Никитин Алексей. Истеми

   – Наше?! – ухмыльнулся генерал. – А турки согласны, что это наше?
   – Никаких турок там нет. Это линия прекращения огня по перемирию 1975 года. Фактически, это – граница каганата и халифатов. Правда, Словеноруссия считает, что проливы должны принадлежать ей, но это же несерьезно.
   – Несерьезно? – еще раз ухмыльнулся генерал. – Ну, хорошо. Продолжайте, – кивнул он Синевусову и пошел к двери. Но вдруг остановился: – А если Словеноруссия нападет на Халифаты? Такое ведь может быть?
   – А Советский Союз может напасть на Иран? – спросил его я, чтобы он понял, какую глупость сморозил. Но он понял что-то совсем другое. Все мои слова они толковали по-своему.
   – Откуда такая мысль? – Генерал посмотрел на Синевусова. Тот беспомощно затряс головой. – Значит, Словеноруссия у вас – аналог Советского Союза? Вы это имели в виду?
   Если человек что-то хочет услышать, он услышит нужное, что бы ему ни говорили. Мне оставалось только пожать плечами:
   – Если бы хотел – сказал бы. Словеноруссия – не Советский Союз, а Запорожский каганат не… – я замолчал, подбирая подходящее государство, – …какая-то наперед заданная страна, – подвернулся огрызок формулировки из матанализа.
   На следующем допросе я опять рисовал Синевусову карту. На этот раз – карту Халифатов.
   – Кстати, – спросил он, разглядывая рисунок, – как вообще возникла идея такой странной игры?
   Синевусов задавал этот вопрос не меньше пяти раз в день. Каждый день. Он выбирал момент, он отвлекал мое внимание, он маневрировал, как Суворов под Измаилом, и, раз за разом, требовал от меня повторения ответа – короткой фразы, которой не верил. Я вытвердил эту безобидную выдумку, простите, свои показания, и барабанил, как дети – «Мороз и солнце», как студенты – определение материи по Ленину, как пенсионерки – цену ста граммов сливочного масла. Почему-то я решил, что сказанное однажды меняться не должно. Вот я и не менял. Синевусов слушал, скучал и ждал подходящего момента, чтобы снова, так, словно на него снизошло небесное озарение, удивиться: «Кстати, как вообще возникла идея такой странной игры?»

1983

   Яблонцы, Яблоневые, Яблоневки, Верхние и Нижние, Великие и Малые, разбросаны по Житомирской области так часто и густо, словно не дуб-сосна-береза, а яблоня – главное дерево украинского северо-запада. Нам досталось Великое Яблоневое. На кормление, на поселение, на разграбление. Три с половиной недели колхозной жизни.
   Десяток жутковатых тарантасов «ЛАЗ», удушливых, укачливых, старательно вырабатывавших второй ресурс, стартовали из университетского студгородка около половины одиннадцатого утра. И длинной колонной – впереди ГАИ с мигалкой, и сзади тоже – двинулись на запад. Границу Киевской области пролетели – не заметили. К обеду миновали Коростышев.
   – Ну что, Коростышевский, – ткнув твердым «ч», словно пальцем под лопатку, встал в автобусном проходе доцент Недремайло, – проезжаем вашу историческую родину?
   Сашка Коростышевский чуть отвел в сторону пыльную занавеску и глянул в окно. Вдоль дороги тянулись какие-то кустарники, невысокие соснячки. Стадо поджарых коров, сбившись на обочине, провожало нас голодным взглядом.
   Недремайло подождал ответа и отвалил, не дождавшись.
   – Он свою историческую родину на твою обменять хотел, – толкнул Сашку его сосед, Вадик Канюка.
   – А зачем ему это? – не понял Коростышевский. Кустарники за окном сменились гигантскими кучами мусора.
   – Не это, – раздраженно бросил Вадик. Сашка не желал понимать его намеки. – Что ты там высматриваешь?
   – Никогда тут не был, – медленно протянул Сашка. – Интересно.
   – Торжественный въезд князя Коростышевского в отчий удел. Колокольный звон. Крестный ход. Пейзане и пейзанки, пастухи и пастушки, старики и старушки. Целование руки и стремени, право вето на вече и право первой ночи на вечер…
   – Неплохо бы, – согласился Коростышевский. – Свое княжество – и никакого матанализа, никаких дифуров.
   Мы с Курочкиным тихонько писали «гусарика». Коростышевский с Канюкой сидели перед нами – их разговор был слышен.
   – Не мелочись, Коростышевский, – не отрываясь от карт, посоветовал Курочкин, – сейчас тебе не времена феодальной раздробленности. Завоюй пару соседних областей, объедини их под твердой рукой и грози шведу из своего Коростышева.
   – Вам, любезный, грозит вторая взятка на мизере, – холодно отозвался Канюка. – Не отвлекайтесь. Государственные дела решат без вас. Не всякая кухарка способна управлять удельным княжеством.
   Почти до самого Житомира колонна шла не останавливаясь, не задерживаясь, аккуратно наматывая километры трассы М-17. Первыми откололись два автобуса, шедшие прямо перед нами. Они свернули на юг, на Бердичев. А вскоре и наш, прощально мигнув фарами, двинул на север. Где-то за Черняховым, на границе Володарско-Волынского района залегло Великое Яблоневое.
   Нашли мы его уже в сумерках, а разглядели только на следующий день. Маленькое село, по пояс ушедшее в осеннюю грязь. С востока и юга его окружали яблоневые сады, а северной окраиной Великое Яблоневое выходило к берегам могучей сибирско-европейской реки «Дружба». Сразу за нефтепроводом начинался сосновый лес. Но привезли нас в эту глушь не нефть качать. Привезли нас собирать яблоки – «антоновку» и «симиренку».
   А что еще, если подумать, делать осенью студентам-радиофизикам?
   Главная улица села, Имениленина, мощеная годах в пятидесятых, а потому все-таки проходимая, сразу за околицей превращалась в ржавую топь, в череду луж, в дорогу – разъезженную и разбитую. Дорога шла через сад и делила его на две половины. По одну сторону от нее росла «антоновка», по другую кустилась «симиренка». В Великом Яблоневом все делилось на две части – двоилось и половинилось. Фруктовый дуализм. И нас разделили. Просто и без затей – пополам. На две бригады. Одной доверили «антоновку», другой – «симиренку». Нам с Курочкиным выпала «симиренка».
   – Ранеты – высокоценные зимние сорта яблок. Какие вы знаете ранеты? – местный агроном, а может быть, кладовщик или завсадом, одним словом, интеллигент села – очки, пиджак, картуз и усы (чтобы прятать в них легкую лукавую улыбку), решил показать нам, что мы недоросли столичные. Нам было лень с ним спорить. Нам вообще было лень.
   – Запоминайте. А лучше – запишите: в группу ранетов входят сорта «английский», «Баумана», «бумажный», он же «шампанский», «канадский», «кассельский», «курский золотой»…
   – По алфавиту чешет, – шепнул мне на ухо Курочкин. – Как на первом курсе сельхозакадемии вызубрил один раз, так ни на букву и не отступает.
   – Ты посмотри, – заметил я, – он за спиной пальцы загибает. Чтоб не ошибиться.
   – …«ландсбергский», «орлеанский», он же «шафран красный», «писгуда», «серый»… – пальцы садовода сложились в кулаки… – и «Симиренко». – Он оттопырил указательный палец и задумался. Что-то у него не сложилось.
   – И ранет «Симиренко», – повторил он. – Перед вами.
   – Вы «бергамотный» сорт пропустили, – вежливо напомнил садоводу Мишка Ренгартен. – Ранет «бергамотный», выведен Мичуриным из глазка сеянца «антоновки», привитого на грушу. Плоды средней величины, округлые и лежкие…
   – Троечник, – вынес садоводу безжалостный приговор Курочкин.
   – Правильно, – подтвердил садовод. – Ранет «бергамотный». Всего двенадцать, – и зачем-то поднял над головой «викторию». – Откуда знаешь? – потребовал он у Мишки ответа.
   – Изучал проблему, – коротко и с достоинством ответил Мишка.
   – Откуда знаешь? – повторил вопрос Курочкин часом позже. Мишка хитро ухмыльнулся. Мишка часто хитро ухмылялся. Он работал над ОТВ, Общей Теорией Всего. Теория относительности Эйнштейна входила в ОТВ как частный случай. Чтобы однокурсники и соседи по общежитию не мешали, Мишка разрабатывал Теорию Всего по ночам. А чтобы самому им не мешать, он работал в шкафу. Мишка надевал куртку с капюшоном, брал толстенную общую тетрадь с выкладками, настольную лампу, которая крепилась на шее, и отправлялся на несколько часов в шкаф. Спал он днём, а на пары вообще не ходил.
   – Ты Большую Советскую Энциклопедию хоть раз открывал? – поинтересовался Мишка у Курочкина.
   – Ну.
   – На букву «К»?..
   – Зачем? – не понял Курочкин.
   – Фамилию свою искал?
   – Может, и искал. Курочкиных – как собак нерезаных.
   – Верю. А Рейнгартены – продукт штучный. Вот я и листал энциклопедию, искал однофамильцев…
   – Миша, ты не понял, – вежливо остановил его Курочкин. – Я тебя о яблоках спрашиваю.
   – Не хочешь ты Курочкин, мозгами работать, – тяжело вздохнул Мишка. – Статьи «Рейнгартен» и «Ранет», вернее – «Ренет», в энциклопедии на одной странице. Компрене ву?
   – Йес, – подтвердил Курочкин.
   А Канюка с Коростышевским ушли в антоновцы. Я видел, как другой усатый садовод читал им лекцию об «антоновке». Руки он держал за спиной и, перечисляя, – уж не знаю, что он перечислял, – аккуратно загибал пальцы. В антоновцы попала и Наташа Белокриницкая. Мы с Курочкиным сделали вид, что ничего не случилось.
 
   Великое Яблоневое было селом двухпартийным. Антоновцы собирали «антоновку», мочили ее, возили на кондитерскую фабрику в Житомир, ели мармелад и желе. Они гордились тем, что их сорт – народной селекции. В саду антоновцы работали тремя бригадами: имени авиаконструктора Антонова, имени демократа Максима Антоновича и имени незаконно репрессированного Антонова-Овсеенко. На выборах председателя они неизменно выдвигали своего, всячески интриговали против симиренковцев, писали на них жалобы в райком и в обком. Бригаде студентов предложили взять имя художника Федора Антонова, но неожиданную прыть проявили наши барышни. Кандидатуру художника они зарезали и назвали свою бригаду свежо и оригинально: «Антоновка». Антоновцы умилились и назначили бригадиром Канюку.
   Но и симиренковцы были людьми серьезными. Антоновцам последние сорок лет ни в чем не уступали и впредь уступать не собирались. И у них всегда имелся свой кандидат в председатели, свои люди и в районе, и в области. Ранет «Симиренко» из Великого Яблоневого продавали по всему Союзу – от Мурманска до Находки. В Великом Яблоневом ходит байка, что Хрущев, прежде чем за кукурузу взяться, собирался всю страну «симиренкой» засадить. Он ее будто бы с детства любил. Но антоновцы послали в Москву гонца и разъяснили Никите Сергеичу, что ранет «Симиренко» – яблоко, конечно, хорошее, но против парши не устоит. Рекомендовали «антоновку». Опять же – народная селекция. Никита Сергеич разбираться не стал, а народные селекционеры ему еще со времен Трофима Денисовича Лысенко поперек пищевода стояли, поэтому послал он в сердцах садоводов трехстопным ямбом и улетел в Америку. А вернулся он, как учит нас история, совсем другим человеком, и тут же взялся за кукурузу. Видно, ему все равно было, чем страну засаживать. А тут американцы со своей кукурузой. И никакой тебе народной селекции, никаких Лысенко…
   Симиренковцы тоже работали тремя бригадами: имени Льва Симиренко (называть селекционера Левком Платоновичем запретили бдительные инструкторы из обкома); имени Платона Симиренко, издавшего в 1860 «Кобзаря», и имени репрессированного Владимира Симиренко, сына Левка Платоновича, первого директора Института садоводства. Для нашей бригады они готовы были найти и четвертого Симиренко, и пятого, но мы собирались обойтись скромным именем «Ранет». Симиренковцев огорчила наша всеядность – мало ли какой именно ранет из группы благородных ранетов имели мы в виду. Потому, уступая их пожеланиям, но и не теряя лица, пришлось пойти на компромисс и взять название «Ранет-С». «С» прописная, а ни в коем случае не строчная, чтобы, не дай бог, не спутали с ранетом «серым»… Во главе бригады стал Курочкин. Общее руководство осталось за доцентом Недремайло.
   Разделив, наконец, по бригадам, дав бригадам имена, составив графики политинформаций, походов в баню и дежурств по кухне, нас бросили на борьбу с урожаем плодовых семейства розовых… То есть, должны были бросить, но вовсе не спешили это делать. Пришло время теории. Действительно, разве можно собирать яблоки, не умея закладывать сады, прививать и перепрививать, правильно хранить черенки зимой и формировать крону плодового дерева?! На школьной доске теснились рисунки молодых саженцев, схемы верной и неверной посадки, способы подготовки сада к зиме. По стенам желтели картонные плакаты с цитатами из Колумеллы.
   Время шло, нас кормили, раз в неделю мыли и через день показывали кино. Но к яблокам не подпускали. Дожди прошли, на дворе стояла середина сентября, время теплое и золотое. С тоской смотрел я на кроны и крыши Великого Яблоневого и понять не мог, что же происходит.
   Не то чтобы я рвался в сад заполнять деревянные ящики «симиренкой». Но во всем должна быть логика. Здесь же я ее не видел.
   А между тем, она была. «Антоновку» в Великом Яблоневом снимали в конце августа, «симиренку» – в начале октября. Студенты были им нужны в августе. И в октябре. В район ушло две заявки, район ответил, что людей пришлет только раз. Либо в августе, либо в октябре. Выбирайте, дескать. Выбирать Яблоневое не умело – интересы антоновцев беспощадно блокировали симиренковцы, а всякое предложение симиренковцев антоновцы воспринимали как личное оскорбление. Но и отказаться от студентов в Яблоневом не могли – на этот раз откажешься, в следующий вовсе не предложат. Поэтому нас привезли в сентябре. Так, чтобы антоновцев не обидеть и симиренковцев не задеть. А в сентябре работы в саду для нас не было.
   Услышав эту великолепную в своей простоте историю, я тут же понял, почему так и не появился в Великом Яблоневом небольшой консервный заводик, а яблоки на переработку, теряя время, деньги и лицо, как и сорок лет назад, продолжали возить в Житомир.
   Где я подобрал эту историю, уже не важно, да я толком и не помню. Зато помню ясно и четко, как, изнывая на занятиях от тоски и безделья, Курочкин отправил Коростышевскому пневмопочтой записку.
 
   «Князю Коростышевскому, Житомирскому и Володарско-Волынскому магистру народной помологии. Дошло до нас, что у вас в Коростышевском княжестве до сего дня не научились ветви после обрезания замазывать садовым варом или масляной краской. Дошло до нас также, что вы до сего времени не обучились выполнять летнюю пинцировку. Мы, князь Курожский, Беложский и Красножский, готовы абсолютно бесплатно распространить в вашем отсталом княжестве наши новые технологии. А поскольку вы ружья по сю пору кирпичом чистите, то обучение ваших садоводов мы поручим батальону курожских стрелков. За кирпичом обращайтесь к нашему поставщику, компании бытовых стройматериалов "Кур и К""».
 
   Коростышевский записку прочитал и затаился. Ответ пришел вечером. И не от него, а от Канюки.
 
   «Орден тевтонских садоводов-любителей заинтересовался новыми технологиями обрезания, распространенными в Курожском княжестве. Делегация Ордена в количестве девятисот рыцарей и пяти тысяч пеших латников пакует чемоданы. Встречу по обмену опытом предлагаем провести на реке Антоновке.
   С рыцарским приветом,
   Великий Магистр Ордена К.Н.К.
   P. S. Князь Коростышевский шлет вам братский пинок и выделяет для участия в конференции делегацию в составе восьмисот всадников и семи штурмовых башен».
 
   – Ты, агрессор, – спросил я Курочкина, прочитав письмо Канюки, – чем отвечать будешь?
   – А кто мне мешает написать, что я их встречу тактическим ядерным оружием?
   – Откуда в княжестве Курожском ядерное оружие?
   – А чемоданы у рыцарей откуда?
   – Они пошутили.
   – Ну и я пошучу.
   – Нет, это неправильно, – не согласился я.
   – А мне нравится, – пожал плечами Курочкин.
   – Я им сам напишу, а то ты все испортишь.
   И я написал.
 
   «Братство Запорожское, совместно с дружественными ему татарами, булгарами, мадьярами и хазарами, которым нет числа, потому что никто их не считал, предлагает князям Коростышевскому, Курожскому и Великому магистру Ордена тевтонских садоводов-любителей встретиться для дружеского обсуждения актуальных вопросов племенного садоводства. Картошка, селедка и чай за счет принимающей запорожской стороны. Без горилки и медовухи не появляться.
   Весь Ваш,
   Каган коша Запорожского,
   Давыдов».
 
   В тот вечер мы составили Яблоневское Соглашение и поделили все, что могли поделить. Коростышевский взял себе Западную Европу, Канюка – Азию, Курочкин – Россию, а мне понравился этот диковатый титул – «Каган коша Запорожского». Потом было еще несколько соглашений. Мы приняли общий алгоритм расчета армии, прироста населения и развития технологий. Позже что-то очень похожее я обнаружил в «Цивилизации». Но какая могла быть «Цивилизация» в 1983 году, в Великом Яблоневом? Мы просто играли. Делать-то все равно было нечего. Не все ж водку пить. Надоедает.
   Нас было четверо, а голосовать вчетвером – неудобно. Ничейный результат – два-на-два – то и дело загонял нас в тупик. Пятым позвали Рейнгартена. Не столько для игры, сколько ради нечетного голоса. Мишка взял Монголию, столицей объявил Абакан, себя провозгласил Ламой Ундур Гэгэном и издал указ. Он приказал всей Монголии погрузиться в нирвану.
 
   – Кстати, Саша, скажите мне, – задавая этот вопрос, чтобы подчеркнуть драматичность момента, Синевусов иногда крепко сжимал мое правое запястье, – как вдруг возникла идея такой странной игры? Откуда это все? Откуда эти императоры, каганы, халифы?.. Вы же советские студенты!.. Студенты столичного вуза… Кто вам ее подбросил? Говорите все, и никого не бойтесь. Вы же знаете, со мной можно говорить прямо. Здесь вам ничего не грозит.
   Что он хотел услышать? Откуда взялась идея? Нам ее подбросил, гражданин начальник, ваш сексот и многолетний стукач, доцент Недремайло. Это я должен ему сказать? А потом и все остальное?..
   – Кондуит и Швамбрания. Помните? Идея – оттуда. Лев Кассиль…
   – Да-да, – кивал Синевусов, – вы уже говорили.
   Я говорил ему это каждый день. Не меньше пяти раз в день.
   Мы уезжали из Великого Яблоневого, мордатыми и здоровыми, изучив теорию садоводства и не сняв ни единого яблока. Сентябрь заканчивался. Начинались дожди. Яблоневцы готовились в поход на «симиренку».
 
   Тусклый сахарный сироп, мутная, приторная жижа, сладкая дрянь, вроде той, которую разливают и продают мои нынешние хозяева, – вот что я тут навспоминал. Все это отличается от того, что было на самом деле, как стакан какой-нибудь коричневой колы с яблочным названием от настоящего яблока, крепкого, душистого, свежего, с желтым боком и красноватым отливом. Во всей этой яблоневской истории таилась масса нюансов, тонкостей, не очень важных, слабо уловимых и едва передаваемых. Она пухла, полная деталей, малозначимых, но от того не менее ярких. Ну, вот, к примеру. Нас расселили по хатам. Не в школе, не в каком-нибудь общем бараке, чтобы все вместе и под надзором, но разбросали по селу. Антоновцев – к антоновцам, симиренковцев – к симиренковцам. Нам с Курочкиным досталась большая комната и старик-хозяин в зеленой вельветовой рубахе. Звали его, кажется, Петро. Была у него жена и давно уже взрослые дети, но относился он к ним с язвительной иронией, а они его и вовсе старались не замечать. Что было непросто. Целыми днями Петро шатался по селу в ороговевших штанах, засаленной до зеркального блеска тирольской шляпе, зеленой рубахе и с трубкой в нагрудном кармане. По вечерам мы играли с ним в преферанс по копейке, пили какую-то дрянь и ржали, слушая его выдумки. Давнее неяблоневское прошлое то и дело проскальзывало в его оценках и замечаниях. Впрочем, его прошлое – его дело. Мы слушали старика и не пытались поймать на вранье. Зачем портить хороший рассказ. Чуть позже, когда Яблоневское Соглашение было подписано, страны поделены и началась игра, к нам стали заглядывать Коростышевский с Канюкой. Антоновцы. Петро не любил антоновцев. И Коростышевского с Канюкой он невзлюбил. Слушая его байки, Канюка то и дело лез с уточнениями, поправками, вопросами и вопросиками. И всего-то, чтобы доказать очевидное. Как-то, крепко обозлившись, Петро усадил их писать пулю и решительно раздел обоих – Коростышевского рублей на семь, а нахального Канюку чуть ли не на все пятнадцать. Петро жульничал, это было понятно, но как и в чем, мы так и не разглядели. Из всех его детей только младшая дочка не кривила губу и не отворачивалась, когда он входил в дом. Вместе с ним проводила она вечера в нашей комнате, слушала его побрехеньки и молча смотрела на Мишку Рейнгартена. Она смотрела на Мишку, а Мишка, как и все мы, – на Наташу Белокриницкую… И о Наташе я должен был рассказать Синевусову? О том, что значил для любого из нас какой-нибудь пустячный, минутный утренний разговор с ней, что значили ее внимание и ее безразличие. Да без Наташи, наверное, не было бы игры. То есть игра так и закончилась бы в Яблоневом. Все, хватит о Яблоневом, а то я никогда с ним не разделаюсь.