Лимонад кончился, и отец стал пить водку прямо из горла. Он перешел на темы более общего характера. Я уже без пяти минут рабочий мужик и потому мне следует знать тех, кто были штрейкбрехерами во время дорожной забастовки тридцать первого года и забастовки на лесосплаве у Алананен Кихланкийоки в тридцать третьем году. Имена нацистов из Терендё и Анттиса, и даже из самой Паялы, имена доносчиков - среди них есть и такие, которые до сих пор называют себя социал-демократами, а сами во вторую мировую отправляли наших братьев-коммунистов в Стурсиенский концлагерь, чтоб расстрелять их, когда Гитлер заграбастает Швецию. Узнал я также, кто из них покаялся, кто - нет, родственникам последних не худо бы напомнить об этом при удобном случае.
Отец перечислил кучу фамилий, которые надо было запомнить, и снова мне встретились имена моих школьных товарищей. Для верности отец заставил меня повторить сказанное, что я и сделал в точности. Потом он в общих чертах изложил мне историю рабочего движения, объяснил, почему некоторые особенно злопамятные социалисты по сей день терпеть не могут "Хапарандский вестник" и "Норботтенский курьер", отчего отовариваются в "Консуме", а не в "ИКА", и отчего люди все еще искоса глядят на таможенников, преподавателей училищ, лесников и лестадианцев.
Потом мы перешли к разделу курьезов, и отец поведал мне историю корпеланов [ note 4], перечислил по фамилиям все замешанные семьи; склонившись, горячо нашептывал, как в ожидании хрустального ковчега корпеланы размалевали себе манду и сраку, как прыгали и матерились почище иного лесоруба, как говорили не "я поел", а "я поимел", как привязывали к башке оленьи рога, как катались друг на дружке верхом, как упились брагой и обделались в полицейском фургоне, да и вообще веселились напропалую, несмотря на скудные деревенские доходы.
От удивления у меня округлились глаза - я решил, что отец шутит, по крайней мере, я об этом слышал впервые. Отец ответил, что это он еще делает скидку на возраст, остальное он мне доскажет, когда у меня женилка отрастет.
Турнедален преображался у меня на глазах. По всей округе вдруг натянулись невидимые жгуты, вдоль и поперек склеившие людей. Крепкая, вездесущая паутина ненависти, похоти, страхов, памяти. Четырехмерная сеть - ее липкие нити тянулись в прошлое, уходили в будущее, спускались под землю к мертвецам, поднимались в небеса к еще не рожденным детям, ее силовое поле накрыло и меня, хотел я того или нет. Я дивился ее силе, восхищался ее красотой и боялся ее. Детство кончилось, отец открыл мне глаза. На мои корни, культуру - называйте, как хотите, но это было моё.
Напоследок отец рассказал мне и о наших собственных пороках. В нашем роду встречались пьяницы. Потому-то он и не угощает меня сейчас - вот достигну совершеннолетия, тогда и буду баловать с зельем; дело это премудрое, да и стойкость нужна. А уж коли вкус напитка полюбится, так тут и вовсе подальше держись. Ведь обычно люди как считают: выпьешь - тепло по телу да душе отрада, а так водка горькая и злая. Однако же многие забулдыги признавались отцу, что и сам вкус водки им приятен, может, потому и увязли они в этой трясине.
К тому же некоторые из наших родственников колобродили по пьяни. И об этом тоже наперед не узнаешь, пока сам не попробуешь, а знание это нелишним будет - ведь, где буйный нрав, там тебя и штрафом накажут, и ножом порежут, а кого и в Хапарандскую каталажку упекут. Так что для начала мне стоит напиваться в одиночку, закрывшись в комнате. И ежели вдруг взыграет во мне петушиная удаль, то о том, чтоб напиваться в обществе, лучше и думать забыть. В этом случае выход один - с малых лет учись ходить на танцы трезвым; дело, конечно, не из легких, но вполне посильное.
Потом отец перечислил всех помешанных из нашего рода. Некоторых я уже знал: один сидел в Елливарской психушке, другой - в Питео. Доктора называют этот недуг шизофренией, говорят, что он передается по наследству. Заболевают им лет восемнадцати от роду по известным причинам. Одна из них - несчастная любовь, отец настоятельно посоветовал мне держаться подальше от замороченных баб, которые не хотят давать. Чем понапрасну уламывать недотрог, лучше последовать его примеру и подыскать себе утешную бабенку с подходящей кормой.
Другой верный путь к безумию - это самокопание. Отец строго наказал мне поменьше предаваться раздумьям - думай только о самом необходимом; думать вредно и чем больше думаешь, тем хуже. Лучшим лекарством, по его мнению, было работать до изнеможения - чисти снег, коли дрова, катайся на лыжах, все что угодно; сомнения приходят тогда, когда валяешься на диване и вообще отдыхаешь. Еще хорошее средство - встать пораньше, особенно в красные дни или с похмелья, чтоб не одолели тебя черные мысли.
И главное - не вдаваться в религию. Мысли о боге, о смерти, о смысле жизни - все это пагуба для юной и ранимой души, лесные дебри - они сбивают с пути и ведут к самым страшным безумствам. Все эти думы лучше отложить до старости - в старости человек всего уж повидал и крепости набрался, да и делать особо нечего. К конфирмации тоже отнесись как к чистой теории - тексты выучи, но не больно вдавайся.
Но самым опасным пороком, от которого отец хотел уберечь меня, были книги - из-за них единственных люди целыми толпами сходили с ума. Это зло укоренилось в нынешнем поколении, и отец был несказанно рад тому, что я покамест не проявил такой наклонности. Дурдомы ломятся от заядлых книгочеев. Когда-то эти люди были, как ты и я, - здоровые, бесшабашные и уравновешенные. Но вот повадились читать. Чаще по случайности. Кто простудился и несколько дней пролежал в постели. Кто польстился на красивую обложку. Глазом не моргнул, а уж обзавелся дурной привычкой. Где первая книга, там и вторая. И дальше, дальше по цепи, прямиком в вечное царство безумия. Ты просто не можешь бросить. Хуже наркотиков.
Читать, да и то с великой осмотрительностью, можно полезные книги: справочники там, инструкции по ремонту. А романы ни-ни - вот где рассадник мыслей! Черт бы их побрал! Такой опасный и зловредный товар надо отпускать в специально отведенных местах, по документам, в ограниченном количестве и только тем, кто достиг зрелого возраста.
Тут снизу мать позвала нас ужинать. Опоясавшись полотенцами, мы стали спускаться по гулкой лестнице. Споткнувшись батя ударился ногой о выступ, но, кажется, боли не почувствовал.
А я вдруг понял, что стал взрослым.
.
.
ГЛАВА 16
ГЛАВА 17
Отец перечислил кучу фамилий, которые надо было запомнить, и снова мне встретились имена моих школьных товарищей. Для верности отец заставил меня повторить сказанное, что я и сделал в точности. Потом он в общих чертах изложил мне историю рабочего движения, объяснил, почему некоторые особенно злопамятные социалисты по сей день терпеть не могут "Хапарандский вестник" и "Норботтенский курьер", отчего отовариваются в "Консуме", а не в "ИКА", и отчего люди все еще искоса глядят на таможенников, преподавателей училищ, лесников и лестадианцев.
Потом мы перешли к разделу курьезов, и отец поведал мне историю корпеланов [ note 4], перечислил по фамилиям все замешанные семьи; склонившись, горячо нашептывал, как в ожидании хрустального ковчега корпеланы размалевали себе манду и сраку, как прыгали и матерились почище иного лесоруба, как говорили не "я поел", а "я поимел", как привязывали к башке оленьи рога, как катались друг на дружке верхом, как упились брагой и обделались в полицейском фургоне, да и вообще веселились напропалую, несмотря на скудные деревенские доходы.
От удивления у меня округлились глаза - я решил, что отец шутит, по крайней мере, я об этом слышал впервые. Отец ответил, что это он еще делает скидку на возраст, остальное он мне доскажет, когда у меня женилка отрастет.
Турнедален преображался у меня на глазах. По всей округе вдруг натянулись невидимые жгуты, вдоль и поперек склеившие людей. Крепкая, вездесущая паутина ненависти, похоти, страхов, памяти. Четырехмерная сеть - ее липкие нити тянулись в прошлое, уходили в будущее, спускались под землю к мертвецам, поднимались в небеса к еще не рожденным детям, ее силовое поле накрыло и меня, хотел я того или нет. Я дивился ее силе, восхищался ее красотой и боялся ее. Детство кончилось, отец открыл мне глаза. На мои корни, культуру - называйте, как хотите, но это было моё.
Напоследок отец рассказал мне и о наших собственных пороках. В нашем роду встречались пьяницы. Потому-то он и не угощает меня сейчас - вот достигну совершеннолетия, тогда и буду баловать с зельем; дело это премудрое, да и стойкость нужна. А уж коли вкус напитка полюбится, так тут и вовсе подальше держись. Ведь обычно люди как считают: выпьешь - тепло по телу да душе отрада, а так водка горькая и злая. Однако же многие забулдыги признавались отцу, что и сам вкус водки им приятен, может, потому и увязли они в этой трясине.
К тому же некоторые из наших родственников колобродили по пьяни. И об этом тоже наперед не узнаешь, пока сам не попробуешь, а знание это нелишним будет - ведь, где буйный нрав, там тебя и штрафом накажут, и ножом порежут, а кого и в Хапарандскую каталажку упекут. Так что для начала мне стоит напиваться в одиночку, закрывшись в комнате. И ежели вдруг взыграет во мне петушиная удаль, то о том, чтоб напиваться в обществе, лучше и думать забыть. В этом случае выход один - с малых лет учись ходить на танцы трезвым; дело, конечно, не из легких, но вполне посильное.
Потом отец перечислил всех помешанных из нашего рода. Некоторых я уже знал: один сидел в Елливарской психушке, другой - в Питео. Доктора называют этот недуг шизофренией, говорят, что он передается по наследству. Заболевают им лет восемнадцати от роду по известным причинам. Одна из них - несчастная любовь, отец настоятельно посоветовал мне держаться подальше от замороченных баб, которые не хотят давать. Чем понапрасну уламывать недотрог, лучше последовать его примеру и подыскать себе утешную бабенку с подходящей кормой.
Другой верный путь к безумию - это самокопание. Отец строго наказал мне поменьше предаваться раздумьям - думай только о самом необходимом; думать вредно и чем больше думаешь, тем хуже. Лучшим лекарством, по его мнению, было работать до изнеможения - чисти снег, коли дрова, катайся на лыжах, все что угодно; сомнения приходят тогда, когда валяешься на диване и вообще отдыхаешь. Еще хорошее средство - встать пораньше, особенно в красные дни или с похмелья, чтоб не одолели тебя черные мысли.
И главное - не вдаваться в религию. Мысли о боге, о смерти, о смысле жизни - все это пагуба для юной и ранимой души, лесные дебри - они сбивают с пути и ведут к самым страшным безумствам. Все эти думы лучше отложить до старости - в старости человек всего уж повидал и крепости набрался, да и делать особо нечего. К конфирмации тоже отнесись как к чистой теории - тексты выучи, но не больно вдавайся.
Но самым опасным пороком, от которого отец хотел уберечь меня, были книги - из-за них единственных люди целыми толпами сходили с ума. Это зло укоренилось в нынешнем поколении, и отец был несказанно рад тому, что я покамест не проявил такой наклонности. Дурдомы ломятся от заядлых книгочеев. Когда-то эти люди были, как ты и я, - здоровые, бесшабашные и уравновешенные. Но вот повадились читать. Чаще по случайности. Кто простудился и несколько дней пролежал в постели. Кто польстился на красивую обложку. Глазом не моргнул, а уж обзавелся дурной привычкой. Где первая книга, там и вторая. И дальше, дальше по цепи, прямиком в вечное царство безумия. Ты просто не можешь бросить. Хуже наркотиков.
Читать, да и то с великой осмотрительностью, можно полезные книги: справочники там, инструкции по ремонту. А романы ни-ни - вот где рассадник мыслей! Черт бы их побрал! Такой опасный и зловредный товар надо отпускать в специально отведенных местах, по документам, в ограниченном количестве и только тем, кто достиг зрелого возраста.
Тут снизу мать позвала нас ужинать. Опоясавшись полотенцами, мы стали спускаться по гулкой лестнице. Споткнувшись батя ударился ногой о выступ, но, кажется, боли не почувствовал.
А я вдруг понял, что стал взрослым.
.
.
ГЛАВА 16
В которой злого мужа угощают снегом, а его супругу - холодным молоком
.
Исак, отец Ниилы, бил сыновей, пытаясь замедлить их рост. Бил их тем усердней, чем старше они становились. Все беспросветней, все дольше уходил он в запои. Трезвый же, Исак был мрачен, сердит и непредсказуем. Он развлекался тем, что придумывал правила поведения в доме, в каждом его уголке, и методично наказывал домашних за любое нарушение.
Исак был бесконечно справедлив - так считал он сам. Нередко сетовал подобно другим деспотам, что вот ведь как тяжело его бремя, как неблагодарны его домочадцы, что страшные беды обрушатся на их дом, когда его не станет, а день этот, чует он, уж недалеко. Как и все пьяницы, Исак часто говорил о смерти. Желал ее, грозился наложить на себя руки и одновременно боялся смерти больше всего на свете. Чем больше дряхлел, тем сильнее давили его эти мысли. Исак часто садился за кухонный стол и, расстелив газеты, чистил охотничье ружье. Проверял, исправно ли работает механизм, разбирал, смазывал, подносил дуло к глазам, смотрел, как нарезка по спирали стремится в бесконечность. Случись в эту минуту рядом кто из домашних, Исак непременно заводил беседу о том, кого он лишит наследства, какой псалом любит, какую цитату из библии хотел бы поместить в свой некролог. Дети пытались смириться с этой мыслью, но тщетно - слишком тягостна была она. Когда Исак не возвращался дольше обычного, дети искали себе какое-нибудь дело в подвале, на чердаке или в гараже. Их всегда интересовал один вопрос - угомонился, наконец? - но они никогда не произносили его вслух. Когда Исак бил домашних - рукой или ремнем, его глаза сходили с лица, чернели, как глазницы на мертвом черепе. Исак был не от мира сего, он уже наполовину истлел, отойдя не то к Богу, не то к Дьяволу. Столь неодолимо укоренились в нем чувство долга и праведность, что Исак мог бить и рыдать - бил своих детей с глазами, исполненными слез, бил, распаляясь подспудным жаром, который он звал любовью.
Вино вдыхало в него жизнь. Щеки покрывались румянцем, пересохшие русла увлажнялись, и вновь по ним струились ручьи. Исак смеется, смакуя первые чарки, желает женщин, денег и жратвы. Одновременно в нем просыпается зависть. Зависть к сыновьям - тем черней она, чем старше те становятся. Горше всех доставалось от Исака Юхану, старшему сыну, который станет взрослым прежде остальных. Исака коробило при мысли о том, что скоро у Юхана тоже будут собственные любовницы, жаркие девоньки, что водка не вредит его юному телу, что Юхан скоро будет сам зарабатывать на хлеб, жить и упиваться всеми земными радостями, а его, Исака, будут жрать могильные черви. Во сне Исак видел, как Юхан вырастает перед ним, хватает его за челюсть и принимается вдавливать внутрь его гнилые передние зубы так, что те остаются висеть на соплях. А сын продолжает вдавливать зуб за зубом, пока не остается одна лишь голая десна - плоская и кровавая, как изувеченная Иисусова ладонь.
Юность сильнее смерти. Она подобна ростку, разрывающему асфальт, она - грудная клетка, на которой лопается рубаха, она - дрожь в крови, превозмогающая алкоголь. В глубине души Исак желал убить своих сыновей. Желание, однако, было столь запретно, что он заменил убийство поркой, жесточайшей поркой - медленной, растянутой казнью. Увы ему, сыновья росли.
Как-то ранней весной (Юхану в ту пору было шестнадцать, а Нииле - тринадцать) в субботу отец приказал им ехать с ним в лес. Покуда наст был твердый, надо было успеть вывезти на лесную дорогу несколько поленниц - забракованные дрова, скупленные Исаком по дешевке. Одолжив чужой снегоход, Исак мчался по бездорожью, лавируя меж пнями и кочками, а позади прыгали сани, где, потирая ладонями обветренные щеки, сидели его сыновья. Исак видел, как они о чем-то переговариваются, искоса поглядывая на спину отца, но рев мотора заглушал их бормотание.
Денек выдался солнечный. Свет струится сквозь сосновые кроны, горит и переливается на зеркале снежных чешуек. Бороды лишайников, ошметки коры, сорванные весенними ветрами, мало-помалу вмерзли в подтаявший наст. За ночь мороз вновь выковал из снега крепкий щит, и теперь его можно резать пальцем, выхватывая большими кусками. А под настом снежок, воздушный как пудра и такой рыхлый, что запросто уходишь в него по пояс.
Исак пнул смерзшуюся поленницу, отыскал лопату и велел Юхану разгребать снег. Да сказал, чтоб живо, не вздумайте, мол, возиться - не управимся за утро, мало вам, сынки, не покажется, ох, не покажется.
Юхан спокойно принял лопату и приставил ее к поленнице. Затем, сняв рукавицы, железным кулаком решительно стукнул отца в правую бровь. Исак не устоял и рухнул навзничь. Зычный рев его потряс безмолвную пустошь. Юхан не остановился - удары посыпались в нос, в подборок, в скулы. Ниила схватил отца за ноги, как было условлено, стал тузить его под дых. Никаких дубин, только руки, острые костяшки, сильные молодые кулаки - бах, бах, бах. Исак дрыгался как крокодил и ревел. Тело продавило наст, погрузившись в пудру. Исак яростно вырывался, рот был забит снегом. Текла кровь, густая и алая, глаза заплыли. А дети все не отпускали. Исак сучил ногами, защищался, сейчас он уже боролся за свою жизнь. Он вцепился Нииле в горло и сдавил его. Тогда Юхан заломил отцу мизинцы, Исак вскрикнул и разжал пальцы. Лежа на дне провала, он барахтался точно утопающий в морозной белой пене. Новые удары, сильнее, сильнее, кусок железа под кузнечным молотом, раскаленная подкова - с каждым ударом она тускнеет, меркнет, становится серой и стылой.
Наконец, старик бросил сопротивляться. Тяжело отдуваясь, сыновья взобрались на наст, встали на краю провала. Лежа на дне своей снежной берлоги, отец мог различить на фоне неба два силуэта. Сыновья заглядывали к нему как в могилу, шептались точно два священника. Холодные снежинки таяли на помертвевшем лице Исака.
– Сдаешься? - взвизгнул Юхана ломким юношеским голосом.
– Чтоб вы сдохли! - прохрипел Исак и харкнул кровью.
И снова прыгнули в яму сыновья. И пошли по новой. До изнеможения молотить старика, расквасить ему пропитую рожу, вышибить силу из его тела, сломать его раз и навсегда.
– Сдаешься?
И тогда отец заплакал. Зарыдал, всхлипывая на дне своей могилы, и больше не смел шевельнуться. А сыновья снова вскарабкались наверх, развели огонь, растопили снег в котелке, заварили кофе. А когда кофе закипел и сошел осадок, и любопытные кукши, привлеченные кофейным духом, собрались на окрестных деревьях, тогда сыновья подняли Исака из его берлоги и сложили его на оленью дерюгу. Сунули сладкий рафинад между разбитых губ и поднесли ко рту дымящуюся коновку. И пока отец, жалобно хлюпая, пил кофе, Юхан приглушенным голосом сказал ему, что, если тот кого-нибудь еще хоть пальцем тронет, то они его точно убьют.
Все следующие дни сыновья прожили, ожидая мести. Запирались на ночь, чтоб отец не застал их врасплох во время сна, прятали затвор от ружья, убирали ножи от греха подальше. Первые дни, пока Исак не вставал с постели, его выхаживала мать - отпаивала киселем и простоквашей, меняла примочки. Вопрошающе глядела на сыновей, но вслух ничего не говорила; видела, как те обходят комнату стороной. Молчал и сам Исак. Уставившись в рассохшийся деревянный потолок, выкрашенный белой краской, разглядывал трещины, сумятицу тонких черных линий: они закручивались, расползались и пропадали. Разбегались стежками в дальние, неведомые края. В своих муках начал Исак бродить этими дорогами. Встречал дома, хутора, знакомился с населением, заучивал названия мест. Ходил ручьями, искал рыбацкого счастья, пробирался лесами, где видимо-невидимо ягод и дичи, взбирался на пологие сопки, любуясь окрестностями. Наконец, присмотрел себе подходящее место, срубил сосновую избу. Там решил он жить отшельником. Мяса и рыбы там было вдосталь, были и дрова, чтоб растопить печь. Зима была долгой, как он любил, лето - ослепительно белым. Только в двух вещах отличался новый мир от старого. Во-первых, здесь не было гнуса. Даже на обширных заболоченных еланях, где золотом наливались золотые кулачки морошки, ни тебе москита, ни самого маленького комарика, ни тебе овода, ни тебе слепня - то был заповедный лес, заказанный для жал и укусов.
Во-вторых, здесь не водилось грехов.
Когда Исак понял это, он был потрясен до глубины души. Свершилось - он попал в рай. Он ли не искал страну, где нет зла. Природа здесь рождала и пожирала, съедала и сама становилась пищей; бесконечными волнами сменяли друг друга голод и смерть. Но то была невинная, не тронутая скверной борьба. Природа дышала вокруг Исака, внутри него, пропитывала его насквозь. Ему больше не в чем сомневаться. Незачем барахтаться в омуте, судорожно цепляясь за жизнь. Надо только отвориться, словно сосуд, и насытиться зеленым животворным воздухом.
Так, благодаря такому вот неожиданному повороту, Исак во второй раз в своей жизни повстречал Бога.
Со временем он, конечно, поправился и стал жестоким, как прежде, - иначе и быть не могло. Зато перестал говорить о самоубийстве. Да и руки не распускал, так как воспринял угрозу всерьез. И, как ни странно, поверил в то, что в старости тоже есть смысл. Когда, спустя годы, сыновья покинули отчий дом, Исак хотел было взяться за старое и поколотить жену, да только супруга его к тому времени не была уж прежней и не постеснялась дать сдачи.
Тогда на старости лет Исак утешился тем, что принялся гонять мусорщиков, бранился с автомеханиками на техосмотрах, межевался с соседями и писал жалобы в разные инстанции. Впрочем, в роли поборника справедливости он так и не преуспел, да и близкие Исака не особо вдавались в его сутяжничество.
По семье прокатилась лавина. Ландшафт поменялся и принял новые очертания. Ниилина мать, всю жизнь потратившая на изучение отвлекающих маневров, вдруг получила простор для действий. Не зная, что делать с этой свободой, она впала в депрессию. Вбила себе в голову, что она одна и никому не нужна. Дети отныне сами с усами, и ей больше незачем подставляться под удары и вести переговоры. Война кончилась, вот только как теперь жить?
Теперь, когда мать, наконец, могла заняться собой, ее почему-то стали одолевать недуги. В доме вдруг зазвучал ее голос, непривычный и робкий - монотонно скрипел он, как несмазанное колесо. Едва она открыла рот, как из него по комнате посыпались удушающие и нудные пыльные хлопья; сорными кучами росли они на полу, достигли пояса, так что по дому и ходить уже было невозможно. Младшие, сестры и братишка, отбились от рук. Ничто более не сдерживало их рост, и они потянулись прочь от этих замшелых стен. Мать обволакивала детей своим дыханием, пеленая в серые одежды, а дети срывали их и вытягивали губы к свету. Тогда мать изменила тактику и стала корить детей за то, что они угробили ее, что это из-за них она так страдает. Мать повторяла это снова и снова, изо дня в день, и дети сдались. Паутинка за паутинкой облепила она детей своей липкой сетью, и каждый шаг им давался с трудом. Они метались и рвали паутину молочными зубами. Но вырваться не могли.
Юхан, который теперь был за хозяина семейства, никак не мог взять в толк, отчего все идет кувырком. Исак отказывался укрощать оголтелую малышню, говоря, что такое бывает с каждым человеком, ежели не искоренять в нем наследственные пороки. Всем казалось, что дом гниет и разваливается на глазах. Дух веселья вытек, просочившись сквозь щели в полу, а с тем и закис. Удивительное дело, все жаждали побоев. Побоев и прощения.
Не выдержав, Юхан, наконец, пришел к матери.
– Ищи себе работу! - сказал он.
Побледнев, мать спросила его, отчего он шлет ее на смерть - иль не видит, как она разбита и измучена хворями.
– Ищи работу! - повторил Юхан.
Нет, сказала она, зачем выставлять себя на посмешище, кем может устроиться неграмотная бабка?
– Нянькой, посудомойкой, сиделкой…
Не ответив, мать рухнула на диван, стала задыхаться и хрипло кашлять в приступе астмы. Дети на полу перестали возиться, Исак застыл в кресле-качалке. Мать судорожно извивалась, ей не хватало воздуха. Ниила побежал было вызывать скорую, но Юхан остановил его. Молча вытащил из холодильника молочный пакет. Подошел к матери и вылил на нее молоко. Молоко хлынуло на лицо, побежало по груди, по юбке, по сморщенным колготкам. Жирное, густое. И ледяное.
Мать задрыгалась словно зыбунок и (откуда только сила взялась?) вскочила на ноги. И впервые в жизни отвесила Юхану звенящую, оглушительную оплеуху.
– Ищи работу, - сказал он в третий раз.
Мать чувствовала, как гнев пульсирует у нее в ладони, она все еще ощущала траекторию того удара - снизу вверх от руки и плеча до мышц спины. Она в изумлении повела телом, стала осматривать себя, все больше краснея от стыда. Боли как не бывало.
.
Исак, отец Ниилы, бил сыновей, пытаясь замедлить их рост. Бил их тем усердней, чем старше они становились. Все беспросветней, все дольше уходил он в запои. Трезвый же, Исак был мрачен, сердит и непредсказуем. Он развлекался тем, что придумывал правила поведения в доме, в каждом его уголке, и методично наказывал домашних за любое нарушение.
Исак был бесконечно справедлив - так считал он сам. Нередко сетовал подобно другим деспотам, что вот ведь как тяжело его бремя, как неблагодарны его домочадцы, что страшные беды обрушатся на их дом, когда его не станет, а день этот, чует он, уж недалеко. Как и все пьяницы, Исак часто говорил о смерти. Желал ее, грозился наложить на себя руки и одновременно боялся смерти больше всего на свете. Чем больше дряхлел, тем сильнее давили его эти мысли. Исак часто садился за кухонный стол и, расстелив газеты, чистил охотничье ружье. Проверял, исправно ли работает механизм, разбирал, смазывал, подносил дуло к глазам, смотрел, как нарезка по спирали стремится в бесконечность. Случись в эту минуту рядом кто из домашних, Исак непременно заводил беседу о том, кого он лишит наследства, какой псалом любит, какую цитату из библии хотел бы поместить в свой некролог. Дети пытались смириться с этой мыслью, но тщетно - слишком тягостна была она. Когда Исак не возвращался дольше обычного, дети искали себе какое-нибудь дело в подвале, на чердаке или в гараже. Их всегда интересовал один вопрос - угомонился, наконец? - но они никогда не произносили его вслух. Когда Исак бил домашних - рукой или ремнем, его глаза сходили с лица, чернели, как глазницы на мертвом черепе. Исак был не от мира сего, он уже наполовину истлел, отойдя не то к Богу, не то к Дьяволу. Столь неодолимо укоренились в нем чувство долга и праведность, что Исак мог бить и рыдать - бил своих детей с глазами, исполненными слез, бил, распаляясь подспудным жаром, который он звал любовью.
Вино вдыхало в него жизнь. Щеки покрывались румянцем, пересохшие русла увлажнялись, и вновь по ним струились ручьи. Исак смеется, смакуя первые чарки, желает женщин, денег и жратвы. Одновременно в нем просыпается зависть. Зависть к сыновьям - тем черней она, чем старше те становятся. Горше всех доставалось от Исака Юхану, старшему сыну, который станет взрослым прежде остальных. Исака коробило при мысли о том, что скоро у Юхана тоже будут собственные любовницы, жаркие девоньки, что водка не вредит его юному телу, что Юхан скоро будет сам зарабатывать на хлеб, жить и упиваться всеми земными радостями, а его, Исака, будут жрать могильные черви. Во сне Исак видел, как Юхан вырастает перед ним, хватает его за челюсть и принимается вдавливать внутрь его гнилые передние зубы так, что те остаются висеть на соплях. А сын продолжает вдавливать зуб за зубом, пока не остается одна лишь голая десна - плоская и кровавая, как изувеченная Иисусова ладонь.
Юность сильнее смерти. Она подобна ростку, разрывающему асфальт, она - грудная клетка, на которой лопается рубаха, она - дрожь в крови, превозмогающая алкоголь. В глубине души Исак желал убить своих сыновей. Желание, однако, было столь запретно, что он заменил убийство поркой, жесточайшей поркой - медленной, растянутой казнью. Увы ему, сыновья росли.
Как-то ранней весной (Юхану в ту пору было шестнадцать, а Нииле - тринадцать) в субботу отец приказал им ехать с ним в лес. Покуда наст был твердый, надо было успеть вывезти на лесную дорогу несколько поленниц - забракованные дрова, скупленные Исаком по дешевке. Одолжив чужой снегоход, Исак мчался по бездорожью, лавируя меж пнями и кочками, а позади прыгали сани, где, потирая ладонями обветренные щеки, сидели его сыновья. Исак видел, как они о чем-то переговариваются, искоса поглядывая на спину отца, но рев мотора заглушал их бормотание.
Денек выдался солнечный. Свет струится сквозь сосновые кроны, горит и переливается на зеркале снежных чешуек. Бороды лишайников, ошметки коры, сорванные весенними ветрами, мало-помалу вмерзли в подтаявший наст. За ночь мороз вновь выковал из снега крепкий щит, и теперь его можно резать пальцем, выхватывая большими кусками. А под настом снежок, воздушный как пудра и такой рыхлый, что запросто уходишь в него по пояс.
Исак пнул смерзшуюся поленницу, отыскал лопату и велел Юхану разгребать снег. Да сказал, чтоб живо, не вздумайте, мол, возиться - не управимся за утро, мало вам, сынки, не покажется, ох, не покажется.
Юхан спокойно принял лопату и приставил ее к поленнице. Затем, сняв рукавицы, железным кулаком решительно стукнул отца в правую бровь. Исак не устоял и рухнул навзничь. Зычный рев его потряс безмолвную пустошь. Юхан не остановился - удары посыпались в нос, в подборок, в скулы. Ниила схватил отца за ноги, как было условлено, стал тузить его под дых. Никаких дубин, только руки, острые костяшки, сильные молодые кулаки - бах, бах, бах. Исак дрыгался как крокодил и ревел. Тело продавило наст, погрузившись в пудру. Исак яростно вырывался, рот был забит снегом. Текла кровь, густая и алая, глаза заплыли. А дети все не отпускали. Исак сучил ногами, защищался, сейчас он уже боролся за свою жизнь. Он вцепился Нииле в горло и сдавил его. Тогда Юхан заломил отцу мизинцы, Исак вскрикнул и разжал пальцы. Лежа на дне провала, он барахтался точно утопающий в морозной белой пене. Новые удары, сильнее, сильнее, кусок железа под кузнечным молотом, раскаленная подкова - с каждым ударом она тускнеет, меркнет, становится серой и стылой.
Наконец, старик бросил сопротивляться. Тяжело отдуваясь, сыновья взобрались на наст, встали на краю провала. Лежа на дне своей снежной берлоги, отец мог различить на фоне неба два силуэта. Сыновья заглядывали к нему как в могилу, шептались точно два священника. Холодные снежинки таяли на помертвевшем лице Исака.
– Сдаешься? - взвизгнул Юхана ломким юношеским голосом.
– Чтоб вы сдохли! - прохрипел Исак и харкнул кровью.
И снова прыгнули в яму сыновья. И пошли по новой. До изнеможения молотить старика, расквасить ему пропитую рожу, вышибить силу из его тела, сломать его раз и навсегда.
– Сдаешься?
И тогда отец заплакал. Зарыдал, всхлипывая на дне своей могилы, и больше не смел шевельнуться. А сыновья снова вскарабкались наверх, развели огонь, растопили снег в котелке, заварили кофе. А когда кофе закипел и сошел осадок, и любопытные кукши, привлеченные кофейным духом, собрались на окрестных деревьях, тогда сыновья подняли Исака из его берлоги и сложили его на оленью дерюгу. Сунули сладкий рафинад между разбитых губ и поднесли ко рту дымящуюся коновку. И пока отец, жалобно хлюпая, пил кофе, Юхан приглушенным голосом сказал ему, что, если тот кого-нибудь еще хоть пальцем тронет, то они его точно убьют.
Все следующие дни сыновья прожили, ожидая мести. Запирались на ночь, чтоб отец не застал их врасплох во время сна, прятали затвор от ружья, убирали ножи от греха подальше. Первые дни, пока Исак не вставал с постели, его выхаживала мать - отпаивала киселем и простоквашей, меняла примочки. Вопрошающе глядела на сыновей, но вслух ничего не говорила; видела, как те обходят комнату стороной. Молчал и сам Исак. Уставившись в рассохшийся деревянный потолок, выкрашенный белой краской, разглядывал трещины, сумятицу тонких черных линий: они закручивались, расползались и пропадали. Разбегались стежками в дальние, неведомые края. В своих муках начал Исак бродить этими дорогами. Встречал дома, хутора, знакомился с населением, заучивал названия мест. Ходил ручьями, искал рыбацкого счастья, пробирался лесами, где видимо-невидимо ягод и дичи, взбирался на пологие сопки, любуясь окрестностями. Наконец, присмотрел себе подходящее место, срубил сосновую избу. Там решил он жить отшельником. Мяса и рыбы там было вдосталь, были и дрова, чтоб растопить печь. Зима была долгой, как он любил, лето - ослепительно белым. Только в двух вещах отличался новый мир от старого. Во-первых, здесь не было гнуса. Даже на обширных заболоченных еланях, где золотом наливались золотые кулачки морошки, ни тебе москита, ни самого маленького комарика, ни тебе овода, ни тебе слепня - то был заповедный лес, заказанный для жал и укусов.
Во-вторых, здесь не водилось грехов.
Когда Исак понял это, он был потрясен до глубины души. Свершилось - он попал в рай. Он ли не искал страну, где нет зла. Природа здесь рождала и пожирала, съедала и сама становилась пищей; бесконечными волнами сменяли друг друга голод и смерть. Но то была невинная, не тронутая скверной борьба. Природа дышала вокруг Исака, внутри него, пропитывала его насквозь. Ему больше не в чем сомневаться. Незачем барахтаться в омуте, судорожно цепляясь за жизнь. Надо только отвориться, словно сосуд, и насытиться зеленым животворным воздухом.
Так, благодаря такому вот неожиданному повороту, Исак во второй раз в своей жизни повстречал Бога.
Со временем он, конечно, поправился и стал жестоким, как прежде, - иначе и быть не могло. Зато перестал говорить о самоубийстве. Да и руки не распускал, так как воспринял угрозу всерьез. И, как ни странно, поверил в то, что в старости тоже есть смысл. Когда, спустя годы, сыновья покинули отчий дом, Исак хотел было взяться за старое и поколотить жену, да только супруга его к тому времени не была уж прежней и не постеснялась дать сдачи.
Тогда на старости лет Исак утешился тем, что принялся гонять мусорщиков, бранился с автомеханиками на техосмотрах, межевался с соседями и писал жалобы в разные инстанции. Впрочем, в роли поборника справедливости он так и не преуспел, да и близкие Исака не особо вдавались в его сутяжничество.
По семье прокатилась лавина. Ландшафт поменялся и принял новые очертания. Ниилина мать, всю жизнь потратившая на изучение отвлекающих маневров, вдруг получила простор для действий. Не зная, что делать с этой свободой, она впала в депрессию. Вбила себе в голову, что она одна и никому не нужна. Дети отныне сами с усами, и ей больше незачем подставляться под удары и вести переговоры. Война кончилась, вот только как теперь жить?
Теперь, когда мать, наконец, могла заняться собой, ее почему-то стали одолевать недуги. В доме вдруг зазвучал ее голос, непривычный и робкий - монотонно скрипел он, как несмазанное колесо. Едва она открыла рот, как из него по комнате посыпались удушающие и нудные пыльные хлопья; сорными кучами росли они на полу, достигли пояса, так что по дому и ходить уже было невозможно. Младшие, сестры и братишка, отбились от рук. Ничто более не сдерживало их рост, и они потянулись прочь от этих замшелых стен. Мать обволакивала детей своим дыханием, пеленая в серые одежды, а дети срывали их и вытягивали губы к свету. Тогда мать изменила тактику и стала корить детей за то, что они угробили ее, что это из-за них она так страдает. Мать повторяла это снова и снова, изо дня в день, и дети сдались. Паутинка за паутинкой облепила она детей своей липкой сетью, и каждый шаг им давался с трудом. Они метались и рвали паутину молочными зубами. Но вырваться не могли.
Юхан, который теперь был за хозяина семейства, никак не мог взять в толк, отчего все идет кувырком. Исак отказывался укрощать оголтелую малышню, говоря, что такое бывает с каждым человеком, ежели не искоренять в нем наследственные пороки. Всем казалось, что дом гниет и разваливается на глазах. Дух веселья вытек, просочившись сквозь щели в полу, а с тем и закис. Удивительное дело, все жаждали побоев. Побоев и прощения.
Не выдержав, Юхан, наконец, пришел к матери.
– Ищи себе работу! - сказал он.
Побледнев, мать спросила его, отчего он шлет ее на смерть - иль не видит, как она разбита и измучена хворями.
– Ищи работу! - повторил Юхан.
Нет, сказала она, зачем выставлять себя на посмешище, кем может устроиться неграмотная бабка?
– Нянькой, посудомойкой, сиделкой…
Не ответив, мать рухнула на диван, стала задыхаться и хрипло кашлять в приступе астмы. Дети на полу перестали возиться, Исак застыл в кресле-качалке. Мать судорожно извивалась, ей не хватало воздуха. Ниила побежал было вызывать скорую, но Юхан остановил его. Молча вытащил из холодильника молочный пакет. Подошел к матери и вылил на нее молоко. Молоко хлынуло на лицо, побежало по груди, по юбке, по сморщенным колготкам. Жирное, густое. И ледяное.
Мать задрыгалась словно зыбунок и (откуда только сила взялась?) вскочила на ноги. И впервые в жизни отвесила Юхану звенящую, оглушительную оплеуху.
– Ищи работу, - сказал он в третий раз.
Мать чувствовала, как гнев пульсирует у нее в ладони, она все еще ощущала траекторию того удара - снизу вверх от руки и плеча до мышц спины. Она в изумлении повела телом, стала осматривать себя, все больше краснея от стыда. Боли как не бывало.
ГЛАВА 17
.
О майских кострах, о потешной войне и о вознаграждении, назначенном за головы двух лесных стрелков
.
С возрастом я стал лучше разбираться в устройстве Паялы. Я понял, что городок делится на несколько районов, каждый из которых имеет какое-нибудь неофициальное название, к примеру, Наурисахо, Страндвеген (Приречье) или Центр. Новый микрорайон метко окрестили Техасом, застройку вокруг старого коллектора за характерную вонь прозвали Паскаянккой, то бишь Говнокачкой, а сам я, как уже сказано, жил в Виттулаянкке, то есть в Сучьем болоте.
В каждом районе собирались дворовые бригады с главарями. Между собой бригады могли быть в самых разных отношениях: могли дружить, соперничать, бряцать оружием, а то и открыто воевать, когда как. Зыбкое равновесие, так сказать. Иногда два района шли против третьего. Иногда шли все против всех.
Наш район был чуть не первым по числу детворы, и меня все время тянули в бригаду. Делать нечего, я шел. Например, защищать честь двора в престижнейших хоккейных матчах. Играли мы зимними вечерами где-нибудь посреди дороги. Выбирали место поближе к фонарю. Снежные комья вместо штанг, сугробы вместо бортов, клюшки на левую или правую сторону, купленные в скобяной лавке или взятые под честное слово у старшего брата, теннисный мяч или ободранная шайба, ни щитков, ни судей, только десяток-полтора пацанят с неуемной волей к победе.
До счета 2-2 играли еще туда-сюда. Жесткий прессинг, молниеносные проходы, робкие попытки играть в пас, но чаще - шлеп и ищи-свищи эту шайбу в сугробе до посинения. Кто-то величал себя "Уффе" Стернером, кто-то - "Стиссе", "Монашком" или какой другой шведской хоккейной звездой. А третий вообще был Филом Эспозито - тем самым, что продырявил щит на канадском телевидении.
Но вот вздулась первая губа. Это центрфорвард противников ткнул кого-то в зубы концом своей длиннющей клюшки. Молочные зубы на месте, но изо рта течет юшка. После ожесточенных дебатов - удаление.
И тут же грязный силовой прием против игрока, не владеющего шайбой. Тот ныряет в сугроб. Месть следует незамедлительно. Споры с пеной у рта. Гол не засчитан - кто-то сдвинул штангу. Возмущенные протесты. Встречные обвинения. Бросок - шайба бьет кому-то в пах. Несчастный рыдает. Буллит, еще бросок. Еще чуть-чуть и шайба залепила бы в пятак. Удар локтем. Опять в сугроб. Подножка. Удар по лицу.
И вот, пока десять чудил тузят друг дружку в сугробе и разевают набитые снегом рты, одинокий игрок у дальних ворот загоняет одну шайбу за другой, доводит счет до 100-3, а потом бредет восвояси один по искрящейся снежной дорожке.
.
Другой забавой была подготовка традиционных майских костров. Бригады начинали готовить костры еще с Нового года, когда из домов выбрасывали отслужившие елки. Окрестности вдруг наводнялись мелюзгой, которая тянула салазки с охапками еловых лап. Основная борьба шла между Говнокачкой и Приречьем: оба района прилегали к реке, а там можно было жечь костер хоть до небес. В этом собственно и была вся соль. Собрать самый большой костер.
Поверх елок набрасывали все, что можно, только бы горело. Картонки, трухлявые бревна, покрышки, пластмассовые ведра, стулья, молочные пакеты, обломки лыж, куски фанеры, ботинки, и чего там, в ход шли даже учебники. Время от времени в стан соседей засылались лазутчики - они сравнивали и докладывали обстановку.
Бывало, приворовывали друг у друга.
И здесь не обходилось без вражды, правда, не так часто, как во время хоккейных матчей. Скорее прибегали к скрытым угрозам, брали упрямством и хитростью.
Например, увеличивали высоту костра, ставя ящики на попа. При этом доходили до крайности - зловещие конструкции качались на ветру точно небоскребы, грозя обрушиться и погрести под огнем десяток-другой зрителей. Увы, непонятливые взрослые обычно опрокидывали кучу раньше, чем мы успевали поджечь ее.
Был даже случай, когда кое-кто из соседей, уже отчаявшихся угнаться за своими соперниками, тайком поджег чужой костер за несколько дней до назначенного срока. Но сделано это было так подло, что никто даже не посмотрел на костер победителей.
И вот мы стоим на снегу вокруг нашей пылающей мусорной кучи, кидаем взрывпакеты и любуемся, как несколько месяцев труда превращаются в дым. Вот она - награда. Да еще две ракеты, запасенные бригадой на закуску - их запустили в небо, когда совсем стемнело. Они взвились - два пылающих стебля - и распустились сверкающими лепестками. Весна. Наконец-то.
.
В старших классах, чтобы быть крутым, надо было заиметь пневматическое ружье. Я канючил несколько месяцев, пока батя, наконец, не купил мне старую порепанную воздушку. Была она со свищом и, когда я стрелял, струя воздуха взметала мой чуб, а пулька не вылетала, а выпадала из ствола. Тогда я залепил дырку изолентой и потуже затянул пружину - это помогло; правда, смертельным оружием моя страдалица так и не стала. Приходя из школы, я стрелял по мишени, установленной в гараже. Прицел был сбит, так что приходилось забирать мушку влево и вверх. Отец тоже попытал счастья, но, не попав ни разу, насупился и посетовал на дальнозоркость.
Едва обзаведясь воздушками, бригады дичали на глазах. Орды потных раскрасневшихся сорванцов с перепачканными коленками носились, оглашая воплями окрестности, обсыкали углы, рисовали писюны на сараях, сыпали матюками и, вообще, бедокурили, как могли. Вместе было по кайфу. Вместе они - сила. И вот, когда эта орда нежданно-негаданно натыкалась на другую, такую же потную и вооруженную, исход мог быть только один. Потешная война.
А чтобы большие не мешали, боевые действия перенесли за реку, в гущу широких лесных массивов. Я мечтал поступить в войско да не знал, возьмут ли. Я только-только пошел в седьмой класс, старшеклассники дразнили меня "кролем", мопеда у меня не было, воздушка - никакая. Вот Нииле, тому повезло - у двоюродного брата он выпросил гэдээровскую помповую винтовку страшной убойной силы. Ниила прошивал лист деревоплиты насквозь, меж тем как моя пукалка оставляла разве что вмятину.
О майских кострах, о потешной войне и о вознаграждении, назначенном за головы двух лесных стрелков
.
С возрастом я стал лучше разбираться в устройстве Паялы. Я понял, что городок делится на несколько районов, каждый из которых имеет какое-нибудь неофициальное название, к примеру, Наурисахо, Страндвеген (Приречье) или Центр. Новый микрорайон метко окрестили Техасом, застройку вокруг старого коллектора за характерную вонь прозвали Паскаянккой, то бишь Говнокачкой, а сам я, как уже сказано, жил в Виттулаянкке, то есть в Сучьем болоте.
В каждом районе собирались дворовые бригады с главарями. Между собой бригады могли быть в самых разных отношениях: могли дружить, соперничать, бряцать оружием, а то и открыто воевать, когда как. Зыбкое равновесие, так сказать. Иногда два района шли против третьего. Иногда шли все против всех.
Наш район был чуть не первым по числу детворы, и меня все время тянули в бригаду. Делать нечего, я шел. Например, защищать честь двора в престижнейших хоккейных матчах. Играли мы зимними вечерами где-нибудь посреди дороги. Выбирали место поближе к фонарю. Снежные комья вместо штанг, сугробы вместо бортов, клюшки на левую или правую сторону, купленные в скобяной лавке или взятые под честное слово у старшего брата, теннисный мяч или ободранная шайба, ни щитков, ни судей, только десяток-полтора пацанят с неуемной волей к победе.
До счета 2-2 играли еще туда-сюда. Жесткий прессинг, молниеносные проходы, робкие попытки играть в пас, но чаще - шлеп и ищи-свищи эту шайбу в сугробе до посинения. Кто-то величал себя "Уффе" Стернером, кто-то - "Стиссе", "Монашком" или какой другой шведской хоккейной звездой. А третий вообще был Филом Эспозито - тем самым, что продырявил щит на канадском телевидении.
Но вот вздулась первая губа. Это центрфорвард противников ткнул кого-то в зубы концом своей длиннющей клюшки. Молочные зубы на месте, но изо рта течет юшка. После ожесточенных дебатов - удаление.
И тут же грязный силовой прием против игрока, не владеющего шайбой. Тот ныряет в сугроб. Месть следует незамедлительно. Споры с пеной у рта. Гол не засчитан - кто-то сдвинул штангу. Возмущенные протесты. Встречные обвинения. Бросок - шайба бьет кому-то в пах. Несчастный рыдает. Буллит, еще бросок. Еще чуть-чуть и шайба залепила бы в пятак. Удар локтем. Опять в сугроб. Подножка. Удар по лицу.
И вот, пока десять чудил тузят друг дружку в сугробе и разевают набитые снегом рты, одинокий игрок у дальних ворот загоняет одну шайбу за другой, доводит счет до 100-3, а потом бредет восвояси один по искрящейся снежной дорожке.
.
Другой забавой была подготовка традиционных майских костров. Бригады начинали готовить костры еще с Нового года, когда из домов выбрасывали отслужившие елки. Окрестности вдруг наводнялись мелюзгой, которая тянула салазки с охапками еловых лап. Основная борьба шла между Говнокачкой и Приречьем: оба района прилегали к реке, а там можно было жечь костер хоть до небес. В этом собственно и была вся соль. Собрать самый большой костер.
Поверх елок набрасывали все, что можно, только бы горело. Картонки, трухлявые бревна, покрышки, пластмассовые ведра, стулья, молочные пакеты, обломки лыж, куски фанеры, ботинки, и чего там, в ход шли даже учебники. Время от времени в стан соседей засылались лазутчики - они сравнивали и докладывали обстановку.
Бывало, приворовывали друг у друга.
И здесь не обходилось без вражды, правда, не так часто, как во время хоккейных матчей. Скорее прибегали к скрытым угрозам, брали упрямством и хитростью.
Например, увеличивали высоту костра, ставя ящики на попа. При этом доходили до крайности - зловещие конструкции качались на ветру точно небоскребы, грозя обрушиться и погрести под огнем десяток-другой зрителей. Увы, непонятливые взрослые обычно опрокидывали кучу раньше, чем мы успевали поджечь ее.
Был даже случай, когда кое-кто из соседей, уже отчаявшихся угнаться за своими соперниками, тайком поджег чужой костер за несколько дней до назначенного срока. Но сделано это было так подло, что никто даже не посмотрел на костер победителей.
И вот мы стоим на снегу вокруг нашей пылающей мусорной кучи, кидаем взрывпакеты и любуемся, как несколько месяцев труда превращаются в дым. Вот она - награда. Да еще две ракеты, запасенные бригадой на закуску - их запустили в небо, когда совсем стемнело. Они взвились - два пылающих стебля - и распустились сверкающими лепестками. Весна. Наконец-то.
.
В старших классах, чтобы быть крутым, надо было заиметь пневматическое ружье. Я канючил несколько месяцев, пока батя, наконец, не купил мне старую порепанную воздушку. Была она со свищом и, когда я стрелял, струя воздуха взметала мой чуб, а пулька не вылетала, а выпадала из ствола. Тогда я залепил дырку изолентой и потуже затянул пружину - это помогло; правда, смертельным оружием моя страдалица так и не стала. Приходя из школы, я стрелял по мишени, установленной в гараже. Прицел был сбит, так что приходилось забирать мушку влево и вверх. Отец тоже попытал счастья, но, не попав ни разу, насупился и посетовал на дальнозоркость.
Едва обзаведясь воздушками, бригады дичали на глазах. Орды потных раскрасневшихся сорванцов с перепачканными коленками носились, оглашая воплями окрестности, обсыкали углы, рисовали писюны на сараях, сыпали матюками и, вообще, бедокурили, как могли. Вместе было по кайфу. Вместе они - сила. И вот, когда эта орда нежданно-негаданно натыкалась на другую, такую же потную и вооруженную, исход мог быть только один. Потешная война.
А чтобы большие не мешали, боевые действия перенесли за реку, в гущу широких лесных массивов. Я мечтал поступить в войско да не знал, возьмут ли. Я только-только пошел в седьмой класс, старшеклассники дразнили меня "кролем", мопеда у меня не было, воздушка - никакая. Вот Нииле, тому повезло - у двоюродного брата он выпросил гэдээровскую помповую винтовку страшной убойной силы. Ниила прошивал лист деревоплиты насквозь, меж тем как моя пукалка оставляла разве что вмятину.