Наконец мы свернули на ухабистую лесную просеку. Мопед взбрыкивал и проваливался, спускаясь по пологому склону, лес редел, просветы между деревьями становились шире. Вот выехали к реке, на берегу которой лежала последняя полоска льда. Дальше шли луга, однажды отвоеванные у леса, а ныне снова поросшие молодыми осинками и елками. Немного выше на безопасном расстоянии от весеннего разлива виднелся старый сруб. Посеревшие бревенчатые стены, почерневшие оконные стекла. У крыльца стоял дамский велосипед.
– Он у себя, - взволнованно произнес я, слезая с багажника. За долгое время поездки я отсушил себе всю задницу. Ниила заглушил мотор, в воздухе воцарилась великая тишина. Ноги не хотели слушаться, когда мы шли по двору к крыльцу. В окне колыхнулись занавески. Я постучал и судорожно толкнул прогнившую дверь. Мы вошли.
Русси-Юсси сидел за столом. На нем был засаленный передник - когда-то он был белым, на голове бурая косынка, связанная небрежным узлом. Из-под нее выбивались жирные седые патлы, свисавшие до плеч. В кухне стоял крепкий дух старости, прокисший и удушливый чад - смесь подгоревшего молока и прогорклого сала. Такие запахи - обычное дело в домах по всему Турнедалену, еле приметная гнильца, идущая от подвалов и половиков, с примесью холода и прокисшей шерсти. Запах нищеты пропитал самую сердцевину дома, его не вытравить никакими ремонтами.
– Но нюккос тет туллета. Ну вот вы и пришли.
Русси-Юсси указал на стол, где уже стояли две чашки с дымящимся кофе. Так он знал, что мы идем к нему! Поглядывая исподлобья, мы принялись за кофе, отдававший горечью и кислой колодезной водой.
Подчинясь строгому приказу, Ниила, у которого язык еле ворочался во рту, выложил свою историю по-фински. С того момента, как три года назад похоронили бабушку, до ее возвращения и попыток задушить Ниилу. Русси-Юсси задумчиво почесывал щетину длинным и худым указательным пальцем. Длинный ноготь был аккуратно заточен на конце. По краям виднелись остатки красного лака.
Когда мы закончили рассказ, старик как-то странно оглядел нас. Глаза застыли, взгляд стал стеклянным и жестким. Лицо сморщилось в один клубок. Среди морщин вдруг открылись зрачки, зиявшие, как отверстия двустволки. Левая рука задрожала, мизинец завертелся во все стороны, точно флюгер, пока наконец не застыл в одном положении. Лицо постепенно разгладилось и стало фиолетовым от вен. Мы боялись шелохнуться.
– Есть одно средство, - сказал по-фински спокойный и очень мелодичный голос.
Старческого дребезжания как не бывало. Вместо этого мы услышали удивительно теплый и сочный альт. И тут мы увидели женщину. Она была внутри Юсси все время, скрытая под внешней оболочкой. А тут она наклонилась к нам, будто прильнула к темному оконному стеклу, показалась из резины старческих морщин, расправив их изнутри. Она была красавица. Полные женственные губы, высокий и ровный лоб, брови дугой, пронзительный и очень печальный взгляд.
– Есть одно средство, - медленно повторила она и повернулась вполоборота. - Старуху надо предать земле…Она пропадет, если вы отрежете ей хер.
Женщина замолчала. Дрожь прошла по всему ее высокому телу - так опадает снег со старой ели. Губы разомкнулись, изо рта раздалось шипение, и мы отпрянули, учуяв омерзительную вонь изо рта. Постепенно к нам вернулся Русси-Юсси. Видно было, что он замерз и устал. Он обхватил себя руками.
– Переночуйте у меня, - попросил он, и вид у него был ужасно одинокий.
Мы попытались отказаться как можно вежливее.
– Нет, вы останетесь, мать вашу! - взревел он, и кусты бровей сдвинулись непроходимой чащей.
Мы сказали спасибо, допили кофе, поблагодарили, еще раз поблагодарили, а сами тем временем начали пятиться к двери. Русси-Юсси встал и последовал за нами. Его губы изображали приветливую улыбку, руки тянулись обнять нас. Рванув дверь, мы бросились к мопеду. В паническом страхе вскочили на него. Мопед не заводился. Ниила подсасывал и жал на педали - без толку. Мотор заглох. Я попытался завести его с толкача. Русси-Юсси показался на крыльце в женских туфлях, его взгляд умолял:
– Потрогай меня… ну, потрогай же …
Вдруг его острые ногти впились мне в спину. Острые коготки - они стали пробираться вниз к пояснице.
– Хиири туллее… Вот идет крыса…
Вниз по ягодицам. Я резко обернулся. Тут меня накрыл его рот, большой и влажный как мешок, он тек по моему лицу, я почти тонул. Слишком влажный, слишком, слишком влажный…
Русси-Юсси осторожно ласкал меня, глядя глубоко в глаза. Он обязательно заметит. Он увидит, что я не хочу!
Я стал вырываться. Юсси не отпускал, держал крепко. Его рука все шарила и шарила.
И вдруг все лопнуло. Маска исчезла. Из глаз хлынули слезы, начался ливень. Юсси не скрывал от меня своих чувств, он обнажил передо мной всю свою боль и надеялся, что я спасу его. Но я уже был таков. Он развернулся на согнутых коленях и стремглав бросился в дом.
В это мгновение завелся мотор. Вне себя от ужаса мы рванули через двор к лесной просеке. Лес обступил нас своей убаюкивающей тишиной, закатное солнце окрасило макушки деревьев. Я мертвой хваткой вцепился в багажник, чтобы меня не выкинуло на скорости. Чувствовал, как спадает напряжение, как от живота отступают судороги.
– Мы спасены! - крикнул я, стараясь перекричать мотор. Ниила сбавил скорость. Во рту у меня все еще оставался привкус прогорклого кофе и слюны старика, я сплюнул на дорогу. Скорость продолжала снижаться, мы ехали все медленнее и, наконец, остановились. Мотор заглох и стих. Я изумленно взглянул на Ниилу. Он безучастно смотрел в сторону ближайшего поворота.
– Пожар, - сказал он.
Я ничего не понимал. Ниила начал жевать, будто что-то ел, зубы заскрипели.
– Мы пропали, - сказал он равнодушно. Вылез из седла, побежал на цыпочках. И бух в канаву, размахивая руками.
– Стой! - завопил я и ринулся следом. Тут только я понял, что достать земли не так-то легко. Она опустилась на добрую ладонь, так что ноги не доставали до нее самую малость. Как я ни старался, я не мог ни на что опереться и потому стал неловко скользить по воздуху как на лыжах. Ниила был уже в лесу, я чуть не падал, натыкаясь на сучья и молодую березовую поросль.
– Ниила, стой!
Ниила неотрывно смотрел на левую руку, словно это была не его рука, а инородный организм, прилепившийся к нему.
– Горит, - сказал он.
И тут я увидел то же, что и Ниила. Свирепые языки пламени вздымались от его пальцев. Ниила всплеснул рукой - от нее отделились куски кожи и подожгли на нем одежду. Я принялся испуганно озираться. Поздно. Весь лес объят пламенем. Мы внутри бушующего, но абсолютно беззвучного лесного пожара. Ниила прав - мы пропали. И все же это было прекрасное зрелище. Обворожительная красота. Я заплакал от страха и, сгорая, хотел обнять какое-нибудь дерево. Краски сгущались и ширились. Ярко-желтые, алые, багровые, фиолетовые наконечники стрел дождем сыпались с вершин деревьев. Я приподнялся над землей еще выше, невольно схватился за Ниилу, чтобы не улететь. Моя голова казалась легче остального тела и, как воздушный шар, тянула меня вверх. Огненное кольцо смыкалось, огонь обступил нас со всех сторон. Мы стояли, как две обугленные трубы в жаркой плавильне, и ждали, когда придет боль.
Тогда Ниила вытащил нож. Сверкающий нож, плоский, как рыбка. Попробовал большим пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Я поднял взгляд, и сердце мое похолодело от ужаса; холод сковал члены, несмотря на то, что кожу лизал огонь. Я был будто сосулька в кипящем вареве, я орал, и на поверхность всплывали воздушные пузыри.
Старуха! Бабка Ниилы. Зловеще хихикая, она приблизилась к нему своим беззубым ртом - иссушенный призрак в саване, и протянула к нему ручищи, как бы желая обнять. Желтые пальцы искали горла. Ниила полоснул ножом, но она успела схватить его за запястье с проворством гадюки, вцепилась в руку и стала тянуть на себя. При этом старуха не переставая хихикала, и слюна ее с шипением капала в огонь. Ниила отчаянно отбивался свободной рукой, наконец, схватил бабку за волосы. Изо всей силы рванул седой и густой пук. Бабка завизжала от боли и впилась Нииле в горло когтями. Его пульс словно пичужка мелко-мелко бился под ее пальцами. Старуха точно клопа давила - хрясь, и мокрое место. Ниила обвил ее волосы вокруг руки. Я пытался ослабить старухину хватку, но старуха вцепилась как клещ. Ниила беспомощно разевал рот, беззвучно кричал, глаза налились кровью. Отчаянно рванул ее за волосы вбок. Р-раз! И вырвал волосы, как пучок прошлогодней травы. Они отошли вместе с кусками сгнившей кожи. Старуха дико завизжала и принялась слепо шарить в поисках волос. Ниила с силой рассек ее саван. Бабка была голая. Две тощие старушечьи ноги и между ними куст черных волос. Но посреди этого куста сидело что-то мерзкое. Черенок. Он был живой. Извивался как червь. Бросался на Ниилу и плевался в него. Ниила схватил его за жилистую головку и отсек у самого корня.
В ту же секунду старуха раскрыла зев. Порыв ветра с шипением всколыхнул море огня, под чудовищем разверзлась земля. Мох начал засасывать старуху, словно кто-то тянул ее за ноги. По пояс, по грудь, по горло. Но не раньше, чем земля сомкнулась над ее лысым черепом, смолк ее истошный вопль.
Ниила застыл с кровоточащим обрубком в руке. Я с содроганием прикоснулся к упругим черным жилам. Обрубок был еще живой, он пытался вырваться. Но Ниила не отпускал.
Наконец, обрубок обмяк, на землю опустились сумерки. Пожар постепенно утих.
.
Мы проснулись во мху, замерзшие, как цуцики. Промозглый холодный лес обступил нас стеной. Грязный нож валялся в стороне, поблескивая в утренних лучах, но обрубка нигде не было.
– Нопат, - простонал Ниила.
Я утвердительно кивнул, стуча зубами от холода. Этот старый козел подмешал его нам в кофе. Несколько раз мы делали привал, жгли походный костер, мечтая, наконец, добраться до теплой постели.
Неделю спустя на наших лобках появились первые волосы.
ГЛАВА 11
– Он у себя, - взволнованно произнес я, слезая с багажника. За долгое время поездки я отсушил себе всю задницу. Ниила заглушил мотор, в воздухе воцарилась великая тишина. Ноги не хотели слушаться, когда мы шли по двору к крыльцу. В окне колыхнулись занавески. Я постучал и судорожно толкнул прогнившую дверь. Мы вошли.
Русси-Юсси сидел за столом. На нем был засаленный передник - когда-то он был белым, на голове бурая косынка, связанная небрежным узлом. Из-под нее выбивались жирные седые патлы, свисавшие до плеч. В кухне стоял крепкий дух старости, прокисший и удушливый чад - смесь подгоревшего молока и прогорклого сала. Такие запахи - обычное дело в домах по всему Турнедалену, еле приметная гнильца, идущая от подвалов и половиков, с примесью холода и прокисшей шерсти. Запах нищеты пропитал самую сердцевину дома, его не вытравить никакими ремонтами.
– Но нюккос тет туллета. Ну вот вы и пришли.
Русси-Юсси указал на стол, где уже стояли две чашки с дымящимся кофе. Так он знал, что мы идем к нему! Поглядывая исподлобья, мы принялись за кофе, отдававший горечью и кислой колодезной водой.
Подчинясь строгому приказу, Ниила, у которого язык еле ворочался во рту, выложил свою историю по-фински. С того момента, как три года назад похоронили бабушку, до ее возвращения и попыток задушить Ниилу. Русси-Юсси задумчиво почесывал щетину длинным и худым указательным пальцем. Длинный ноготь был аккуратно заточен на конце. По краям виднелись остатки красного лака.
Когда мы закончили рассказ, старик как-то странно оглядел нас. Глаза застыли, взгляд стал стеклянным и жестким. Лицо сморщилось в один клубок. Среди морщин вдруг открылись зрачки, зиявшие, как отверстия двустволки. Левая рука задрожала, мизинец завертелся во все стороны, точно флюгер, пока наконец не застыл в одном положении. Лицо постепенно разгладилось и стало фиолетовым от вен. Мы боялись шелохнуться.
– Есть одно средство, - сказал по-фински спокойный и очень мелодичный голос.
Старческого дребезжания как не бывало. Вместо этого мы услышали удивительно теплый и сочный альт. И тут мы увидели женщину. Она была внутри Юсси все время, скрытая под внешней оболочкой. А тут она наклонилась к нам, будто прильнула к темному оконному стеклу, показалась из резины старческих морщин, расправив их изнутри. Она была красавица. Полные женственные губы, высокий и ровный лоб, брови дугой, пронзительный и очень печальный взгляд.
– Есть одно средство, - медленно повторила она и повернулась вполоборота. - Старуху надо предать земле…Она пропадет, если вы отрежете ей хер.
Женщина замолчала. Дрожь прошла по всему ее высокому телу - так опадает снег со старой ели. Губы разомкнулись, изо рта раздалось шипение, и мы отпрянули, учуяв омерзительную вонь изо рта. Постепенно к нам вернулся Русси-Юсси. Видно было, что он замерз и устал. Он обхватил себя руками.
– Переночуйте у меня, - попросил он, и вид у него был ужасно одинокий.
Мы попытались отказаться как можно вежливее.
– Нет, вы останетесь, мать вашу! - взревел он, и кусты бровей сдвинулись непроходимой чащей.
Мы сказали спасибо, допили кофе, поблагодарили, еще раз поблагодарили, а сами тем временем начали пятиться к двери. Русси-Юсси встал и последовал за нами. Его губы изображали приветливую улыбку, руки тянулись обнять нас. Рванув дверь, мы бросились к мопеду. В паническом страхе вскочили на него. Мопед не заводился. Ниила подсасывал и жал на педали - без толку. Мотор заглох. Я попытался завести его с толкача. Русси-Юсси показался на крыльце в женских туфлях, его взгляд умолял:
– Потрогай меня… ну, потрогай же …
Вдруг его острые ногти впились мне в спину. Острые коготки - они стали пробираться вниз к пояснице.
– Хиири туллее… Вот идет крыса…
Вниз по ягодицам. Я резко обернулся. Тут меня накрыл его рот, большой и влажный как мешок, он тек по моему лицу, я почти тонул. Слишком влажный, слишком, слишком влажный…
Русси-Юсси осторожно ласкал меня, глядя глубоко в глаза. Он обязательно заметит. Он увидит, что я не хочу!
Я стал вырываться. Юсси не отпускал, держал крепко. Его рука все шарила и шарила.
И вдруг все лопнуло. Маска исчезла. Из глаз хлынули слезы, начался ливень. Юсси не скрывал от меня своих чувств, он обнажил передо мной всю свою боль и надеялся, что я спасу его. Но я уже был таков. Он развернулся на согнутых коленях и стремглав бросился в дом.
В это мгновение завелся мотор. Вне себя от ужаса мы рванули через двор к лесной просеке. Лес обступил нас своей убаюкивающей тишиной, закатное солнце окрасило макушки деревьев. Я мертвой хваткой вцепился в багажник, чтобы меня не выкинуло на скорости. Чувствовал, как спадает напряжение, как от живота отступают судороги.
– Мы спасены! - крикнул я, стараясь перекричать мотор. Ниила сбавил скорость. Во рту у меня все еще оставался привкус прогорклого кофе и слюны старика, я сплюнул на дорогу. Скорость продолжала снижаться, мы ехали все медленнее и, наконец, остановились. Мотор заглох и стих. Я изумленно взглянул на Ниилу. Он безучастно смотрел в сторону ближайшего поворота.
– Пожар, - сказал он.
Я ничего не понимал. Ниила начал жевать, будто что-то ел, зубы заскрипели.
– Мы пропали, - сказал он равнодушно. Вылез из седла, побежал на цыпочках. И бух в канаву, размахивая руками.
– Стой! - завопил я и ринулся следом. Тут только я понял, что достать земли не так-то легко. Она опустилась на добрую ладонь, так что ноги не доставали до нее самую малость. Как я ни старался, я не мог ни на что опереться и потому стал неловко скользить по воздуху как на лыжах. Ниила был уже в лесу, я чуть не падал, натыкаясь на сучья и молодую березовую поросль.
– Ниила, стой!
Ниила неотрывно смотрел на левую руку, словно это была не его рука, а инородный организм, прилепившийся к нему.
– Горит, - сказал он.
И тут я увидел то же, что и Ниила. Свирепые языки пламени вздымались от его пальцев. Ниила всплеснул рукой - от нее отделились куски кожи и подожгли на нем одежду. Я принялся испуганно озираться. Поздно. Весь лес объят пламенем. Мы внутри бушующего, но абсолютно беззвучного лесного пожара. Ниила прав - мы пропали. И все же это было прекрасное зрелище. Обворожительная красота. Я заплакал от страха и, сгорая, хотел обнять какое-нибудь дерево. Краски сгущались и ширились. Ярко-желтые, алые, багровые, фиолетовые наконечники стрел дождем сыпались с вершин деревьев. Я приподнялся над землей еще выше, невольно схватился за Ниилу, чтобы не улететь. Моя голова казалась легче остального тела и, как воздушный шар, тянула меня вверх. Огненное кольцо смыкалось, огонь обступил нас со всех сторон. Мы стояли, как две обугленные трубы в жаркой плавильне, и ждали, когда придет боль.
Тогда Ниила вытащил нож. Сверкающий нож, плоский, как рыбка. Попробовал большим пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Я поднял взгляд, и сердце мое похолодело от ужаса; холод сковал члены, несмотря на то, что кожу лизал огонь. Я был будто сосулька в кипящем вареве, я орал, и на поверхность всплывали воздушные пузыри.
Старуха! Бабка Ниилы. Зловеще хихикая, она приблизилась к нему своим беззубым ртом - иссушенный призрак в саване, и протянула к нему ручищи, как бы желая обнять. Желтые пальцы искали горла. Ниила полоснул ножом, но она успела схватить его за запястье с проворством гадюки, вцепилась в руку и стала тянуть на себя. При этом старуха не переставая хихикала, и слюна ее с шипением капала в огонь. Ниила отчаянно отбивался свободной рукой, наконец, схватил бабку за волосы. Изо всей силы рванул седой и густой пук. Бабка завизжала от боли и впилась Нииле в горло когтями. Его пульс словно пичужка мелко-мелко бился под ее пальцами. Старуха точно клопа давила - хрясь, и мокрое место. Ниила обвил ее волосы вокруг руки. Я пытался ослабить старухину хватку, но старуха вцепилась как клещ. Ниила беспомощно разевал рот, беззвучно кричал, глаза налились кровью. Отчаянно рванул ее за волосы вбок. Р-раз! И вырвал волосы, как пучок прошлогодней травы. Они отошли вместе с кусками сгнившей кожи. Старуха дико завизжала и принялась слепо шарить в поисках волос. Ниила с силой рассек ее саван. Бабка была голая. Две тощие старушечьи ноги и между ними куст черных волос. Но посреди этого куста сидело что-то мерзкое. Черенок. Он был живой. Извивался как червь. Бросался на Ниилу и плевался в него. Ниила схватил его за жилистую головку и отсек у самого корня.
В ту же секунду старуха раскрыла зев. Порыв ветра с шипением всколыхнул море огня, под чудовищем разверзлась земля. Мох начал засасывать старуху, словно кто-то тянул ее за ноги. По пояс, по грудь, по горло. Но не раньше, чем земля сомкнулась над ее лысым черепом, смолк ее истошный вопль.
Ниила застыл с кровоточащим обрубком в руке. Я с содроганием прикоснулся к упругим черным жилам. Обрубок был еще живой, он пытался вырваться. Но Ниила не отпускал.
Наконец, обрубок обмяк, на землю опустились сумерки. Пожар постепенно утих.
.
Мы проснулись во мху, замерзшие, как цуцики. Промозглый холодный лес обступил нас стеной. Грязный нож валялся в стороне, поблескивая в утренних лучах, но обрубка нигде не было.
– Нопат, - простонал Ниила.
Я утвердительно кивнул, стуча зубами от холода. Этот старый козел подмешал его нам в кофе. Несколько раз мы делали привал, жгли походный костер, мечтая, наконец, добраться до теплой постели.
Неделю спустя на наших лобках появились первые волосы.
ГЛАВА 11
О том, как два рода твердолобых свадьбу играли, как на руках боролись да в бане парились
.
Мой отец был из молчаливой породы. В жизни он поставил перед собой три цели и, выполнив все три, излучал какую-то особенную самоуверенность, которая раздражала меня тем сильнее, чем старше я становился. Во-первых, батя хотел быть сильным: работа в лесу дала ему стальные мускулы. Во-вторых, он хотел стать материально независимым. И, в-третьих, хотел жениться. Теперь, когда он достиг всего, наступила моя очередь продолжить эстафету, и я чувствовал, что с каждым днем давление на меня усиливается. Так или иначе, отец не особо жаловал мое бренчание на гитаре. Зато, всучив мне самую тупую пилу в доме, заставлял пилить дрова, чтобы укрепить мои верхние мышцы. Время от времени он проверял, не отлыниваю ли я, недовольно выпячивал нижнюю челюсть, похожую на деревянную колодку, надвигал козырек фуражки, так что она чуть не падала с его низкого покатого лба. Его белые щеки, пухлые и гладкие, почти как у младенца, поросли жиденькой щетиной - как у многих турнедальцев, а в середине этой квашни торчал нос. Нос был похож на немного криво посаженную редиску - мне всегда хотелось защемить ее и поправить.
Батя молча наблюдал, как я пилю и потею. Потом протягивал пятерню, щупал мои руки двумя пальцами и жалел, что я не родился девчонкой.
Сам он был амбал, как и восемь его братьев, каждого из них природа наградила здоровенными плечищами и мощной бычьей шеей - она вздувалась пузырем, отчего братья казались немного сутулыми. Жаль, что я не унаследовал этих достоинств - тогда бы я, по крайней мере, избежал шуточек, которые мои подпившие родственнички отпускали во время гулянок. Но остальные мышцы у меня были в порядке, точь-точь как у отца - результат тяжелого физического труда с тринадцати лет. Отец и его братья - все они начинали в лесу. Зимой до изнеможения валили лес в артели, чтобы закрыть подряд. Весной сплавляли плоты, потом заготавливали сено, осушали болота и рыли канавы, чтобы получить пару грошей от государства, а на досуге забавлялись тем, что рубили себе избы и пилили дрова ночи напролет. Упорный труд делал их мышцы твердыми, как кенгисская сталь.
Младший из моих дядьев Вилле долго ходил холостым - многие уже думали, что он так и останется бобылем. Он много раз ездил в Финляндию за невестами, но каждый раз возвращался с пустыми руками, не понимая, что делает не так. Пока, наконец, один из соседей не посоветовал ему:
– Купи машину!
Вилле прислушался к совету и купил старенький "вольво". И не успел приехать в Финляндию, как тут же нашел невесту, и только недоумевал, как это он не додумался до такой простой штуки раньше.
Свадьбу играли во время каникул в середине лета, и родительский дом наводнили многочисленные родичи. Мне почти стукнуло тринадцать, и потому меня впервые посадили за один стол со взрослыми. Стена из молчаливых мужиков - плечо к плечу, а среди них, точно цветы из скалы, пробивались их прекрасные финские жены. По обычаю никто из наших родственников не проронил ни слова. Все ждали угощения.
Угощение началось с хлебцев и лосося. Каждый поворачивал хлебец дырочками вниз и начинал намазывать. Масло намазывали экономно - как учили бедные родители. Сверху клали свеженарезанные ломти соленого лосося, тайно наловленного бреднем в окрестностях Кардиса. Ледяное пиво. Ни единого лишнего комментария. Только молодые, сидевшие во главе стола, призывали гостей брать добавку. Хруст хлебцев, переминаемых лошадиными челюстями, сгорбленные спины, насупленные брови, сосредоточенный взгляд. Стряпухи, нанятые по случаю, вытащили из погреба тазы и бутылки. Мать невесты, родом из финской части Колари и потому хорошо знавшая местные обычаи, заявила, что никогда еще видывала, чтобы рабочие мужики ели так мало, после чего все попросили добавки.
Потом подали дымящуюся, будто огненную похлебку: мягкие куски оленины, приятно щекотавшие небо, золотистая репа, сладкая душистая морковь и сливочно-желтые кубики картошки - все это плавало в густом бульоне, имевшем вкус пота и леса; жир расплывался по его поверхности кругами, словно от удара хариуса, плеснувшегося в тихой заводи безветренной ночью. Рядом поставили таз с вареными мозговыми косточками. Кости были распилены, рядом лежали щепки - знай себе, вытаскивай жирную сердцевину; длинные серые ленточки - они были такие нежные, что таяли во рту. И хотя мужики не заулыбались, но стали повеселее и в душе облегченно вздохнули: это была знакомая, вкусная еда, ей можно набить брюхо, она дает силы и энергию. А то во время праздников, особенно на свадьбах, всегда найдется какой-нибудь чересчур положительный и разумный родственник, который начнет толкать идиотские идеи насчет того, как принято и что желательно, велит подавать на стол всякую огородину, величая ее салатом, соусы, отдающие мылом, обкладет тарелку кучей приборов да выставит на стол питье, называемое вином - такое кислое и горькое, ажно челюсти сводит; выпив его, полжизни отдашь за стакан пахты.
Гости приняли зачерпывать щи и орудовать ложками. Мощное чавканье радовало стряпух до глубины души. Рот наполнялся густым бульоном, лесной олениной, корнеплодами, выпестованными в родимой земле, выплевывал кости и жилы, высасывал мозг, по подбородку тек горячий жир. Стряпухи, сбиваясь с ног, разносили корзины с домашними хлебами, хранившими аромат березового дыма и очага; хлеб был еще такой горячий, что на нем плавилось сливочное масло - замешен на муке родного норландского ячменя, что зрел на ветру, под солнцем и сильными дождями, сытный хлеб, от которого челюсть у крестьянина застывала в чистом блаженстве, глаза закатывались, а стряпухи гордо переглядывались меж собой, посмеивались и отряхивали муку с натруженных рук.
Подоспело время для первой чарки. Бутылку медленно и торжественно внесла стряпуха, наименее набожная из всех. Мужики перестали жевать, затем, немного поводя задом из стороны в сторону, выпустили газы, и, отирая остатки еды с подбородка, проводили реликвию взглядом. Бутыль внесли еще запечатанной, чин по чину, и теперь на глазах у всех присутствующих вскрыли пробку - защитное кольцо хрустнуло, и все поняли, что здесь будут пить не какой-нибудь самогон, а настоящую магазинную водку, что хозяева не поскупились на угощение. Бутыль запотела, в благоговейной тишине капли зазвенели о стекло стаканов, словно хрустальные льдинки. Заскорузлые пальцы защемили крошечные заиндевевшие стопки. Жених отпустил братьям своим их прегрешения, после чего все наклонились и метнули в разверстый зев первое копье. По рядам собравшихся пробежал вздох, а самый словоохотливый из гостей сказал "аминь". Бутыль пошла по второму кругу. Раздался возмущенный бас матери невесты, которая заявила, что ее дочка, ну, не могла не породниться с самыми страшными малоежками во всей финскоговорящей округе, и что, если кто не знает, еду надо есть ртом; стряпухи втащили новые дымящиеся кастрюли с похлебкой и тазы с мозгом, и гости взяли добавку.
Мужчины, кроме тех, кто за рулем, выпили по второй, жены - с ними. Напротив меня сидела сногсшибательная финка откуда-то из Колари. Карие, почти восточные глаза, волосы цвета вороньего крыла - она явно из саамского рода, на грудь спускалась массивная серебряная брошь на цепочке. Незнакомка улыбнулась мне, обнажив острые жемчужные зубки, и протянула половину своей стопки. Не говоря ни слова, но дерзко и открыто глядя в глаза, словно угрожала. Мужики оторопели, стук ложек смолк. Краешком глаза я видел, что отец хочет упредить меня, но я успел схватить стопку. Кончики женских пальцев бабочкой порхнули по моей ладони, мне стало так приятно, что я чуть не разлил водку.
И тут мужики, наконец-то, заговорили. Впервые за день между ними завязалось некое подобие беседы. Причиной тому, конечно, был алкоголь, растопивший им лед во рту; прежде всего они стали обсуждать, что сделает пацан: сблюет или закашляется и выплюнет водку на скатерть - уж больно он чахлый и зеленый на вид. Когда отец привстал, пытаясь помешать мне, несмотря на любопытство братьев, я понял, что время не терпит.
Я запрокинул голову и махом опрокинул стопку точно лекарство. Водка побежала вниз по телу так, как струйка мочи прожигает снег, мужики заулыбались. Я даже не закашлялся, только почувствовал, как в желудке вспыхнул огонь и подступила тошнота, незаметная для посторонних. Отец хотел разозлиться, но понял, что поздно, а братья похвалили меня, сказав, что парень точно из нашего рода. Потом начали нахваливать удивительную способность нашего рода пить не пьянея, а свои слова подкрепляли красочными байками и случаями из жизни. Когда тема была исчерпана (а исчерпать ее было ох как не просто!), мужики с той же обстоятельностью обсудили невиданную выносливость нашего рода в бане. При этом тут же заслали одного истопить баньку, спрашивая друг друга, как такая естественная мысль не пришла им в голову раньше. Потом гости стали обсуждать невероятный талант нашего рода к тяжелому физическому труду, слава о чем ширилась по обе стороны границы, а в подтверждение того, что мы не хвастаем и не преувеличиваем, стали приводить подходящие для случая истории, ходившие о нас в народе.
Родственники со стороны невесты начали проявлять признаки легкого нетерпения. Особенно отличались два рослых амбала, которые явно хотели встрять в разговор. Наконец, самый красноречивый из них впервые за этот вечер решил воспользоваться своей глоткой не только для еды. Так, он позволил себе неслыханно оскорбительное замечание - что-то насчет родственничков, которые невесть чего о себе воображают и без толку мелют языком в общественных местах. Отец мой с братьями пропустили эту колкость мимо ушей и углубились в обсуждение того, как один наш предок сорок километров тащил на себе трехпудовый мешок с мукой, чугунную печку и хворую жену в придачу, ни разу не скинув свою ношу даже тогда, когда останавливался по малой нужде.
Стряпухи внесли гигантский поднос, на котором высилась гора печеной вкуснятины. Здесь были и пшеничные булки, нежные, как девичьи щечки, и белые сдобные кангосские пышки, и мягкие сочники, и хрустящие крендельки, и обсахаренные меренги в яичной глазури, и пончики, обжаренные в кипящем масле, и слоеные пироги с божественной ягодной начинкой - да разве все упомнишь. А еще принесли глубокие миски, до краев наполненные взбитыми сливками, и горячее золотистое варенье из морошки, хранившее вкус солнца. Со звяканьем была внесена гора фарфоровых чашек, и из здоровенных кофейников (каждый из них мог утолить жажду солидного прихода) полился черный, как смоль, кофе. Круги золотистого сыра размером с покрышку грузовика выкатывались на стол и, наконец, явился верх изыска, венчавший изобилие яств, - шмат вяленой оленины. Гости отрезали соленые ломти, клали их в кофе, смешивали с сыром, брали губами белые куски рафинада. И только тогда, налив себе в блюдце дрожащими от нетерпения руками, с упоением отхлебывали манну небесную.
Когда я выпил кофе, тошнота прошла. В голове будто все прояснилось. Пасмурная туча рассеялась, и картина предстала мне во всей красе. Глаза - два горячих воздушных шара, в которых тяжелые бычьи головы дядьев расплывались до немыслимых размеров. Кофе во рту поменял вкус - стал более тягучим, крепким. У меня возникла непреодолимая охота хвастаться. Потом меня разобрал смех, не остановить - хохот распирал меня и рвался наружу. Я поглядел на прекрасную финку - мысленно уже залез к ней под юбку, и красота ее стала казаться мне совсем уж неземной.
– Мие ускон етта пойка он пяисса.Кажется, мальчик пьян, - сказала она по-фински грудным, с легкой хрипотцой альтом.
Все рассмеялись, а я так просто покатился, чуть не свалившись со стула. Потом, пожевав оленины и сыра и расплескав кофе по столу, подумал - ну, теперь я крут. Мать невесты пожаловалась на воробьев, которые собрались за этим столом и не хотят ничего клевать - удивительно, говорила она, как такой худосочный род умудряется размножаться, а уж о подобном пренебрежении турнедальским хлебосольством она не слыхивала с тех пор, как шведский король отказался принять чарку в Вояккале. Все налегли на еду. Мать же невесты в сердцах сказала, что, если гости и дальше будут делать вид, что едят выпечку, то лучше пусть засунут ее себе в другое место, потому как всякому терпению бывает предел. И хотя животы чуть не лопались, а ремни были ослаблены до последней дырки, все гости потребовали добавки. Потом еще. И еще. Пока вдруг резко не отвалились от стола, не в силах съесть ни крошки.
Тогда был предложен коньяк. Но пить его не стали, разве что несколько финок. От водки же напротив не отказывались, поскольку беленькаяне только имеет уникальное свойство не занимать места в желудке, но еще и помогает переваривать пищу, улучшает самочувствие и снимает тяжесть, которая наступает после обильной трапезы. Жених в очередной раз кивнул наименее набожной стряпухе, чтобы та забрала пустые бутылки на кухню. Когда она принесла их обратно, бутылки чудесным образом успели снова наполниться, но едва я протянул свою стопку - батя так хряснул меня по руке, что она зашлась от боли.
Внезапно кто-то возобновил беседу, так небрежно заброшенную всеми, и все братья мигом снова подключились к ней. Вспомнили, как однажды дед, когда на скользком насте у него захромал конь, сам тащил телегу с дровами да еще усадил в нее стреноженного коня. А вспомнить двоюродного брата, который восьми лет от роду оттащил лодку вверх по ручью за девяносто километров из Матаренки в Кенгис. Или бабушкину тетку, которая ходила по ягоды и, встретив в лесу медведя, зарубила его топором и снесла домой мясо в его же собственной шкуре. Или близняшек, которых привязывали друг к другу по ночам в артельной избе, чтобы они чего доброго не вырубили на корню весь лес в окрестностях Аареваары. Или другого двоюродного брата: все его принимали за дурачка и наняли на полставки плотогоном, а он в первую же ночь возьми да и сплавь стометровую кошму аж к Торинену. А все потому, что в нашем роду все как один сильные, выносливые, упорные, терпеливые и самые что ни на есть скромные работники во всей финской округе. Посему братья громко чокнулись и предались воспоминаниям о том, как корчевали чудовищные валуны, как осушали необъятные болота, как проявляли чудеса стойкости в армии, как заглох грузовик на дороге между Писсиниеми и Ристимеллой, и его пришлось толкать целых тридцать километров, о бесконечных лугах, скошенных в рекордные сроки, о кровавых драках, из которых мы вышли победителями, о пятидюймовых гвоздях, которые вбивались в стол одним ударом кулака, о лыжнике, который перегнал паровоз, и обо всех других подвигах, которые только способен свершить человек, имея под рукой топор, мотыгу, плуг, пилу, лопату, острогу или вилы.
И снова выпили. Между прочим, и за женщин нашего рода: за их непревзойденный талант доить коров, сбивать масло, собирать ягоды, ткать, печь хлеб, ставить сено - удививших этот мир такими же вечными рекордами. Ни в одном роду (кроме нашего) не было таких трудолюбивых баб. Заодно мужики похвалили себя за умение подбирать невест в Финляндии: стройных, как лоза, выносливых, как северные олени, прекрасных, как карельские березы на голубых озерах, а еще у них были огромные станки, которые часто и охотно рожали им здоровых детишек.
.
Мой отец был из молчаливой породы. В жизни он поставил перед собой три цели и, выполнив все три, излучал какую-то особенную самоуверенность, которая раздражала меня тем сильнее, чем старше я становился. Во-первых, батя хотел быть сильным: работа в лесу дала ему стальные мускулы. Во-вторых, он хотел стать материально независимым. И, в-третьих, хотел жениться. Теперь, когда он достиг всего, наступила моя очередь продолжить эстафету, и я чувствовал, что с каждым днем давление на меня усиливается. Так или иначе, отец не особо жаловал мое бренчание на гитаре. Зато, всучив мне самую тупую пилу в доме, заставлял пилить дрова, чтобы укрепить мои верхние мышцы. Время от времени он проверял, не отлыниваю ли я, недовольно выпячивал нижнюю челюсть, похожую на деревянную колодку, надвигал козырек фуражки, так что она чуть не падала с его низкого покатого лба. Его белые щеки, пухлые и гладкие, почти как у младенца, поросли жиденькой щетиной - как у многих турнедальцев, а в середине этой квашни торчал нос. Нос был похож на немного криво посаженную редиску - мне всегда хотелось защемить ее и поправить.
Батя молча наблюдал, как я пилю и потею. Потом протягивал пятерню, щупал мои руки двумя пальцами и жалел, что я не родился девчонкой.
Сам он был амбал, как и восемь его братьев, каждого из них природа наградила здоровенными плечищами и мощной бычьей шеей - она вздувалась пузырем, отчего братья казались немного сутулыми. Жаль, что я не унаследовал этих достоинств - тогда бы я, по крайней мере, избежал шуточек, которые мои подпившие родственнички отпускали во время гулянок. Но остальные мышцы у меня были в порядке, точь-точь как у отца - результат тяжелого физического труда с тринадцати лет. Отец и его братья - все они начинали в лесу. Зимой до изнеможения валили лес в артели, чтобы закрыть подряд. Весной сплавляли плоты, потом заготавливали сено, осушали болота и рыли канавы, чтобы получить пару грошей от государства, а на досуге забавлялись тем, что рубили себе избы и пилили дрова ночи напролет. Упорный труд делал их мышцы твердыми, как кенгисская сталь.
Младший из моих дядьев Вилле долго ходил холостым - многие уже думали, что он так и останется бобылем. Он много раз ездил в Финляндию за невестами, но каждый раз возвращался с пустыми руками, не понимая, что делает не так. Пока, наконец, один из соседей не посоветовал ему:
– Купи машину!
Вилле прислушался к совету и купил старенький "вольво". И не успел приехать в Финляндию, как тут же нашел невесту, и только недоумевал, как это он не додумался до такой простой штуки раньше.
Свадьбу играли во время каникул в середине лета, и родительский дом наводнили многочисленные родичи. Мне почти стукнуло тринадцать, и потому меня впервые посадили за один стол со взрослыми. Стена из молчаливых мужиков - плечо к плечу, а среди них, точно цветы из скалы, пробивались их прекрасные финские жены. По обычаю никто из наших родственников не проронил ни слова. Все ждали угощения.
Угощение началось с хлебцев и лосося. Каждый поворачивал хлебец дырочками вниз и начинал намазывать. Масло намазывали экономно - как учили бедные родители. Сверху клали свеженарезанные ломти соленого лосося, тайно наловленного бреднем в окрестностях Кардиса. Ледяное пиво. Ни единого лишнего комментария. Только молодые, сидевшие во главе стола, призывали гостей брать добавку. Хруст хлебцев, переминаемых лошадиными челюстями, сгорбленные спины, насупленные брови, сосредоточенный взгляд. Стряпухи, нанятые по случаю, вытащили из погреба тазы и бутылки. Мать невесты, родом из финской части Колари и потому хорошо знавшая местные обычаи, заявила, что никогда еще видывала, чтобы рабочие мужики ели так мало, после чего все попросили добавки.
Потом подали дымящуюся, будто огненную похлебку: мягкие куски оленины, приятно щекотавшие небо, золотистая репа, сладкая душистая морковь и сливочно-желтые кубики картошки - все это плавало в густом бульоне, имевшем вкус пота и леса; жир расплывался по его поверхности кругами, словно от удара хариуса, плеснувшегося в тихой заводи безветренной ночью. Рядом поставили таз с вареными мозговыми косточками. Кости были распилены, рядом лежали щепки - знай себе, вытаскивай жирную сердцевину; длинные серые ленточки - они были такие нежные, что таяли во рту. И хотя мужики не заулыбались, но стали повеселее и в душе облегченно вздохнули: это была знакомая, вкусная еда, ей можно набить брюхо, она дает силы и энергию. А то во время праздников, особенно на свадьбах, всегда найдется какой-нибудь чересчур положительный и разумный родственник, который начнет толкать идиотские идеи насчет того, как принято и что желательно, велит подавать на стол всякую огородину, величая ее салатом, соусы, отдающие мылом, обкладет тарелку кучей приборов да выставит на стол питье, называемое вином - такое кислое и горькое, ажно челюсти сводит; выпив его, полжизни отдашь за стакан пахты.
Гости приняли зачерпывать щи и орудовать ложками. Мощное чавканье радовало стряпух до глубины души. Рот наполнялся густым бульоном, лесной олениной, корнеплодами, выпестованными в родимой земле, выплевывал кости и жилы, высасывал мозг, по подбородку тек горячий жир. Стряпухи, сбиваясь с ног, разносили корзины с домашними хлебами, хранившими аромат березового дыма и очага; хлеб был еще такой горячий, что на нем плавилось сливочное масло - замешен на муке родного норландского ячменя, что зрел на ветру, под солнцем и сильными дождями, сытный хлеб, от которого челюсть у крестьянина застывала в чистом блаженстве, глаза закатывались, а стряпухи гордо переглядывались меж собой, посмеивались и отряхивали муку с натруженных рук.
Подоспело время для первой чарки. Бутылку медленно и торжественно внесла стряпуха, наименее набожная из всех. Мужики перестали жевать, затем, немного поводя задом из стороны в сторону, выпустили газы, и, отирая остатки еды с подбородка, проводили реликвию взглядом. Бутыль внесли еще запечатанной, чин по чину, и теперь на глазах у всех присутствующих вскрыли пробку - защитное кольцо хрустнуло, и все поняли, что здесь будут пить не какой-нибудь самогон, а настоящую магазинную водку, что хозяева не поскупились на угощение. Бутыль запотела, в благоговейной тишине капли зазвенели о стекло стаканов, словно хрустальные льдинки. Заскорузлые пальцы защемили крошечные заиндевевшие стопки. Жених отпустил братьям своим их прегрешения, после чего все наклонились и метнули в разверстый зев первое копье. По рядам собравшихся пробежал вздох, а самый словоохотливый из гостей сказал "аминь". Бутыль пошла по второму кругу. Раздался возмущенный бас матери невесты, которая заявила, что ее дочка, ну, не могла не породниться с самыми страшными малоежками во всей финскоговорящей округе, и что, если кто не знает, еду надо есть ртом; стряпухи втащили новые дымящиеся кастрюли с похлебкой и тазы с мозгом, и гости взяли добавку.
Мужчины, кроме тех, кто за рулем, выпили по второй, жены - с ними. Напротив меня сидела сногсшибательная финка откуда-то из Колари. Карие, почти восточные глаза, волосы цвета вороньего крыла - она явно из саамского рода, на грудь спускалась массивная серебряная брошь на цепочке. Незнакомка улыбнулась мне, обнажив острые жемчужные зубки, и протянула половину своей стопки. Не говоря ни слова, но дерзко и открыто глядя в глаза, словно угрожала. Мужики оторопели, стук ложек смолк. Краешком глаза я видел, что отец хочет упредить меня, но я успел схватить стопку. Кончики женских пальцев бабочкой порхнули по моей ладони, мне стало так приятно, что я чуть не разлил водку.
И тут мужики, наконец-то, заговорили. Впервые за день между ними завязалось некое подобие беседы. Причиной тому, конечно, был алкоголь, растопивший им лед во рту; прежде всего они стали обсуждать, что сделает пацан: сблюет или закашляется и выплюнет водку на скатерть - уж больно он чахлый и зеленый на вид. Когда отец привстал, пытаясь помешать мне, несмотря на любопытство братьев, я понял, что время не терпит.
Я запрокинул голову и махом опрокинул стопку точно лекарство. Водка побежала вниз по телу так, как струйка мочи прожигает снег, мужики заулыбались. Я даже не закашлялся, только почувствовал, как в желудке вспыхнул огонь и подступила тошнота, незаметная для посторонних. Отец хотел разозлиться, но понял, что поздно, а братья похвалили меня, сказав, что парень точно из нашего рода. Потом начали нахваливать удивительную способность нашего рода пить не пьянея, а свои слова подкрепляли красочными байками и случаями из жизни. Когда тема была исчерпана (а исчерпать ее было ох как не просто!), мужики с той же обстоятельностью обсудили невиданную выносливость нашего рода в бане. При этом тут же заслали одного истопить баньку, спрашивая друг друга, как такая естественная мысль не пришла им в голову раньше. Потом гости стали обсуждать невероятный талант нашего рода к тяжелому физическому труду, слава о чем ширилась по обе стороны границы, а в подтверждение того, что мы не хвастаем и не преувеличиваем, стали приводить подходящие для случая истории, ходившие о нас в народе.
Родственники со стороны невесты начали проявлять признаки легкого нетерпения. Особенно отличались два рослых амбала, которые явно хотели встрять в разговор. Наконец, самый красноречивый из них впервые за этот вечер решил воспользоваться своей глоткой не только для еды. Так, он позволил себе неслыханно оскорбительное замечание - что-то насчет родственничков, которые невесть чего о себе воображают и без толку мелют языком в общественных местах. Отец мой с братьями пропустили эту колкость мимо ушей и углубились в обсуждение того, как один наш предок сорок километров тащил на себе трехпудовый мешок с мукой, чугунную печку и хворую жену в придачу, ни разу не скинув свою ношу даже тогда, когда останавливался по малой нужде.
Стряпухи внесли гигантский поднос, на котором высилась гора печеной вкуснятины. Здесь были и пшеничные булки, нежные, как девичьи щечки, и белые сдобные кангосские пышки, и мягкие сочники, и хрустящие крендельки, и обсахаренные меренги в яичной глазури, и пончики, обжаренные в кипящем масле, и слоеные пироги с божественной ягодной начинкой - да разве все упомнишь. А еще принесли глубокие миски, до краев наполненные взбитыми сливками, и горячее золотистое варенье из морошки, хранившее вкус солнца. Со звяканьем была внесена гора фарфоровых чашек, и из здоровенных кофейников (каждый из них мог утолить жажду солидного прихода) полился черный, как смоль, кофе. Круги золотистого сыра размером с покрышку грузовика выкатывались на стол и, наконец, явился верх изыска, венчавший изобилие яств, - шмат вяленой оленины. Гости отрезали соленые ломти, клали их в кофе, смешивали с сыром, брали губами белые куски рафинада. И только тогда, налив себе в блюдце дрожащими от нетерпения руками, с упоением отхлебывали манну небесную.
Когда я выпил кофе, тошнота прошла. В голове будто все прояснилось. Пасмурная туча рассеялась, и картина предстала мне во всей красе. Глаза - два горячих воздушных шара, в которых тяжелые бычьи головы дядьев расплывались до немыслимых размеров. Кофе во рту поменял вкус - стал более тягучим, крепким. У меня возникла непреодолимая охота хвастаться. Потом меня разобрал смех, не остановить - хохот распирал меня и рвался наружу. Я поглядел на прекрасную финку - мысленно уже залез к ней под юбку, и красота ее стала казаться мне совсем уж неземной.
– Мие ускон етта пойка он пяисса.Кажется, мальчик пьян, - сказала она по-фински грудным, с легкой хрипотцой альтом.
Все рассмеялись, а я так просто покатился, чуть не свалившись со стула. Потом, пожевав оленины и сыра и расплескав кофе по столу, подумал - ну, теперь я крут. Мать невесты пожаловалась на воробьев, которые собрались за этим столом и не хотят ничего клевать - удивительно, говорила она, как такой худосочный род умудряется размножаться, а уж о подобном пренебрежении турнедальским хлебосольством она не слыхивала с тех пор, как шведский король отказался принять чарку в Вояккале. Все налегли на еду. Мать же невесты в сердцах сказала, что, если гости и дальше будут делать вид, что едят выпечку, то лучше пусть засунут ее себе в другое место, потому как всякому терпению бывает предел. И хотя животы чуть не лопались, а ремни были ослаблены до последней дырки, все гости потребовали добавки. Потом еще. И еще. Пока вдруг резко не отвалились от стола, не в силах съесть ни крошки.
Тогда был предложен коньяк. Но пить его не стали, разве что несколько финок. От водки же напротив не отказывались, поскольку беленькаяне только имеет уникальное свойство не занимать места в желудке, но еще и помогает переваривать пищу, улучшает самочувствие и снимает тяжесть, которая наступает после обильной трапезы. Жених в очередной раз кивнул наименее набожной стряпухе, чтобы та забрала пустые бутылки на кухню. Когда она принесла их обратно, бутылки чудесным образом успели снова наполниться, но едва я протянул свою стопку - батя так хряснул меня по руке, что она зашлась от боли.
Внезапно кто-то возобновил беседу, так небрежно заброшенную всеми, и все братья мигом снова подключились к ней. Вспомнили, как однажды дед, когда на скользком насте у него захромал конь, сам тащил телегу с дровами да еще усадил в нее стреноженного коня. А вспомнить двоюродного брата, который восьми лет от роду оттащил лодку вверх по ручью за девяносто километров из Матаренки в Кенгис. Или бабушкину тетку, которая ходила по ягоды и, встретив в лесу медведя, зарубила его топором и снесла домой мясо в его же собственной шкуре. Или близняшек, которых привязывали друг к другу по ночам в артельной избе, чтобы они чего доброго не вырубили на корню весь лес в окрестностях Аареваары. Или другого двоюродного брата: все его принимали за дурачка и наняли на полставки плотогоном, а он в первую же ночь возьми да и сплавь стометровую кошму аж к Торинену. А все потому, что в нашем роду все как один сильные, выносливые, упорные, терпеливые и самые что ни на есть скромные работники во всей финской округе. Посему братья громко чокнулись и предались воспоминаниям о том, как корчевали чудовищные валуны, как осушали необъятные болота, как проявляли чудеса стойкости в армии, как заглох грузовик на дороге между Писсиниеми и Ристимеллой, и его пришлось толкать целых тридцать километров, о бесконечных лугах, скошенных в рекордные сроки, о кровавых драках, из которых мы вышли победителями, о пятидюймовых гвоздях, которые вбивались в стол одним ударом кулака, о лыжнике, который перегнал паровоз, и обо всех других подвигах, которые только способен свершить человек, имея под рукой топор, мотыгу, плуг, пилу, лопату, острогу или вилы.
И снова выпили. Между прочим, и за женщин нашего рода: за их непревзойденный талант доить коров, сбивать масло, собирать ягоды, ткать, печь хлеб, ставить сено - удививших этот мир такими же вечными рекордами. Ни в одном роду (кроме нашего) не было таких трудолюбивых баб. Заодно мужики похвалили себя за умение подбирать невест в Финляндии: стройных, как лоза, выносливых, как северные олени, прекрасных, как карельские березы на голубых озерах, а еще у них были огромные станки, которые часто и охотно рожали им здоровых детишек.