Невил Крис. Бетти-Энн

Бетти-Энн

* * *

   Мостовую припорошило мокрым снежком, и машину слегка занесло в сторону.
   — Пожалуйста, сбавь скорость, — сказала женщина, а младенец беспокойно заворочался.
   Мужчина бросил взгляд на светящийся циферблат часов.
   — Надо спешить, — сказал он.
   — Нас подождут, — возразила женщина. — Ш-ш, — мягко успокоила она младенца.
   Мужчина чуть подался вперёд, пристально вглядываясь во тьму. Снег налипал на ветровое стекло, и проворные дворники оттесняли его в стороны.
   — Они подумают, что с нами что-нибудь случилось, и отправятся дальше, — сказал он.
   — Не отправятся, — возразила она, нежно покачивая младенца.
   Мокрая дорога, круто изгибаясь, шла вверх, и мужчина сбавил скорость.
   — Что там на указателе расстояния? — спросил он.
   — Десять тысяч сто… сто девять, — при тусклом свете женщина не сразу разобрала цифры на шкале.
   — Значит, осталось миль десять, надо глядеть в оба, как бы не пропустить поворот.
   — У нас ещё почти полчаса, так что, пожалуйста, сбавь скорость, — попросила она.
   Он неохотно ослабил нажим на ножную педаль. Младенец громко заплакал.
   — Физически она чувствует себя совсем неплохо, — сказала женщина. — Ей это даётся легче, чем нам.
   — А вот перевоплотить её будет непросто, — сказал он. — Другой она ведь не была.
   Они замолчали, слышен был только шорох машин. Потом женщина спросила:
   — Тебе это доставило удовольствие?
   — Да, было занятно. Очень милый мирок. От здешней зелени прямо глаз не оторвать.
   — Был один дивный закат.
   — На той планете, что возле Элсини, закаты куда красивее. Помнишь, тот, когда облака…
   — Сбавь скорость, милый, очень тебя прошу! Мне просто не по себе от такой гонки.
   Раздосадованный, он снова взглянул на часы.
   — Времени сколько угодно, — сказала она.
   — Нам предстоит проехать ещё солидное расстояние. Почти целая миля до того уродливого белого дома, помнишь? И ещё довольно далеко за ним, нельзя же было поставить корабль на виду.
   Женщина ласково поглаживала младенца.
   — На свой лад милая планета… Ты заметил, в этом воплощении девочка явно растёт? Я думаю, она прибавила несколько фунтов. Ты только посмотри, какие у, неё пухлые ручки!
   — В конце концов, другой она ведь не была.
   — Милый, для такой дороги машина ужасно неудобна. Может быть…
   — Мы уже почти у поворота.
   — Осторожней! Осторожней! — в ужасе закричала она.
   Впереди вырос грузовик. Он стоял поперёк дороги. Машина неслась вверх по крутому косогору прямо на него. Фары на мгновенье выхватили из тьмы силуэт водителя — лёжа на спине на мокром бетоне, он возился с одним из задних колёс.
   Мужчина с силой нажал на тормоз. Женщина ахнула, машина судорожно качнулась, соскочила на обочину, пронеслась мимо застрявшего грузовика и помчалась дальше вверх по косогору. Мужчина отчаянно вертел баранку руля, силясь вновь вывести машину на бетон. Передние колеса застряли в колее. Мужчина чертыхнулся, бешено рванул руль влево; руль выскользнул у него из рук, и машина оказалась наконец на свободе.
   Нескончаемо долгое мгновенье она качалась, нелепо накренясь, и рухнула на бок. Она катилась под откос, снова и снова перевёртываясь в воздухе, пока не налетела на могучий кедр, росший ярдов на двадцать ниже. Её смяло о ствол — и всё замерло, только одно переднее колесо ещё лениво крутилось вокруг своей оси.
   Мужчину отбросило на женщину; тела их были неподвижны, и медленно, секунда за секундой, жизнь уходила из них — тела опали, истаяли, и скоро на их месте осталась лишь горстка сероватой пыли.
   А на дороге шофёр грузовика, побелев от ужаса, махал в сторону машины электрическим фонариком. Долгое время он не слышал ничего, кроме однообразного шума капель, падающих с дерева напротив.
   Потом явственно послышался плач младенца.
 
   После этого несчастного случая долгое-долгое время, целую вечность Бетти-Энн (хотя в ту пору её ещё так не звали) различала лишь загадочную смену рук и лиц, света и теней. Вначале — полжизни, даже больше, чем полжизни, — она постоянно ощущала сильную, неизвестно откуда исходившую боль. Всякий раз, стоило няне чуть коснуться её левого бока, она начинала плакать, но не понимала ещё, что мучительная боль эта связана с действиями няни, и даже не отдавала себе отчёта, что, заслышав её шаги, испытывает страх.
   Руки, которые к ней прикасались, вначале казались ей такими же далёкими, как стены, и видела она их так же смутно. Все существовало где-то само по себе, не связанное одно с другим и всего меньше с нею.
   Впервые начал проясняться какой-то порядок вещей, когда она поняла, что едва что-то притронется к её губам — и тотчас проходит внезапная жгучая боль, возникшая вовсе не в губах. Потом она обнаружила, что стенка колыбели мешает движению её кулачка. А после этого, когда представление о пространстве мало-помалу укоренилось, она остро ощутила все убыстряющийся ритм в смене света и тьмы.
   Ещё позднее она начала понимать, откуда исходит сильная боль, но к тому времени боль стала уже не так мучительна. Она таилась в левой половине её тела, главным образом в плече. Однажды девочка впервые заметила, что кулак левой руки крепко сжат. Она попыталась пошевелить пальцами, но они не слушались. Она заплакала и так в слезах уснула.
   Когда её перевезли из больницы в Дом сирот, время потекло быстрее, но месяцы все казались длинными — ведь каждый составлял ещё такую большую часть её жизни. Наконец настал день, когда в привычный распорядок дня, состоящий из еды, гимнастики и сна, вторгся незнакомый запах, новые негромкие голоса, какое-то неясное, но доброе бормотанье и мягкие ласковые руки. Всего милей руки.
   — Какая славная девчушка! — сказала женщина.
   Мужчина согласился, а няня сказала:
   — Ей повредило руку во время аварии. Бедная девочка уже никогда не сможет ею пользоваться.
   Мужчина и женщина что-то сочувственно прожурчали.
   Хотя Бетти-Энн не могла этого знать, но позднее мужчина и женщина беседовали с седовласой директрисой Дома сирот, а потом ушли, чтобы обдумать всё, что связано с усыновлением ребёнка, у которого, в сущности, только одна рука.
   Машина, в которой нашли Бетти-Энн, ржавела на свалке металлического лома. Пыль на сиденье сгинула, как прошлогодний снег. Расследование несчастного случая давно прекратили. Человечество уже видело и ещё увидит немало такого, что куда удивительней разбитой машины и брошенного на произвол судьбы младенца.
   Бетти-Энн запомнила те нежные руки и ждала их возвращения.
   Но вот руки наконец вернулись, и она (в ту пору её уже звали Бетти-Энн) радостно загулькала и, когда её подняли, стала даже брыкаться от восторга,
   Торжественно и проникновенно, словно Бетти-Энн могла понять, что ей говорят, директриса сказала:
   — Это твои новые родители, Бетти-Энн. Мама Джейн и папа Дейв. — И прибавила: — Я уверена, она будет вам хорошей дочерью, миссис Селдон, вы это заслужили.
   — Конечно, хорошей, — сказал мистер Селдон. — И умницей! Она и сейчас умный воробушек, её на мякине не проведёшь.
   — Мы сперва собирались взять ребёнка постарше, — сказала его жена. — В сущности, мы вовсе не думали брать девочку. Пока не увидели Бетти-Энн.
   Они говорили ещё разные слова, такие же для неё непонятные, а потом её укутали в одеяло, и после этого в лицо ей брызнул яркий солнечный свет, она ощутила движение вперёд, от которого слегка подташнивало, услышала незнакомый шум.
   Джейн внимательно разглядывала стиснутый кулачок Бетти-Энн — больной руке приятно было в этой тёплой ладони.
   — Какие у неё крохотные пальчики, — сказала Джейн.
   — Ну-ка поглядим, — сказал Дейв, быстро взглянув через плечо. — Гм. Верно. Да, чуть не забыл. Когда приедем домой, надо испечь ей именинный пирог.
   — А она для этого не слишком мала?
   — По-моему, нет. У меня на первом дне рожденья пирог был наверняка. На день рожденья мне всегда пекли пирог. Когда я поступил в колледж, помню, на первом курсе моя двоюродная бабушка Амелия прислала мне пирог, а сверху лежали девятнадцать маленьких свечек, завёрнутые в вощёную бумагу. Малышке непременно надо испечь пирог.
   — Надеюсь, мы так и не узнаем, когда у неё на самом деле день рожденья, — сказала Джейн, глядя на Бетти-Энн.
   — Вот как? А почему?
   — Пускай это будет день, когда мы привезли её домой. Словно она просто парила где-то в ожидании, пока мы за ней придём.
   Дейв что-то пробормотал, очень довольный.
   Немного погодя жена сказала:
   — Дейв, милый. А вдруг объявятся её родители?
   — Глупости! — отрезал он почти сердито. — Чего ради они вдруг объявятся? Уж раз они удрали и бросили её в разбитой машине, значит — крышка!
   — Да, я тоже так думаю. Но тебя это совсем не тревожит?
   Он возмущённо запыхтел.
   — Даже если они и объявятся, им её не заполучить. Так что стоит ли забивать себе голову пустяками?
   Бетти-Энн исполнилось пять, это была её последняя весна перед школой, и сейчас она сидела у окна и жадно глядела во двор, куда ей не ведено было ходить. После завтрака у них с Джейн вышла стычка из-за куклы (“Бетти-Энн, нельзя же разбрасывать игрушки где попало, ведь о них того и гляди кто-нибудь споткнётся”). За последние два месяца девочка провинилась по крайней мере десятый раз, и Джейн наконец рассердилась и решила её наказать.
   Все утро Бетти-Энн, задумчивая, грустная, сидела у окна и после второго завтрака снова уселась на прежнее место. Наконец её терпение было вознаграждено: как она и надеялась, Джейн смягчилась, решила, что обошлась с ней слишком строго, и сказала с улыбкой в голосе:
   — Ладно. Теперь можешь пойти погулять.
   Упрямо сжав губы, Бетти-Энн соскользнула со стула. Не говоря ни слова, она гордо прошествовала к двери и вышла на солнечный свет. Она по-прежнему была возмущена, и детский подбородок её выражал непоколебимую решимость. Она спустилась с крыльца и через небольшой вишнёвый сад прошла прямиком к густо растущим вдоль забора мальвам. На одном цветке невысоко, так что дотянуться до него ничего не стоило, сидела пчела, и Бетти-Энн, не раздумывая, схватила её здоровой правой рукой и зажала в кулаке. Когда пчела ужалит её, мама Джейн почувствует себя виноватой. Папа Дейв, будь он дома, добродушно усмехнулся бы и сказал:
   — Потерпи, до свадьбы заживёт.
   Любимые его слова, которыми он встречал самые ужасные её царапины и синяки, слова, которые приводили её в ярость и всё-таки всякий раз вызывали смех сквозь сердитые слезы. А мама Джейн, увидев, что с ней приключилось, кинется, поцелует больное местечко, скажет:
   — Ну-ну, малышка, сейчас мама приложит что-нибудь, и всё пройдёт.
   Когда пчела наконец ужалила её, боль оказалась куда сильней, чем Бетти-Энн ожидала, и она замахала рукой, захлопала по платью, пытаясь избавиться от непонятливого насекомого. Потом с криком кинулась к дому;
   — Ужалила! Меня пчела ужалила!
   Окно кухни выходило к забору, и Джейн стояла у окна и поджидала её. Решительно подбочась, глядела в окно и, когда Бетти-Энн влетела в кухню, спокойно сказала:
   — Ты же сама схватила, детка, я ведь видела.
   Бетти-Энн удивлённо захлопала ресницами.
   — Ты видела?
   — Ну конечно:
   Поняв, что на сей раз сочувствия не дождаться, Бетти-Энн сказала:
   — Зря я её схватила.
   Она ушла к себе в комнату и поплакала с досады, а потом вдруг поняла, как всё это смешно, и рассмеялась, и ужаленное место в конце концов перестало болеть.
   В то последнее перед школой лето её ещё раз ужалила пчела, но теперь уже случайно, и ей тотчас поспешили на помощь. Ну, а если забыть о пчёлах, лето было очень славное, и, когда наконец наступила осень, которая вполне могла бы ещё и подождать, душу Бетти-Энн впервые тронула подлинная печаль.
   Вновь, как и в прошлую зиму, она недоумевала: зачем в зимнюю пору всё умирает, ведь тогда больше всего скучаешь по живой зелени.
   Но медленно, неотвратимо лето отступало, и в пугливом и радостном волнении она стала предвкушать близкое будущее, новую тайну, к которой ей вскоре-суждено было приобщиться.
   В первый день осени Джейн повела её к неприветливому, сложенному из белого камня зданию, откуда прошлой весной до неё доносился весёлый смех, и познакомила там с совсем не страшной особой, которой весь этот долгий год предстояло быть её учительницей. Но едва Джейн ушла, Бетти-Энн испугалась — её окружали чужие стены и чужие, а быть может и враждебные, лица. На краткий миг ей почудилось, что дом Джейн и Дейва — надёжная защита и приют — потерян для неё навеки; клумба, сад, старый корявый дуб, всё, что было всегда таким прочным и незыблемым, стало лишь бесплотным воспоминанием. Кинуться бы сейчас за мамой Джейн и вместе с ней стремглав помчаться по обсаженной деревьями дорожке, потому что, если просидеть здесь ещё один нескончаемый час, и клумба, и сад, и корявый дуб — все исчезнет. (Тётя Бесси сказала как-то маме Джейн: “Вот с этого часа они и начинают от нас отходить. Что-то в них безвозвратно меняется. Учителя ухитряются оторвать их от нас”. Но папа Дейв не согласился с ней: “Чепуха, Бесси. Ведь в конце концов ей только пять”. “Впрочем, тебе-то это, наверно, не так тяжело, милочка Джейн, как… как, ну, ты же понимаешь…” Тут мама Джейн очень-очень покраснела. И Бетти-Энн ужасно хотелось спросить, отчего она рассердилась на тётю Бесси.)
   Когда первое потрясение прошло, Бетти-Энн увидела, что все чужие вокруг глядят доброжелательно. Робкие улыбки первого знакомства сменились улыбками привета и дружелюбия. Дни быстро покатились к рождеству. А там внезапно набежали и промчались каникулы, и оживлённые, румяные, блестя глазами, все наперебой рассказывали, какие чудесные подарки принёс им Санта-Клаус. И каждый день так много было всяких новых дел, что Бетти-Энн даже не заметила, как вернулась и вновь дохнула истомой и свежестью весна.
   За три недели до того, как распустить их на каникулы, мисс Кольер, учительница, раздала всем цветные карандаши.
   — Такими вот карандашами вы будете рисовать весь год, — объяснила она.
   Минут через пятнадцать она остановилась у парты Бетти-Энн. Бетти-Энн увлечённо раскрашивала плотный лист бумаги яркими карандашами.
   — Что это у тебя вышло, Бетти-Энн? Большая бурая корова?
   Не переставая рисовать, Бетти-Энн ответила:
   — Это человек в дереве.
   — Вот как?
   — Да, — подтвердила Бетти-Энн, наморщив лоб, — кора дерева вся нахмуренная, и лицо у человека прямо в коре тоже все нахмуренное.
   — Как странно, — сказала мисс Кольер. — Когда приглядишься, можно подумать, что ты и в самом деле так нарисовала.
   — А как же.
   — Нет, детка, я хочу сказать: можно подумать, будто это у тебя не случайно вышло, а ты так и хотела нарисовать.
   — А я и хотела, — сказала Бетти-Энн, и мисс Кольер рассмеялась и потрепала её по волосам.
   — Значит, ты вырастешь художницей.
   Когда мисс Кольер отошла, Бетти-Энн, огорчённая тем, что её не поняли, проткнула пальцами человека в дереве и стала рисовать девочку. Лицо она старалась делать так, будто на него смотрят сразу с двух сторон.
   В последнюю педелю школьного года мисс Кольер дала детям несколько простейших тестов, которые должны были выявить их способности (мисс Кольер лишь недавно окончила колледж). Бетти-Энн поняла, что от того, как она ответит на вопросы, для неё многое будет зависеть на протяжении всех восьми школьных лет. И старалась изо всех сил. Когда позднее директор хвалил мисс Кольер за умелую работу, не зная, однако, что же, собственно, делать со всеми этими ответами, мисс Кольер сказала:
   — Вот это ответы Бетти-Энн Селдон. Она, безусловно, очень толковая девочка, но у меня такое чувство, что тест не выявил её истинных способностей, что многое осталось от нас. скрыто. Я отметила это на её листке.
   — Да-да, вижу, — сказал директор.
   — Но я сдавала зачёт только по краткому курсу элементарных тестов, — прибавила мисс Кольер.
   И директор, который был вовсе не знаком с тестами, не без неловкости заметил, что и это немало и не может же он требовать, чтобы учителя знали все на свете.
   Бетти-Энн ещё и месяца не проучилась во втором классе, как вдруг один из её рисунков карандашом (“такой хороший, словно это работа восьмиклассницы”) вывесили в главном холле. Но о другом её рисунке (на нём был изображён наполовину рухнувший дом — забор перекосился, труба и мебель плавают вдоль стен) учительница, сказала:
   — Как-то это не очень похоже на правду.
   И Бетти-Энн решила впредь быть осторожнее — она совсем не хотела, чтобы её понимали неправильно.
   Всю вторую половину года и следующий, третий школьный год Бетти-Энн все сильней ощущала, что отдаляется от своих товарищей, а в какой-то мере и от учителей, и даже (правда, ещё меньше) от своих родителей. Сидя в классе, она стала опасаться, что в любую минуту какое-нибудь её не к месту сказанное слово вызовет взрыв смеха, а дома чувствовала, что её подчас не могут понять ни Джейн, ни Дейв, и, как они ни старались, они многое понимали совсем не так, как она, и, если она пыталась им объяснить, они переставали понимать её самое. И мало-помалу она замыкалась в себе, и молчала, когда другие смеялись, и говорила нерешительно, с запинкой, когда другие рассуждали уверенно и смело. (“Девочка застенчива и уязвима”.)
   Начался четвёртый школьный год, и однажды Бетти-Энн увидела, как одна из старших девочек, ученица седьмого или восьмого класса, соскочила с качелей, где никого больше не было, и, яростно топая, так что из-под теннисных туфель взметнулся белый песок, кинулась через двор в пустой класс, а по лицу её текли неслышные слезы. “Почему она так?” — подумала Бетти-Энн. Непонятно: ведь рядом не было ни души, никто не мог её обидеть. Это был для Бетти-Энн миг прозрения, она поняла не разумом, а скорее чувством, что каждый человек сам по себе, и заплаканное лицо это сказало ей, что в иные минуты каждый в той или иной мере остаётся непонятым; и она, быть может, не более одинока, чем та большая девочка, и непонята не больше всех других.
   Перед тем как перейти в пятый класс, она ещё раз получила такой же урок. Это случилось не в школе, а во время поездки в зоосад, который находился от них за восемнадцать миль, в Джаплине; они отправились туда под надзором миссис Фойе, учительницы восьмого класса, и Бетти-Энн заметила, что, когда они приехали на место, та отошла в сторонку, чтобы наспех выкурить запретную сигарету. Ехали прямо из школы в заказном автобусе; все, кроме Элмера, прихватили пакеты с завтраком (у Элмера завтрак лежал в специальном чемоданчике, точно у взрослого). В парке — его чаще называли не зоосадом, а именно зоопарком — было много неведомых, необычайных, просто замечательных зверей. И когда охваченный жадным любопытством класс остановился перед кенгуру, Уилли — один из самых маленьких, хуже других одетый мальчик — сказал:
   — Глядите! У Бетти-Энн кенгуриная рука!
   Бетти-Энн озадаченно посмотрела на кенгуру, нахмурилась было и сказала:
   — Нет, у кенгуру обе лапы здоровые, ни одна не изуродована.
   Сказала — и поняла, что сравнение опиралось вовсе не на физическое сходство. В голосе Уилли слышалась обида — и ещё злость. А ведь она как будто никогда его не задевала. Да и разговаривала-то всего, наверно, раз или два — он сидел в другом конце класса, а на переменах обычно играл в одиночку. Нет, эта выходка ничем не вызвана, Бетти-Энн ни в чём перед ним не провинилась.
   После четвёртого класса её хотели перевести прямо в шестой. Но Дейв запротестовал:
   — Она и так слишком рано пошла в школу.
   И когда первая горделивая радость Джейн прошла, она с ним согласилась:
   — Мы поставим её в трудное положение, если в средней школе она окажется почти на два года моложе других.
   — И в колледже, — с гордостью прибавил Дейв.
   Родители согласно покивали головами, и Дейв посадил Бетти-Энн к себе на колени и сказал:
   — Она у нас умница, такого мудрого воробушка на мякине не проведёшь.
   — Смотри, Дейв, как бы она не зазналась, — остерегла его Джейн.
   — Ну, что ты. Просто она будет уверенней в себе.
   Весь пятый класс Бетти-Энн присматривалась к своим товарищам, старалась преодолеть порой отделявшую её от них преграду, как можно лучше понять их отношение ко всему на свете и перенять его. Сперва ей приходилось делать над собой усилие, потом всё стало получаться само собой, и к концу учебного года она думала почти так же, как её одноклассники.
   Настала весна, потом лето. И однажды в жаркий день, после полудня, она подошла к воробьям, что сидели на лужайке перед домом, осторожно взяла одного в руку и поднесла к лицу и тихонько чирикнула, разговаривая с ним. Из дому вышел Дейв, стеклянная дверь громко захлопнулась за ним, и воробьи в страхе разлетелись.
   — Как ты ухитрилась подобраться к ним так близко, Бетти-Энн? — спросил Дейв.
   Она засмеялась:
   — Да уж подобралась.
   А потом и сама задала себе тот же вопрос, но никакого другого ответа так и не нашла.
   — Наверно, у меня в голове были правильные мысли, — прибавила она.
   Но Дейв сердито фыркнул:
   — Проклятые воробьи, скоро от них шагу негде будет ступить.
   Бетти-Энн обернулась, посмотрела, как воробьи снялись с деревьев и отлетели на всякий случай подальше, туда, где над дорогой клубилась пыль. Она глядела им вслед, и ей почудилось, что и она может присоединиться к ним и вольно летать в поднебесье… вот только знать бы, как это сделать… На миг её охватила страстная, неодолимая жажда вырваться из этого узкого, тесного мирка, воспарить к широким и вольным просторам, где, как поётся в песне, рождаются южные ветры, быть, как птицы… и так же внезапно чувство это прошло, и вновь стало хорошо на душе. Сонный послеполуденный покой окружал её, и она с улыбкой подумала, как необременительны её обязанности, как нестроги рамки жизни — вымыть посуду, пойти в воскресную школу и послушать длинную, нагоняющую сон проповедь, от чего, по словам Джейн, “вреда не будет”. Нет, здесь, в этот послеполуденный жаркий час, она свободна, она ощущает вокруг будоражащий ритм городской жизни и счастлива, и просто нельзя понять, что за жажда мучила её минуту назад.
   А потом наконец начались дожди, и пошло лить как из ведра, двор сразу превратился в грязное месиво, из дому страшно было нос высунуть. Среди разношёрстных книг Дейва Бетти-Энн наткнулась на “Давида Копперфилда”. На полке всего-то было десятка два книг — одни остались со времён, когда Дейв учился в колледже, другие приобретены были за те просвещённые полгода, когда он состоял членом Клуба книги; Бетти-Энн привлекло название; Копперфилд — медное поле; ей виделось бесконечное поле медных стеблей, сверкающих на солнце ряд за рядом, ряд за рядом, точно высокая кукуруза. Она прочла книгу от корки до корки, на это ушло несколько дней, и всё это время, оттеняя сонный покой дома, так славно барабанил по крыше дождь, и капал с карнизов, и скатывался по оконным стёклам. Она не все поняла в этой книге, но смеялась вместе с мистером Микоубером и плакала, когда умерла Дора. Перевернув последнюю страницу, она, сама не зная почему, почувствовала себя счастливой и гордой. Странная это была книга, не похожая на правду, но непохожая совсем на иной лад, чем “Алиса в стране чудес”. “Алису” Бетти-Энн читала дважды, и оба раза ей казалось, что от неё ускользает что-то необычайно важное.
   Дождь лил и лил, и время словно остановилось, но вот наконец снова настали ясные дни и начался учебный год; и потом пришла зима, а вслед за ней весна — как всегда неспокойная, будоражащая душу…Другая весна, накануне восьмого года в школе, была непохожа на все прежние весны. Взрослые притихли, чего-то выжидая; казалось, в них накипает долгожданная радость. И в начале мая радость хлынула через край: в Европе окончилась война. Все шумно ликовали и кричали “ура” и веселились. Но за шумным весельем Бетти-Энн чувствовала тайную, глубоко запрятанную печаль, а быть может, и смутное сознание вины — оттого, наверно, что слишком глубоко в людские сердца вошла война и жгла их, как нечистая совесть. В канун нового учебного года война на Дальнем Востоке тоже кончилась, и то, как это произошло, потрясло всех. Но мир принёс огромное облегчение, и, даже не понимая по-настоящему, что такое война, Бетти-Энн, услыхав о мире, заплакала от радости.
   Все учителя, у которых она училась в старших классах, сходились на том, что она не совсем такая, как другие дети. (“Одно только могу сказать, — объявила миссис Фокс, — у неё редкостное, необыкновенное чувство времени, она поразительно чувствует историю”.) Отличие от других детей, в чём бы оно ни состояло, сказывалось не только в отметках, оно было куда глубже. И даже не в поведении: Бетти-Энн играла как все, и как все отвечала на уроках, хотя подчас в её ответах бывали недетские прозрения; она дразнила девчонок, которые водились с мальчишками (но её в ответ не дразнили), тайком передавала на уроках записки, краснела, когда её заставали на месте преступления — с жевательной резинкой во рту. После долгих размышлений учителя определили, что же так разительно отличает её от других: ей бы следовало быть тихой, печальной и замкнутой, а она совсем не такая.
   Как и ожидали, она окончила восьмой класс лучше всех. И вот тогда-то, во время летних каникул перед старшими классами, в ней произошла испугавшая её физиологическая перемена, и она стала уязвимой, трудной и второй раз в жизни замкнулась в себе. (В то лето Джейн и Дейв рассказали ей, что она не родная их дочь, и думали, что именно этим прежде всего и вызвана её замкнутость.)