Страница:
20
Не смешивать. - Моралисты, рассматривающие возвышенный, могущественный, самоотверженный образ мыслей героев, встречающихся, например, у Плутарха, или чистое, светлое, пригревающее душевное состояние истинно хороших мужчин и женщин, как трудную проблему познания, исследующие происхождение этих явлений, сводя сложное к более основному, сосредоточивая свое внимание на запутанности мотивов, на вплетенных тонких нитях ошибочных понятий, на унаследованных, постепенно развившихся отдельных чувствованиях и группах чувствований, - такие моралисты, говорю я, очень часто смешиваются с теми, от которых они более всего отличаются. Да, их часто смешивают с теми жалкими моралистами, которые не верят ни в какое умственное или нравственное величие и стараются скрыть свое духовное убожество в блеске чужого величия и чистоты. Первые моралисты говорят: "это - проблема", а эти ничтожные люди твердят: "здесь все лгуны и ложь"; таким образом, последние отрицают даже существование того, что первые пытаются объяснить.
21
Человек как измеритель. - Вероятно, вся нравственность человечества имеет свое начало в том страшном духовном возбуждении, которое испытывал первобытный человек, когда он впервые открыл меру и измерение, вес и весы. (Слово "Mensch" - человек означает "Messende" - измеряющий, так как человек желал назвать себя по имени своего величайшего открытия!) С такими представлениями люди возвысились до областей, где немыслимо измерение и взвешивание, но им казалось, что и здесь возможно и то и другое.
22
Принцип равновесия. - Грабитель и тот сильный человек, который обещает охранять общество от грабителей, вероятно, в сущности вполне сходные существа и отличаются только тем, что второй извлекает свою выгоду иначе, чем первый; он извлекает свою выгоду из равномерных обложений, которые уплачивает ему община, а не из контрибуций. (Такое же отношение существует и между купцом и пиратом, оба занятия соединялись долгое время в одном лице, и в случае, если одно казалось невыгодным, человек прибегал к другому. В сущности и теперь мораль купца - это утонченная мораль пирата, а именно: покупать по возможности дешевле, - если можно, уплачивая только издержки предприятия, - и продавать по возможности дороже). Суть вся в том: сильный обещает служить противовесом грабителю, и при этом слабые видят возможность жить. Они должны или сами сплотиться в противодействующую силу, или подчиниться одной противодействующей силе (за услуги которой они уплачивают вознаграждение). Предпочтение охотно отдается последнему способу, так как в этом случае сдерживаются два опасных начала, первое при помощи второго, а второе помощью собственной выгоды; для второго выгодно обращаться милостиво и снисходительно с подчиненными, чтобы они могли содержать не только себя, но и своего повелителя. Правда, и в этом случае дело не обходится без суровых жестокостей; однако, люди начали дышать свободнее, чем раньше, когда во всякое время они могли ожидать полного истребления. Община в самом начале бывает организацией слабых в противовес грозной силе. Организация в подавляющую силу была бы полезнее, если бы могла сразу уничтожить противодействующую силу; и действительно, если бы дело шло об отдельном могущественном враге, то люди, наверное, испробовали бы это средство. Если же этот противник - глава рода или человек пользуется большим влиянием, то быстрое, решительное уничтожение невозможно и приходится довольствоваться медленной, продолжительной борьбой. Подобное состояние наименее благоприятно для общины, так как она, благодаря этому, теряет время, необходимое для добывания средств к пропитанию, и рискует каждое мгновение лишиться того, что было ею достигнуто с таким трудом. Оттого-то община и предпочитает, чтобы сила для защиты и нападения была на той же высоте, как и сила опасного соседа, и чтобы противник понимал, что и на их чашке весов лежит столько же груза, сколько и у него: почему бы им не быть тогда добрыми друзьями? Таким образом равновесие является очень важным принципом в древнейшем учении о праве и нравственности; равновесие - это базис справедливости. Когда в более грубые времена мы встречаемся с принципом справедливости "око за око, зуб за зуб", то принцип этот указывает на достигнутое уже равновесие, которое он и хочет удерживать, так что отныне, если кто-нибудь совершит насилие, то потерпевший не станет в запальчивости прибегать к мести. Нарушенное равновесие восстанавливается благодаря "jus talionis": ведь в те далекие времена глаза, руки представляли часть могущества. Внутри общины, где члены рассматривались как равнозначащие, против проступков, т. е. нарушения принципа равновесия, имеются позор и наказание: позор - это противовес, установленный против отдельного лица, стяжавшего посредством захвата выгоду, но, благодаря позору, терпящего теперь убытки, которые уничтожают и превышают прежнюю пользу. То же значение имеет наказание: перевесу, который себе позволяет всякий преступник, оно противопоставляет гораздо больший противовес: насилию - тюремное заключение, воровству - возвращение похищенного и штраф. Преступнику, таким образом, напоминают, что он, благодаря своему поступку, выделил себя из общины и лишился присущих ей нравственных выгод: и община относится к нему как к неравному, слабому, вне ее стоящему (ей чуждому); поэтому наказание не есть только возмездие: оно заключает в себе нечто большее, а именно суровость первобытного состояния, о которой и хотят напомнить преступнику.
23
Имеют ли приверженцы учения о свободной воле право наказывать? - Люди, которые судят и наказывают по обязанности, стараются в каждом отдельном случае установить, ответствен ли вообще преступник за свой поступок, мог ли он действовать так, как повелевал ему рассудок, были ли у него какие-нибудь мотивы, или же он действовал бессознательно и вынужденно? Если его наказывают, то за то, что он худшие мотивы предпочел лучшим, следовательно, как полагают, сознавал те и другие. Где такого сознания нет, там, по общему мнению, человек несвободен и неответствен, если только его незнание, как, например, его ignorantia legis, не было следствием предумышленного упущения, так как в этом случае, т. е. когда он не учился тому, что ему следует знать, он уже предпочитал дурные мотивы хорошим и теперь должен расплачиваться за последствия своего дурного выбора. Если же он по слабоумию или тупоумию не понимал хороших мотивов, то он не наказывается: говорят, что у него не было выбора, что он действовал как животное. У преступника, подвергаемого каре, предполагается именно преднамеренное игнорирование голоса рассудка. Но каким же образом может человек быть преднамеренно менее рассудительным, чем он должен быть? И откуда исходит решение, когда чашки весов переполнены хорошими и дурными мотивами? Не от заблуждения или ослепления, не от внешнего или внутреннего принуждения? (Впрочем, поразмыслив, мы поймем, что всякое так называемое "внешнее принуждение" есть не что иное, как внутреннее принуждение страха и боли). И мы опять спрашиваем: откуда? Решение, значит, не может исходить от рассудка, так как рассудок не мог бы предпочесть худшие мотивы лучшим. Вот здесь-то и призывается на помощь свободная воля: решающим импульсом якобы является окончательно воля, наступает момент, когда не действуют никакие мотивы, и поступок является в виде чуда, из ничего. Эта так называемая воля наказывается в том случае, когда не должно быть никакой воли: рассудок, знавший закон, т. е. то, что велено и что запрещено, не должен был, говорят, оставлять выбора, должен был приневолить, действуя в качестве высшей силы. Следовательно, преступник наказывается за то, что употребил свою "свободную волю", т. е. действовал без мотивов там, где должен был руководствоваться мотивами. А почему он так поступал? Но об этом именно и нельзя спрашивать: поступок этот не допускает вопроса "почему?", он ничем не мотивируется, ниоткуда не проистекает; он бесцелен и бессмыслен. Однако, в силу вышеизложенного первого условия всякой наказуемости, за такой поступок не следовало бы и наказывать! Но нельзя ссылаться и на тот вид наказуемости, когда что-нибудь не делается, что-нибудь упускается, и рассудок не действует, так как упущение было во всяком случае не преднамеренное, а наказуемым считается только преднамеренное неисполнение того, что велено. Правда, преступник предпочел дурные мотивы хорошим, но без причины и намерения: он действовал вопреки рассудку, но не для того, чтобы не слушаться его велений. То предположение, которое делается по отношению к преступнику, заслуживающему кару, что он с намерением действовал наперекор рассудку, именно это предположение недопустимо, если признавать "свободную волю". Вы, приверженцы учения о "свободной воле", не имеете права карать, вы лишены этого права на основании ваших же принципов! Но в сущности эти принципы не более как странная мифология понятий, и наседка, которая их вывела на свет, высиживала их вдали от действительной жизни.
24
К характеристике преступника и его судьи. - Преступник, которому известны все обстоятельства дела, не находит свой поступок таким непостижимым и из ряда вон выходящим, как его судьи и хулители; наказание же назначается ему именно соразмерно тому удивлению, которое испытывают судьи при виде поступка, кажущегося им непостижимым. Если защитнику какого-нибудь преступника достаточно хорошо известны и обстоятельства преступления и вся жизнь его клиента до этого времени, то так называемые смягчающие обстоятельства, которые он приводит одно за другим, в конце концов должны смягчить вину до полного ее исчезновения. Или, выражаясь яснее: защитник будет шаг за шагом смягчать то удивление, которое осуждало и определяло наказание, и, наконец, окончательно рассеет его, заставив каждого искреннего слушателя признаться самому себе, "что преступник должен был поступить так, как поступил; наказывая его, мы наказали бы вечную необходимость". Но соразмерять степень наказания со степенью сведений имеющихся, или которые можно заполучить по истории данного преступления, - не противоречит ли это всякой справедливости?
25
Мена и справедливость. - Мена только тогда была бы честной и справедливой, если бы каждый из меняющихся требовал лишь столько, сколько, по его мнению, стоит его вещь, включая сюда и трудность ее приобретения, и редкость вещи, и потраченное время и т. п., и даже ценность для него как любителя. Как только он назначает цену вещи соответственно нужде в ней другого, он становится утонченным грабителем и лихоимцем. Если одним из предметов мены являются деньги, то следует принимать в соображение, что рубль в руках богатого наследника, поденщика, купца и студента имеет совершенно различное значение, и смотря по тому, сколько каждый из них сделал - почти ничего или много - для приобретения этого рубля, он и должен бы получить за него. Этого требует справедливость, но в действительности, как известно, встречается как раз обратное: в финансовом мире рубль самого ленивого богача приносит больше прибыли, чем рубль работящего бедняка.
26
Правовые отношения как средства. - Право, основанное на договорах между равными, существует до тех пор, пока сила договаривавшихся одинакова или мало чем отличается одна от другой; благоразумие создало право, чтобы положить конец распре и бесполезной трате равных сил. Но это достигается так же хорошо, если одна из сторон сделается значительно слабее другой: происходит подчинение, и право, как таковое, перестает существовать, но результат получается тот же, что и раньше, при нем. Теперь уж благоразумие более сильного заставляет его беречь силы подчиненного, не тратить их без пользы, и часто положение подчиненного более благоприятно, чем было положение равноправного. Следовательно, правовые отношения не цель, а временное средство, рекомендуемое благоразумием.
27
Объяснение злорадства. - Злорадство происходит оттого, что каждому человеку в каком-нибудь отношении, хорошо им сознаваемом, живется плохо: его гнетет или забота, или раскаяние, или боль; постигающее зло приравнивает его к нам, вызывая в нас радость и успокаивая в нас чувство зависти. - Если в известный момент человек чувствует себя хорошо, то он тем не менее накопляет в своем сознании несчастье ближнего, как капитал, которым он может воспользоваться, когда несчастье постигнет его самого; и в этом случае он чувствует "злорадство". Мысль, настроенная на равенстве между людьми, простирает свое мерило и на область счастья и случайностей: злорадство самое обыкновенное признание победы и восстановления равенства даже и в области высших интересов. Злорадство существует лишь с тех пор, как человек научился видеть в других людях существа себе подобные, следовательно, с тех пор как создалось общество.
28
Произвол в соразмерности наказаний. - Большинство преступников так же случайно попадают под наказание, как женщины становятся матерями. Десять раз, сто раз они делали то же самое, не испытав дурных последствий, как вдруг все раскрывается, и их постигает кара. Привычка, казалось бы, должна служить смягчающим обстоятельством для проступка, за который преступник наказывается: ведь, в нем образовалась наклонность, с которой труднее бороться. Вместо того, при подозрении, что преступление вошло в привычку, наказание бывает суровее, и привычка служит аргументом, не допускающим смягчения. Наоборот: безупречный образ жизни, на фоне которого преступление так страшно выделяется, должен бы усугубить вину! Но он обыкновенно является обстоятельством, смягчающим вину. Таким образом, все соразмеряется не по отношению к преступнику, а по отношению к обществу и тому вреду или той опасности, которые ему грозят: прежняя полезность человека зачитывается ему в виду того, что он причинил вред только раз, а вред, приносимый раньше, суммируется с вновь открытым, и на основании этого присуждается наивысшая кара. Но если карать или награждать таким образом человека также и за его прошлое (последнее в том случае, когда уменьшение наказания является наградой), то можно бы идти еще дальше и подвергать каре причину того или иного прошлого, т. е. родителей, воспитателей, общество и т. д.; во многих случаях сами судьи оказались бы причастными вине. Останавливаться на преступнике при наказании за прошлое есть чистейший произвол. Если уже нельзя найти оправдания для каждой вины, то следовало бы брать в расчет только единичный случай, не оглядываясь назад, изолировать вину, не приводя ее в связь с прошлым, иначе приходится грешить против логики. Вы, люди свободной воли, выводите необходимое заключение из вашего учения о "свободной воле" и смело провозглашайте, что "никакой поступок не имеет прошлого".
29
Зависть и ее более благородный брат. - Там, где равенство действительно проникло в жизнь и прочно установилось, возникает наклонность, считающаяся безнравственной и в первобытном состоянии едва ли даже мыслимая, именно зависть; завистливый человек чувствителен ко всякому возвышению другого над общим уровнем и желает или низвести его, или самому подняться до этого уровня. Из этого вытекают два различных образа действия, которые Гесиод называл злой и доброй Эридой. При равенстве является также и негодование на то, что одному живется хуже, чем он того заслуживает по принципу равенства, другому - лучше, чем следовало бы по тому же принципу: это аффекты более благородных натур. В вещах, не зависящих от произвола человека, эти более благородные личности, замечая недостаток справедливости, требуют, чтобы равенство, признаваемое людьми, признавалось бы также природой и случаем, и негодуют на то, что у равных неравная судьба.
30
Зависть богов. - "Зависть богов" возникает, когда человек, ниже ценимый в каком-нибудь отношении, или сам становится в уровень с высшим (подобно Аяксу), или выдвигается волею судьбы (как Ниобея в качестве чрезмерно благословенной матери). Внутри общественного классового порядка эта зависть требует, чтобы ничьи заслуги не были выше его общественного положения, а главное, чтобы сознание собственных заслуг не заходило за эти пределы. "Зависть богов" часто испытывает на себе победоносный генерал, как и ученик, создавший великое произведение.
31
Тщеславие как остаток первобытного состояния. - Так как люди в целях безопасности установили между собою равенство для основания общины, а это равенство в сущности противоречит природе отдельных лиц и вынуждено, то по мере того, как общая безопасность все более укрепляется, новые отпрыски старой наклонности стремятся пробиться в виде разграничения званий, выдающихся должностей и привилегий, и вообще во всевозможных проявлениях тщеславия (в манерах, туалете, языке и т. д.). Но лишь только данному обществу грозит опасность, масса, не бывшая в состоянии выдвинуться в чем-нибудь во время общего покоя, вновь домогается равенства: бессмысленные привилегии и проявления тщеславия на некоторое время исчезают. Если же общественный строй совсем разрушается и наступает анархия, то первобытное состояние, с присущим ему беззаботным, беспощадным неравенством, берет опять свое, как это было, по рассказам Фукидида, на о. Корцире. Не существует тогда ни естественного права, ни естественного бесправия.
32
Беспристрастие. - Беспристрастие есть дальнейшее развитие справедливости; оно устанавливается между людьми, не нарушающими равенства общины. В тех случаях, когда законом ничего не предписывается, оно вызывает, в интересах равновесия, более утонченное внимательное отношение друг к другу, причем каждый смотрит вперед и назад и следует правилу: "как ты ко мне, так я к тебе". Aequum ведь значит "соответственно равенству между нами"; благодаря этому принципу, сглаживаются мелкие различия до иллюзии полного равенства; в силу его требования мы прощаем друг другу многое такое, чего не должны были бы прощать.
33
Элементы мести. - Слово "месть" так коротко и быстро произносится, что кажется, будто оно заключает в себе только один корень, т. е. одно понятие и чувство. Поэтому все еще стараются найти этот корень подобно тому, как наши политико-экономы не устали еще отыскивать такого же единства в слове "ценность" и доискиваться первоначального коренного понятия о ценности, как-будто все слова не являются карманами, в которые совали то одно, то другое, а часто и многое сразу! Поэтому и "месть" означает то то, то другое, а то и нечто более сложное. Рассмотрим сначала тот удар, который мы почти бессознательно наносим неодушевленным предметам, о которые мы ушиблись, как, напр., движущимся машинам: смысл ответного удара - прекратить вредоносное действие машины тем, что мы ее останавливаем. Для достижения этой цели удар должен иногда быть настолько силен, чтобы разбить машину; если же последняя слишком прочна и один человек не в силах сразу разрушить ее, то он все-таки нанесет ей самый сильный удар, на который он способен, - делая как бы последнюю попытку. Таким же образом поступаем мы и относительно людей при непосредственном ощущении причиняемой нам боли. Если этот акт хотят называть актом мщения, то пусть называют, но не следует упускать из виду, что здесь одно чувство самосохранения руководило рассудочной машиной и что при этом думалось в сущности не о лице, наносящем вред, а только о себе: мы поступаем так не из желания причинить вред, а только с целью остаться целыми и невредимыми. - Для того, чтобы перейти мысленно от себя к противнику и сообразить, каким способом можно поразить его самым чувствительным образом, - нужно время. Это бывает при втором роде мести: здесь уже предполагается, что мысль занята вопросом об уязвимости противника и его способности страдать: нам хочется заставить его страдать. Предохранение же себя от дальнейшего вреда до такой степени теряется из виду, что сплошь и рядом мстящий наносит себе большой вред и зачастую очень хладнокровно ожидает этого. Если при первом роде мести страх перед вторым ударом заставляет отразить первый как можно сильнее, то при втором роде относишься совершенно равнодушно к тому, что противник будет еще делать; сила ответного удара определяется только тем, что он уже сделал. Но что же он сделал? и какая для нас польза в том, что он будет страдать после того, как мы через него пострадали? Здесь дело идет о восстановлении, тогда как акт мщения первого рода служит только к самосохранению. Наш противник лишил нас, быть может, имущества, положения, друзей, детей, - этих утрат местью нельзя вернуть, и восстановление относится только к одной побочной потере, случившейся при всех других. Месть восстановления не предохраняет от дальнейших потерь, она не возмещает тех, которые уже произошли, кроме одной, если от противника потерпела наша честь, то месть может восстановить ее. Но наша честь затрагивается каждый раз, когда нам причиняют зло предумышленно: наш противник доказал этим, что он нас не боялся. Нашей местью мы доказываем, что и мы его не боимся: в этом и состоит компенсация, восстановление. (Желание выказать полное отсутствие страха доходит у некоторых до того, что опасности, сопряженные с мщением - потеря здоровья, жизни или чего-либо другого, - им кажутся необходимым условием всякой мести. Поэтому они прибегают к дуэли, хотя правосудие им предлагает свою помощь и они могут получить удовлетворение за обиды и этим путем; но они считают безопасное восстановление своей чести недостаточным, потому что оно не может доказать отсутствие в них страха). - В мести первого рода причиной ответного удара был именно страх, между тем как здесь ответным ударом, как сказано, хотят именно доказать отсутствие страха. Очевидно, что внутренняя мотивировка того и другого образа действия, именуемых одним словом "месть", до крайности различна; между тем мстящий часто сам не отдает себе отчета в том, что его понудило к мщению: быть может, он нанес ответный удар из страха и чувства самосохранения, а потом, когда у него было время подумать с точки зрения оскорбленной чести, он стал убеждать себя в том, что мстил за свою поруганную честь, - во всяком случае последний мотив благороднее первого. Существенное значение имеет еще вопрос, поругана ли была его честь в глазах других или только в глазах оскорбителя? В последнем случае он предпочтет тайную месть, в первом - публичную. Смотря по тому, насколько он сумеет проникнуть в душу противника и зрителей, его месть будет более или менее ожесточенная; если он не обладает этого рода фантазией, то он и не будет думать о мести, потому что у него отсутствует чувство "чести", следовательно, оно и не может быть оскорблено. Так же мало будет думать оскорбленный о мести, если он презирает и оскорбителя и свидетелей поступка, потому что они, как презираемые, не могут ни оказать ему чести, ни отнять ее у него. Наконец, он откажется от мести и в том случае, если, как это нередко случается, он любит своего оскорбителя, хотя он этим, в глазах последнего, может быть, многое теряет и становится менее достойным взаимности. Но любовь готова принести даже такую жертву, т. е. отказаться от взаимности, лишь бы только не огорчать любимого существа, так как огорчить его было бы больнее, чем принести ему эту жертву. Следовательно, каждый человек мстит, если только он не лишен чувства чести, не презирает обидчика, или если питает к нему любовь. Даже прибегая к правосудию, он ищет мести не в качестве частного лица, а как дальновидный и заботливый член общества, требует, чтобы общество мстило тому члену, который его не уважает. Таким образом, судебная кара восстановляет честь как частного лица, так и общества, т. е. наказание есть месть. В нем несомненно заключается также и первый элемент мести, рассмотренный нами в самом начале, а именно: поскольку общество прибегает к наказанию ввиду самосохранения и отвечает ударом в целях самозащиты. Наказанием имеется в виду, устрашая, предупредить дальнейший вред. Таким образом, в наказании сплетаются эти оба, столь различные, элементы мести, и это, быть может, больше всего поддерживает вышеупомянутое смешение понятий, благодаря которому отдельное лицо, прибегающее к мести, обыкновенно не знает, чего оно собственно хочет.
34
Добродетели невыгоды. - Нам кажется, что в качестве членов обществ мы не имеем права подвизаться в известных добродетелях, которые нам, как частным лицам, делают большую честь и доставляют некоторое удовольствие, как, например, оказывать милость и снисхождение всякого рода нарушителям закона, - вообще не имеем права к такому образу действия, от которого из-за наших добродетелей общество потерпело бы какой-нибудь ущерб. Ни один суд не может дозволить себе перед своей совестью быть милостивым: это право предоставлено королю как отдельной личности, и все рады, когда он этим правом пользуется, доказывая тем, что каждому хотелось бы быть милостивым, но только не в качестве совокупного общества. Таким образом, общество признает только добродетели, которые ему полезны или, по крайней мере, не вредны (на основании которых можно действовать без убытка и даже с выгодой, как, например, справедливость). Из этого следует, что эти невыгодные добродетели не могли возникнуть среди общества, так как еще теперь в самом незначительном, только что возникающем обществе против них слышится протест. Это добродетели людей неравных по положению, изобретенные более сильными, отдельными лицами, добродетели повелителей, за которыми скрывается задняя мысль: "Я достаточно могуч, чтобы согласиться на явный убыток, - это доказательство моего могущества", - т. е. это добродетели, родственные высокомерию.
Не смешивать. - Моралисты, рассматривающие возвышенный, могущественный, самоотверженный образ мыслей героев, встречающихся, например, у Плутарха, или чистое, светлое, пригревающее душевное состояние истинно хороших мужчин и женщин, как трудную проблему познания, исследующие происхождение этих явлений, сводя сложное к более основному, сосредоточивая свое внимание на запутанности мотивов, на вплетенных тонких нитях ошибочных понятий, на унаследованных, постепенно развившихся отдельных чувствованиях и группах чувствований, - такие моралисты, говорю я, очень часто смешиваются с теми, от которых они более всего отличаются. Да, их часто смешивают с теми жалкими моралистами, которые не верят ни в какое умственное или нравственное величие и стараются скрыть свое духовное убожество в блеске чужого величия и чистоты. Первые моралисты говорят: "это - проблема", а эти ничтожные люди твердят: "здесь все лгуны и ложь"; таким образом, последние отрицают даже существование того, что первые пытаются объяснить.
21
Человек как измеритель. - Вероятно, вся нравственность человечества имеет свое начало в том страшном духовном возбуждении, которое испытывал первобытный человек, когда он впервые открыл меру и измерение, вес и весы. (Слово "Mensch" - человек означает "Messende" - измеряющий, так как человек желал назвать себя по имени своего величайшего открытия!) С такими представлениями люди возвысились до областей, где немыслимо измерение и взвешивание, но им казалось, что и здесь возможно и то и другое.
22
Принцип равновесия. - Грабитель и тот сильный человек, который обещает охранять общество от грабителей, вероятно, в сущности вполне сходные существа и отличаются только тем, что второй извлекает свою выгоду иначе, чем первый; он извлекает свою выгоду из равномерных обложений, которые уплачивает ему община, а не из контрибуций. (Такое же отношение существует и между купцом и пиратом, оба занятия соединялись долгое время в одном лице, и в случае, если одно казалось невыгодным, человек прибегал к другому. В сущности и теперь мораль купца - это утонченная мораль пирата, а именно: покупать по возможности дешевле, - если можно, уплачивая только издержки предприятия, - и продавать по возможности дороже). Суть вся в том: сильный обещает служить противовесом грабителю, и при этом слабые видят возможность жить. Они должны или сами сплотиться в противодействующую силу, или подчиниться одной противодействующей силе (за услуги которой они уплачивают вознаграждение). Предпочтение охотно отдается последнему способу, так как в этом случае сдерживаются два опасных начала, первое при помощи второго, а второе помощью собственной выгоды; для второго выгодно обращаться милостиво и снисходительно с подчиненными, чтобы они могли содержать не только себя, но и своего повелителя. Правда, и в этом случае дело не обходится без суровых жестокостей; однако, люди начали дышать свободнее, чем раньше, когда во всякое время они могли ожидать полного истребления. Община в самом начале бывает организацией слабых в противовес грозной силе. Организация в подавляющую силу была бы полезнее, если бы могла сразу уничтожить противодействующую силу; и действительно, если бы дело шло об отдельном могущественном враге, то люди, наверное, испробовали бы это средство. Если же этот противник - глава рода или человек пользуется большим влиянием, то быстрое, решительное уничтожение невозможно и приходится довольствоваться медленной, продолжительной борьбой. Подобное состояние наименее благоприятно для общины, так как она, благодаря этому, теряет время, необходимое для добывания средств к пропитанию, и рискует каждое мгновение лишиться того, что было ею достигнуто с таким трудом. Оттого-то община и предпочитает, чтобы сила для защиты и нападения была на той же высоте, как и сила опасного соседа, и чтобы противник понимал, что и на их чашке весов лежит столько же груза, сколько и у него: почему бы им не быть тогда добрыми друзьями? Таким образом равновесие является очень важным принципом в древнейшем учении о праве и нравственности; равновесие - это базис справедливости. Когда в более грубые времена мы встречаемся с принципом справедливости "око за око, зуб за зуб", то принцип этот указывает на достигнутое уже равновесие, которое он и хочет удерживать, так что отныне, если кто-нибудь совершит насилие, то потерпевший не станет в запальчивости прибегать к мести. Нарушенное равновесие восстанавливается благодаря "jus talionis": ведь в те далекие времена глаза, руки представляли часть могущества. Внутри общины, где члены рассматривались как равнозначащие, против проступков, т. е. нарушения принципа равновесия, имеются позор и наказание: позор - это противовес, установленный против отдельного лица, стяжавшего посредством захвата выгоду, но, благодаря позору, терпящего теперь убытки, которые уничтожают и превышают прежнюю пользу. То же значение имеет наказание: перевесу, который себе позволяет всякий преступник, оно противопоставляет гораздо больший противовес: насилию - тюремное заключение, воровству - возвращение похищенного и штраф. Преступнику, таким образом, напоминают, что он, благодаря своему поступку, выделил себя из общины и лишился присущих ей нравственных выгод: и община относится к нему как к неравному, слабому, вне ее стоящему (ей чуждому); поэтому наказание не есть только возмездие: оно заключает в себе нечто большее, а именно суровость первобытного состояния, о которой и хотят напомнить преступнику.
23
Имеют ли приверженцы учения о свободной воле право наказывать? - Люди, которые судят и наказывают по обязанности, стараются в каждом отдельном случае установить, ответствен ли вообще преступник за свой поступок, мог ли он действовать так, как повелевал ему рассудок, были ли у него какие-нибудь мотивы, или же он действовал бессознательно и вынужденно? Если его наказывают, то за то, что он худшие мотивы предпочел лучшим, следовательно, как полагают, сознавал те и другие. Где такого сознания нет, там, по общему мнению, человек несвободен и неответствен, если только его незнание, как, например, его ignorantia legis, не было следствием предумышленного упущения, так как в этом случае, т. е. когда он не учился тому, что ему следует знать, он уже предпочитал дурные мотивы хорошим и теперь должен расплачиваться за последствия своего дурного выбора. Если же он по слабоумию или тупоумию не понимал хороших мотивов, то он не наказывается: говорят, что у него не было выбора, что он действовал как животное. У преступника, подвергаемого каре, предполагается именно преднамеренное игнорирование голоса рассудка. Но каким же образом может человек быть преднамеренно менее рассудительным, чем он должен быть? И откуда исходит решение, когда чашки весов переполнены хорошими и дурными мотивами? Не от заблуждения или ослепления, не от внешнего или внутреннего принуждения? (Впрочем, поразмыслив, мы поймем, что всякое так называемое "внешнее принуждение" есть не что иное, как внутреннее принуждение страха и боли). И мы опять спрашиваем: откуда? Решение, значит, не может исходить от рассудка, так как рассудок не мог бы предпочесть худшие мотивы лучшим. Вот здесь-то и призывается на помощь свободная воля: решающим импульсом якобы является окончательно воля, наступает момент, когда не действуют никакие мотивы, и поступок является в виде чуда, из ничего. Эта так называемая воля наказывается в том случае, когда не должно быть никакой воли: рассудок, знавший закон, т. е. то, что велено и что запрещено, не должен был, говорят, оставлять выбора, должен был приневолить, действуя в качестве высшей силы. Следовательно, преступник наказывается за то, что употребил свою "свободную волю", т. е. действовал без мотивов там, где должен был руководствоваться мотивами. А почему он так поступал? Но об этом именно и нельзя спрашивать: поступок этот не допускает вопроса "почему?", он ничем не мотивируется, ниоткуда не проистекает; он бесцелен и бессмыслен. Однако, в силу вышеизложенного первого условия всякой наказуемости, за такой поступок не следовало бы и наказывать! Но нельзя ссылаться и на тот вид наказуемости, когда что-нибудь не делается, что-нибудь упускается, и рассудок не действует, так как упущение было во всяком случае не преднамеренное, а наказуемым считается только преднамеренное неисполнение того, что велено. Правда, преступник предпочел дурные мотивы хорошим, но без причины и намерения: он действовал вопреки рассудку, но не для того, чтобы не слушаться его велений. То предположение, которое делается по отношению к преступнику, заслуживающему кару, что он с намерением действовал наперекор рассудку, именно это предположение недопустимо, если признавать "свободную волю". Вы, приверженцы учения о "свободной воле", не имеете права карать, вы лишены этого права на основании ваших же принципов! Но в сущности эти принципы не более как странная мифология понятий, и наседка, которая их вывела на свет, высиживала их вдали от действительной жизни.
24
К характеристике преступника и его судьи. - Преступник, которому известны все обстоятельства дела, не находит свой поступок таким непостижимым и из ряда вон выходящим, как его судьи и хулители; наказание же назначается ему именно соразмерно тому удивлению, которое испытывают судьи при виде поступка, кажущегося им непостижимым. Если защитнику какого-нибудь преступника достаточно хорошо известны и обстоятельства преступления и вся жизнь его клиента до этого времени, то так называемые смягчающие обстоятельства, которые он приводит одно за другим, в конце концов должны смягчить вину до полного ее исчезновения. Или, выражаясь яснее: защитник будет шаг за шагом смягчать то удивление, которое осуждало и определяло наказание, и, наконец, окончательно рассеет его, заставив каждого искреннего слушателя признаться самому себе, "что преступник должен был поступить так, как поступил; наказывая его, мы наказали бы вечную необходимость". Но соразмерять степень наказания со степенью сведений имеющихся, или которые можно заполучить по истории данного преступления, - не противоречит ли это всякой справедливости?
25
Мена и справедливость. - Мена только тогда была бы честной и справедливой, если бы каждый из меняющихся требовал лишь столько, сколько, по его мнению, стоит его вещь, включая сюда и трудность ее приобретения, и редкость вещи, и потраченное время и т. п., и даже ценность для него как любителя. Как только он назначает цену вещи соответственно нужде в ней другого, он становится утонченным грабителем и лихоимцем. Если одним из предметов мены являются деньги, то следует принимать в соображение, что рубль в руках богатого наследника, поденщика, купца и студента имеет совершенно различное значение, и смотря по тому, сколько каждый из них сделал - почти ничего или много - для приобретения этого рубля, он и должен бы получить за него. Этого требует справедливость, но в действительности, как известно, встречается как раз обратное: в финансовом мире рубль самого ленивого богача приносит больше прибыли, чем рубль работящего бедняка.
26
Правовые отношения как средства. - Право, основанное на договорах между равными, существует до тех пор, пока сила договаривавшихся одинакова или мало чем отличается одна от другой; благоразумие создало право, чтобы положить конец распре и бесполезной трате равных сил. Но это достигается так же хорошо, если одна из сторон сделается значительно слабее другой: происходит подчинение, и право, как таковое, перестает существовать, но результат получается тот же, что и раньше, при нем. Теперь уж благоразумие более сильного заставляет его беречь силы подчиненного, не тратить их без пользы, и часто положение подчиненного более благоприятно, чем было положение равноправного. Следовательно, правовые отношения не цель, а временное средство, рекомендуемое благоразумием.
27
Объяснение злорадства. - Злорадство происходит оттого, что каждому человеку в каком-нибудь отношении, хорошо им сознаваемом, живется плохо: его гнетет или забота, или раскаяние, или боль; постигающее зло приравнивает его к нам, вызывая в нас радость и успокаивая в нас чувство зависти. - Если в известный момент человек чувствует себя хорошо, то он тем не менее накопляет в своем сознании несчастье ближнего, как капитал, которым он может воспользоваться, когда несчастье постигнет его самого; и в этом случае он чувствует "злорадство". Мысль, настроенная на равенстве между людьми, простирает свое мерило и на область счастья и случайностей: злорадство самое обыкновенное признание победы и восстановления равенства даже и в области высших интересов. Злорадство существует лишь с тех пор, как человек научился видеть в других людях существа себе подобные, следовательно, с тех пор как создалось общество.
28
Произвол в соразмерности наказаний. - Большинство преступников так же случайно попадают под наказание, как женщины становятся матерями. Десять раз, сто раз они делали то же самое, не испытав дурных последствий, как вдруг все раскрывается, и их постигает кара. Привычка, казалось бы, должна служить смягчающим обстоятельством для проступка, за который преступник наказывается: ведь, в нем образовалась наклонность, с которой труднее бороться. Вместо того, при подозрении, что преступление вошло в привычку, наказание бывает суровее, и привычка служит аргументом, не допускающим смягчения. Наоборот: безупречный образ жизни, на фоне которого преступление так страшно выделяется, должен бы усугубить вину! Но он обыкновенно является обстоятельством, смягчающим вину. Таким образом, все соразмеряется не по отношению к преступнику, а по отношению к обществу и тому вреду или той опасности, которые ему грозят: прежняя полезность человека зачитывается ему в виду того, что он причинил вред только раз, а вред, приносимый раньше, суммируется с вновь открытым, и на основании этого присуждается наивысшая кара. Но если карать или награждать таким образом человека также и за его прошлое (последнее в том случае, когда уменьшение наказания является наградой), то можно бы идти еще дальше и подвергать каре причину того или иного прошлого, т. е. родителей, воспитателей, общество и т. д.; во многих случаях сами судьи оказались бы причастными вине. Останавливаться на преступнике при наказании за прошлое есть чистейший произвол. Если уже нельзя найти оправдания для каждой вины, то следовало бы брать в расчет только единичный случай, не оглядываясь назад, изолировать вину, не приводя ее в связь с прошлым, иначе приходится грешить против логики. Вы, люди свободной воли, выводите необходимое заключение из вашего учения о "свободной воле" и смело провозглашайте, что "никакой поступок не имеет прошлого".
29
Зависть и ее более благородный брат. - Там, где равенство действительно проникло в жизнь и прочно установилось, возникает наклонность, считающаяся безнравственной и в первобытном состоянии едва ли даже мыслимая, именно зависть; завистливый человек чувствителен ко всякому возвышению другого над общим уровнем и желает или низвести его, или самому подняться до этого уровня. Из этого вытекают два различных образа действия, которые Гесиод называл злой и доброй Эридой. При равенстве является также и негодование на то, что одному живется хуже, чем он того заслуживает по принципу равенства, другому - лучше, чем следовало бы по тому же принципу: это аффекты более благородных натур. В вещах, не зависящих от произвола человека, эти более благородные личности, замечая недостаток справедливости, требуют, чтобы равенство, признаваемое людьми, признавалось бы также природой и случаем, и негодуют на то, что у равных неравная судьба.
30
Зависть богов. - "Зависть богов" возникает, когда человек, ниже ценимый в каком-нибудь отношении, или сам становится в уровень с высшим (подобно Аяксу), или выдвигается волею судьбы (как Ниобея в качестве чрезмерно благословенной матери). Внутри общественного классового порядка эта зависть требует, чтобы ничьи заслуги не были выше его общественного положения, а главное, чтобы сознание собственных заслуг не заходило за эти пределы. "Зависть богов" часто испытывает на себе победоносный генерал, как и ученик, создавший великое произведение.
31
Тщеславие как остаток первобытного состояния. - Так как люди в целях безопасности установили между собою равенство для основания общины, а это равенство в сущности противоречит природе отдельных лиц и вынуждено, то по мере того, как общая безопасность все более укрепляется, новые отпрыски старой наклонности стремятся пробиться в виде разграничения званий, выдающихся должностей и привилегий, и вообще во всевозможных проявлениях тщеславия (в манерах, туалете, языке и т. д.). Но лишь только данному обществу грозит опасность, масса, не бывшая в состоянии выдвинуться в чем-нибудь во время общего покоя, вновь домогается равенства: бессмысленные привилегии и проявления тщеславия на некоторое время исчезают. Если же общественный строй совсем разрушается и наступает анархия, то первобытное состояние, с присущим ему беззаботным, беспощадным неравенством, берет опять свое, как это было, по рассказам Фукидида, на о. Корцире. Не существует тогда ни естественного права, ни естественного бесправия.
32
Беспристрастие. - Беспристрастие есть дальнейшее развитие справедливости; оно устанавливается между людьми, не нарушающими равенства общины. В тех случаях, когда законом ничего не предписывается, оно вызывает, в интересах равновесия, более утонченное внимательное отношение друг к другу, причем каждый смотрит вперед и назад и следует правилу: "как ты ко мне, так я к тебе". Aequum ведь значит "соответственно равенству между нами"; благодаря этому принципу, сглаживаются мелкие различия до иллюзии полного равенства; в силу его требования мы прощаем друг другу многое такое, чего не должны были бы прощать.
33
Элементы мести. - Слово "месть" так коротко и быстро произносится, что кажется, будто оно заключает в себе только один корень, т. е. одно понятие и чувство. Поэтому все еще стараются найти этот корень подобно тому, как наши политико-экономы не устали еще отыскивать такого же единства в слове "ценность" и доискиваться первоначального коренного понятия о ценности, как-будто все слова не являются карманами, в которые совали то одно, то другое, а часто и многое сразу! Поэтому и "месть" означает то то, то другое, а то и нечто более сложное. Рассмотрим сначала тот удар, который мы почти бессознательно наносим неодушевленным предметам, о которые мы ушиблись, как, напр., движущимся машинам: смысл ответного удара - прекратить вредоносное действие машины тем, что мы ее останавливаем. Для достижения этой цели удар должен иногда быть настолько силен, чтобы разбить машину; если же последняя слишком прочна и один человек не в силах сразу разрушить ее, то он все-таки нанесет ей самый сильный удар, на который он способен, - делая как бы последнюю попытку. Таким же образом поступаем мы и относительно людей при непосредственном ощущении причиняемой нам боли. Если этот акт хотят называть актом мщения, то пусть называют, но не следует упускать из виду, что здесь одно чувство самосохранения руководило рассудочной машиной и что при этом думалось в сущности не о лице, наносящем вред, а только о себе: мы поступаем так не из желания причинить вред, а только с целью остаться целыми и невредимыми. - Для того, чтобы перейти мысленно от себя к противнику и сообразить, каким способом можно поразить его самым чувствительным образом, - нужно время. Это бывает при втором роде мести: здесь уже предполагается, что мысль занята вопросом об уязвимости противника и его способности страдать: нам хочется заставить его страдать. Предохранение же себя от дальнейшего вреда до такой степени теряется из виду, что сплошь и рядом мстящий наносит себе большой вред и зачастую очень хладнокровно ожидает этого. Если при первом роде мести страх перед вторым ударом заставляет отразить первый как можно сильнее, то при втором роде относишься совершенно равнодушно к тому, что противник будет еще делать; сила ответного удара определяется только тем, что он уже сделал. Но что же он сделал? и какая для нас польза в том, что он будет страдать после того, как мы через него пострадали? Здесь дело идет о восстановлении, тогда как акт мщения первого рода служит только к самосохранению. Наш противник лишил нас, быть может, имущества, положения, друзей, детей, - этих утрат местью нельзя вернуть, и восстановление относится только к одной побочной потере, случившейся при всех других. Месть восстановления не предохраняет от дальнейших потерь, она не возмещает тех, которые уже произошли, кроме одной, если от противника потерпела наша честь, то месть может восстановить ее. Но наша честь затрагивается каждый раз, когда нам причиняют зло предумышленно: наш противник доказал этим, что он нас не боялся. Нашей местью мы доказываем, что и мы его не боимся: в этом и состоит компенсация, восстановление. (Желание выказать полное отсутствие страха доходит у некоторых до того, что опасности, сопряженные с мщением - потеря здоровья, жизни или чего-либо другого, - им кажутся необходимым условием всякой мести. Поэтому они прибегают к дуэли, хотя правосудие им предлагает свою помощь и они могут получить удовлетворение за обиды и этим путем; но они считают безопасное восстановление своей чести недостаточным, потому что оно не может доказать отсутствие в них страха). - В мести первого рода причиной ответного удара был именно страх, между тем как здесь ответным ударом, как сказано, хотят именно доказать отсутствие страха. Очевидно, что внутренняя мотивировка того и другого образа действия, именуемых одним словом "месть", до крайности различна; между тем мстящий часто сам не отдает себе отчета в том, что его понудило к мщению: быть может, он нанес ответный удар из страха и чувства самосохранения, а потом, когда у него было время подумать с точки зрения оскорбленной чести, он стал убеждать себя в том, что мстил за свою поруганную честь, - во всяком случае последний мотив благороднее первого. Существенное значение имеет еще вопрос, поругана ли была его честь в глазах других или только в глазах оскорбителя? В последнем случае он предпочтет тайную месть, в первом - публичную. Смотря по тому, насколько он сумеет проникнуть в душу противника и зрителей, его месть будет более или менее ожесточенная; если он не обладает этого рода фантазией, то он и не будет думать о мести, потому что у него отсутствует чувство "чести", следовательно, оно и не может быть оскорблено. Так же мало будет думать оскорбленный о мести, если он презирает и оскорбителя и свидетелей поступка, потому что они, как презираемые, не могут ни оказать ему чести, ни отнять ее у него. Наконец, он откажется от мести и в том случае, если, как это нередко случается, он любит своего оскорбителя, хотя он этим, в глазах последнего, может быть, многое теряет и становится менее достойным взаимности. Но любовь готова принести даже такую жертву, т. е. отказаться от взаимности, лишь бы только не огорчать любимого существа, так как огорчить его было бы больнее, чем принести ему эту жертву. Следовательно, каждый человек мстит, если только он не лишен чувства чести, не презирает обидчика, или если питает к нему любовь. Даже прибегая к правосудию, он ищет мести не в качестве частного лица, а как дальновидный и заботливый член общества, требует, чтобы общество мстило тому члену, который его не уважает. Таким образом, судебная кара восстановляет честь как частного лица, так и общества, т. е. наказание есть месть. В нем несомненно заключается также и первый элемент мести, рассмотренный нами в самом начале, а именно: поскольку общество прибегает к наказанию ввиду самосохранения и отвечает ударом в целях самозащиты. Наказанием имеется в виду, устрашая, предупредить дальнейший вред. Таким образом, в наказании сплетаются эти оба, столь различные, элементы мести, и это, быть может, больше всего поддерживает вышеупомянутое смешение понятий, благодаря которому отдельное лицо, прибегающее к мести, обыкновенно не знает, чего оно собственно хочет.
34
Добродетели невыгоды. - Нам кажется, что в качестве членов обществ мы не имеем права подвизаться в известных добродетелях, которые нам, как частным лицам, делают большую честь и доставляют некоторое удовольствие, как, например, оказывать милость и снисхождение всякого рода нарушителям закона, - вообще не имеем права к такому образу действия, от которого из-за наших добродетелей общество потерпело бы какой-нибудь ущерб. Ни один суд не может дозволить себе перед своей совестью быть милостивым: это право предоставлено королю как отдельной личности, и все рады, когда он этим правом пользуется, доказывая тем, что каждому хотелось бы быть милостивым, но только не в качестве совокупного общества. Таким образом, общество признает только добродетели, которые ему полезны или, по крайней мере, не вредны (на основании которых можно действовать без убытка и даже с выгодой, как, например, справедливость). Из этого следует, что эти невыгодные добродетели не могли возникнуть среди общества, так как еще теперь в самом незначительном, только что возникающем обществе против них слышится протест. Это добродетели людей неравных по положению, изобретенные более сильными, отдельными лицами, добродетели повелителей, за которыми скрывается задняя мысль: "Я достаточно могуч, чтобы согласиться на явный убыток, - это доказательство моего могущества", - т. е. это добродетели, родственные высокомерию.