже терлась добрая половина бывших
одноклассников, в автобазу. Родители присматривали невесту, но Борис медлил
с женитьбой. Приходил домой, ужинал, читал, телевизор почти не смотрел.
Пробовал рисовать. Возил в кабине своего грузовика блокнот. Те, кто смотрел
его рисунки, замечали: ну почти так, да не так, с завихрениями. Другие
говорили, как некогда учитель рисования, что у него не фотографическая, а
образная память, советовали серьезно заниматься, учиться живописи. Борис
иногда загорался, но в результате любая вспышка заканчивалась тем, что он
махал на советы рукой - кому это нужно! Все кругом жили без всяких
"образов". А чем он лучше. И так, как ни старается быть как все, - белая
ворона...
Чья-то ладонь крепко вцепились в черенок лопаты. Борис не сразу понял,
в чем дело.
- Отдай!... Поработал, дай другим. - Молодая женщина с уверенной
улыбкой отбирала у него лопату.
Борис преодолевая сопротивление с трудом закончил бросок, нахальная
рука отпустила, но как только лопата готова была вновь вонзится в кучу
земли, уже две маленькие чужие ладони крепко вцепились в черенок. Не драться
же. Борис отступил. Удивленный, стал наблюдать за женщиной сзади. Та резво
работала отобранной лопатой, быстро перебирая длинными загорелыми жилистыми
ногами, уходящими узкими бедрами под короткое тесное платье.
Борис, выходя из печального самосозерцания, откуда его с такой живой
решимостью изъяли, быстро понял, что женщина, словно упавшая с неба,
являлась инородным телом в этом знойном полудне, насыщенном кладбищенской
мнимостью и усталой скорбью хоронивших. Она выделялась не только тем, что
была единственной женщиной с лопатой, и тем, что ее одежда отличалась
несезонностью: вместо летнего и, согласно случаю, однотонного сарафана, -
шерстяное светло-голубое платье с огромным кричащим рисунком - яркий букет
цветов во всю спину и два больших иероглифа из золотых клинышков-мечей. Весь
вид ее выражал не растерянность, отрешенность или хотя бы показную вежливую
грусть, а хищное торжество - внезапно подвернувшуюся удачу, навар.
Оглядевшись, Борис заметил рядом еще несколько подобных женщин, правда,
более потрепанных, с почти радостными лицами. Они подносили обыкновенную
воду в бутылках, ловко наливали в пластмассовые стаканы всхлипывающим
родственницам и вежливо скулящим подругам покойной. Забирали опорожненную
посуду, убегали куда-то, быстро появлялись снова с полными бутылками. Борис
понял: делали они все это так, чтобы их запомнили. Естественно, что когда
процессия тронулась к автобусам, добровольные помощницы были вместе со
всеми. К ним присоединились несколько кладбищенских нищих, обычно сидящих у
входа, вдруг ставших довольно зрячими и "ходячими". Впереди были поминки, а
значит, сытная кормежка.
За длинным поминочным столом Борис снова был неприятно поражен: ему
предстояло разделить грустный стол с той самой незнакомкой в шерстяном
платье. Она села напротив. С тем же японским букетом но уже на маленькой
высокой груди. Борис не знал, как ее мысленно окрестить. Его художественное
мышление смоделировало рисунок-образ: хищная землекопша, вид сзади.
Целеустремленное вгрызание в землю - крот! Рядом с... женщиной (злобной,
возмущенной решимости Бориса хватило лишь на секунду), по обе руки,
расположились две одинаковые чумазые белобрысые девочки лет четырех-пяти.
Женщина-Икебана (новое имя, данное Борисом, ввиду иноземности и абсолютной
"невинности", еще не успело наполнится отрицательным содержанием) с
аппетитом уминала угощенье, до конца выпив только первую рюмку. Не забывала
про детей, неизменно добиваясь, чтобы они до "последней капельки и кусочка"
поглощали свои взрослые порции. Когда одна из дочерей закапризничала,
"Икебана" сделала ей замечание: "Не порть маме настроения! Вот как ты меня
любишь?" Она раскраснелась, раздобрела, казалось, еще немного, и запоет.
Борис подумал: вот бы Светке при жизни немного от этой женщины. Подумал
и удивился...
"Икебана" была противоположностью Светке. Такие в детстве, даже в
юности, похожи на мальчишек. Худоба, но тонкая изящная угловатость, гладкая
"тонированная" кожа, живые глаза на маленькой головке, венчающей шею
лебеденка, быстрые резкие движения. Вечная смешинка в глазах, задор,
решимость. Не в их сторону заинтересованные взгляды мальчишек, не им
докучают назойливым, но таким приятным вниманием. Только опытный взрослый
внимательным оком разглядит в них будущих смуглых красавиц, которых потом
любят и боготворят мужчины: расцветшие к сроку они будут необычайно свежи,
привлекательны. И желанны долгие годы.
Да, эта женщина, несмотря на, очевидно, нелегкую жизнь, совсем не
утратила привлекательности. Хотя имелись ранние морщины - не старческие. На
вид лет тридцать. Борис подумал, что через пару лет у нее появятся синие
мешки под глазами, коричневые пятна на руках - верный признак бродяжьей
жизни. А что будет с этими детьми?
Обычно он мало пил, сдерживался - потому что быстро пьянел. Сейчас его
несколько развезло. Вырастало раздражение, адресованное всем окружающим и
особенно этой "цветастой" женщине за серым столом, безмятежно сидящей
напротив, и даже, ни в чем, разумеется, не виноватым детишкам, уплетающим за
обе щеки домашнюю лапшу. Как стервятники. Воронье на падаль. Ни стыда не
совести. Им и здесь весело. А вот Светка...
Светка, Светка!... Тебя осуждают, ругают: "Чего ей не хватало? Не
пожалела мужа, ребенка, родителей!..." И так далее, и тому подобное.
А что знаете вы о Светке? - продолжал внутренний монолог Борис, обводя
жующих соседей по столу бычьим взглядом. - Ничего вы не знаете! Было, видите
ли, у нее все - много и сразу. А что было-то? Кто поинтересовался: любила ли
она своего мужа, любил ли он ее, - так, как она хотела, мечтала? А?...
Наплевать вам на все. Вам и слова-то эти - любил, любила - чужды. При вас и
произносить-то их страшно - засмеете! Никому из вас в голову не может
придти, что человеку бывает невмоготу без понимания, без нормального
общения, без чистой, высокой цели... Что чем жить так, лучше не жить
вовсе!... Вы говорите, что она была безвольной женщиной... Нет, уважаемые,
она была сильным человеком, ибо только сильные способны на поступки, такие
поступки, какой совершила она, уйдя... Вы же будете цепляться за жизнь в
любой ситуации, будете прозябать, гнить заживо, продолжать никчемное
тление... Потому что вы ногтя ее не стоите, потому что вы безвольная
трусливая толпа. И я... Такой же, как и вы. Я - один из вас... Зачем вы
живете, зачем живу я?...
Борис перешел на себя. И ему стало себя жалко. Глаза переполнились
влагой, он опустил голову, приложил ладонь к переносице. Он оглох - вокруг
только гул. Две росинки упали в тарелку.
Кто-то, перегнувшись через стол, трогал его за свободную руку,
безвольно лежащую на скатерти. Он боялся оторвать ладонь от лица, но из-под
этого козырька проявилась, из самого гула, маленькая крепкая загорелая рука,
уродливо преломленная слезящимся взглядом. Шершавые пальцы гладили его,
казалось, воспаленную сейчас, чувствительную как никогда, до боли от легкого
прикосновения, кожу. Он постарался проморгаться. Такие знакомые пальцы!
Вспомнил: это была рука, которая отбирала на кладбище лопату. Он отдернул
свою ладонь, смял в кулак и прижал к груди.
- Не плачь!... Ну же. Ничего. Все проходит. Пройдет, ну что поделаешь!
Надо жить дальше. Господь терпел и нам велел. - Женщина той же рукой
потрепала его, а потом погладила по голове. - Перестань, на поминках нельзя
плакать. Провожать нужно... весело, - да, да!... - она повертела головой
направо и налево, обращаясь к соседям по столу: - Душе там и так тяжело!...
Пойдем отсюда, - она слегка потянула Бориса за плечо на себя, - пойдем-ка со
мной, хватит!
Она вышла из-за стола, забрала детей и направилась к выходу.
Борис наскоро вытер глаза. Обратился к людям, сидящим рядом:
- Кто это?... Куда она меня позвала? Что она здесь делает, какое имеет
право!... - от слез он стал еще пьянее.
- Беженка это... С детями. - Кротко произнесла старушка по правую руку,
обращаясь ко всем, кто на нее смотрел. Потом наклонилась поближе к Борису и
почти зашептала на ухо: - Я почему знаю: она мне картошку копала. Нанимала я
ее, у меня некому... Откуда-то с Кавказу - место забыла. Мужа убили, сама
детдомовская, никому не нужна... Дом сгорел. Да. Временно здесь. Двигаются
вот так - где как придется, поживут, подзаработают - и дальше. Считай
пешком. Билеты нонче дорогие, я вон сколь к зятю не съезжу.
Борис тоже перешел на шепот:
- Куда двигаются? Куда здесь можно двигаться!... Что за Броуновское
движение! Чему она детей учит, а?... Что с них будет - бродяжки?
Старушка махнула на него рукой, мол, постой, сейчас объясню:
- Где-то под Читой, что ли, в деревне какой-то... Заброшенной - все
разъехались, три двора живых-то. Так вот. Свекровь там ее, мужная мать,
слепая почти. Туда, значит, двигаются. Домик, грит, какой, пустой - много
пустых-то, разъехались кругом... Возьмут домик-то, будут жить. А что -
огород, скотинку. Жить можно... Руки-ноги целые. А денег на билет нет, детям
есть-пить надо. Вот и перебиваются. Пешком, считай. Где что кому подмогут...
Все не милостыню просить Христа ради. Нет, даром ничего не просят...
Борис вышел на улицу.
Женщина и дети, хохоча и визжа, плескались под водопроводным краном.
Они долго по очереди умывались, передавая друг другу коричневый обмылок,
жадно мочили головы, шеи, руки. Когда женщина совершала свой моцион, дети
вдвоем висли на рычаге крана. Обувь аккуратной чередкой стояла поодаль.
Женщине хотелось раздеться, она весело кричала об этом детям, обмыться хотя
бы по пояс. Но оборачиваясь на прохожих, она лишь, высоко поднимала плечи,
сокрушенно вздыхала, и снова и снова наклонялась к струе, омывала открытые
части тела.
Борис подошел ближе.
- Куда вы меня звали? Скажите!...
Женщина, как удивленный павлин, вскинула красивую голову, затем
наклонив к плечу с веткой экибаны. Мокрые длинные волосинки, отстав от
русого снопа, серебрились на солнце. Борис липко моргал, загустевающая соль
радужными переливами окрашивала пространство вокруг головы женщины,
заполненное плавающими предметами.
- Я пойду... Я буду рисовать вас... Пойдемте вместе. Вы же меня звали.
Сидел напротив. Только что...
Она рассмеялась:
- Нет, нет, ты не понял. Пойдем, говорю, из-за стола, хватит нюни
распускать. Вот и все. А у меня... у нас своя дорога. Длинная!... - Она
опять засмеялась: - А нарисовать - нарисуй! - и пошла прочь, взяв детей за
руки. На ходу обернулась, невероятно, волшебно вывернув шею лебеденка,
улыбнулась, - дескать, запомни.
Закончились военные сборы. Поезд уносил нас, недавних "курсантов" -
учащихся индустриального института, отслуживших положенный месяц после
теоретической "военки", из знойной прибалхашской пустыни, через весь
Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном студенчестве Тюмень.
Впереди был еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе
с получением диплома, предстояло официальное присвоение нам звания
лейтенантов. Но мы уже величали друг друга: "господа офицера" - со смачным
ударением на последнем слоге. Конечно, дурачась. Но с тайным
взаимоуважением...
В купе нас ехало четыре однокашника-"геолога".
Один держался особняком. Был он из отслуживших до института, в отличие
от остальных, ставших студентами сразу после школы. На сборах ему
справедливо досталось быть командиром отделения. Там его будто подменили.
Истязая подопечных строевой и в нарядах, называл сынками и говорил, что
покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не
привыкшие к подобным перевоплощениям хорошо, казалось бы, знакомых людей,
"своих в доску", мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И
надо сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание
"товарищу сержанту" - так, а не как иначе, он требовал к нему обращаться.
Одного простить не сумели - того, чего не поняли - откровенной злости и
презрения по отношению к нам, недавним его товарищам. Мы знали, что после
окончания "службы", не опустимся до тривиальной мести, но этого человека уже
никогда в нашей среде не будет в прежнем качестве. "Товарищ сержант" днем
уходил в другие купе, возвращался поздно и молча ложился на верхнюю полку,
отворачивался к стенке. Его уже как бы не было - мы ехали втроем.
Шел год Московской Олимпиады, начало лета, еще был жив Высоцкий.
В Караганде вагон перецепили к другому составу, который следовал уже
прямиком до нашей станции. Отправление вечером, и у нас в распоряжении было
несколько прогулочных часов. Стали подбивать бабки, планировать. Сухой паек,
выданный на дорогу, съеден - отличная оказалась закуска к тому, чем пару
дней, пока были деньги, обмывалось окончание "войны". Вывернули карманы,
набралось восемь рублей шестьдесят копеек. Толик Снежков, зубрила и
маменькин сынок, не "халявщик", но занудный "экономист", отлично понимая, на
что мы, двое его компаньонов, настроены, тем не менее предложил в своем
духе, правда без всякой надежды:
- Давайте, возьмем бутылку, если уж так хотите, - это два с чем-то. А
на остальное пообедаем - первое, второе, третье. А то уже кишка кишке рапорт
пишет...
Паша Айзельман, для друзей просто Айзик, шикнул на него, как будто
только что прозвучало немыслимое богохульство:
- Ты что, совсем, что ли!... - он покрутил пальцем у виска. - Снежок,
за что у тебя пятак по "вышке"? Тут же простая арифметика, как дважды два:
шестьдесят копеек на обед, а остальное - на то самое плюс две пачки "Примы".
А если не будет хватать, то и от курева до самой Тюмени отказываемся. - Он
обернулся ко мне, уверенный в поддержке: - А?...
Конечно, я был полностью согласен с предыдущим оратором. Хотя, и жалел
Снежкова, который даже дар речи потерял: к такой калькуляции в общем
бюджете, даже зная аппетиты своих друзей, он готов не был. Идти с нами
отказался. Когда поезд остановился, мы отправились вдвоем, пообещав Снежкову
принести пару пирожков "от зайчика на сдачу".
- Не расстраивайся, - успокоил меня Айзик, когда вышли из вагона, -
имеется у него заначка, кожей чувствую, иначе это не Снежков. Поэтому и не
пошел с нами. Сейчас натрескается в ближайшей столовой. Давай узнавать, где
тут у них "винка"...
Будущее наше расписал Айзельман еще пару курсов назад: Снежков, как
самый безупречный со всех ракурсов, будет начальником управления, если,
конечно, его не засосет наука и он не ударится в погоню за диссертациями и
научными степенями. Айзельман, гражданин с изъяном по "пятому пункту", не
будет претендовать на первые должности, поэтому красная цена ему - главный
инженер при Снежкове. Меня, человека без ярких способностей, но зато
носителя определенного количества малоросских генов, они оставят при себе по
снабженческой части. Таким образом, ввиду того, что с перспективой у нас
было все ясно, студенческие годы мы проживали легко, спокойно, не докучая
преподавателям особенным рвением по части учебы.
Мы вышли на залитую солнцем вокзальную площадь и сразу оказались перед
чередой цветочниц. Не успели рта открыть, как весь цветочный ряд, русские и
казахские женщины, обратился к нам:
- Молодые люди!... Вы кто - олимпийцы? Вы на Олимпиаду едете?...
- Да!... - как всегда нагло, экспромтом, на всякий случай, соврал
Айзельман.
Коротко постриженные и загоревшие, в джинсах и шерстяных спортивных
кофтах - "олимпийках", Айзик в кроссовках, я в кедах; худощавые, с
"поставленной" во время сборов осанкой, мы, видимо, действительно смахивали
на физкультурников. Цветочницы светились интересом и уважением, некоторые
стали предлагать цветы - небольшие букетики. "Просто так, бесплатно!...
Выступайте там хорошо, успехов вам!" Айзик скромно отказывался, затем
сжалился над поклонницами, взял розу с поломанным стеблем, перевесившуюся
через край ведра. После этого спрашивать про винный магазин было стыдно,
даже Айзик на такое не решился. Мы уходили с площади, купаясь в лучах
несправедливой славы. Вслед нам неслось: "Олимпийцы!... Олимпийцы!..."
Ближние прохожие оборачивались, кто шепотом, кто вполголоса, подхватывали
клич. Айзик оглянулся на цветочниц, помахал руками, изобразил плакатное
пожатие, украшенное поникшей розой, и в качестве концовки крикнул:
"Дружба!". Пора было уходить в отрыв, что мы и сделали.
Зашли в переулок. Навстречу двигалось юное создание, очевидно, местной
национальности, в умопомрачительных бикини, с сумочкой на длиннющем ремне.
На смуглом красивом лице с крупными раскосыми, какими-то "космическими"
глазами, невероятно вздернутыми к вискам, было то же восхищение, от которого
мы только что едва убежали. Айзик решил сразу выставить преграду любым
сантиментам, которые, оказывается, порой мешают достижению цели. Он нахмурил
брови, ссутулился, вытянул вперед рябую нижнюю губу, и без этого непомерно
пухлую, преградил девушке дорогу. Заговорил грозно, хриплым голосом с
кавказским акцентом, нюхая цветок:
- Гавары, гидэ у вас вынный магазэн? А, слущий?!...
Девушка остановилась. Критически осмотрела Айзельмана с ног до головы,
наградила меня укоряющим взглядом, будто я должен быть в непременном ответе
за глупости своего друга. И сказала, с демонстративной холодностью,
преувеличенно четко, с безупречно литературным произношением - в пику
прозвучавшей недавно ломанной речи:
- Пожалуйста, пойдите прямо, затем налево. Там на площади, между
книжным магазином и диетическим кафе, вы найдете интересующий вас объект.
Но самое уничижительное было в том, что она не ушла сразу. После своей
недлинной речи отвернулась от нас в четверть оборота, расстегнула сумочку.
Вынула зеркальце и "губнушку", обстоятельно напомадилась. Повеяло пьяняще
забытым за месяц ягодным ароматом. Подвела остреньким и, наверно, шершавым
язычком ставшие клубничными губы. Только после этого, тряхнув презрительно
вороной челкой - в сторону, противоположную от двух застывших и онемевших
© Copyright Леонид Нетребо
Email: netrebo@mail.ru
Date: 09 Dec 2000
Изд: Н57 ЧЕРНЫЙ ДОКТОР: Рассказы. - Екатеринбург:
Средне-Уральское кн. издательство, 2000.
Зарегистрирована в Российской книжной палате 23 октября 2000 г за No
00-44399
---------------------------------------------------------------
Нетребо Леонид Васильевич родился в 1957 году в Ташкенте. Окончил
Тюменский Индустриальный институт. Член литературного объединения "Надым".
Публиковался в еженедельнике "Литературная Россия", в журналах "Ямальский
меридиан", "Тюркский мир", "Мир Севера", в альманахе "Окно на Север". Автор
книги "Пангоды" (Екатеринбург, 1999г). Живет в поселке Пангоды Надымского
района.
...Дверь в квартиру соседки Бориса, бывшей одноклассницы, пришлось
взламывать. Хозяйку нашли в ванной комнате. Она, обмякшая, висела на
капроновом бельевом шнуре, прижавшись грудью и щекой к кафельной плитке, как
будто отдыхала после безуспешных попыток обнять стену в крупных гладких
шашках. Полные большие красивые ноги, переломившись в сгибах, мирно лежали
на линолеуме, коленки едва не касались пола. Видно, ей пришлось несколько
долгих секунд изо всех сил неудобно поджимать под себя ноги, чтобы умереть.
За три дня, до собственно похорон, все зыбкие версии случившегося были
обстоятельно пересужены. Живым, как, наверное, всегда в таких случаях, было
невдомек, что заставило двадцатипятилетнюю женщину наложить на себя руки.
Любящий муж, пятилетний крепыш сын. Родители - с той и другой стороны - люди
в достатке, с положением. Хороший пример родительских возможностей -
двухкомнатная квартира, подаренная молодоженам в день свадьбы. Вектор
мнений, не приладившись ни к чему конкретному, раздраженно уперся в
"понятную" причину: слишком легко и сразу все в жизни досталось. Кому-то не
до жиру, а кто-то с жиру бесится...
Светка была из тех, которых называют скороспелками: к пятнадцати годам
это уже сформировавшиеся девушки. Формы, взгляд, манера держаться. Движения
плавные, продуманные, с показной небрежностью. Несовершенство обнаруживается
реакцией на внешние раздражители: детская искорка во взрослом взгляде,
наивное слово, "нелогичная" слеза... Чуть более замкнутые, чем другие
сверстницы, чуть более обидчивые. Светка до окончания школы ходила по
коридорам с присогнутыми в локтях руками, ладони напряженными пригоршнями и
вниз - наготове защита от нечаянных неосторожных прикосновений, толчков,
тычков в коридорной сутолоке. Но рассеянность рано расцветающей девушки
сказывалась, и Светке то и дело доставалось по мягким бокам, груди, бедрам.
Некоторые из мальчишек делали это намеренно - якобы случайно.
Подружки всегда ей завидовали. Борис догадывался, что когда Светка
после школы неожиданно быстро вышла замуж, почти все бывшие одноклассницы
тайно облегченно вздохнули: карьера, которую предрекали преподаватели одной
из лучших учениц, не начавшись завершилась. Нечего было теперь и думать о
столице, об институте. Но женская логика продолжала свое поступательное
развитие, и скоро бывшие подруги опять нашли почву для зависти - у других
"невест" пока не было и того, чем уже обладала Светка. Муж, конечно, не
Филипп Киркоров. Лет на десять старше, звезд с неба уже не схватит - птицу
видно по полету, заводской технарь среднего пошиба. Песен не поет. Но зато
домашний, за воротник не закладывает. И, говорят, любит... Наверное,
последнее для Светки, школьной "прынцессы", было немаловажно, потому что
слыла она в их небольшой школе натурой романтической. Однажды в девятом
классе даже влюбилась в преподавателя-практиканта из университета.
Историк был действительно интересным малым. Преподавал всего пару
месяцев, а наговорил!... Впрочем, Борису только и запомнилась высказанная
практикантом версия того, почему люди на Западе живут дольше, чем у нас.
Оказывается, дело в психологическом настрое: человека делает борьба с
внешней средой. Там с самого рождения "настрой на выживание" - организм в
состоянии постоянной мобилизации, причем оптимистической: "Во-первых, все
зависит единственно от меня; во-вторых, я все могу, только нужно приложить
упорство". У нас мало что требуется от индивидуума, все накатано - детский
сад, школа, институт (техникум, училище), завод, женитьба и так далее.
Результат - инстинкт самосохранения ослаблен, атрофированы центры,
отвечающие за волю к жизни...
Светка оставалась после уроков, их видели с молодым историком,
увлеченно беседующими, в школьной библиотеке, в парке.
По окончанию практики историк зашел в свой любимый, как он уверял,
класс попрощаться. Сказал небольшую речь, поблагодарил за хорошую работу.
Борис, как и многие в классе, следил краем глаза за Светкой. Она сидела на
первой парте и смотрела в окно. Историк был необычно напряжен, хоть и
старался выглядеть как всегда веселым. Старательно смотрел поверх голов, на
галерку, для чего поднимал до предела подбородок, как будто боялся, что
голова случайно опустится, и взгляд невольно встретится с глазами тех, кто
сидит перед ним. Слова имели второй смысл и конкретный адрес, хотя обращался
он ко всем. Поблагодарил за хорошую работу, просил не судить его строго,
ведь он еще не настоящий педагог, вот после окончания университета он
окончательно сформируется и, кто знает, возможно, приедет преподавать в нашу
школу. Если мы, конечно, захотим... А вообще-то, - закончил он неожиданно,
не в тональность предыдущему, - ехать нам нужно отсюда, из окраины,
куда-нибудь поближе к столице - провинция гасит человека, не дает
раскрыться, наше счастье - в наших руках!... И вышел. Светка так и не
повернулась от окна.
...Как водится, каждый из мужчин должен был, хотя бы символически,
поработать лопатой - дань уважения покойнице и ее близким. Борис, взяв
лопату, решил кидать землю до конца, ему не трудно. К тому же, повторение
нехитрого цикла - удар острием во влажную рыхлую кучу, подъем с напряжением
всего тела, бросок в сырой прямоугольный зев, облегчение - удивительным
образом уводило его от ощущения законченности того, что происходит.
Вспоминалась живая Светка, совместное школьное десятилетие. Были периоды,
когда она даже нравилась ему... Но он был так в себе неуверен всегда. Да что
он! - к ней и не такие подойти боялись. Она была как звезда, как мечта. А
что, действительно, будь он немного посмелее, возможно они подружились бы.
Если бы, конечно, она могла тогда знать, что ее самообережение от таких вот,
как Борис, простых, но добрых парней, ожидание "алых парусов" - напрасно,
напрасно... Светка дождалась бы его из армии... Нет, наверное, это всегда
так кажется, когда что-то безвозвратно уходит. Это от скорби, от жалости...
А собственно, почему это должно быть непременно так? Ах, если бы она
осталась жить, если бы все вернуть на несколько лет назад! Он бы никому ее
не отдал - ни практиканту-историку, ни этому... который стал ее мужем...
Сам Борис после школы поступал в институт. Конкретной цели не было, из
школьных наклонностей - только рисование (единственная пятерка в аттестате),
что, естественно, серьезным достижением не считалось. Попытка была без
особой уверенности, может быть поэтому оказалась неуспешной. Ушел в армию.
Пока служил, надеялся, что получит высшее образование после службы. Однако
не хватило духу. Пошел туда, где уже терлась добрая половина бывших
одноклассников, в автобазу. Родители присматривали невесту, но Борис медлил
с женитьбой. Приходил домой, ужинал, читал, телевизор почти не смотрел.
Пробовал рисовать. Возил в кабине своего грузовика блокнот. Те, кто смотрел
его рисунки, замечали: ну почти так, да не так, с завихрениями. Другие
говорили, как некогда учитель рисования, что у него не фотографическая, а
образная память, советовали серьезно заниматься, учиться живописи. Борис
иногда загорался, но в результате любая вспышка заканчивалась тем, что он
махал на советы рукой - кому это нужно! Все кругом жили без всяких
"образов". А чем он лучше. И так, как ни старается быть как все, - белая
ворона...
Чья-то ладонь крепко вцепились в черенок лопаты. Борис не сразу понял,
в чем дело.
- Отдай!... Поработал, дай другим. - Молодая женщина с уверенной
улыбкой отбирала у него лопату.
Борис преодолевая сопротивление с трудом закончил бросок, нахальная
рука отпустила, но как только лопата готова была вновь вонзится в кучу
земли, уже две маленькие чужие ладони крепко вцепились в черенок. Не драться
же. Борис отступил. Удивленный, стал наблюдать за женщиной сзади. Та резво
работала отобранной лопатой, быстро перебирая длинными загорелыми жилистыми
ногами, уходящими узкими бедрами под короткое тесное платье.
Борис, выходя из печального самосозерцания, откуда его с такой живой
решимостью изъяли, быстро понял, что женщина, словно упавшая с неба,
являлась инородным телом в этом знойном полудне, насыщенном кладбищенской
мнимостью и усталой скорбью хоронивших. Она выделялась не только тем, что
была единственной женщиной с лопатой, и тем, что ее одежда отличалась
несезонностью: вместо летнего и, согласно случаю, однотонного сарафана, -
шерстяное светло-голубое платье с огромным кричащим рисунком - яркий букет
цветов во всю спину и два больших иероглифа из золотых клинышков-мечей. Весь
вид ее выражал не растерянность, отрешенность или хотя бы показную вежливую
грусть, а хищное торжество - внезапно подвернувшуюся удачу, навар.
Оглядевшись, Борис заметил рядом еще несколько подобных женщин, правда,
более потрепанных, с почти радостными лицами. Они подносили обыкновенную
воду в бутылках, ловко наливали в пластмассовые стаканы всхлипывающим
родственницам и вежливо скулящим подругам покойной. Забирали опорожненную
посуду, убегали куда-то, быстро появлялись снова с полными бутылками. Борис
понял: делали они все это так, чтобы их запомнили. Естественно, что когда
процессия тронулась к автобусам, добровольные помощницы были вместе со
всеми. К ним присоединились несколько кладбищенских нищих, обычно сидящих у
входа, вдруг ставших довольно зрячими и "ходячими". Впереди были поминки, а
значит, сытная кормежка.
За длинным поминочным столом Борис снова был неприятно поражен: ему
предстояло разделить грустный стол с той самой незнакомкой в шерстяном
платье. Она села напротив. С тем же японским букетом но уже на маленькой
высокой груди. Борис не знал, как ее мысленно окрестить. Его художественное
мышление смоделировало рисунок-образ: хищная землекопша, вид сзади.
Целеустремленное вгрызание в землю - крот! Рядом с... женщиной (злобной,
возмущенной решимости Бориса хватило лишь на секунду), по обе руки,
расположились две одинаковые чумазые белобрысые девочки лет четырех-пяти.
Женщина-Икебана (новое имя, данное Борисом, ввиду иноземности и абсолютной
"невинности", еще не успело наполнится отрицательным содержанием) с
аппетитом уминала угощенье, до конца выпив только первую рюмку. Не забывала
про детей, неизменно добиваясь, чтобы они до "последней капельки и кусочка"
поглощали свои взрослые порции. Когда одна из дочерей закапризничала,
"Икебана" сделала ей замечание: "Не порть маме настроения! Вот как ты меня
любишь?" Она раскраснелась, раздобрела, казалось, еще немного, и запоет.
Борис подумал: вот бы Светке при жизни немного от этой женщины. Подумал
и удивился...
"Икебана" была противоположностью Светке. Такие в детстве, даже в
юности, похожи на мальчишек. Худоба, но тонкая изящная угловатость, гладкая
"тонированная" кожа, живые глаза на маленькой головке, венчающей шею
лебеденка, быстрые резкие движения. Вечная смешинка в глазах, задор,
решимость. Не в их сторону заинтересованные взгляды мальчишек, не им
докучают назойливым, но таким приятным вниманием. Только опытный взрослый
внимательным оком разглядит в них будущих смуглых красавиц, которых потом
любят и боготворят мужчины: расцветшие к сроку они будут необычайно свежи,
привлекательны. И желанны долгие годы.
Да, эта женщина, несмотря на, очевидно, нелегкую жизнь, совсем не
утратила привлекательности. Хотя имелись ранние морщины - не старческие. На
вид лет тридцать. Борис подумал, что через пару лет у нее появятся синие
мешки под глазами, коричневые пятна на руках - верный признак бродяжьей
жизни. А что будет с этими детьми?
Обычно он мало пил, сдерживался - потому что быстро пьянел. Сейчас его
несколько развезло. Вырастало раздражение, адресованное всем окружающим и
особенно этой "цветастой" женщине за серым столом, безмятежно сидящей
напротив, и даже, ни в чем, разумеется, не виноватым детишкам, уплетающим за
обе щеки домашнюю лапшу. Как стервятники. Воронье на падаль. Ни стыда не
совести. Им и здесь весело. А вот Светка...
Светка, Светка!... Тебя осуждают, ругают: "Чего ей не хватало? Не
пожалела мужа, ребенка, родителей!..." И так далее, и тому подобное.
А что знаете вы о Светке? - продолжал внутренний монолог Борис, обводя
жующих соседей по столу бычьим взглядом. - Ничего вы не знаете! Было, видите
ли, у нее все - много и сразу. А что было-то? Кто поинтересовался: любила ли
она своего мужа, любил ли он ее, - так, как она хотела, мечтала? А?...
Наплевать вам на все. Вам и слова-то эти - любил, любила - чужды. При вас и
произносить-то их страшно - засмеете! Никому из вас в голову не может
придти, что человеку бывает невмоготу без понимания, без нормального
общения, без чистой, высокой цели... Что чем жить так, лучше не жить
вовсе!... Вы говорите, что она была безвольной женщиной... Нет, уважаемые,
она была сильным человеком, ибо только сильные способны на поступки, такие
поступки, какой совершила она, уйдя... Вы же будете цепляться за жизнь в
любой ситуации, будете прозябать, гнить заживо, продолжать никчемное
тление... Потому что вы ногтя ее не стоите, потому что вы безвольная
трусливая толпа. И я... Такой же, как и вы. Я - один из вас... Зачем вы
живете, зачем живу я?...
Борис перешел на себя. И ему стало себя жалко. Глаза переполнились
влагой, он опустил голову, приложил ладонь к переносице. Он оглох - вокруг
только гул. Две росинки упали в тарелку.
Кто-то, перегнувшись через стол, трогал его за свободную руку,
безвольно лежащую на скатерти. Он боялся оторвать ладонь от лица, но из-под
этого козырька проявилась, из самого гула, маленькая крепкая загорелая рука,
уродливо преломленная слезящимся взглядом. Шершавые пальцы гладили его,
казалось, воспаленную сейчас, чувствительную как никогда, до боли от легкого
прикосновения, кожу. Он постарался проморгаться. Такие знакомые пальцы!
Вспомнил: это была рука, которая отбирала на кладбище лопату. Он отдернул
свою ладонь, смял в кулак и прижал к груди.
- Не плачь!... Ну же. Ничего. Все проходит. Пройдет, ну что поделаешь!
Надо жить дальше. Господь терпел и нам велел. - Женщина той же рукой
потрепала его, а потом погладила по голове. - Перестань, на поминках нельзя
плакать. Провожать нужно... весело, - да, да!... - она повертела головой
направо и налево, обращаясь к соседям по столу: - Душе там и так тяжело!...
Пойдем отсюда, - она слегка потянула Бориса за плечо на себя, - пойдем-ка со
мной, хватит!
Она вышла из-за стола, забрала детей и направилась к выходу.
Борис наскоро вытер глаза. Обратился к людям, сидящим рядом:
- Кто это?... Куда она меня позвала? Что она здесь делает, какое имеет
право!... - от слез он стал еще пьянее.
- Беженка это... С детями. - Кротко произнесла старушка по правую руку,
обращаясь ко всем, кто на нее смотрел. Потом наклонилась поближе к Борису и
почти зашептала на ухо: - Я почему знаю: она мне картошку копала. Нанимала я
ее, у меня некому... Откуда-то с Кавказу - место забыла. Мужа убили, сама
детдомовская, никому не нужна... Дом сгорел. Да. Временно здесь. Двигаются
вот так - где как придется, поживут, подзаработают - и дальше. Считай
пешком. Билеты нонче дорогие, я вон сколь к зятю не съезжу.
Борис тоже перешел на шепот:
- Куда двигаются? Куда здесь можно двигаться!... Что за Броуновское
движение! Чему она детей учит, а?... Что с них будет - бродяжки?
Старушка махнула на него рукой, мол, постой, сейчас объясню:
- Где-то под Читой, что ли, в деревне какой-то... Заброшенной - все
разъехались, три двора живых-то. Так вот. Свекровь там ее, мужная мать,
слепая почти. Туда, значит, двигаются. Домик, грит, какой, пустой - много
пустых-то, разъехались кругом... Возьмут домик-то, будут жить. А что -
огород, скотинку. Жить можно... Руки-ноги целые. А денег на билет нет, детям
есть-пить надо. Вот и перебиваются. Пешком, считай. Где что кому подмогут...
Все не милостыню просить Христа ради. Нет, даром ничего не просят...
Борис вышел на улицу.
Женщина и дети, хохоча и визжа, плескались под водопроводным краном.
Они долго по очереди умывались, передавая друг другу коричневый обмылок,
жадно мочили головы, шеи, руки. Когда женщина совершала свой моцион, дети
вдвоем висли на рычаге крана. Обувь аккуратной чередкой стояла поодаль.
Женщине хотелось раздеться, она весело кричала об этом детям, обмыться хотя
бы по пояс. Но оборачиваясь на прохожих, она лишь, высоко поднимала плечи,
сокрушенно вздыхала, и снова и снова наклонялась к струе, омывала открытые
части тела.
Борис подошел ближе.
- Куда вы меня звали? Скажите!...
Женщина, как удивленный павлин, вскинула красивую голову, затем
наклонив к плечу с веткой экибаны. Мокрые длинные волосинки, отстав от
русого снопа, серебрились на солнце. Борис липко моргал, загустевающая соль
радужными переливами окрашивала пространство вокруг головы женщины,
заполненное плавающими предметами.
- Я пойду... Я буду рисовать вас... Пойдемте вместе. Вы же меня звали.
Сидел напротив. Только что...
Она рассмеялась:
- Нет, нет, ты не понял. Пойдем, говорю, из-за стола, хватит нюни
распускать. Вот и все. А у меня... у нас своя дорога. Длинная!... - Она
опять засмеялась: - А нарисовать - нарисуй! - и пошла прочь, взяв детей за
руки. На ходу обернулась, невероятно, волшебно вывернув шею лебеденка,
улыбнулась, - дескать, запомни.
Закончились военные сборы. Поезд уносил нас, недавних "курсантов" -
учащихся индустриального института, отслуживших положенный месяц после
теоретической "военки", из знойной прибалхашской пустыни, через весь
Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном студенчестве Тюмень.
Впереди был еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе
с получением диплома, предстояло официальное присвоение нам звания
лейтенантов. Но мы уже величали друг друга: "господа офицера" - со смачным
ударением на последнем слоге. Конечно, дурачась. Но с тайным
взаимоуважением...
В купе нас ехало четыре однокашника-"геолога".
Один держался особняком. Был он из отслуживших до института, в отличие
от остальных, ставших студентами сразу после школы. На сборах ему
справедливо досталось быть командиром отделения. Там его будто подменили.
Истязая подопечных строевой и в нарядах, называл сынками и говорил, что
покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не
привыкшие к подобным перевоплощениям хорошо, казалось бы, знакомых людей,
"своих в доску", мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И
надо сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание
"товарищу сержанту" - так, а не как иначе, он требовал к нему обращаться.
Одного простить не сумели - того, чего не поняли - откровенной злости и
презрения по отношению к нам, недавним его товарищам. Мы знали, что после
окончания "службы", не опустимся до тривиальной мести, но этого человека уже
никогда в нашей среде не будет в прежнем качестве. "Товарищ сержант" днем
уходил в другие купе, возвращался поздно и молча ложился на верхнюю полку,
отворачивался к стенке. Его уже как бы не было - мы ехали втроем.
Шел год Московской Олимпиады, начало лета, еще был жив Высоцкий.
В Караганде вагон перецепили к другому составу, который следовал уже
прямиком до нашей станции. Отправление вечером, и у нас в распоряжении было
несколько прогулочных часов. Стали подбивать бабки, планировать. Сухой паек,
выданный на дорогу, съеден - отличная оказалась закуска к тому, чем пару
дней, пока были деньги, обмывалось окончание "войны". Вывернули карманы,
набралось восемь рублей шестьдесят копеек. Толик Снежков, зубрила и
маменькин сынок, не "халявщик", но занудный "экономист", отлично понимая, на
что мы, двое его компаньонов, настроены, тем не менее предложил в своем
духе, правда без всякой надежды:
- Давайте, возьмем бутылку, если уж так хотите, - это два с чем-то. А
на остальное пообедаем - первое, второе, третье. А то уже кишка кишке рапорт
пишет...
Паша Айзельман, для друзей просто Айзик, шикнул на него, как будто
только что прозвучало немыслимое богохульство:
- Ты что, совсем, что ли!... - он покрутил пальцем у виска. - Снежок,
за что у тебя пятак по "вышке"? Тут же простая арифметика, как дважды два:
шестьдесят копеек на обед, а остальное - на то самое плюс две пачки "Примы".
А если не будет хватать, то и от курева до самой Тюмени отказываемся. - Он
обернулся ко мне, уверенный в поддержке: - А?...
Конечно, я был полностью согласен с предыдущим оратором. Хотя, и жалел
Снежкова, который даже дар речи потерял: к такой калькуляции в общем
бюджете, даже зная аппетиты своих друзей, он готов не был. Идти с нами
отказался. Когда поезд остановился, мы отправились вдвоем, пообещав Снежкову
принести пару пирожков "от зайчика на сдачу".
- Не расстраивайся, - успокоил меня Айзик, когда вышли из вагона, -
имеется у него заначка, кожей чувствую, иначе это не Снежков. Поэтому и не
пошел с нами. Сейчас натрескается в ближайшей столовой. Давай узнавать, где
тут у них "винка"...
Будущее наше расписал Айзельман еще пару курсов назад: Снежков, как
самый безупречный со всех ракурсов, будет начальником управления, если,
конечно, его не засосет наука и он не ударится в погоню за диссертациями и
научными степенями. Айзельман, гражданин с изъяном по "пятому пункту", не
будет претендовать на первые должности, поэтому красная цена ему - главный
инженер при Снежкове. Меня, человека без ярких способностей, но зато
носителя определенного количества малоросских генов, они оставят при себе по
снабженческой части. Таким образом, ввиду того, что с перспективой у нас
было все ясно, студенческие годы мы проживали легко, спокойно, не докучая
преподавателям особенным рвением по части учебы.
Мы вышли на залитую солнцем вокзальную площадь и сразу оказались перед
чередой цветочниц. Не успели рта открыть, как весь цветочный ряд, русские и
казахские женщины, обратился к нам:
- Молодые люди!... Вы кто - олимпийцы? Вы на Олимпиаду едете?...
- Да!... - как всегда нагло, экспромтом, на всякий случай, соврал
Айзельман.
Коротко постриженные и загоревшие, в джинсах и шерстяных спортивных
кофтах - "олимпийках", Айзик в кроссовках, я в кедах; худощавые, с
"поставленной" во время сборов осанкой, мы, видимо, действительно смахивали
на физкультурников. Цветочницы светились интересом и уважением, некоторые
стали предлагать цветы - небольшие букетики. "Просто так, бесплатно!...
Выступайте там хорошо, успехов вам!" Айзик скромно отказывался, затем
сжалился над поклонницами, взял розу с поломанным стеблем, перевесившуюся
через край ведра. После этого спрашивать про винный магазин было стыдно,
даже Айзик на такое не решился. Мы уходили с площади, купаясь в лучах
несправедливой славы. Вслед нам неслось: "Олимпийцы!... Олимпийцы!..."
Ближние прохожие оборачивались, кто шепотом, кто вполголоса, подхватывали
клич. Айзик оглянулся на цветочниц, помахал руками, изобразил плакатное
пожатие, украшенное поникшей розой, и в качестве концовки крикнул:
"Дружба!". Пора было уходить в отрыв, что мы и сделали.
Зашли в переулок. Навстречу двигалось юное создание, очевидно, местной
национальности, в умопомрачительных бикини, с сумочкой на длиннющем ремне.
На смуглом красивом лице с крупными раскосыми, какими-то "космическими"
глазами, невероятно вздернутыми к вискам, было то же восхищение, от которого
мы только что едва убежали. Айзик решил сразу выставить преграду любым
сантиментам, которые, оказывается, порой мешают достижению цели. Он нахмурил
брови, ссутулился, вытянул вперед рябую нижнюю губу, и без этого непомерно
пухлую, преградил девушке дорогу. Заговорил грозно, хриплым голосом с
кавказским акцентом, нюхая цветок:
- Гавары, гидэ у вас вынный магазэн? А, слущий?!...
Девушка остановилась. Критически осмотрела Айзельмана с ног до головы,
наградила меня укоряющим взглядом, будто я должен быть в непременном ответе
за глупости своего друга. И сказала, с демонстративной холодностью,
преувеличенно четко, с безупречно литературным произношением - в пику
прозвучавшей недавно ломанной речи:
- Пожалуйста, пойдите прямо, затем налево. Там на площади, между
книжным магазином и диетическим кафе, вы найдете интересующий вас объект.
Но самое уничижительное было в том, что она не ушла сразу. После своей
недлинной речи отвернулась от нас в четверть оборота, расстегнула сумочку.
Вынула зеркальце и "губнушку", обстоятельно напомадилась. Повеяло пьяняще
забытым за месяц ягодным ароматом. Подвела остреньким и, наверно, шершавым
язычком ставшие клубничными губы. Только после этого, тряхнув презрительно
вороной челкой - в сторону, противоположную от двух застывших и онемевших