Курган над Пялицей представлялся мне той самой драгоценной ниточкой, которая должна была связать несвязуемое. Это была первая - и пока единственная - реальная нить той исторической основы, которую в течение тысячи лет расцвечивали сначала вымыслы сказителей, а потом - труды профессиональных историков. Что ж, может быть, именно теперь можно было начать разматывать весь клубок загадочной пряжи!
4
Неслышно подошла зима, завертела метелями на перекрестках улиц, понеслась по заснеженным проспектам новостроек, вползала в город гриппозными оттепелями. Москва сморкалась, кашляла, хрипела, ругала погоду, ее предсказателей, несбывшиеся прогнозы. Она ждала тепла, солнца и так незаметно пережила не только зиму, но и долгожданную солнечную весну, пришедшую с парниковыми подмосковными тюльпанами и нарциссами, с кипенью цветущих вишен и яблонь, кратким и горьким холодком расцветающей черемухи, после которого вроде бы уже установилось надежное жаркое лето.
Но все это было только здесь, в среднерусской полосе.
Там, на Севере, под холодными туманами Беломорья, течения и ветры еще только начинали гонять вдоль берегов плотный, еженощно смерзавшийся зелено-голубой лед. Его поначалу белая поверхность с желтыми пятнами от лежек тюленей серела, проседала, покрываясь оспинами проталин от холодных весенних дождей, сырого морского тумана и острых солнечных лучей, временами прорывающихся сквозь промозглую пелену. В лесу, в лесотундре, под защитой склонов и в ложбинах, снег лежал метровыми пластами, твердея, оседая, словно готовясь к борьбе с жарким коротким летом.
Даже олени, первые провозвестники наступления теплых дней и незаходящего солнца, не торопились покинуть леса, сменив их на прибрежные просторы еще не проснувшейся от зимней спячки тундры…
В тот год за метеосводками Мурманской области я следил с большим вниманием, чем за переменчивой московской погодой. Подготовка экспедиции шла всю зиму. Сначала - со скрипом и остановками, но потом все встало на свои места. Нашлись средства, на первых порах небольшие, но все же достаточные, чтобы начать раскопки. Нашлись и заинтересованные организации. Как-то незаметно подобралась небольшая группа энтузиастов, готовых отдать пялицкой загадке и отпуск свой, и силу своих молодых рук. Зимой я побывал в Архангельске и сумел договориться с мореходным училищем. На его парусной шхуне все эти годы, вернее, каждое лето я ходил по Белому морю, открывая для себя его острова и берега. На шхуне, кроме команды, было еще сорок курсантов, проходивших обязательную практику, так что при необходимости они могли прийти на помощь. Все складывалось как нельзя лучше. Даже июль по всем долгосрочным прогнозам должен был благоприятствовать нашим начинаниям.
Поэтому, получив долгожданное известие, что первый рейс шхуны в Кандалакшский залив вдоль Терского берега прошел по чистой воде, а лед вынесен течением и ветрами из горла Белого моря, вместе с маленькой киногруппой в конце июня я вылетел из Москвы.
Начало раскопок планировалось на середину июля. Но не подготовка базы экспедиции и организация быта вызвали меня так рано на Терский берег. Нельзя жить только прошлым, как нельзя жить в прошлом. Любой стиль, в том числе и ретро, не более как декорация. Распутывание загадок прошлого увлекательно и интересно, но необходимостью оно становится только тогда, когда ты занимаешься настоящим. Прошлое края, история жизни предков тех людей, вместе с которыми я жил, разговаривал, поднимал сети на тоне, ломал голову над экономическими проблемами, перспективами хозяйства и быта, очень часто помогали понять процессы, на первый взгляд необъяснимые даже для самих этих людей.
От лета к лету, от сезона к сезону я проникал как бы в самую ткань здешней жизни, исследуя ее изнутри и в то же время со стороны. Перед моим мысленным взором один за другим спадали обманчивые покровы простоты и экзотики, романтик" и приземленности. Я начинал понимать образ мышления этих людей, их каждодневную Жизнь, подспудное, им самим не всегда ясные желания и стремления, определяемые консерватизмом быта, который вырос из опыта предшествующих поколений.
Огромный созидательный труд восьми с лишним веков по освоению этого драгоценного, хотя и сурового края, богатого рыбой, поделочным камнем, чистыми реками, оленьими пастбищами, грибами и ягодами, где можно вести экологически сбалансированное хозяйство, благодаря которому здесь утвердилась жизнь, забывался.
Это тревожило, мучило, заставляло ломать голову куда больше, чем над загадками Биармии. Но эти же проблемы побуждали копаться в летописях, анализировать саги, вглядываться в россыпи кварцевых орудий на развеянных приморских дюнах, потому что путь к настоящему, как я уже сказал, обычно проходит через прошлое. Там его истоки. Начав с очевидного, со среза сегодняшнего дня, я, как ныряльщик, опускался на разные глубины прошлого, и каждое такое погружение позволяло увидеть еще какой-нибудь неизвестный ракурс взаимоотношений человека со здешней природой. Черепки, древние шлаки, наконечники поворотных гарпунов древних морских охотников, сезонные стойбища неолитических охотников и рыболовов, кочевавших за стадами диких оленей, - все это позволяло понемногу догадываться об экологических истоках бедствия, увидеть причины социальных изменений в нарушении экологических и экономических законов.
Чтобы помочь краю, надо было привлечь к нему внимание. Показать его богатства - природу, людей, - показать трудности, переживаемые рыболовецкими колхозами и поморскими селами в целом, истоки этих трудностей и резервы, которые только ждут, чтобы человек повернулся к ним лицом и начал их использовать. Радиопередачи, очерки, статьи, кинофильмы, рассказывающие о людях края, его хозяйстве, работе, достопримечательностях, красотах природы и ее богатствах, - все это оказывалось нужным, все должно было сыграть свою роль в продуманном, научно обоснованном обновлении края, как те же раскопки пялицкого кургана.
На этот раз предстояло отснять несколько сюжетов - о водопадах Терского берега, его порожистых реках, на которых в будущем должны были встать небольшие рыборазводные заводы и маленькие электростанции, решающие проблему энергообеспечения края; о рыбаках и оленеводах, их нелегкой работе, от которой зависела вся жизнь здешних сел… И режиссера, и оператора я хорошо знал по прежней совместной работе, поэтому мы легко договорились, что в случае удачи с курганом они же отснимут сенсационные кадры о раскопках первого на Белом море древнескандинавского погребения.
Терский берег встретил нас солнцем, лишь на краткое время приспускавшимся за горизонт, уже просыхающей, по-весеннему рыжей тундрой, на глазах расцветавшей розовым, синим, зеленым и желтым цветом. Он встретил яростным шумом рек на порогах, еще полных светлой талой водой из лесов, озер и бескрайних далеких болот. Первые ставные невода были уже выметаны в море. Уже успел отойти черный шипастый пинагор с розовой, плотной, как песок, мелкой икрой. И тяжелая. быстрая, словно бы литого серебра с чуть лиловатым отливом семга уже металась в лабиринте сетей, вскипала мгновенным выплеском на дне карбасов, а прорвавшись сквозь все заслоны, отстоявшись в опресненном устье реки, начинала свой бег через пороги и перекаты к родным нерестилищам в далеких речных верховьях…
Базой киноэкспедиции и моим обиталищем на первых порах стала Чапома. Здесь находились почта и телефон, правление колхоза и сельский Совет. Здесь был центр колхозной жизни и всегда можно было получить необходимую помощь. За несколько лет до этого самостоятельные рыбацкие колхозы, достаточно крепкие, существовавшие в каждом поморском селе, решено было "объединить". Ничего хорошего из этого не получилось - между селами по берегу было тридцать, сорок, а то и все шестьдесят километров бездорожья, которые оставалось мерить пешком. Связывали их только авиация да море. Можно ли было в таких условиях говорить о каком-то объединении? К примеру, Пялица могла держать гораздо больше скота и оленей, чем все остальные села, расположенные западнее по берегу: на северо-восток от нее начинались тундры и лесотундры, вдоль рек и речек тянулись обширные пойменные луга. Наоборот, к западу от Чапомы шли сплошные леса, пастбищ и сенокосов почти не было, отправляться косить приходилось за пятьдесят, а то и за семьдесят километров вверх по рекам…
И все же Пялицу объединили с Чапомой. Увезли из Пялицы скот, технику; потом закрылся клуб, школа, магазин, медпункт… Жизнь уходила из когда-то крепкого многолюдного села, обладавшего и пахотными землями, и покосами, и большим стадом оленей. Начали закрываться тоневые участки, некого стало на них сажать летом, повалились избушки, сетевки, ледники, люди стали разъезжаться кто куда. Теперь Пялица оживала только летом, когда в отпуск или просто на отдых в заколоченные дома приезжали их владельцы, живущие зимой в городах.
Чапома же не стала ни богаче, ни многолюднее. Ей не под силу было держать разросшуюся ферму, негде было расселять людей, и постепенно все в ней вернулось к исходным величинам, определяемым природными условиями куда более точно, чем добрыми пожеланиями районных руководителей. Но с Пялицей покончено было, пожалуй, раз и навсегда…
Так обстояло дело и с другими селами, половина которых оказывалась на грани гибели. Я хорошо знал человека в районе, который собственной властью и неосмотрительностью вызвал этот процесс. Сейчас он готов был сознаться в ошибке, осудить свою поспешность, но дело уже было сделано. Огромный старинный поморский район требовал немедленной помощи. Об этом я писал в своих очерках, пытался найти выход из создавшегося положения, но должно было пройти еще около десяти лет, смениться руководство в области и в рыбакколхозсоюзе, прежде чем настали ощутимые перемены. Пока же следовало продолжать собирать материал, анализировать его и надеяться, что рано или поздно он ляжет весомым вкладом в возрождение этой древней русской земли…
Мы поднимались вверх по реке к водопадам, выходили по берегу к Стрельне - реке и маленькому умирающему, как и Пялица, селу, снимали рыбаков на тонях… И все же в конце первой недели я не удержался и решил сбегать в Пялицу, чтобы взглянуть на курган и остатки поселения. Да и пора было готовить под базу экспедиции дом, хозяин которого жил в Чапоме и согласился сдать его нам на лето в аренду.
До Пялицы по берегу считалось тридцать с лишним километров - то ли тридцать три, то ли тридцать шесть, я так и не выяснил до сих пор. Сколько бы их ни оказалось в действительности, все их надо было пройти, чтобы попасть из одного села в другое. А коли так, что попусту считать? С моим приятелем, кинооператором, мы вышли под вечер, как уверяли нас часы и собственная усталость после целого дня работы. Солнце стояло высоко за нашими спинами, берег просматривался вперед на много километров, и ориентиры его были мне хорошо знакомы. Далекая белая башня Никодимского маяка отмечала примерно треть пути, разбитого тоновыми избушками на более дробные участки. Почти точно на половине дороги нас ждала единственная "живая" тоня, где можно было отдохнуть и подкрепиться. Две трети пути отмечало устье Чернавки, маленькой речки, возле которой стояла свежесрубленная избушка пялицкого связиста, в чьем доме я всегда останавливался раньше. Ну а дальше было рукой подать…
Как я любил эти маршруты по берегу! Спокойное, переливающееся то синевой, то опаловой мутью, то сплошным солнечным молоком Белое море слегка покачивалось, как в полудреме, отступая от берега и обнажая темно-рыжее песчаное дно, гофрированное прибоем, с лужами и протоками, в которых спасались от отлива оранжевые морские звезды. Тропинка двоилась и троилась, бежала по заросшим вереском дюнам, то взбираясь на гребень, то спускаясь в раздутые ветром котловины, где почти всегда можно было увидеть россыпи кварцевых отщепов и обожженные камни древних очагов. Слева, отмечая очередную морскую террасу, поднимался береговой откос, поросший кустарником, из которого время от времени с истошным кудахтаньем и всхлипами вырывались куропатки. Там, наверху, были мокрые тундры, болота, прикрытые пружинящей сеткой багульника, бесчисленные озерца, ручьи, холмы - и так почти без изменений до самого Баренцева моря!
Удивителен был этот прибрежный северный мир, освещенный незатухающим полярным днем. Шорохи волн о песок, редкие всполохи птиц, попискивание мышей на сухой тундре вокруг тропы… На одиноких столбах, высеребренных дождями, солнцем и ветром, оставшихся то ли от белых тоневых избушек, от амбаров-сетевок или от старого створного знака, сидели неправдоподобно большие, казавшиеся почему-то мохнатыми, белые полярные совы, словно громадные чучела, сбитые из пышного белого войлока. Иногда на краю берегового откоса бесшумно возникали огненно-рыжие, еще не сбросившие зимнюю шубу лисы. Убедившись, что мы не вооружены и никакой опасности не представляем, они втягивали воздух остренькими носами и провожали нас настороженным взглядом.
До Пялицы мы добрались уже под утро, когда, обойдя нас слева, солнце уже успело подняться довольно высоко и теперь светило прямо в лицо. И все-таки то был не день, а раннее утро! Деревня спала. Сонно, бесшумно и еще робко чертили свои пути над тундрой и берегом проснувшиеся крачки, поднимавшие днем несусветный гомон при приближении человека. Даже река казалась притихшей, и рокот порога отдавался холодно и приглушенно, вполсилы, словно под утро иссякал водный поток, еще питавшийся снежниками в далеких лесах на севере.
Курган стоял на прежнем месте. Он был таким же, каким я оставил его прошлой осенью. Оператор, несмотря на усталость, ходил вокруг него, прикидывая, откуда лучше будет вести съемку, и восхищался. Что и говорить, курган являл удивительное зрелище. В яркой тишине полярного утра он был похож на голову, выступающую из земли, с редкими прядями светлых, поднятых ветром волос, - кривыми северными березками, еще не успевшими надеть свой зеленый летний убор.
На нем мало отразились протекшие столетия. Холм сохранил свою правильную форму, разве что слегка оплыл в сторону реки. Поверхность его поросла березой и вереском, на склоне вытянулся свечкой небольшой можжевельник, а у подножия, почти по всему периметру холма, можно было заметить крупные валуны, крепившие в древности насыпь от сползания. Ни прошлой осенью, ни сейчас, рассматривая насыпь, я не испытал ни малейшего сомнения, что она создана руками человека. Осенью я сфотографировал курган с самых разных точек, и все археологи, которым я показывал снимки, - а рассматривали они их придирчиво и ревниво, - соглашались, что это, безусловно, гробница викинга.
С его вершины взгляду открывалась широкая и глубокая долина реки, где серые каменные плиты, покрытые яркими брызгами и разводами золотого - живого и черного - уже мертвого лишайника перемежались с зеленеющими луговинами и островками кустов, хранивших остатки недавней зимы. Сужаясь, долина уходила в глубь полуострова, к далекой серой щеточке леса. В сторону моря долина расширялась. Обрывались кусты криволесья, гряды холмов, и взгляд разбегался по обширной плоскости высокой береговой террасы, на которой были рассыпаны еще сохранившиеся домики Пялицы. Поодаль поднимались красно-белые антенны метеостанции; за ними к горизонту уходила морская гладь, сереющая под ветром, и там, вдали, стлались дымы невидимых глазу судов, идущих торной морской дорогой из Архангельска во все концы необъятного мира, лежащего за горлом Белого моря, за Сосновкой и Поноем…
Я стоял на кургане, впитывая в себя эту картину, физически ощущая проникающие друг в друга пласты времени. Они не сменяли друг друга, не наползали один на другой, а именно проникали, сосуществуя одновременно и не перемешиваясь. В то же время они дополняли друг друга, как этот ландшафт, почти не изменившийся за последние две-три тысячи лет, как этот курган, насыпанный десять веков назад руками людей, первых, кто начал преобразовывать эту землю киркой и лопатой, как эти дымы над горизонтом и тонкие металлические мачты над холодным морем и тундрой, с проводов которых в определенный час срываются электрические сигналы, несущие сведения о погоде и ее грядущих переменах, предупреждая людей, обитающих за многие сотни километров отсюда…
Был ли я счастлив в эти минуты? Вероятно, был. Ведь я чувствовал свою сопричастность этому миру, ощущал себя его активной, действенной частью, надеясь вернуть жизнь не только лежащему под моими ногам ч неведомому викингу, его современникам, но и современникам своим, тем, что спали в маленьких домиках над устьем реки.
Единственным тревожным сигналом в тот день прозвучало отсутствие руин, замеченных мною осенью. Не было их там, где я их видел с самолета! Плохо запомнил местоположение? Или с воздуха показалось ближе, чем на самом деле? Вместе с кинооператором, одурманенные бессонной ночью и усталостью, мы шагали по тундре, спотыкаясь о кочки, расходились, сходились, но ничего похожего на остатки земляного фундамента не могли обнаружить. Развалины жилища викингов исчезли так же, как появились… Что это было? Мираж? Обман чувств, когда зрение и сознание, внезапно стакнувшись, вдруг формируют из реальности образ предмета, который ты давно уже представил себе в нетерпеливом ожидании встречи? Не знаю, до сих пор не знаю… Но если бы я представлял, что меня ждет в ближайшем будущем!
Две недели спустя мы перебрались в Пялицу. В положенный день, разрезав косыми парусами синеву Белого моря, на рейде появился "Запад" и доставил моих помощников - студентов и десятиклассников. К раскопкам мы готовились основательно, два дня подряд очищая поверхность кургана от кустов и деревьев.
И вот наступил долгожданный день, когда лопатами, но больше ломами и кирками мы начали вгрызаться в поверхность холма, выбивая траншею и зачищая отвесную стенку, на которой должны были проступить слои, рисующие последовательность возведения насыпи. Каждый, кто участвовал в раскопках, может представить волнение, надежды и тяжесть такой работы. Насыпь совсем не походила на курганы нашей среднерусской полосы. Чем глубже мы пробивались, тем тверже становилась земля. Собственно говоря, то была не земля, а плотная, цементированная солями железа переотложенная морена с гравием, валунами, похожая и по цвету на спекшийся агломерат крицы.
Работа пьянила ребят. Они впервые попали на Север, впервые видели море, тундру, семгу, оленей, сторожко переходивших вдалеке реку… Первый день настоящих больших раскопок! Его конец казался им началом открытий. А для меня конец этого дня был концом несбывшихся надежд.
Кургана не было.
Я повторил ту же ошибку, что когда-то А. Я. Брюсов, а до него - Н. К. Рерих. Оба они копали на Соловецких островах "курганы", уверенные, как и я, в их скандинавском происхождении, и каждый раз приходилось признаваться в своей ошибке. Позднее, на острове Анзер, осматривая лабиринты, в полукилометре от берега я увидел тот самый "курган", с которого Рерих писал этюд, названный им "Памятник викингу". Другие, похожие, виднелись дальше по берегу и, подобно этому, никакого отношения к викингам не имели…
Как могла возникнуть такая игра природы?
В течение последующего месяца, изучив окрестные обрывы, плоскости прибрежных террас, приустьевые участки других рек, возвращаясь постоянно к несостоявшемуся пялицкому "кургану", я вроде бы смог в этой загадке разобраться. К концу злополучного первого дня раскопок, врезавшись в основание холма, я обнаружил, что под ним нет ни прослойки древней почвы, ни какого-либо иного свидетельства, что он - насыпан. Холм составлял одно целое с площадкой над рекой, на которой возвышался. То была не насыпь, а останец, выдержавший напор речного потока, который размыл на своем пути эту переотложенную морену. Поток вымывал частицы песка и глины, оставляя на теле холма естественный панцирь из валунов. Позднее, когда уже почти сформировавшийся холм оказался на краю морской террасы, за него принялись и морские волны. Противоборствующие морские и речные течения, приливно-отливные циклы так обточили и скруглили останец, что он стал действительно похож на классический курган. То же самое, как я мог потом убедиться, происходило и на Соловецких островах. И вода не просто обтачивала его. Она смывала с него камни, уносила мелкие, тогда как крупные оставались у подножия, создавая своеобразный панцирь, защищавший тело холма от дальнейшего размывания. Отсюда и иллюзия, что их укладывали человеческие руки…
Вот, пожалуй, и все.
Все?
Если для спутников моих, пожертвовавших ради несбывшейся мечты своим временем и силами, разочарование было связано только с минутным огорчением, то для меня все было гораздо серьезнее.
Ошибка оборачивалась не просто неудачей. Неудачи закономерны, они неизбежны там, где ищешь калитку в неведомое. В пауке, как и в жизни, выбор правильного пути нелегок. Сколько ложных надежд, сколько феерических мыльных пузырей, лопающихся с шорохом от одного только прикосновения, заставляют годами блуждать между трех пресловутых сосен! Никто не застрахован от их чар - ни мечтатель, ни самый недоверчивый скептик… Но вместе с курганом, вместе с несостоявшимися поселениями викингов возле Пялицы и Кузомени я терял последнюю надежду найти доказательство плаваний скандинавов в Белое море. А ведь только подтверждение этого пути вокруг Нордкапа и Кольского полуострова могло извлечь из небытия домыслов и эквилибристики гипотез таинственную Биармию!
Загадочная страна снова отодвигалась в тень волшебных сказок, подобно ледяным великанам, двергам, финским колдунам, карликам и феям, обитавшим в счастливой стране бессмертных, неподалеку от Биармии, как то утверждали древние саги. Начинать поиски заново? Теперь я резонно мог спросить себя - ас чего, собственно говоря, начинать? Все "начала" были перепробованы уже до меня, каждое оказалось несостоятельным или сомнительным, каждое искало поддержку в других свидетельствах, не имея собственной опоры.
Казалось, к разгадке я подошел совсем близко. Но когда оставалось сделать последний шаг, он отбросил меня снова за тот барьер перед неизвестным, где толпились, жестикулируя, доказывая каждый свою правоту и строя воздушные замки, мои предшественники…
5
Вступать в споры со своими предшественниками и современниками, разбирать их выводы и доводы, повторяя одни и те же аргументы, мне представлялось бесполезным. Вопрос о Биармии и плаваниях викингов имел такую давность, что теперь требовалось только одно: найти факты. Безусловные. Точно документированные.
В течение трех последующих сезонов я отправлялся не только на Терский берег, но и на другие берега Белого моря, с неизменной надеждой, что если не я, то кто-нибудь из археологов, работающих в этих же местах, наткнется наконец на какие-либо бесспорные свидетельства о пребывании здесь викингов: курган, остатки поселения, руническую надпись или изображения их кораблей, высеченные на скалах. Ведь нашли же в 1905 году на острове Березань при раскопках обломок надмогильного камня XI века с рунической надписью, сообщавшей, что "Грани сделал этот холм по Карлу, своему товарищу". Если викинги воздвигали надгробные камни своим соотечественникам на Черном море, о котором саги ничего не сообщают, то почему бы им не оставить таких памятников на Белом море, куда они, если верить тем же сагам, плавали гораздо чаще?!
И все же ничего подобного не находилось.
Постепенно я стал забывать о своих надеждах и огорчениях, смирился с неудачей поисков. Викинги уходили в туман небытия вместе со своими загадками, сагами, фантазиями и геройством. Прервалась и моя постоянная связь с Терским берегом. Я снова занялся проблемами нашей срединной России. Место саг заняли вопросы экологии человека, ритмика природных явлений, трансгрессии и регрессии внутренних водоемов, которые позволяли утвердить новый подход к человеческой истории, включив сюда и всю биосферу, неотделимой частью которой оказывался и человек-Возвращение к старым загадкам было неожиданным. Оно пришло случайно вместе с предложением написать фантастический рассказ, связав сюжет с археологией, поисками и раскопками. Именно тогда, покопавшись в памяти, я вспомнил о загадке Биармии, своих огорчениях, а вместе с тем и о сагах. В свое время меня поразил рассказ о путешествии датского короля Горма и Биармию, а оттуда- в царство мертвых. Что послужило реальной основой вымысла? Да и насколько там было все придумано? Для читателей еще первых десятилетий нашего века все, что сообщалось в этой саге, относилось к реальности так же, как сказки "Тысячи и одной ночи". Но с тех пор прошло более чем полвека. Мы стали не просто больше знать - за это время мы научились о многом догадываться и многое провидеть. Такой уж была жизнь в нашем XX веке, породившем научную и ненаучную фантастику, которая готовила нас и наше сознание к тому, что может ожидать наших детей за порогом третьего тысячелетия.
4
Неслышно подошла зима, завертела метелями на перекрестках улиц, понеслась по заснеженным проспектам новостроек, вползала в город гриппозными оттепелями. Москва сморкалась, кашляла, хрипела, ругала погоду, ее предсказателей, несбывшиеся прогнозы. Она ждала тепла, солнца и так незаметно пережила не только зиму, но и долгожданную солнечную весну, пришедшую с парниковыми подмосковными тюльпанами и нарциссами, с кипенью цветущих вишен и яблонь, кратким и горьким холодком расцветающей черемухи, после которого вроде бы уже установилось надежное жаркое лето.
Но все это было только здесь, в среднерусской полосе.
Там, на Севере, под холодными туманами Беломорья, течения и ветры еще только начинали гонять вдоль берегов плотный, еженощно смерзавшийся зелено-голубой лед. Его поначалу белая поверхность с желтыми пятнами от лежек тюленей серела, проседала, покрываясь оспинами проталин от холодных весенних дождей, сырого морского тумана и острых солнечных лучей, временами прорывающихся сквозь промозглую пелену. В лесу, в лесотундре, под защитой склонов и в ложбинах, снег лежал метровыми пластами, твердея, оседая, словно готовясь к борьбе с жарким коротким летом.
Даже олени, первые провозвестники наступления теплых дней и незаходящего солнца, не торопились покинуть леса, сменив их на прибрежные просторы еще не проснувшейся от зимней спячки тундры…
В тот год за метеосводками Мурманской области я следил с большим вниманием, чем за переменчивой московской погодой. Подготовка экспедиции шла всю зиму. Сначала - со скрипом и остановками, но потом все встало на свои места. Нашлись средства, на первых порах небольшие, но все же достаточные, чтобы начать раскопки. Нашлись и заинтересованные организации. Как-то незаметно подобралась небольшая группа энтузиастов, готовых отдать пялицкой загадке и отпуск свой, и силу своих молодых рук. Зимой я побывал в Архангельске и сумел договориться с мореходным училищем. На его парусной шхуне все эти годы, вернее, каждое лето я ходил по Белому морю, открывая для себя его острова и берега. На шхуне, кроме команды, было еще сорок курсантов, проходивших обязательную практику, так что при необходимости они могли прийти на помощь. Все складывалось как нельзя лучше. Даже июль по всем долгосрочным прогнозам должен был благоприятствовать нашим начинаниям.
Поэтому, получив долгожданное известие, что первый рейс шхуны в Кандалакшский залив вдоль Терского берега прошел по чистой воде, а лед вынесен течением и ветрами из горла Белого моря, вместе с маленькой киногруппой в конце июня я вылетел из Москвы.
Начало раскопок планировалось на середину июля. Но не подготовка базы экспедиции и организация быта вызвали меня так рано на Терский берег. Нельзя жить только прошлым, как нельзя жить в прошлом. Любой стиль, в том числе и ретро, не более как декорация. Распутывание загадок прошлого увлекательно и интересно, но необходимостью оно становится только тогда, когда ты занимаешься настоящим. Прошлое края, история жизни предков тех людей, вместе с которыми я жил, разговаривал, поднимал сети на тоне, ломал голову над экономическими проблемами, перспективами хозяйства и быта, очень часто помогали понять процессы, на первый взгляд необъяснимые даже для самих этих людей.
От лета к лету, от сезона к сезону я проникал как бы в самую ткань здешней жизни, исследуя ее изнутри и в то же время со стороны. Перед моим мысленным взором один за другим спадали обманчивые покровы простоты и экзотики, романтик" и приземленности. Я начинал понимать образ мышления этих людей, их каждодневную Жизнь, подспудное, им самим не всегда ясные желания и стремления, определяемые консерватизмом быта, который вырос из опыта предшествующих поколений.
Огромный созидательный труд восьми с лишним веков по освоению этого драгоценного, хотя и сурового края, богатого рыбой, поделочным камнем, чистыми реками, оленьими пастбищами, грибами и ягодами, где можно вести экологически сбалансированное хозяйство, благодаря которому здесь утвердилась жизнь, забывался.
Это тревожило, мучило, заставляло ломать голову куда больше, чем над загадками Биармии. Но эти же проблемы побуждали копаться в летописях, анализировать саги, вглядываться в россыпи кварцевых орудий на развеянных приморских дюнах, потому что путь к настоящему, как я уже сказал, обычно проходит через прошлое. Там его истоки. Начав с очевидного, со среза сегодняшнего дня, я, как ныряльщик, опускался на разные глубины прошлого, и каждое такое погружение позволяло увидеть еще какой-нибудь неизвестный ракурс взаимоотношений человека со здешней природой. Черепки, древние шлаки, наконечники поворотных гарпунов древних морских охотников, сезонные стойбища неолитических охотников и рыболовов, кочевавших за стадами диких оленей, - все это позволяло понемногу догадываться об экологических истоках бедствия, увидеть причины социальных изменений в нарушении экологических и экономических законов.
Чтобы помочь краю, надо было привлечь к нему внимание. Показать его богатства - природу, людей, - показать трудности, переживаемые рыболовецкими колхозами и поморскими селами в целом, истоки этих трудностей и резервы, которые только ждут, чтобы человек повернулся к ним лицом и начал их использовать. Радиопередачи, очерки, статьи, кинофильмы, рассказывающие о людях края, его хозяйстве, работе, достопримечательностях, красотах природы и ее богатствах, - все это оказывалось нужным, все должно было сыграть свою роль в продуманном, научно обоснованном обновлении края, как те же раскопки пялицкого кургана.
На этот раз предстояло отснять несколько сюжетов - о водопадах Терского берега, его порожистых реках, на которых в будущем должны были встать небольшие рыборазводные заводы и маленькие электростанции, решающие проблему энергообеспечения края; о рыбаках и оленеводах, их нелегкой работе, от которой зависела вся жизнь здешних сел… И режиссера, и оператора я хорошо знал по прежней совместной работе, поэтому мы легко договорились, что в случае удачи с курганом они же отснимут сенсационные кадры о раскопках первого на Белом море древнескандинавского погребения.
Терский берег встретил нас солнцем, лишь на краткое время приспускавшимся за горизонт, уже просыхающей, по-весеннему рыжей тундрой, на глазах расцветавшей розовым, синим, зеленым и желтым цветом. Он встретил яростным шумом рек на порогах, еще полных светлой талой водой из лесов, озер и бескрайних далеких болот. Первые ставные невода были уже выметаны в море. Уже успел отойти черный шипастый пинагор с розовой, плотной, как песок, мелкой икрой. И тяжелая. быстрая, словно бы литого серебра с чуть лиловатым отливом семга уже металась в лабиринте сетей, вскипала мгновенным выплеском на дне карбасов, а прорвавшись сквозь все заслоны, отстоявшись в опресненном устье реки, начинала свой бег через пороги и перекаты к родным нерестилищам в далеких речных верховьях…
Базой киноэкспедиции и моим обиталищем на первых порах стала Чапома. Здесь находились почта и телефон, правление колхоза и сельский Совет. Здесь был центр колхозной жизни и всегда можно было получить необходимую помощь. За несколько лет до этого самостоятельные рыбацкие колхозы, достаточно крепкие, существовавшие в каждом поморском селе, решено было "объединить". Ничего хорошего из этого не получилось - между селами по берегу было тридцать, сорок, а то и все шестьдесят километров бездорожья, которые оставалось мерить пешком. Связывали их только авиация да море. Можно ли было в таких условиях говорить о каком-то объединении? К примеру, Пялица могла держать гораздо больше скота и оленей, чем все остальные села, расположенные западнее по берегу: на северо-восток от нее начинались тундры и лесотундры, вдоль рек и речек тянулись обширные пойменные луга. Наоборот, к западу от Чапомы шли сплошные леса, пастбищ и сенокосов почти не было, отправляться косить приходилось за пятьдесят, а то и за семьдесят километров вверх по рекам…
И все же Пялицу объединили с Чапомой. Увезли из Пялицы скот, технику; потом закрылся клуб, школа, магазин, медпункт… Жизнь уходила из когда-то крепкого многолюдного села, обладавшего и пахотными землями, и покосами, и большим стадом оленей. Начали закрываться тоневые участки, некого стало на них сажать летом, повалились избушки, сетевки, ледники, люди стали разъезжаться кто куда. Теперь Пялица оживала только летом, когда в отпуск или просто на отдых в заколоченные дома приезжали их владельцы, живущие зимой в городах.
Чапома же не стала ни богаче, ни многолюднее. Ей не под силу было держать разросшуюся ферму, негде было расселять людей, и постепенно все в ней вернулось к исходным величинам, определяемым природными условиями куда более точно, чем добрыми пожеланиями районных руководителей. Но с Пялицей покончено было, пожалуй, раз и навсегда…
Так обстояло дело и с другими селами, половина которых оказывалась на грани гибели. Я хорошо знал человека в районе, который собственной властью и неосмотрительностью вызвал этот процесс. Сейчас он готов был сознаться в ошибке, осудить свою поспешность, но дело уже было сделано. Огромный старинный поморский район требовал немедленной помощи. Об этом я писал в своих очерках, пытался найти выход из создавшегося положения, но должно было пройти еще около десяти лет, смениться руководство в области и в рыбакколхозсоюзе, прежде чем настали ощутимые перемены. Пока же следовало продолжать собирать материал, анализировать его и надеяться, что рано или поздно он ляжет весомым вкладом в возрождение этой древней русской земли…
Мы поднимались вверх по реке к водопадам, выходили по берегу к Стрельне - реке и маленькому умирающему, как и Пялица, селу, снимали рыбаков на тонях… И все же в конце первой недели я не удержался и решил сбегать в Пялицу, чтобы взглянуть на курган и остатки поселения. Да и пора было готовить под базу экспедиции дом, хозяин которого жил в Чапоме и согласился сдать его нам на лето в аренду.
До Пялицы по берегу считалось тридцать с лишним километров - то ли тридцать три, то ли тридцать шесть, я так и не выяснил до сих пор. Сколько бы их ни оказалось в действительности, все их надо было пройти, чтобы попасть из одного села в другое. А коли так, что попусту считать? С моим приятелем, кинооператором, мы вышли под вечер, как уверяли нас часы и собственная усталость после целого дня работы. Солнце стояло высоко за нашими спинами, берег просматривался вперед на много километров, и ориентиры его были мне хорошо знакомы. Далекая белая башня Никодимского маяка отмечала примерно треть пути, разбитого тоновыми избушками на более дробные участки. Почти точно на половине дороги нас ждала единственная "живая" тоня, где можно было отдохнуть и подкрепиться. Две трети пути отмечало устье Чернавки, маленькой речки, возле которой стояла свежесрубленная избушка пялицкого связиста, в чьем доме я всегда останавливался раньше. Ну а дальше было рукой подать…
Как я любил эти маршруты по берегу! Спокойное, переливающееся то синевой, то опаловой мутью, то сплошным солнечным молоком Белое море слегка покачивалось, как в полудреме, отступая от берега и обнажая темно-рыжее песчаное дно, гофрированное прибоем, с лужами и протоками, в которых спасались от отлива оранжевые морские звезды. Тропинка двоилась и троилась, бежала по заросшим вереском дюнам, то взбираясь на гребень, то спускаясь в раздутые ветром котловины, где почти всегда можно было увидеть россыпи кварцевых отщепов и обожженные камни древних очагов. Слева, отмечая очередную морскую террасу, поднимался береговой откос, поросший кустарником, из которого время от времени с истошным кудахтаньем и всхлипами вырывались куропатки. Там, наверху, были мокрые тундры, болота, прикрытые пружинящей сеткой багульника, бесчисленные озерца, ручьи, холмы - и так почти без изменений до самого Баренцева моря!
Удивителен был этот прибрежный северный мир, освещенный незатухающим полярным днем. Шорохи волн о песок, редкие всполохи птиц, попискивание мышей на сухой тундре вокруг тропы… На одиноких столбах, высеребренных дождями, солнцем и ветром, оставшихся то ли от белых тоневых избушек, от амбаров-сетевок или от старого створного знака, сидели неправдоподобно большие, казавшиеся почему-то мохнатыми, белые полярные совы, словно громадные чучела, сбитые из пышного белого войлока. Иногда на краю берегового откоса бесшумно возникали огненно-рыжие, еще не сбросившие зимнюю шубу лисы. Убедившись, что мы не вооружены и никакой опасности не представляем, они втягивали воздух остренькими носами и провожали нас настороженным взглядом.
До Пялицы мы добрались уже под утро, когда, обойдя нас слева, солнце уже успело подняться довольно высоко и теперь светило прямо в лицо. И все-таки то был не день, а раннее утро! Деревня спала. Сонно, бесшумно и еще робко чертили свои пути над тундрой и берегом проснувшиеся крачки, поднимавшие днем несусветный гомон при приближении человека. Даже река казалась притихшей, и рокот порога отдавался холодно и приглушенно, вполсилы, словно под утро иссякал водный поток, еще питавшийся снежниками в далеких лесах на севере.
Курган стоял на прежнем месте. Он был таким же, каким я оставил его прошлой осенью. Оператор, несмотря на усталость, ходил вокруг него, прикидывая, откуда лучше будет вести съемку, и восхищался. Что и говорить, курган являл удивительное зрелище. В яркой тишине полярного утра он был похож на голову, выступающую из земли, с редкими прядями светлых, поднятых ветром волос, - кривыми северными березками, еще не успевшими надеть свой зеленый летний убор.
На нем мало отразились протекшие столетия. Холм сохранил свою правильную форму, разве что слегка оплыл в сторону реки. Поверхность его поросла березой и вереском, на склоне вытянулся свечкой небольшой можжевельник, а у подножия, почти по всему периметру холма, можно было заметить крупные валуны, крепившие в древности насыпь от сползания. Ни прошлой осенью, ни сейчас, рассматривая насыпь, я не испытал ни малейшего сомнения, что она создана руками человека. Осенью я сфотографировал курган с самых разных точек, и все археологи, которым я показывал снимки, - а рассматривали они их придирчиво и ревниво, - соглашались, что это, безусловно, гробница викинга.
С его вершины взгляду открывалась широкая и глубокая долина реки, где серые каменные плиты, покрытые яркими брызгами и разводами золотого - живого и черного - уже мертвого лишайника перемежались с зеленеющими луговинами и островками кустов, хранивших остатки недавней зимы. Сужаясь, долина уходила в глубь полуострова, к далекой серой щеточке леса. В сторону моря долина расширялась. Обрывались кусты криволесья, гряды холмов, и взгляд разбегался по обширной плоскости высокой береговой террасы, на которой были рассыпаны еще сохранившиеся домики Пялицы. Поодаль поднимались красно-белые антенны метеостанции; за ними к горизонту уходила морская гладь, сереющая под ветром, и там, вдали, стлались дымы невидимых глазу судов, идущих торной морской дорогой из Архангельска во все концы необъятного мира, лежащего за горлом Белого моря, за Сосновкой и Поноем…
Я стоял на кургане, впитывая в себя эту картину, физически ощущая проникающие друг в друга пласты времени. Они не сменяли друг друга, не наползали один на другой, а именно проникали, сосуществуя одновременно и не перемешиваясь. В то же время они дополняли друг друга, как этот ландшафт, почти не изменившийся за последние две-три тысячи лет, как этот курган, насыпанный десять веков назад руками людей, первых, кто начал преобразовывать эту землю киркой и лопатой, как эти дымы над горизонтом и тонкие металлические мачты над холодным морем и тундрой, с проводов которых в определенный час срываются электрические сигналы, несущие сведения о погоде и ее грядущих переменах, предупреждая людей, обитающих за многие сотни километров отсюда…
Был ли я счастлив в эти минуты? Вероятно, был. Ведь я чувствовал свою сопричастность этому миру, ощущал себя его активной, действенной частью, надеясь вернуть жизнь не только лежащему под моими ногам ч неведомому викингу, его современникам, но и современникам своим, тем, что спали в маленьких домиках над устьем реки.
Единственным тревожным сигналом в тот день прозвучало отсутствие руин, замеченных мною осенью. Не было их там, где я их видел с самолета! Плохо запомнил местоположение? Или с воздуха показалось ближе, чем на самом деле? Вместе с кинооператором, одурманенные бессонной ночью и усталостью, мы шагали по тундре, спотыкаясь о кочки, расходились, сходились, но ничего похожего на остатки земляного фундамента не могли обнаружить. Развалины жилища викингов исчезли так же, как появились… Что это было? Мираж? Обман чувств, когда зрение и сознание, внезапно стакнувшись, вдруг формируют из реальности образ предмета, который ты давно уже представил себе в нетерпеливом ожидании встречи? Не знаю, до сих пор не знаю… Но если бы я представлял, что меня ждет в ближайшем будущем!
Две недели спустя мы перебрались в Пялицу. В положенный день, разрезав косыми парусами синеву Белого моря, на рейде появился "Запад" и доставил моих помощников - студентов и десятиклассников. К раскопкам мы готовились основательно, два дня подряд очищая поверхность кургана от кустов и деревьев.
И вот наступил долгожданный день, когда лопатами, но больше ломами и кирками мы начали вгрызаться в поверхность холма, выбивая траншею и зачищая отвесную стенку, на которой должны были проступить слои, рисующие последовательность возведения насыпи. Каждый, кто участвовал в раскопках, может представить волнение, надежды и тяжесть такой работы. Насыпь совсем не походила на курганы нашей среднерусской полосы. Чем глубже мы пробивались, тем тверже становилась земля. Собственно говоря, то была не земля, а плотная, цементированная солями железа переотложенная морена с гравием, валунами, похожая и по цвету на спекшийся агломерат крицы.
Работа пьянила ребят. Они впервые попали на Север, впервые видели море, тундру, семгу, оленей, сторожко переходивших вдалеке реку… Первый день настоящих больших раскопок! Его конец казался им началом открытий. А для меня конец этого дня был концом несбывшихся надежд.
Кургана не было.
Я повторил ту же ошибку, что когда-то А. Я. Брюсов, а до него - Н. К. Рерих. Оба они копали на Соловецких островах "курганы", уверенные, как и я, в их скандинавском происхождении, и каждый раз приходилось признаваться в своей ошибке. Позднее, на острове Анзер, осматривая лабиринты, в полукилометре от берега я увидел тот самый "курган", с которого Рерих писал этюд, названный им "Памятник викингу". Другие, похожие, виднелись дальше по берегу и, подобно этому, никакого отношения к викингам не имели…
Как могла возникнуть такая игра природы?
В течение последующего месяца, изучив окрестные обрывы, плоскости прибрежных террас, приустьевые участки других рек, возвращаясь постоянно к несостоявшемуся пялицкому "кургану", я вроде бы смог в этой загадке разобраться. К концу злополучного первого дня раскопок, врезавшись в основание холма, я обнаружил, что под ним нет ни прослойки древней почвы, ни какого-либо иного свидетельства, что он - насыпан. Холм составлял одно целое с площадкой над рекой, на которой возвышался. То была не насыпь, а останец, выдержавший напор речного потока, который размыл на своем пути эту переотложенную морену. Поток вымывал частицы песка и глины, оставляя на теле холма естественный панцирь из валунов. Позднее, когда уже почти сформировавшийся холм оказался на краю морской террасы, за него принялись и морские волны. Противоборствующие морские и речные течения, приливно-отливные циклы так обточили и скруглили останец, что он стал действительно похож на классический курган. То же самое, как я мог потом убедиться, происходило и на Соловецких островах. И вода не просто обтачивала его. Она смывала с него камни, уносила мелкие, тогда как крупные оставались у подножия, создавая своеобразный панцирь, защищавший тело холма от дальнейшего размывания. Отсюда и иллюзия, что их укладывали человеческие руки…
Вот, пожалуй, и все.
Все?
Если для спутников моих, пожертвовавших ради несбывшейся мечты своим временем и силами, разочарование было связано только с минутным огорчением, то для меня все было гораздо серьезнее.
Ошибка оборачивалась не просто неудачей. Неудачи закономерны, они неизбежны там, где ищешь калитку в неведомое. В пауке, как и в жизни, выбор правильного пути нелегок. Сколько ложных надежд, сколько феерических мыльных пузырей, лопающихся с шорохом от одного только прикосновения, заставляют годами блуждать между трех пресловутых сосен! Никто не застрахован от их чар - ни мечтатель, ни самый недоверчивый скептик… Но вместе с курганом, вместе с несостоявшимися поселениями викингов возле Пялицы и Кузомени я терял последнюю надежду найти доказательство плаваний скандинавов в Белое море. А ведь только подтверждение этого пути вокруг Нордкапа и Кольского полуострова могло извлечь из небытия домыслов и эквилибристики гипотез таинственную Биармию!
Загадочная страна снова отодвигалась в тень волшебных сказок, подобно ледяным великанам, двергам, финским колдунам, карликам и феям, обитавшим в счастливой стране бессмертных, неподалеку от Биармии, как то утверждали древние саги. Начинать поиски заново? Теперь я резонно мог спросить себя - ас чего, собственно говоря, начинать? Все "начала" были перепробованы уже до меня, каждое оказалось несостоятельным или сомнительным, каждое искало поддержку в других свидетельствах, не имея собственной опоры.
Казалось, к разгадке я подошел совсем близко. Но когда оставалось сделать последний шаг, он отбросил меня снова за тот барьер перед неизвестным, где толпились, жестикулируя, доказывая каждый свою правоту и строя воздушные замки, мои предшественники…
5
Вступать в споры со своими предшественниками и современниками, разбирать их выводы и доводы, повторяя одни и те же аргументы, мне представлялось бесполезным. Вопрос о Биармии и плаваниях викингов имел такую давность, что теперь требовалось только одно: найти факты. Безусловные. Точно документированные.
В течение трех последующих сезонов я отправлялся не только на Терский берег, но и на другие берега Белого моря, с неизменной надеждой, что если не я, то кто-нибудь из археологов, работающих в этих же местах, наткнется наконец на какие-либо бесспорные свидетельства о пребывании здесь викингов: курган, остатки поселения, руническую надпись или изображения их кораблей, высеченные на скалах. Ведь нашли же в 1905 году на острове Березань при раскопках обломок надмогильного камня XI века с рунической надписью, сообщавшей, что "Грани сделал этот холм по Карлу, своему товарищу". Если викинги воздвигали надгробные камни своим соотечественникам на Черном море, о котором саги ничего не сообщают, то почему бы им не оставить таких памятников на Белом море, куда они, если верить тем же сагам, плавали гораздо чаще?!
И все же ничего подобного не находилось.
Постепенно я стал забывать о своих надеждах и огорчениях, смирился с неудачей поисков. Викинги уходили в туман небытия вместе со своими загадками, сагами, фантазиями и геройством. Прервалась и моя постоянная связь с Терским берегом. Я снова занялся проблемами нашей срединной России. Место саг заняли вопросы экологии человека, ритмика природных явлений, трансгрессии и регрессии внутренних водоемов, которые позволяли утвердить новый подход к человеческой истории, включив сюда и всю биосферу, неотделимой частью которой оказывался и человек-Возвращение к старым загадкам было неожиданным. Оно пришло случайно вместе с предложением написать фантастический рассказ, связав сюжет с археологией, поисками и раскопками. Именно тогда, покопавшись в памяти, я вспомнил о загадке Биармии, своих огорчениях, а вместе с тем и о сагах. В свое время меня поразил рассказ о путешествии датского короля Горма и Биармию, а оттуда- в царство мертвых. Что послужило реальной основой вымысла? Да и насколько там было все придумано? Для читателей еще первых десятилетий нашего века все, что сообщалось в этой саге, относилось к реальности так же, как сказки "Тысячи и одной ночи". Но с тех пор прошло более чем полвека. Мы стали не просто больше знать - за это время мы научились о многом догадываться и многое провидеть. Такой уж была жизнь в нашем XX веке, породившем научную и ненаучную фантастику, которая готовила нас и наше сознание к тому, что может ожидать наших детей за порогом третьего тысячелетия.