Незнанский Фридрих Евсеевич. Крайняя необходимость

   Гном открыл один глаз, повращал им, сфокусировался на докторе и сказал безо всякой интонации:
   - Полное ощущение того, что мы живем в Индии.
   - Что?! - изумился Великанов.
   Гном сел на кровати и сказал так, будто это все объясняло:
   - Баньян.
   Те, кто принес его, уже удалились, больше в комнате никого не было. Но Великанов чувствовал себя неуютно.
   - То есть?
   - Дерево-лес. Баньян. Родственник фикуса и шелковицы, в Индии считается священным деревом.
   Великанов поднялся на ноги.
   - Слушайте, Гном или как вас там! Что вы здесь делаете?! Здесь место для тех, кто болен!
   Старик сделал успокаивающее движение рукой:
   - Не волнуйтесь, Сергей Сергеевич, пока я отсюда не выйду, в лазарете никто не появится, гарантирую.
   - Почему вы так в этом уверены? - опешил Великанов.
   - Потому что знаю свои права, - усмехнулся Гном. - Да вы не волнуйтесь. Вы знаете, что это такое - смотрящий?
   - Приходилось слышать, - сдержанно сказал Великанов. Он вспомнил, что последнее время до него доносились отголоски разговоров (точнее, всеведущий Крикунов доносил), что на зоне не осталось авторитетных воров и с новым этапом должен приехать новый смотрящий. Неужели этот самый Гном… - Великанов почувствовал, как у него пересохло в горле. - И что?
   - Я не закончил свою мысль, - напомнил Гном. - Индия. Баньян. Понимаете?
   - Нет.
   - Слушайте, у вас чаек нормальный есть? Давайте чифирнем как положено, не возражаете? Пациентов у вас в ближайшее время не будет, я гарантирую.
   Великанов заварил по пятьдесят граммов заварки на кружку, и пока она настаивалась, Гном развивал свою мысль:
   - Баньян - хитрое дерево. Семечко баньяна попадает в трещину коры другого дерева и растет, оплетая своей кроной крону дерева-хозяина. Потом баньян пускает вниз корни, они утолщаются и превращаются в стволы. А крона ползет дальше. Представляете?
   - Вы, похоже, большой поклонник ботаники? - предположил Великанов.
   - Я к чему веду… - не отреагировал Гном. - У дерева-леса может быть несколько тысяч стволов! Этот баньян живет много веков, пока его не уничтожит буря там или наводнение. Так вот, наши леса вокруг лагерей - это же сущий баньян, как вы считаете? Одно сплошное дерево - один сплошной лесоповал.
   - Неплохой образ, - оценил Великанов.
   - Стараемся, - скромно покивал Гном. - Чаек заварился?
   Великанов подвинул ему кружку.
   - Спасибо… Я смотрю, неплохо вы тут устроены, уважают вас, ценят. Ну и правильно делают.
   Великанов неопределенно пожал плечами.
   - Это я к тому, что срок-то на вас немалый висит - за двойное-то убийство. Значит, понимают люди: доктор Великанов к нам надолго пожаловал, надо создать ему подходящие условия для работы… ну и вообще для жизни. Условия для жизни - это ведь важно, а, Сергей Сергеевич?
   - Вы о чем сейчас говорите? - Великанов чувствовал в этих общих фразах какое-то скрытое напряжение. То, что его собеседник, совсем недавно появившийся на зоне, уже был осведомлен о его личных обстоятельствах, большого удивления у Великанова не вызвало, хотя все равно было неприятно.
   - О чем говорю? О жизни нашей грешной. Вы знаете, Сергей Сергеевич, что в Ветхом Завете продолжительность человеческой жизни определяется в семьдесят лет?
   - Точно? - засомневался Великанов.
   - Точно, - успокоил Гном. - Девяностый псалом, не трудитесь проверять. И что еще важнее, Геродот говорит то же самое. Но это неверно и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта.
   Великанов уже не удивлялся ни Ветхому Завету, ни Геродоту.
   - Почему? А как же Данте? «Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу». А ему было тридцать пять, когда он это написал. И в эпоху Возрождения полноценную жизнь оценивали в семьдесят лет.
   - Ерунда! - отмахнулся Гном. - Если бы естественная продолжительность жизни была семьдесят - восемьдесят лет, то люди умирали бы в эти годы от старости. А на самом же деле все не так, и вы как медик знаете это лучше других. Они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека девяносто - сто лет. Вот в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды. Они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить.
   Великанов смотрел на Гнома во все глаза, внутри у него все похолодело. Сейчас происходила странная вещь: этот невероятный Гном внятно и рационально озвучивал то, что копилось у Великанова в душе уже многие годы.
   - …Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна, - говорил Гном. - Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в сто лет. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как именно она и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.
   - Что вы имеете в виду?
   - Различие юности и старости в том, что у первой в перспективе жизнь, у второй - смерть, что первая имеет короткое прошлое и долгое будущее, вторая - наоборот. Правда, старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди -жизнь; но еще вопрос, что привлекательнее и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем перед собою? Ведь написано же в Екклезиасте: «День смерти лучше дня рождения». Во всяком случае, желание жить долго - весьма смелое, недаром испанская пословица говорит: «Кто долго живет - видит много зла».
   - Испанская? - повторил Великанов.
   - Ну да.
   - Слушайте, откуда вы всего этого нахватались? - не выдержал Великанов.
   - Тайна сия велика есть, - засмеялся старик.
   - Да ладно вам!
   - Просто где-то читал, что-то запомнил.
   - Но ведь все что-то где-то когда-то читают и у всех…
   - Что - у всех? Дырка в голове? - поинтересовался Гном, хитро сощурившись - ни дать ни взять сцена из поэмы Твардовского «Ленин и печник».
   - Да не в этом дело, - махнул рукой Великанов, - просто вы словно мои сны украли.
   - Надо же, какие сны у вас, - покачал головой Гном. - А я думал, на зоне всем бабы снятся. Мой собственный немаленький опыт в первую очередь об этом свидетельствует.
   - По-всякому, - коротко сказал Великанов. - Объясните, почему вы со мной столько разговариваете? У меня такое чувство, что вы обо мне что-то серьезное знаете, а между тем я о вас - ничего. Я, знаете ли, из-за этого нервничаю. Я не привык. Что вам от меня нужно вообще, а?!
   Гном криво усмехнулся:
   - Так вам сразу все и скажи. Дайте же и мне удовольствие получить от процесса.
   - От какого процесса? - похолодел Великанов.
   - Ну вот, допустим, чаек у вас отменный.
   - Ах это… да, английский «Ахмад», пациент принес. Я тут одному фурункулез вылечил.
   - Наверно, Кудрявый из второго отряда, - предположил Гном.
   - Откуда вы знаете? - машинально сказал Великанов, без особого, впрочем, удивления. Не такая уж это была тайна.
   Кудрявый был мужик непростой, сидел он за какую-то хитрую аферу, на зоне держался особняком, но его никто не задирал, -по-видимому, он тоже находился в каком-то авторитете.
   - Рассказали, - коротко объяснил Гном.
   Кто мог рассказать - непонятно, сам молчаливый Кудрявый - едва ли, а больше тому свидетелей не было. Ну да ладно…
   - А на воле я зеленый любил, - сказал Великанов и прикусил губу, сообразив, что это лишнее. Любая частная информация - лишняя. Чем меньше о тебе знают, тем целее будешь.
   - На воле… Все меняется. Когда-то, между прочим, чай был здесь абсолютной валютой, на чай меняли все, из-за чая убивали, растлевали, мучили.
   - Ну да? - с сомнением протянул Великанов.
   - Говорю вам, так и было. И кое-где, может, еще и бывает. Просто сейчас часто и другой полезный товар на зону проникает. А тогда чай - это было все.
   - И вы видели? Как убивали, растлевали?
   - Еще бы… Помню, при допросах я сразу просил следака принести плиту чаю и только тогда соглашался давать показания. Раньше на воле из чая делали вытяжку, концентрат, которым начиняли конфеты и пропитывали оберточную бумагу, добавляли во все разрешенное к пересылке в тюрьму и на зону. А в тюрьме и на зоне чай считался средством от всех болезней: от желудочных и головных болей, им промывали глаза и раны, прополаскивали половые органы, смачивали бинты и накладывали на опухоли. Это вам, как лепиле… э-ээ, простите, эскулапу, должно быть интересно.
   - Мне на это плевать и как лепиле, и как эскулапу.
   - Зря, зря, никакие знания лишними не бывают. Да что говорить, чай был важнейшим элементом любого зэковского ритуала, им поддерживали зэков настоящих, понимающих вкус арестантской жизни. Можно, кстати, жевануть чай и всухую.
   - Увольте, - поморщился Великанов.
   - Напрасно вы так. Сначала это, конечно, непривычно - словно песку в рот набрал, но потом, послюнявив, почувствуешь прилив сил, на мгновение отойдешь от сумеречных мыслей.
   - Вот как, - иронично протянул доктор. - Значит, и вам они нечужды? А мне казалось, вы такой оптимист. Жить вот долго собираетесь…
   Во всем этом разговоре был не то чтобы подтекст, скорее, какой-то неопределенный и тревожный задний план, который Великанов, как ни силился, разглядеть не мог.
   Гном помолчал со все той же своей неопределенной улыбочкой, потом сказал:
   - Я ведь тут недавно появился и пока никуда отсюда не собираюсь. - Он повертел в руках пустую кружку. - Надо будет вам стакан подарить - из железа пить неприятно. Почувствуете себя еще комфортнее. И мне будет приятней к вам в гости заходить.
   «А буду ли я тебя еще приглашать», - подумал Великанов и буркнул:
   - Уж извините, пью из того, что есть. И потом, стаканы бьются, а кружки надежнее.
   - Это верно, конечно, но я вообще-то хотел о другом с вами поговорить.
   - О другом?
   - Ну да, о другом стакане.
   - Не понимаю, - пробормотал Великанов.
   - Да все вы понимаете, Сергей Сергеевич, все прекрасно, великолепно, замечательно понимаете!
   Великанов отрицательно покачал головой - то ли по-прежнему утверждая, что не понимает, то ли отказываясь продолжать этот пустой разговор. Но Гном не дал ему уклониться и сказал негромко и жестко:
   - Самодельная минная конструкция, так называемый стакан, - знаете такой?
   Великанов почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
   Гном придвинул к нему вплотную свое страшное лицо и сказал безо всякой улыбки:
   - Я, дорогой мой доктор, уже когда сюда ехал, знал, кого встречу, так что точно никуда не тороплюсь. Мои сто лет еще не скоро нагрянут. Еще увидимся. - И он ушел.
   Великанов обхватил голову двумя руками. Впервые за долгое время ему было страшно. Он понял: Гном сел сюда единственно для того, чтобы увидеть его, доктора Великанова. Никакой он не смотрящий. Это человек, специально присланный сюда кем-то нагонять на него ужас. Кем? И зачем?
   Он отхлебнул остывшего чаю. Честно говоря, ничего принципиально нового про чай Гном ему не рассказал. Великанов и сам знал, что чай - это зачастую вся жизнь лагеря, его духовное наполнение и главный поставщик витаминов в обессиленное тело зэка. Зэк так к нему привыкает, что, когда чая нет, это бедствие - сумерки, болит голова, трещат кости, замирает сердце. Великанов помнил, как в камере Бутырок началась тотальная драка, и спасителем оказался именно он - новичок с несколькими коробками чая. Его чай примирил тогда всех.
   Сидя в СИЗО, Великанов наслушался рассказов о том, что в ожидании ареста будущий зэк прячет чай в шапке, в обшлага рукавов, в ремне, в каблуках, в резинке трусов. Мастера делают из чая черное, как смоль, варево, которым пропитывают рубашки и майки. В прежние времена, по крайней мере, это было особенно популярно.
   И действительно, оказалось, что за решеткой чай объединяет крепче, чем спиртное на воле. В лагерном ларьке прежде всего отовариваются чаем. В тюремном шмоне чай спасали в первую очередь, его не западло было прятать куда угодно - хоть в туалет, так что камеры, в которых имеются заначки чая, считаются особо хорошими. В тюрьме и на зоне пачку приличного чая можно купить не каждый месяц, так что часто за провинность зэки наказываются лишением ларька. А в лагерных столовых чай похож сам на себя только по цвету: как правило, там его делают из спитой заварки, запаренной с содой.
   Чай бывает просто на вес золота, его ищут в сидорах - не завалялись ли чаинки, перебирают вату матрасов и подушек, так как там он может заваляться. Найдя что-либо похожее на чаинки, кипятят. Чай пересыпают и заваривают нежно, как драгоценность. В общем, чифирист за чай продаст душу, не задумываясь. Но самое замечательное то, как его здесь заваривают: кипятят много раз, практически до бесконечности. Каждый такой этап называется «подъем». Три первых подъема - «первяк», «вторяк» и «третьяк» - считаются благородными и соответственно полагаются самым авторитетным людям. В конце концов на подъем чай отдается педерастам. Но некоторые и спитую заварку не выбрасывают, ее сушат и добавляют, мухлюя, в настоящий…
   «Но к чему он это все вспоминает?» - подумал Великанов.
   …В СИЗО чай варили на «дровах» из байковых рубах и нательного белья, из которых заранее делали жгуты-закрутки, - они давали хороший огонь, плотное пламя и отсутствие запаха. Их поджигали, над фитилем держали кружку с водой. В считанные минуты вода начинала бурлить, и тогда туда сыпали чай. Он поднимался кипячением несколько раз. Полученное варево сливалось в эмалированную кружку старшего в камере. Пили чифирь по кругу, передавая кружку друг другу: по глотку в первый круг, затем по два - во второй и так далее…
   Своими глазами видел Великанов чаевара-виртуоза, который, разговаривая через кормушку с надзирателем, кипятил чай, при этом он одной рукой держал кружку, другой - пламя из сложенной китайским веером газеты! Опытные зэки говорили, что плохое пламя дают московские газеты, отпечатанные на белой финской бумаге, лучше своя бумага, пермских и сахалинских целлюлозно-бумажных комбинатов, - так, по крайней мере, говорили в камере московской тюрьмы, где, конечно, никаких сибирских и дальневосточных газет быть не могло. Чай варили везде - на шконках и под ними, на одеялах. В этом случае под кружку подстилали мокрое полотенце, чтобы матрас не загорелся. Умудрялись даже варить в автозаках - будках-коробках, которыми доставляют на объекты зэков из выездных зон…
   А на зону чай часто просто забрасывают, поэтому лагеря и объекты, находящиеся в них, окружены сеткой «противокида» высотой пятнадцать - двадцать метров. На этой сетке всегда висят «мертвяки» - не долетевшие до зоны пакеты с чаем, висят как повешенные, служа предметом частых пересудов зэков. Мастера «кида» - это непревзойденные спортсмены. Рейтинг зоны повышается, если туда можно закидывать, забрасывать с размаху - с руки, с бега, с машин, с мотоциклов. Используют даже самострелы-арбалеты и переносные «кидо-бросальные» машины. Кидают обычно в праздничные, воскресные дни, ночью, заранее оповещая о времени. Удачный «кид» - просто праздник: шутка ли, получить два килограмма чаю сразу!
   …И тут Великанов вспомнил, как пахан камеры, высокомерный, тощий, сравнительно молодой человек примерно его возраста, то есть лет тридцати, упоминал как-то имя Гном. Прошло уже немало времени, множество других имен, кликух, погремух, погонял было произнесено при Великанове, и немудрено, что поначалу они заслонили это простое и короткое прозвище - Гном. Гном был киллером, которого засылали на зону с единственной целью - убить кого-либо. Собственно, он давно уже не выходил на свободу, но по воле тех, кому подчинялся или на кого работал, он таинственным образом переправлялся на новую зону, к «нужному» человеку.

6

   В половине первого Турецкий с Гордеевым сидели на антресолях ресторана «Пушкинъ». С некоторых пор это было их любимое заведение, адекватного объяснения чему в принципе не имелось. Просто звезды так сошлись. Немало было в городе ресторанов, которые в разные времена почтили своим вниманием знаменитый следователь и известный адвокат, в некоторые из них они продолжали ходить и поныне. Но почему-то с давних пор, когда вставал вопрос, где назначить деловую встречу или дружеский обед (что, как правило, подразумевает не менее серьезные разговоры), никаких иных вариантов, кроме респектабельного заведения на Тверском бульваре, не рассматривалось. На первом этаже там располагалось кафе, на втором и на антресолях - ресторан, причем в ресторан можно было подняться на старинном лифте с кружевным литьем.
   Гордеев, едва заглянув в меню, стилизованное под газету с заголовком «Гастрономический вестник», заказал солянку и холодец. Турецкий кивнул официанту, который их обоих прекрасно знал, и кивок этот означал «мне то же самое».
   Вяло ковыряясь в солянке, Турецкий смотрел на стену, на которой висела «сравнительная таблица скорости некоторых движений» - парохода, велосипеда, скаковой лошади, пушечного ядра и звука. Все это он видел много раз, и в голове у него были совсем другие мысли. Он размышлял над «сотовой» проблемой Гордеева и не был убежден, что тот ее не высосал из пальца. Некоторая мнительность Юрию Петровичу была свойственна, и это было одновременно его и слабой, и сильной стороной. Когда он тревожился понапрасну, это вызывало здоровое раздражение у друзей или у тех, кто в этот момент находился рядом. В противном же случае, когда его проницательность была на высоте, он, как правило, оказывался единственным, кто почувствовал опасность.
   «Возможно, все это шутка, - думал Турецкий. - Может быть, просто не слишком добрая. Розыгрыш. Например, кто-то из коллег Гордеева по десятой юридической консультации, раздраженный его карьерой и успехом филиала в Химках, решил устроить ему такой вот маленький карнавал? Да, это вполне реально. Но с этим Гордеев должен разобраться сам, тут я ему не помощник. Другой вариант можно проработать…»
   Еще Александр Борисович думал о всяких своих текущих делах, о том, что снова они с женой так и не определились в отношении отпуска… И еще шевелилось что-то неприятное, вызывающее смутное беспокойство, будто он упустил нечто важное, хотя и несрочное… Жена? Нет. Дочка? Нет. Генеральный? Тоже нет - он ведь его сегодня даже не видел. Меркулов? Пожалуй… пожалуй, Меркулов. Костя о чем-то хотел с ним поговорить, но отложил этот разговор, а значит, срочности большой тут не было. Но кто знает? Константин Дмитриевич вообще человек несуетный, и его внешние движения ничего выдать не могут - сколько раз Турецкий видел его в кризисных ситуациях и всегда завидовал меркуловскому хладнокровию.
   Гордеев же между тем с аппетитом, достойным всяческого подражания, поглощал обед, и похоже было, что на заказанном он не остановится. Выговорившись в здании на Большой Дмитровке, он снял с себя некоторое нервное напряжение и наконец расслабился. Кроме того, в компании Турецкого он чувствовал себя как никогда комфортно, и, несмотря на то что для порядка побрюзжал, почему-то предчувствовал, что дело, которое уготовили ему Грязнов с Турецким, будет небезынтересным.
   Турецкий закурил уже бог знает какую по счету сигарету (черт бы побрал Славку, накаркал-таки насчет слабых сигарет) и заметил, что Гордеев, расправившись с обедом, что-то еще сказал официанту, возможно, относительно десерта.
   - С удовольствием бы сейчас пропустил сто грамм, - вздохнул Александр Борисович. - Не корысти ради, а поднятия аппетита для.
   - Так за чем же дело стало? - удивился Гордеев.
   - Я, между прочим, на работе.
   - Ты - на работе, я - за рулем, - кивнул адвокат. - Все при исполнении. Но мы же друг друга никому не сдадим, верно, Александр Борисович? А через полчаса все улетучится. А раньше мы отсюда и не выйдем. Так что я думаю… я думаю, мы заслужили.
   - Ты считаешь? - заколебался Турецкий. - Полагаешь, значит, может государственный чиновник позволить себе маленькую человеческую слабость?