Ничипурук Евгений. Больно.Ru

   – А на Эльбрус? Там же тоже снег круглый год.
   – Нет, на Эльбрус не надо. Эльбрус – это гора. Там люди умирают.
   Он махнул еще рюмочку и зашагал, чуть покачиваясь, к себе. Его преклонение перед Эльбрусом передалось и мне. «Эльбрус – это гора, там люди умирают». Звучали у меня в голове его слова. Ответов и подсказок я не получил, зато наслушался историй, которыми можно будет при случае веселить у костра друзей.

***

   Люди на Эльбрусе действительно умирали. Обозревая окрестности с подъемника, я то и дело выхватывал взглядом из общего пейзажа памятные плиты в честь погибших на горе альпинистов и лыжников. Гора не была простой. Но я ее не боялся. Я знал, что смерть моя не тут, она очень и очень далеко, за много сотен километров отсюда. Поэтому катался и не о чем не думал. Пока меня снова не настигло то самое, с чем отчасти связаны все события. Я снова, как тогда на нашей вечеринке с Лорен, все понял и очень испугался…
   Тот самый великан-горец опять стоял на мосту и смотрел на воду. Был солнечный апрельский день. Проходя мимо, я, повинуясь неясному чувству, поздоровался. Великан повернулся, и я разглядел его лицо, потемневшее от кавказского солнца, заросшее черной как смоль щетиной, густые брови и хищные глаза.
   – Здорово, здорово, русский,– в совершенно непривычной мне манере поприветствовал меня великан.
   Я остановился и тоже стал глядеть на воду. Подумалось, что этот горец, может быть, сейчас расскажет что-нибудь интересное для моей коллекции впечатлений.
   – Меня Махмуд зовут,– сказал он.– Иди, русский, и запомни это имя. Я отдыхаю сейчас после ранения, а так бы сожрал тебя. Понял? Иди с миром.
   Я отступил, ошарашенный, и тут все увидел. Село в горах, танки, Махмуда, стреляющего из автомата, русского паренька со скрученными проволокой руками, страх в его глазах. Увидел, как Махмуд стреляет ему в голову из пистолета, а несколько таких же бородатых, как он, смеются. Потом Махмуда, раненного, переправляют в Балкарию к двоюродной сестре, подлечиться. И, наконец, увидел его смерть. От взрыва минометного снаряда, где-то в далеком ущелье, где горы совсем не похожи на русские. Увидел все, как тогда на вечеринке.
 
   Конечно, может, это мое воображение разыгралось, но я знал точно, что это совсем другое. Все как тогда, когда все началось. Когда я впервые увидел подсказку.

***

   Бойфренд Лорен пришел в галстуке. Идиот.
   – Лорен, мацо, где ты нашла это чудовище? – прошептал я ей на ушко, открывая дверь.
   – Не обижай его, Марк. Он мне нравится.
   – А как же я? Мы, кажется, тоже неплохо проводили время.
   – Ну, возможно, я буду долго думать, если ты позвонишь и позовешь. И, скорее всего, приду, даже если к этому времени и выйду замуж за какого-нибудь парня в галстуке. Хотя, знаешь, быть с тобой вместе долго невозможно. Это выше моих сил. Терпеть всех твоих друзей и подруг…
   – Ладно, расслабься, иди со своим кентавром веселись, пиво в холодильнике.
   На нашу ночную пати народ слетался, как бабочки на свет фонаря. Вход только для своих. И стоит это бутылку виски или коньяка или несколько литров хорошего пива. Короче, мы как организаторы обычно заботились обо всем, но выпивка за счет гостей. В квартире легко затусовывало человек шестьдесят. У наших вечеринок было огромное преимущество – чувство свободы, достигаемое лишь при употреблении изрядного количества алкоголя и наркотиков в компании друзей. Ни один клуб не давал такого выплеска положительных эмоций.
   Дэн занимал свое место за вертушками, Лиз оформляла комнаты, драпируя их тканями, украшая фигурками из пенопласта и картона, а Нат умудрялась разводить почти всех приходящих на вечеринку девчонок на спонтанный стриптиз. Bay! Что еще можно сказать.
   Какое-то время я тусовался у двери и встречал приходящих, проверяя у них наличие «клубной карточки» – клочка картона с подписями всех жителей нашей беспокойной квартиры. Тадир, драгдилер из клуба «Яма», Тарелка, милая девушка-полнушка, Соня, странная девочка, которая предпочитала на наши пати выряжаться в готику, пара танцоров-педиков «Саша» и «Даша»… Потом лица начали путаться, и я больше уже смотрел на наличие всех наших подписей на пропуске. Потом, окончательно одурев от количества першего народа, попросил Димыча меня сменить.
   Народ растекался по квартире, в голову бил запах марихуаны и благовоний. Кто-то уже вовсю врывался в денс. Другие спокойно пили, прячась под покровом лизовских цветных драпировок. Звук качал так, что легкие и желудок сотрясались. Если бы ближайшие соседи были сейчас дома, с нами общался бы наряд ОМОНа. Но разведка доложила об их отсутствии. Продравшись сквозь толпу гостей, я пошел на кухню за пивком. Весь кухонный пол был заставлен спиртным. Бутылки стояли вперемешку с декоративными свечами, изготовленными Лиз. Зрелище фантастическое. Зеленые, желтые, синие емкости – и горящие свечи. Как мексиканское кладбище в День Всех Святых!
   В моей комнате на диване спорили Лорен со своим бойфрендом, я понял, что здесь лишний, и поспешил вернуться в зал. Натали танцевала на столе с фонариком в руках, осыпая все вокруг конфетти. Время от времени свет фонаря выхватывал из темноты пытающиеся заниматься сексом пары. И те, сопровождаемые дружеским улюлюканьем, возвращались в круг танцующих.
   Нат уже втащила на стол какую-то малознакомую мне девицу и под аплодисменты раздела ее почти догола. Девица не чувствовала себя ни на грамм дискомфортно. Напротив, улыбаясь, подставляла свою красивую грудь под струи открытого кем-то шампанского.
   Мне нравятся такие мероприятия, но, честно говоря, с трудом нахожу на них свое место, хожу все время туда-сюда. С одной стороны, в курсе всего происходящего, с другой – как следует не расслабиться. Конечно, все это верно до момента, пока не напьюсь.
   Я залпом выпил большой стакан виски и упал в свободное кресло, растекся в нем, наблюдая за танцующими. Люблю смотреть, как люди танцуют, особенно если они по-настоящему расслаблены и в танце раскрываются полностью. Отпускают себя полетать: именно так я называю состояние, когда тело живет отдельно от головы, а мозг занят лишь осознанием собственной свободы и раскрепощенности.
   Нат двигалась великолепно. Хотя я знаю, что она никогда не отпускает себя, всегда следит за своими движениями. А может, наоборот, она родилась уже такой, и ее тело всегда просто знает, как надо двигаться, а мозг всегда в полете. Она не такая, как я, и мне ее понять трудно.
   Я закрыл глаза и увидел огромных белых птиц, летящих над бескрайним морским простором. Одна из этих птиц – я, и эта птица летит дальше всех других. Та, что справа, уже почти прилетела, ее остров показался на горизонте, та, что слева, прилетит на гнездовье совсем скоро, до ее родных скал минут сорок лета, ну а моя земля еще очень далеко, дни, недели, месяцы пройдут, пока наконец-то не появится клочок обледенелой суши. Или так не бывает, чтобы три птицы летели к разным землям… Я очнулся, когда поблизости оказалась Лорен. Она плакала. Потянул ее к себе, обнял.
   – Что ты, малыш, не плачь,– шепнул я ей на ушко.
   – Просто мне грустно.– Она была пьяна или просто много курила. Не знаю, но все равно она очень красивая.
   – Пойдем?
   Пойдем,– услышал я ее дыхание, и через мгновение мы оказались в свободной комнате. Мир умер, на планете Z осталось в живых только двое – я и Лорен. А это значит – надо любить друг друга. Немедленно! А то придет рассвет и суровый Бог воскресит никчемное человечество… Надо любить друг друга, руки на ощупь найдут единственно верную сейчас правду – рядом есть кто-то, кто нуждается в твоем тепле, а так хочется это тепло подарить!
   – Бери! Оно твое!

***

   Под утро я несколько раз просыпался в холодном поту. Видимо, стонал во сне, и Лора целовала меня в лоб. Я открывал глаза, но все равно видел одну и ту же картину: Лорен мертва. Ее прекрасные светлые волосы разметаны по ванной комнате, она лежит в лужи крови и никогда уже не встанет. «Это сон, дурной сон»,– шептала она мне где-то совсем рядом. Это сон, просто сон, твердил я себе, пока не провалился в темноту, где не бывает никаких снов.
   Очнулся – в голове пусто. Никаких мыслей. Потянулся. Лорен рядом нет. Наверное, она в душе. Надеюсь, гости большей частью разошлись. А Лора хороша. Безумно хороша. Может, она порвет с этим парнем в галстуке и немного поживет у меня? Встал с дивана, автоматически фиксируя дикий беспорядок в комнате, подошел к окну, и прорывающийся сквозь жалюзи утренний солнечный свет одел меня в полосатую рубашку арестанта. Лениво потянулся еще раз. Дойдя до шкафа, сунул себя в шорты. Сделал шаг к двери и… замер, застигнутый врасплох страшным воплем. Крик ужаса и отчаяния. Я остановился, а потом рванул туда, где кричала Лиз. Да, это она. Случилось что-то страшное. Лиз сидела у двери в ванную, прислонившись спиной к стене, мотая головой, что-то бормоча. Вся в слезах и крови.
   Крови было много: на полу, на стенах, на двери. Опередивший меня Дэн пытался поднять и прижать к себе Лиз, но она все время вырывалась и сползала вниз по стенке. Я поднял глаза и увидел то, что породило это крик. Больше я ничего не видел и не слышал, как визжала Тарелка, как блевал Тадир, как Димыч, сползший на корточки, тер виски и твердил: «Дерьмо, дерьмо…» Бредовый сон обернулся явью. В луже крови лежало то, что еще совсем недавно было Лорен. Та, кого я целовал сегодня ночью, та, кому шептал ласковые слова. Лорен… Она была изрублена, искрошена, лицо обезображено, красивые волосы увязли в тягучем месиве крови и мозгов, а на умывальнике лежал аккуратно вымытый мизинчик с маленьким колечком…
   – Где этот ублюдок? – заорал я в бешенстве. Рванул по комнатам, открывая двери ногой. Я искал его. Я знаю: это он. Ревнивый мудак. Чудовище.
   Марк, остановись! – Я почувствовал руку Димыча у себя на плече. Вырывался, но Дэн и Димыч крепко схватили меня за руки. Мы упали. Я ударил кого-то в челюсть, в ответ получил отрезвляющий удар в ухо и затих, уткнувшись лицом в затейливый узор испанской плитки. Я не хотел рыдать, слезы сами текли из глаз.
   – Пустите меня! Я убью его! Убью! – хрипел я.
   – Кого ты убьешь, Марк? Кого?
   – Этого мудака. Лорен с ним пришла! Он убил ее из ревности. К тому же его нет среди нас! Он либо уже сбежал, либо прячется! Это он! Конечно, это он! Да пустите вы меня!
   Меня подняли с пола.
   – Возможно, он прав. Давайте найдем этого парня и просто спросим обо всем. Только без глупостей! И кто-нибудь! Вызовите ментов! – Это Димыч, даже в самой критической ситуации он не терял самообладания.
   Мы пошли искать по комнатам. Мудака в галстуке нигде не было. Потом зашли на кухню. Он храпел под столом.
   – Сука, вставай! – заорал я и ударил его ногой в живот.
   – Марк, не надо, может, это не он.
   – Не он? Тогда кто? Я? Или ты, Дэн? Вставай, мудак. Расплата пришла.
   Он поднялся. Он был все еще пьян. Рубашка вся в красном. Галстук как тряпка болтается.
   – Ты убил Лорен?!
   – Лорен убита… Как это, что за бред?
   – Да, убита, и убил ее ты.
   – Лора убита… Кем… Где… Как… Как это возможно… Я так напился… Она ушла с тобой! Мы поругались! Она ушла с тобой! Ребята, вы же помните, я заснул. А Лора была с ним. Что с ней? С ней ничего не могло случиться. Это какой-то злой розыгрыш. Да?
   Он нагло врал. У него вся рубашка в ее крови. Урод! Маньяк! Псих! Я схватил его за горло и потащил к ванной. Меня никто не удерживал. Он сопротивлялся, но я сильно ударил его ногой в пах и бросил лицом в кровавую лужу.
   – Твоих рук дело, мразь.
   Мне хотелось ударить его ногой в лицо, но я сам получил удар в колено и отскочил. Он поднялся и испуганно смотрел на меня. В руке у него блеснул непонятно откуда взявшийся нож.
   – Не подходи. Не подходи! – заверещал он.– Это не я, это не я!
   Я увидел на полу ножку от добитого вчера танцами стола. Поднял ее и молча нанес удар. Один, второй, третий… шестой, седьмой… пятнадцатый… двадцать первый… Первый пришелся по встретившейся на пути руке, третий по голове, десятый по тому, что еще недавно было головой… Потом я опустился на колени. Мне стало плохо. Меня вырвало.
   Приехала милиция, всех забрали. Я ехал в «бобике» и думал о Лорен. О том, что я предвидел ее смерть, что мог ее спасти, если бы отнесся ко сну как к предупреждению. «Бобик» перестало трясти, мы приехали.

***

   – Димыч, что означает обувь?
   – В каком смысле?
   – Ну, пожалуй, я имею в виду символизм. Что она может означать как символ?
   – Обувь означает только обувь – и все!
   – Но ведь что-то она должна означать! Кто-то не просто так положил эти босоножки на дорогу. И туфли на порог в мусарне.
   – Какие туфли? Какие босоножки? Ты бредишь, что ли?
   – Я говорю тебе про символы. Я спрашиваю тебя, что может означать обувь как символ, как подсказка? Зачем она? Не смейся, это серьезно.
   – А какая обувь?
   – Детские босоножки, женские туфли и грязные домашние тапочки.
   – Без людей? Просто обувь?
   – Да, просто обувь.
   – Не знаю, давай спать.
   Димыч замолчал на какое-то время, я даже подумал, что он спит. С дивана в Димкиной комнате, где он приготовил для меня постель, его не было видно.
   Я лежал в темноте, ощупывая глазами протекший потолок, и даже начал было засыпать сам, но он заговорил снова.
   – Обувь без человека – это грустно. Если это не обувной магазин или не прихожая, конечно. Это как корабль без команды или как самолет без экипажа.
   – А что она означает?
   – Ничего не будет.
   – ?!.. Чего не будет?
   – Ничего не будет совсем. Ни детей, ни женщин, ни дома. Ничего. Мне почему-то так подумалось.
   – Хреново.
   – Да уж. Невеселая картинка.
   – А чем все кончится?
   – Ты о чем?
   – Ну если ничего не будет, то чем все кончится?
   Он задумался опять. Я вдруг обратил внимание на безумно громко тикающие часы. Свет луны теперь падал на циферблат. Стрелки показывали четыре сорок.
   – Я не знаю, чем все кончится,– отозвался опять Димыч.– Чтоб это узнать, ты сам должен вернуться к тому, с чего все началось.

***

   Двойное убийство в нашей квартире наделало немало шуму, телевизионщики из программы «Криминал» на НТВ сняли на потеху обывателям жутковатый сюжет. Пытались даже журналистское расследование провести. Но что уж там. С меня и ментов хватило. Мурыжили две недели в СИЗО! Обвинили сначала только в убийстве Влада (так звали того парня), но потом следствие окончательно запуталось, и мне попытались пришить и Лорен. Как они прессуют, все, конечно, слышали. Я и шкаф держал (это когда ставишь ноги на максимальную ширину и обхватываешь руками большой канцелярский шкаф; попробуйте так выстоять пару часов, с ума сойдете!), и сейф слушал (засовываешь голову в сейф, а они по нему молотком барабанят), и просто ловил конкретных пинков. Ну что уж там говорить – у них работа такая. Когда доказательной базы маловато, клиента нужно ломать, чтоб хоть как-то дело закрыть. Но я не сломался. Они утверждали, что я этого парня специально в кровь Лорен бросил, чтоб все улики уничтожить, точнее говоря наоборот, чтоб они против этого парня были. Да разве я тогда хоть о чем-нибудь думал?!
   Помурыжили они меня, помучили и отпустили до суда. По статье «превышение необходимой обороны». Дело об убийстве Лоры закрыли, сделав заключение, что виновный – этот самый Влад (а то кто же). Вот тогда на допросах и маячили передо мной эти туфли на самом видном месте в кабинете у следаков. Я все думал – сидят три здоровых мужика, а на подоконнике у них женские стоптанные туфли-лодочки. Зачем? Даже спросил как-то. Они посмотрели на меня, как на идиота: какие, мол, такие туфли. Я решил, что надо мной в очередной раз глумятся, и больше не спрашивал.
   Свобода встретила ласковым мартовским солнцем, грязью, оттаявшим собачьим дерьмом и машинами-поливалками. Дома мне устроили теплый прием с тортом и водочкой. Никто из наших меня в смерти Лорен, конечно же, не винил. Все были рады, что этот кошмар скоро закончится и мы заживем все той же беззаботной жизнью. Наше безумное семейство переживало небывалый творческий подъем. Лиз пристроила три свои работы в хорошую частную галерею, и на одну статуэтку намечался неплохой спрос. Дэн играл в четырех ночных клубах, иногда за ночь по три сета, съездил на гастроли в Самару и Питер, денег неплохо стал зарабатывать и звездой себя почувствовал. Ну а Димыч готовил к выпуску свой фотоальбом «Всадники апокалипсиса». Тема была выбрана несколько странная, но именно на нее клюнуло одно крутое издательство. Дим гонял по городу и снимал катастрофы, делал шикарные черно-белые снимки дорожных происшествий. Там было все: настоящие эмоции, жизнь, смерть, огонь, ветер, ужас и счастье. Как-то, разглядывая их, я наткнулся на снимок покореженной «Ауди», улетевшей в кювет в пригороде. Рядом лежал труп парня. «Ауди» такая же, как у Дэна. Мне стало не по себе.
   – Дурацкий снимок,– сказал я Димычу.
   – Ты находишь? И чем же?
   – Тачка на дэновскую похожа. Не публикуй его. Убери.
   – Ну, не знаю. А сам снимок супер. Смотри, как тени легли. Не нужно пульс у парня трогать, чтобы понять – он мертв!
   – Дим, сходи к врачу. Иногда мне кажется, что у тебя не все дома.
   – Ладно, ладно. Это ты после того случая отойти никак не можешь. Успокойся.
   Успокойся… Легко сказать! Мне предстояло еще пережить суд. Хотя адвокат смотрел на мое будущее с полным оптимизмом. Он уверял, что добьется оправдания. Но это еще не скоро. Объявлено, что в лучшем случае суд состоится в мае.

***

   Машина вылетела с трассы, то ли не вписавшись в поворот, то ли водитель резко крутанул руль, увидев что-то на дороге. Ночь. Скорость сто сорок. В таких случаях все происходит за считанные секунды. Раз! И картинки вокруг тебя смешиваются. Все мелькает в неровном свете фар. А потом ничего. Я тысячу раз так улетал на своем «Порше» стоимостью пятьсот шестьдесят тысяч долларов и прекрасно знал, что нельзя резко жать на тормоза. Нужно успокоиться, выровнять руль и, чуть притормаживая, дождаться момента, когда бездорожье погасит бешеную скорость. Но иногда на обочине попадаются дерево, глубокая яма, столб какой-нибудь. И вот тогда машина ломается пополам, обнимая своим металлическим телом твердую непоколебимую преграду, и, кувыркаясь, становится для всех находящихся внутри подобием кухонной мясорубки. «Нид фор СПИД» – хорошая игра. Правда, ремонт «Порша» всегда стоил денег. Но деньги ведь ненастоящие, и, к тому же, после ремонта машина никогда не теряла своей стоимости и ходовых качеств. Это игра. В жизни все иначе…
   Дэн вылетел с трассы на скорости 140 км/ч, перелетел через заградительный ров и, подняв огромный фонтан земляных комьев, уперся носом в незримую земляную преграду метрах в тридцати от дороги. Он не жал на тормоз, он пытался справиться с управлением, если бы скорость чуть сбавилась, мы бы умерли на 10 метров ближе к дороге. А так…
   Я выжил, а Дэн погиб. То, что он мертв, я понял сразу. Не нужно было трогать рукой пульс, хлопать по щекам. Глядя на стул или кровать, у вас никогда не возникнет желания искать у них пульс. И мысли не возникает искать далее крохотную искорку жизни. Дэн был мертв, как стул, как кровать, как пепельница. Я выбрался из машины весь в крови, его и своей. Голова кружилась, ноги подкашивались, я падал в грязь, но все-таки добрался до дороги. Сел на корточки на разделительной полосе и, раскачиваясь из стороны в сторону, принялся тереть кулаками глаза. Дотер до того, что зрение практически пропало. С трудом разглядел две приближающиеся светящиеся точки. Машина. Я вскочил и побежал навстречу. Зрение не возвращалось. Кто-то схватил меня за плечо. Рядом были люди. Трое. Один протянул мне чистую тряпку, и я с ожесточением стал тереть лицо и глаза.
   – С вами был ребенок. Скажите, где ребенок?
   – Какой ребенок? – кричал я.– Мы ехали вдвоем. Я и Дэн. Дэн погиб, я живой. Но плохо вижу… Не было ребенка…
   Сосредоточившись, кое-как разомкнул набухшие веки и увидел в свете фар, в том самом месте, где машина слетела с трассы, детские босоножки. Прямо на дороге.
   – Может, вы сбили ребенка? О боже…
   Я слышал, что от удара тело запросто может вылететь из обуви. Но мы никого не сбивали. Это были просто босоножки, детские, красненькие, с большой блестящей застежкой. Я сел на корточки и потерял сознание.

***

   Мне всегда нравилось, как работают наши аудиопираты. Во всем мире еще не вышел в свет Exiter от Depesh Mode, а я уже вовсю гонял его в наушниках. Правда, потом, когда состоялась мировая премьера альбома, в продажу поступили лицензионные диски, и из всех мыслимых и немыслимых колонок зазвучали Dreame on и Free love, оказалось, что мои пиратские версии несколько отличаются от тех, что в итоге пошли в тираж. Но я не расстроился, а даже обрадовался, теперь мой «ДМ» станет коллекционной редкостью.
   Под звуки того самого пиратского «ДМ» я спускался с Эльбруса по жесткому утреннему снегу. Жесткий снег – самое ужасное, что может с тобой случиться на горе. Доска не тормозит совсем, а падать больно так же, как если бы ты свалился на голый асфальт. Можно запросто разбить колено или сломать копчик. Сначала я хотел дождаться момента, когда высокогорное апрельское солнце растопит ледяную пленку и полоумные лыжники разрыхлят наст, но передумал: нельзя терять эти минуты. Скоро придется либо возвращаться, либо бежать куда-то еще дальше. Мое исчезновение будет замечено, и менты с удовольствием изменят меру пресечения. К тому же наверняка меня запрашивают свидетелем еще по паре дел.
   Я подкатился к отвесному склону. Спускаться по нему было бы самоубийством, сейчас тем более. Далеко внизу, где снег уже заканчивался, обнажая черные камни, одиноко тянулась белая дорожка, оставленная сошедшей лавиной. Шириной метра три и длиной триста. Она петляла между огромных валунов, пока наконец не добралась до отвесного обрыва, опрокинувшись в бездонную пропасть. Зрелище обычное для этого времени года. Необычным было другое – след от доски, полоска на белой дороге.
   За двадцать метров до обрыва райдер наконец-то поставил доску на кант и начал торможение. Скорость была безумно высока. Прорыв снежное покрывало до камней и черной земли, доска мчалась к неминуемой гибели, но все-таки замерла в полуметре от пропасти. Тут экстремал отстегнулся, сделал несколько шагов по белому, выбрался на камни и пошел пешком вниз.
   Представить, как проходил этот спуск, было несложно. Но, честно говоря, не отказался бы увидеть его воочию. С этим безбашенным парнем, профессиональным райдером, я как-то оказался вместе на подъемнике, и он, здоровый, лохматый, с торчащей в разные стороны бородой, громогласно смеялся и пальцем указывал на след своей доски. Я бы тоже хотел уметь вытворять такие фокусы, но мне еще далеко до профи.
   Внизу меня ждал облепиховый чай и шурпа. И дядя Миша.
   – С новичками тяжело бывает. Вот попадутся бестолковые, и капец. Вся группа тормозится. Возись с ними, объясняй по двадцатому разу. Ты на лыжах катаешься?
   – Нет, только на доске.
   – Я доску не понимаю. Лыжники не понимают сноубордистов, а те не понимают лыжников. Но и те и другие на одной горе, и потому друг друга уважают. Вместе рискуют.
   – Слушайте, дядя Миша, бывает так, что человек многое знает про других? Что было, что будет… А про себя ни хрена. И главное, не поймет, то ли дар у него такой, то ли проклятие.
   – Ты про себя?
   – Ну, в общем, да. Много беды из-за этого уже случилось…
   – А ты что, все знаешь? Или так, моменты?
   – Моменты. Как подсказки. Да и то не всегда. Как будто кто сверху кидает фантики, а я подбираю. И не мне решать, какой фантик упадет. Вот про вас ничего, к примеру, не вижу.
   Был тут старик один, в прошлом году умер. Плита памятная о нем на Азау стоит. Сто девять лет прожил, на Эльбрус пятьдесят семь раз ходил, в последний раз в сто четыре года. Гора его любила. А он силы из нее черпал. Вот и жил столько. У него, говорят, тоже дар был. Если кто недоброе сделал, он знал всегда. Придет к провинившемуся домой, поговорит, и тот сам с повинной идет. Бабки говорят, гора ему подсказывала. Уважаемый человек был. Когда умер, все Приэльбрусье оплакивало. У него добрый дар был, он как отец за всеми людьми приглядывал. Может, и твой дар добрый, надо тебе самому только понять, зачем он.
   – А если злой?
   – Тогда с ума сведет тебя, душу порвет. Я не знаю точно, я так – треплюсь. Тебе к старикам сходить надо.
   – Да уж спасибо и за это. А к старикам не успею. Я уезжаю завтра. Берегите себя.
   – Приезжай еще.
   – Хотелось бы…
   Я встал из-за стола и побрел в номер. И вдруг понял, что убегать больше нельзя, нужно разобраться, понять себя, а потом будь что будет.

***

   Минводы встретили оглушительным запахом цветущих садов и войной. Я впервые вдруг ясно осознал, что на Юге идет настоящая бойня. Не где-то на экране ТВ, а здесь, лишь в нескольких десятках километров от меня взрываются мины, гремят автоматные очереди, гибнут люди. В этом городе-саде о войне говорило все – небывалое количество милицейских патрулей и блокпостов с ощетинившимися пулеметными гнездами, люди в военной форме, рядовые, офицеры, уже побывавшие в жестоком месиве, и те, кто только приехал в этот рай на земле, который в одно мгновение мог превратиться в ад.
   Совсем недавно прогремел взрыв на Центральном рынке. Город жил в страхе перед новыми терактами, и беспокойные милиционеры обыскивали всех и вся. По пути к вокзалу меня, обладателя типичной славянской внешности, остановили для проверки документов три раза. Я смиренно доставал паспорт, расстегивал сумку и показывал ее содержимое. Один особенно старательный мент пошарил по моим карманам.