Никитин Алексей. Рука птицелова

   - Да. Самый большой в Риге.
   - Ну и ладно. - Антону было и неловко перед парнем, и жаль его. Он видел тоску в его взгляде и понимал эту тоску.
   - Вам что-нибудь нужно?
   - Мне много чего нужно, - усмехнулся Антон.
   - Мать может достать любую книжку, которая поступит.
   - Ладно, не надо. - Антон замолчал. - Ну, если действительно любую, он еще помолчал, ожидая от Херманиса подтверждения, но не дождался.
   - Тут к столетию Хлебникова выпустили несколько его сборников.
   - Сколько вы хотите.
   - Одного хватит, - фыркнул Антон. - Деньги отдам.
   На том и порешили.
   Книжку прислали быстро - месяца не прошло. Антон видел ее в сержантской при проверке посылок, но не сказал ничего. Херманис подошел к нему на следующий день, когда их взвод заступил в наряд по кухне.
   - Прислали вашу книжку, товарищ сержант.
   Маленький томик в твердом переплете. Цвет кофе с молоком, где кофе много, а молока - чуть. Госцены ему было рупь с двугривенным.
   Антон протянул пятерку.
   - У меня нет сдачи.
   - А я и не прошу. Все равно она стоит дороже.
   - Ладно. - Херманис помолчал. - Я беру только потому, что у меня нет сейчас денег.
   - Договорились.
   - Могу я пойти в чайную? - вопрос прозвучал как утверждение, но Антон знал, что и тут все дело в акценте.
   - Дежурный по части идет, товарищ сержант, - сообщил Антону Бучинский.
   - Один?
   - Нет, с капитанами.
   В коридоре гауптвахты громко хлопнула входная дверь.
   - Стой, кто идет! - не своим голосом закричал Бучинский.
   - Идет начальник караула.
   - Начальник караула ко мне, остальные - на месте. - Бучинский исполнял ритуальный танец "встpеча начальника" со всеми подробностями, тщательно выделяя каждое па. Антону нравился этот мальчишка. Он заметил его еще когда вез из Курска. Хотел взять к себе...
   Загремел замок на двери первой камеры.
   В ней сидел маленький армянин. Он пел по вечерам длинные песни, за что на него никто не обижался. Армянин ждал суда и вел подсчеты: десять тысяч два года, семь тысяч - три года, пять тысяч - четыре года. Ждал его срок лет в восемь-десять - оставил пост, дезертировал с оружием, пpи задержании кого-то ранил. Сидел он тут давно, примелькался, знакомых в части не имел, и начкары, быстро глянув на него, перешли в следующую камеру, соседнюю с Антоном.
   Там пересиживал дурное настроение прокурора шофер из кунцевского стройбата. Обгоняя городской автобус, он превысил скорость, не заметил кучу асфальта и на этой куче опрокинул своего "козла". Уже падая, каким-то чудом увернулся от автобуса, но помял бок проезжавшему рядом такси. Таксист поворчал, но дело возбуждать отказался. И тогда встрял полковник Луженков Семен Петрович - военный прокурор филевского гарнизона. Оказалось, что у парня месяца за два до этого было уже одно превышение скорости и нынешнее полковник рассматривал как дерзкое неповиновение. В два года дисбата собирался оценить полковник Семен Петрович лишние километры на спидометре водилы. Впрочем, большинство знакомых с подробностями этой истории, независимо от глубины знаний в области юриспруденции, предполагали, что полковник Луженков охренел.
   Странными личностями населял прокурор маленькую - всего на пять камер гауптвахту части. Он держал здесь подследственных, и набиралось их иногда столько, что солдаты учебки месяцами не могли отсидеть свои недолгие сутки, назначенные командирами рот. Так и уезжали в полки, не отбыв своего.
   - Отделается штрафом, - заканчивал разговор дежурный по части, заходя к Антону в камеру, - штуки две положит, не больше. Так, а кого мы тут имеем? он посмотрел на Антона.
   Дежурным заступил капитан Коралов. По трем причинам был он известен в учебке. Первой из этих причин стал его родственник, говорили - дядька, прямой начальник для всей части, служивший в штабе округа. Второй - изрядные размеры Коралова, размеры более приличные для боксера-тяжеловеса, чем для штабного чиновника. Третьей же и основной служило то, что капитан Коралов был стукачом, старательным и изощренным.
   В учебке дослуживал Коралов последние дни - все знали, что у командира на столе лежит приказ о переводе капитана в Подольск. Будет там служить Коралов архивариусом в звании майора.
   - В камере находится один арестованный, - тихо начал Антон, - младший сержант Байкалов. Арестован командиром части четырнадцатого декабря восемьдесят шестого года на пять суток за нарушение правил несения внутренней службы.
   - Не по уставу докладываете, младший сержант. - Дежурный стоял, сложив за спиной руки и медленно раскачиваясь на носках сапог. - Что, опять спали во время дежурства?
   Как-то в мае, между наборами, когда в роте оставалось человек десять-двенадцать: сержанты и несколько дневальных, Антон спал в наряде. Он устроился на кровати, снял сапоги и укрылся одеялом. Нахально повел себя, чего там. Разбудил его Коралов. Он тогда долго вещал об Афганистане, где у заснувшего таким образом дежурного перерезали роту, еще о чем-то грозном. Утром с гордостью доложил командиру. Чтоб знал: бдит дежурный по части. Антон был еще молод и непуган в те времена. Его и ругали-то не слишком. Теперь другое...
   - Проводите досмотр, Мухин, - Коралов тяжело прошелся по камере. Начальник нового караула скривился, но спорить не стал - устав есть устав.
   Когда-то Антон был курсантом у него во взводе и понимали они тогда друг друга неплохо. Именно Мухин, считая, что сержантами должны оставаться студенты, сумел отчасти убедить в этом и ротного.
   - Ладно, Мухин, - якобы сказал ротный, соглашаясь, - попробуем. Оставим моего Царенко и твоего Байкалова. Пополам-на-пополам. Пусть уравновешивают друг друга. - Нынче Серега Царенко держал равновесие в соседней камере.
   Мухин проводил досмотр быстро и почти профессионально. Карманы, шапка, сапоги.
   - Почему шинель на батарее, Байкалов? - дежурный остановился, глядя, как Антон наматывает портянки.
   - Сохнет, товарищ капитан, - тут влажность высокая.
   - Шинель наденьте, а если условия содержания вас не устраивают, пишите жалобу.
   Антон взял шинель. Коралов стремительно, словно могут его опередить, присел у батареи и стал что-то искать за ней в пыли и мелкой паутине. Верно, он решил, что там у Антона тайник, накрытый шинелью.
   У двери нетерпеливо звякнул ключами выводной. Мухин направился к выходу. Отряхивая руки, пошел за ним и Коралов.
   - Когда к прокурору-то, младший сержант? - обернулся он в дверях. Антон пожал плечами.
   Не дождавшись ответа, Коралов грохнул дверью.
   Надевая шинель, Антон почувствовал, насколько сильно он замерз. Надо же было такое выдумать: "влажность высокая", когда мороз на дворе градусов под двадцать. Еще он вспомнил огромного Коралова, роющегося в пыли, нащупал в кармане книжку Хлебникова и вдруг задохнулся в нервном смехе.
   Я не мог узнать того места, на которое вывела меня улица, хоть был здесь всегда. Я не мог узнать самой улицы, оглядываясь в поиске недавних своих следов.
   Черные окна гибнущих зданий. Серые тела кариатид, стынущие в бесплодном напряжении. Редкие деревья, ломаным пунктиром хpупких ветвей выводящие ночной пейзаж за грань реального.
   Я где-то сбился. Я не тот, кто вышел и не тот, кто должен был прийти. И ждали здесь не меня.
   Хоронясь в выстуженных склепах домов, глядят их обитатели мне в спину, опасаясь посмотреть в лицо; отводят взгляд, когда я поднимаю свой навстречу. Я пришел к ним случайно и стал здесь чужим. Не я виноват в этом, но и их вины тут нет - я стал бы чужим всюду, где бы ни появился.
   IX
   Голоса за стеной стали громче и в них различил Антон интонации Царенко.
   - Бучинский, - тихо позвал он часового. - Что там такое?
   - Сигареты нашли у сержанта.
   - А почему так громко?
   - Отдавать не хочет.
   "Узнаю Серегу", - подумал Антон.
   Сергей Царенко в роте считался классным сержантом. Войска его боялись, да, кстати сказать, опасались и офицеры. Ему прощалось многое и ротным, и старшиной - знали, вернется сторицей. И возвращалось.
   Как-то понадобился старшине кирпич. Немного - полтонны. Но срочно. Очень срочно был нужен кирпич старшине и в разговоре он об этом обмолвился младшему сержанту Царенко. Ночью тот поднял два взвода - свой и Антона. Одел в подменку и вывел через дыру в заборе на ближайшую стройку. Той же дырой могли они вернуться, и никто бы в части не узнал о ночном походе.
   Возвращались строем через ворота, неся по пять-шесть кирпичей каждый, да еще тележку, со стройки прихваченную, с верхом загрузили.
   - С хозработ, - небрежно бросил Царенко в заспанные глаза дежурного по КПП. Но и это было еще не все. На подходе к казарме встретился им ответственный офицер - зам. командира по тылу подполковник Штадт.
   - Взвод, смирр-а, - рявкнул Царенко на всю часть, - равнение направо, и два взвода в восторге перешли на строевой, самозабвенно вслушиваясь в множащееся между стенами двух казарм ночное эхо. Тележка невинно поскрипывала плохо смазанными колесами.
   Наутро Штадт встретил ротного на КПП.
   - Борисыч, - спросил он, улыбаясь солнцезащитными очками и пожимая тому руку, - тебе уже доложили?
   - О чем? - ротный почувствовал неладное, но в тоне Штадта не находил он ни опасности, ни угрозы.
   - О групповом самоходе твоих подчиненных.
   Майор Бобров, командир второй роты, поставил портфель на свежевыметенный асфальт центральной аллеи и попытался разглядеть в зеркальных стеклах очков ласкового визави свое ближайшее будущее. Однако, отражался там лишь невысокий плотный человек с апоплексическим румянцем и плохо скрытой тревогой в глазах.
   - Командир знает? - Бобров начал с главного.
   - Знает подполковник Штадт, и этого достаточно, товарищ майор.
   - Понял, товарищ полковник, - ротный решил толковать услышанное в худшем для себя смысле. - Кто ходил? Кого поймали?
   - Никого не поймали. А ходило человек пятьдесят, - тут Штадт сделал паузу, ожидая, покуда майорский румянец приобретет оттенок свежеочищенной свеклы и лишь насладившись сочным темно-красным колером, продолжил.-Принесли кирпич. Килограммов восемьсот-девятьсот, думаю. А то и всю тонну.
   - Старшина, бля! - догадался майор Бобров.
   - Ну, это уж вы в роте выясняйте... А старшина твой, точно, просил у меня кирпич накануне. Только не дал я ему, - Штадт развел руками, но ласковой улыбки не убрал, - нет у меня кирпича.
   - Так может подброшу я тебе килограммов триста?
   Почему-то вопрос этот так понравился и без того откровенно резвившемуся Штадту, что он залился по-детски счастливым смехом. Смеялся долго, а отсмеявшись наконец, снял свои очки и сказал Боброву, вытирая слезу: "Ладно, Борисыч, - пришлю машину к тебе и человечка. После развода. Старшину твоего обижать не будем, оставим ему немножко. А ты дашь команду сгрузить семьсот килограммов кирпичика. Вот так решим."
   Так и решили. И ведь сошло все спокойно, что удивительно. Упустили этот сюжет очаковские стукачи. Не доложили командиру. Прошляпили.
   Им невероятно везло, Байкалову и Царенко, в начале сержантской карьеры.
   Причина этому, если она существует, должна быть скрыта в моем прошлом, в тех отпечатках с него, что называют воспоминаниями. Я храню их - тусклые оттиски и здесь, быть может, основная моя ошибка. Они - наибольшая часть того груза, что принес я с собой. Они затрудняют мой путь, потому что направление его неверно, но они же требуют от меня движения, потому что сложно было выбрать место худшее, чем то, где я сейчас.
   Но если вдруг составится мнение, что прошлое мое противно мне, что рад я буду случаю избавиться от него или о нем забыть, то мнение такое безусловно ошибочно. Только прошлое, и одно оно, составляет смысл моего будущего. Только воспоминания в силах защитить от меня мое настоящее. Или меня от него.
   Начальники караулов ушли вместе с дежурным по части, но в узком коридоре гауптвахты еще долго перекатывались голоса заступающей смены. Тут Антон знал всех. Взвод хоть и мухинский, но рота своя. Бучинского менял земляк-курянин по фамилии Валов. Они перекинулись парой слов, и хоть Антон не слышал разговора, но почувствовал, что речь идет о нем, уж больно выразительными были замеченные им взгляды.
   - Что обсуждаете, пожарники? - спросил их негромко.
   Те заулыбались и подошли к двери камеры.
   - Слух прошел, товарищ сержант, - напирая на "о", сказал Валов.
   - Что слыхать?
   - Завтра вас везут к прокурору.
   - К прокуро-ору, - зачем-то передразнил его Антон и почувствовал как противно стынет желудок. - Точно знаешь? Кто сказал?
   - Ступак.
   Димка Ступак служил секретуткой при Луженкове. Днем он готовил Семену Петровичу бумажки, а ночевать приходил в часть. Был Ступак треплом редкой силы, и верить ему следовало не чаще, чем раз из десяти.
   - Ладно, пожарники, посмотрим на прокурора. Небось не поезда тушить, а?
   Бучинский с Валовым довольно засмеялись. Им льстило, что сержант запомнил эпизод, в котором и они успели поучаствовать.
   - Вы же не пустили нас тогда.
   - Вас пусти, - Антон засмеялся, - весь поезд потушили бы, одни колеса оставили.
   Курск был последней и сравнительно недавней его командировкой - месяца не минуло, а кажется - Бог знает, когда все случилось.
   Он начал собираться с утра, хотя рассчитывал уехать поздно вечером.
   - Билетов на Курском сегодня не достать, товарищ майор, - соврал ротному, - не знаю, что и делать. Весь день стоять придется.
   Ротный вряд ли ему поверил, мужик все-таки неглупый, но спорить не стал.
   - Езжай, Байкалов. Смотри только, не растеряй людей по дороге, будешь потом, бля, по всей стране собирать.
   Отпустил, значит. Антону того только и надо. И хоть чувствовал себя полубольным - накануне со взводом молодых, принимавших присягу, несколько часов простоял на плацу под мокрым снегом, свободный день в предзимней Москве представлялся праздником. Вечером не в часть возвращаться, а ехать на вокзал и оттуда в Курск на четыре дня. Маленький отпуск получается, только не домой и ненадолго.
   Уже одетым, выходя из роты, столкнулся он вдруг с особистом.
   "Как бес из-под земли возник", - успел подумать Антон, досадуя.
   - Дежурный по роте на выход, - заголосил тут же дневальный, увидев незнакомого майора.
   - Отставить дежурного, - лениво махнул тот рукой, - я вот с сержантом схожу, гляну, что тут у вас как. Идемте, Байкалов.
   Пришлось Антону возвращаться, хотя совсем не этого хотела в ту минуту его душа.
   "Какого черта!" - плакала душа и рвалась на волю.
   "Ну потерпи немножко, - уговаривал он ее. - Мы его сейчас пошлем, и пойдем гулять. Зайдем в сержантскую, там нет никого. И пошлем. Как всегда посылали, так и сейчас пошлем".
   - В отпуск собрался? - спрашивал его между тем майор-особист, разглядывая плакаты, вывешенные по стенам, так внимательно, словно не пылились они здесь, выцветая, уже второй десяток лет.
   "Конспиратор", - ухмыльнулся Антон, но вслух ответил. - В командировку еду, товарищ майор. Совсем уже собрался.
   - Ничего, ничего, я тебя надолго не задержу. Будем считать, что инструктаж провожу. Не в Казахстан едешь? - спросил после паузы.
   - В Курск. А из Казахстана я вот только недели две как приехал.
   - Много людей привез?
   - Что-то человек сорок. Никогда столько один не возил.
   - А о том, что в Казахстане беспорядки, слышал уже?
   - Слышал краем уха. Но я тут не при чем, товарищ майор.
   Особист засмеялся. Засмеялся и Антон, зная по опыту, что начнется сейчас самая неприятная и очень скользкая часть разговора.
   - Шуточки все тебе, Байкалов, - отсмеявшись, сказал майор, - а в Алма-Ате ситуация была серьезная. Как, кстати, ваши казахи реагируют? Ты же их лучше других знаешь.
   - Да я-то, может, кого и знаю, но по-казахски с детства не обучен. Да и они по-русски не шибко. Потому и не реагируют.
   - Неужели никто не реагирует?
   - Один, товарищ майор, реагирует. - Антон увлекся игрой и не заметил, как за спиной оказалась та самая черта, переступать которую не следовало ему.
   - Фамилия курсанта?
   - Рядовой Амликаев. Член КПСС. На гражданке был секретарем комсомола в своем казахском университете. Очень осуждает, товарищ майор, выступления... элементов... так сказать.
   То, что палку он перегнул, Антон понял, лишь замолчав. Но слово было сказано. А слово сказанное, тем более сказанное особисту, имеет свойство каменеть немедленно.
   - Интересный, говоришь, курсант, - после долгой паузы вздохнул майор, и Антон понял, что ответный удар получит он не сегодня, - ну что ж... В хорошем разговоре не все говорится. Так, кажется, китайцы учили? Рекомендуй его замполиту. Тому, надо думать, нужны такие. Ну, а к нашему последнему разговору ты вернуться, я вижу, не хочешь?
   - Не хочу, товарищ майор.
   - Не буду тебя торопить. Но вдруг надумаешь - жду. Счастливо съездить.
   Особист зашел в канцелярию, а Антон, бросив дневальному, - "Все! Уехал в командировку!" - стремительно выскочил на лестницу.
   "Никогда не знаешь, чем навредишь себе, а чем поможешь, - думал Антон, идя в сторону КПП. - Казалось, так нахамил мужику, что куда уж больше; по шее только получать и остается, а вышло вон как. Не ожидал, видать, особист от меня такого тона. Да честно признаться, и сам я не ожидал."
   Антон вспомнил, как летом вызвал его к себе особист и, начав разговор с пустяков, - с последних статей в "Московских Новостях", с новшеств, введенных Ельциным в Москве, неспешными путями вышел на предложение поступать в МГИМО после службы. - Для наших абитуриентов резервируют места, - выложил он один из главных своих аргументов.
   - Международное право, международная журналистика. Ты же умный парень, почему там должны учиться только дети цековских и мидовских шишек. Они же работать не умеют! Гены не те. - Антон ожидал от разговора неприятностей и к такому повороту готов не был. Международная журналистика... Майами-Бич. "Нью-Йорк Таймс". Угол Пятой авеню и Сорок Второй стрит.
   - Я подумаю, товарищ майор, - ответил тогда Антон, но разговор на этом не закончился.
   - Подумай, конечно подумай, Антон. А то ведь ум всегда в дураках у сердца. Не помнишь, кто сказал? Ларошфуко. С родителями в письмах советоваться не стоит и друзьям не говори, а сам подумай хорошо. И еще будет к тебе просьба вот какого рода, - особист вынул из стола папку и положил ее перед собой на стол. - Есть в роте у вас такой курсант, Бахчаев по фамилии. Что про него можешь сказать?
   Бахчаева замполит батальона майор Кондрашкин принял в комсомол, отметив этим сто шестнадцатую годовщину рождения вождя. Через месяц из Баку, откуда Бахчаев родом, гебисты сообщили, что был он не последним человеком в местной квазифашистской организации. Кондрашкин, узнав об этом, носился по батальону, как посоленный, хватаясь то за лысину, то за задницу.
   - Да что про него скажешь... - Антон почувствовал вдруг дикую усталость. - Солдат солдатом... Пойду я, товарищ майор. Мне взвод пора на строевые вести.
   - Зайдешь через неделю. Я тебя вызывать не стану, - и, провожая Антона взглядом, добавил: - Подумай о нашем разговоре и за Бахчаевым погляди.
   Но к Бахчаеву разговор их больше не возвращался. Предложения же поступать в МГИМО Антон не принял.
   - Посадят в какой-нибудь Центрально-Африканской Республике лет на двадцать пять за промышленный шпионаж - что я потом делать буду? Скорпионы в камере; негры-охранники. - Антон пошутил, но неожиданно особист принял его слова всерьез.
   - Обменяем.
   - Обменяем. Менялы, - Антон пнул ногой дверь, заходя на КПП. Показал дежурному командировочную бумагу и, пинком же открыв вторую дверь, вышел на улицу.
   В Москве истекали дождями последние дни ноября.
   На ужин из столовой принесли картошку с жареным хеком. К этому караул добавил кабачковой икры, масла сливочного, печенья.
   Вместо чая Антон попросил кофе и сигарету. Принесли.
   Пять суток на гауптвахте были бы хороши всем, когда бы не висела над Антоном тревога ожидания. Он гнал ее, убеждая себя, что ничего серьезного встреча с прокурором ему не сулит, он затирал ее воспоминаниями. Но в них отыскивались неожиданные свидетельства того, что все происшедшее не случайно. Не прояви он в Курске бессмысленный героизм, сидел бы сейчас в здании напротив. Очередь-то его была заступать в караул. Болтал бы со взводным, кофе пил.
   - Что я и делаю без этих хлопот, - добавил он вслух и засмеялся.
   Спору нет, обернулось бы все иначе, согласись он в Курске лечь в больницу. По сей день бы может не выписали. Дернул черт отказаться. Да как отказывался - рогом уперся: "Мне в Москву людей везти завтра". Словно мечтали эти люди в армию попасть на месяц раньше.
   - Ты же до вокзала не дойдешь, - сокрушалась врач скорой помощи, - на ногах не устоишь, куда тебе в Москву еще? Ангина осложнения дает. На сердце.
   - У меня, наверное, на мозги.
   - Наверное, - обругала дураком, уколола в сердцах гамма-глобулин и уехала.
   На следующий день поехал и Антон.
   Вагон был забит призывниками. До Москвы дорога недолгая - ночь, а потому укладывали и на пол, и на третьи полки, и по двое на полку. Москва разбрасывала всех: от Амдермы до Кабула, от Берлина до Магадана. Нашел Антон и земляка среди начальников команд - прапорщика из Киева. Вручил ему своих и, не долго выбирая, устроился спать на свободной нижней полке.
   Проснулся глубокой ночью.
   Киевский прапорщик выглядывал что-то в окне. Поезд стоял. С платформы доносились громкие и тревожные голоса.
   - Где стоим? - Антон отодвинул свой край занавески. Прожектора освещали колонны вокзала. "Скуратово" - читалось в синеватом стынущем свете. Само здание терялось в ночи.
   - Поезд горит, - спокойно сказал прапорщик и начал одеваться.
   "Как он мог увидеть это в окне? - удивился Антон. - Ну и черт, пусть хоть все сгорит. Не встану".
   Новость разошлась по вагону быстро. Призывники возбужденно забухтели и начальники команд, понимая, что момент ответственный: сейчас не удержишь, через минуту не соберешь, с матом бросились наводить порядок.
   Антон приподнялся было на полке, но тут же почувствовал, что нет у него сил идти к своим и лег.
   Стояли долго. К утру горевший вагон отцепили и отогнали.
   Поезд медленно тронулся и, неуверенно набирая скорость, пополз к Москве. В полумраке позднего рассвета мимо Антона потянулись погорельцы. Было их много и шли они медленно, с трудом пронося чемоданы по узкому проходу плацкартного вагона. Редкие спрашивали - нет ли свободных мест, большинство же шло молча, опасаясь соседства призывников.
   Последней в этом унылом шествии была женщина. Она остановилась отдохнуть напротив купе, где дремали Антон и прапорщик, и поставила свою небольшую сумку на край антоновой полки. Неожиданно прапорщик, лежавший напротив Антона, сорвался с постели: "Ложитесь".
   - Что вы, - испугалась женщина, - мне только посидеть бы немножко.
   - Ложитесь, - настаивал прапорщик, - я уже выспался.
   - Спасибо большое, - она была поражена неожиданной милостью.- Оказывать гостеприимство погорельцам всегда было в лучших традициях русского народа.
   Антон мысленно свалился на пол и бревном покатился по вагону. "Учительница. Если женщина, измаявшись в ночной суете и нервотрепке, натолкавшись по вагонам, для выражения признательности выуживает из памяти барочной вычурности чугунный штамп, она - учительница русского языка".
   За окнами тянулись сырые поля, едва присыпанные первым снегом. Антон то засыпал, то просыпался. Слабость была медленной, а усталость бесконечной. Тихой рыбиной рассекал он теплые и тяжелые воды забытья. Движенья были плавны и неспешны. Игра солнечных лучей в пузырях воздуха, поднимавшихся со дна прогретого водоема, вдруг привлекла его. Он повернул к ним, желая разглядеть в подробностях стремительную красоту движения воздуха в густой воде, но неожиданно наткнулся на невидимую преграду. Невозможность движения, доставлявшего столько удовольствия, была оскорбительна для Антона. Он вдруг увидел себя со стороны, бьющимся рыбьей мордой в стеклянную стенку аквариума. Он почувствовал, как надвигается на него прозрачная граница мира, прижимая к трем другим, столь же невидимым, столь же неодолимым. Они лишали его не только возможности двигаться, но и способности дышать. "А чем дышу я, если я рыба?" - испугался Антон. Oн не знал, чем дышат рыбы, а может знал, да забыл, и теперь не мог вспомнить.
   - Тише, тише, - шепотом уговаривал Антона женский голос. Лица говорившей он не мог разглядеть, видел только темный силуэт на фоне окна. Но он узнал этот голос.
   - Вы ночью сказали такую фразу, - Антон вынул из памяти литую барочную завитушку и повторил, приукрасив ее интонационно. Женщина, чтобы расслышать, наклонилась, едва касаясь его прямой темно-коричневой прядью. - Вы учительница, да?
   - Ой, - она прижала к щекам ладони, и Антон не увидел, но почувствовал густой румянец ее неловкости и огорчения, - это клише. Я так не пишу. Так только плохие журналисты пишут. Я так не пишу!
   Она была из "Комсомольской правды", но имела надежное школьное прошлое - пять лет в кабинете русской литературы. Учительница.
   "Зачем я тогда доставал ее? - недоумевал Антон, складывая на подносе пустую посуду и отодвигая его на край стола. - Не она, - ведь я не встал бы в Москве. Ну просто не смог бы подняться. Впрочем, кто поручится, что все было именно так, как помню я сейчас? Возможно, не звучала неловкая эта фраза, и поезд не горел. Только я бился обманутой рыбой, запертой в тесном аквариуме.
   Какой бред! Господи! Все это стыдно и смешно. И детский мой снобизм, и Курск, и поезд, горевший невесть где, и вот это узилище".
   Ведь связь наша, а существует она безусловно, задана не мной. И потому не мне определять свою роль в ней. Они навязаны мне обе и в равной мере: жесткая, не допускающая вольностей в толковании временная определенность и, подчиненная ей, моя судьба.