Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Гиперборей
Юрий Никитин.
Гиперборей.
ГЛАВА 1
Олег услышал приближающийся конский топот. На поляну выметнулся храпящий конь. Всадник был огромен, лют, за плечами трепыхалась шкура барса, на шее болталось ожерелье из волчьих и медвежьих клыков. Следом через чащу проломились двое дулебских слуг, кони под ними шатались, роняли пену.
— Светлый обрин, собаки потеряли след оленя!
— Каджи вас побери с такими псами! — заорал всадник в шкуре барса.
Плеть свистнула, дулеб вскинул ладони, но узкая полоска кожи с треском распорола рубаху на спине. Конь под дулебом всхрапнул, вздыбился, едва не выбросив седока из седла, понесся через кусты.
Обрин, не выпуская плети, повернулся к Олегу. Тот сидел на пороге пещеры, рядом на плоском камне сушились травы, корни, ягоды. Глаза обрина налились кровью.
— Молитвами живешь? А почему олень исчез? Почему псы след потеряли? Кто ты есть, тварь?
Олег низко поклонился:
— Пещерник я, светлый хозяин.
— Пещерник, — прорычал обрин, щеря острые зубы. Его пальцы крепче сжали плеть, конь гарцевал, боком приближаясь к пещере. — Гнушаешься нашей жизни, с богами дружишь... На колени!
Олег поспешно упал на колени. Обрин с наслаждением — даже привстал на стременах! — обрушил плеть на сгорбленную спину. Рубаха лопнула, обнажив худую спину с резко выступающим хребтом. Поперек спины запылала кровавая полоса.
Обрин остановил коня, процедил сквозь зубы:
— Плечи как у быка, а от жизни прячешься... Тварь!
Люто свистнула плеть, рубаха лопнула в другом месте. Вздулся длинный красный рубец. Налитые кровью глаза обрина выпучились, он часто задышал. Плеть засвистела в воздухе, на землю, как осенние листья, опали обагренные кровью лохмотья рубахи. Колени были на земле, голова покорно опущена. Худое жилистое тело вздрагивало под свирепыми ударами. Спину крест-накрест исполосовали багровые рубцы, а плеть все так же зловеще взлетала над головой.
На поляну продрались, круша кусты, обрины и кучка пеших загонщиков из примученных дулебов. Обрин осатанел, на синих губах повисла пена. Он что-то орал, оскалив зубы как зверь. Конь испуганно дергался, дрожал от щелкающих ударов. В воздухе запахло свежей кровью.
Один из обринов подъехал к всаднику с плетью, с готовностью бросил ладонь на рукоять меча:
— Тарган, позволь! Я смахну ему голову.
Обрин задержал руку с плетью над головой, оглянулся:
— Чего?
Воин медленно потянул из ножен меч.
— Плетью забивать долго... А так с одного маху.
Обрин повернулся к стоящему на коленях пещернику. Окровавленные полосы рубашки свисали до земли, словно лыко, содранное свирепым медведем с липы, спина и шея безобразно вздувались переплетением багровых рубцов, многие сочились кровью. Невесть откуда налетели крупные, как жуки, зеленые мухи, со злобным жужжанием падали на спину, жадно лизали сукровицу.
— Пусть поживет, — буркнул обрин. Он сунул плеть за пояс. — А то скоро пороть будет некого.
Гридни захохотали. Обрин повернул коня, копыта прогрохотали мимо пещеры Олега. Один спешился, помочился у входа, затем с гиком и свистом пустился догонять своих. У троих обров висели притороченные к седлам зайцы, тетерева, один сумел добыть молодого кабанчика. Со смехом и шуточками ехали к селению дулебов, где месяц тому назад истребили почти всех мужиков, а молодых девок оставили для потехи. Один из обринов вдруг оглянулся на Олега, сказал с удивлением:
— А кожа у пещерника прямо дубленая!.. Ты раньше рассекал мясо до кости, а у этого шкура едва-едва лопалась... Или у него не шкура, а кора?
— Посидел бы ты в пещере, — фыркнул другой. — Там клопы размером с жуков! Какую шкуру надо нарастить, а?
Олег спустился к ручью, что бежал в трех шагах от пещеры, смыл кровь. Рассеченную кожу саднило, и он прислушался к забытому ощущению боли с недоумением и смутной тревогой. Холодная вода постепенно остудила тело. Не вылезая, Олег дотянулся до знакомых сочных стеблей, что склонились к воде, выдернул, очистил от кожуры, пожевал луковицы. Язык защипало, рот наполнился вязкой слюной. Он медленно вышел из воды, приклеил листья на рассеченную кожу. Над головой уже перекликались беззаботные птицы, порхали яркие бабочки, важно гудели шмели, похожие на крохотных медвежат. Муравьи деловито доили тлей, таскали травинки...
В пещере он опустился на каменное ложе, закрыл глаза. Стены словно бы сдвинулись, он ощутил знакомое оцепенение. В черноте поплыли цветные пятна, в ушах зазвучали странные голоса. Он погружался все глубже, голоса слышались все яснее, начал различать слова, обращенные к нему, но внезапно слух уловил другие голоса, из другого мира!
Олег с отвращением ощутил, что сознание возвращается в прежний неустроенный мир, мир грубости и злобы. Голоса стали громче, женские голоса. Они доносились со стороны поляны, куда выходила его пещера. Олег поднялся с ложа.
Затрещали кусты. Олег успел подумать с неудовольствием, что пустынную часть леса за последний год стали посещать чересчур часто.
Ветки раздвинулись, на поляну продрались шестеро молодых женщин — в лохмотьях, полуголые, на плечах пламенели багровые рубцы. Женщины были запряжены в конскую сбрую, тянули за две длинные оглобли. Ломая сочную зелень, следом катила телега, на передке орал и махал бичом краснорожий обрин. В телеге веселились еще трое — пели, хохотали, швыряли в женщин обглоданные кости...
Посреди поляны одна несчастная запнулась, упала, вторая рухнула сверху. Колеса наткнулись на упавших, телега разом остановилась. Пьяный обрин едва не слетел с передка, люто заорал на своем гортанном языке. Плеть со свистом прорезала воздух, расплелась в длинный ремень с кусочком свинца на конце. Женщины вскрикнули в один голос: сразу у троих брызнула кровь.
Олег тяжело вздохнул, сделал шаг назад. Мир не меняется. А он еще не отыскал нужные слова, единственно верные законы, которые приняли бы люди. И обры, и дулебы, и поляне, и даже свирепые тиверцы...
Обрину надоело махать бичом, соскочил на землю. Был он высок, широк в плечах, двигался тяжело. Плачущие женщины сгрудились в кучу, смотрели с ужасом. Обрин пнул одну ногой, спросил хриплым голосом:
— Кто остановил?
Женщины в страхе раздвинулись. В середке сидела молодая худенькая девушка. Ее пальцы туго обхватывали подвернутую лодыжку. Тоненькая струйка крови стекала из прокушенной губы, лицо было белое, как мел. Большие синие глаза с ужасом встретили угрюмый взгляд огромного обрина.
— Встань, — велел обрин.
Девушка послушно приподнялась, тут же тоненько вскрикнула, упала. Обрин опустил длинную волосатую руку, легко поднял. В другой руке блеснул нож. Женщины закричали, заплакали, а обрин деловито и быстро перерезал горло жертве, брезгливо отбросил вытянутой рукой в сторону, дабы не испачкать одежду. Девушка упала среди зеленой травы, из толстой вены хлестала струя темной крови.
Женщины плакали уже тихо, страшась рассердить могущественного обрина. С телеги крикнули, голоса были нетерпеливые. Женщины ухватились за оглобли. Пока обрин взбирался на телегу, они поменялись местами: с одной стороны трое совсем молоденьких девушек, а за другую оглоблю ухватились две женщины покрепче.
Олегу стало жарко, словно шел через пустыню. Он начал отступать в глубь пещеры, но хищные глаза обрина уже узрели пещерника. Он стиснул в кулак кнут, крикнул:
— Эй, раб! Подойди.
Олег послушно вышел, пригибаясь, остановился перед телегой. Голову он держал покорно склоненной, смотрел себе под ноги. Кнутовище больно ударило снизу в подбородок, он поспешно вскинул голову. Обрин скривил толстые губы в неприятной усмешке:
— Эй, раб! Хоть ты и пещерник, но своих женщин жалко?
Олег с усилием разлепил губы, ответил хрипло, с удивлением прислушиваясь к своему голосу:
— Жаль...
На телеге захохотали. Молодой обрин швырнул обглоданной костью, а возница сказал насмешливо:
— Я могу их отпустить. Но повезешь тогда ты.
Олег стоял неподвижно, пытаясь проникнуть в смысл простых страшных слов. На телеге довольно ржали трое хищных зверей, а в телегу были впряжены пятеро кротких тварей, и если он, который вот-вот постигнет Истину, заменит их, то их отпустят по своим норам. Они простые звери, искры Рода в них едва тлеют, а он близок к богам, однако тоже совсем недавно был простым зверем, очень простым зверем...
Он тяжело качнулся, подошел к женщинам. Те испуганно попятились. Олег взялся за оглобли. Говорить не решился, он даже забыл, когда последний раз произносил связные речи. Для тягостных размышлений и беседы с богами слов не требовалось.
Обрин довольно оскалил крупные, как у коня, зубы:
— Хорошо... Даже зверь защищает своих детей и женщин. Но учти, раб! Я люблю ездить быстро.
Женщины, глядя на пещерника расширенными глазами, шарахнулись от телеги, как стая вспугнутых птиц. Олег взял оглобли под руки. Дерево было еще теплое, отполированное женскими руками, трещины темнели коричневыми сгустками крови — сколько женщин разодрали ладошки в кровь?
Обрин что-то крикнул, на Олега обрушился удар бича:
— Оглох?.. Трогай, раб!
Сцепив зубы, Олег потянул нагруженную телегу. Обрин покрикивал, щелкал бичом над головой, но не бил: Олег места знал, напрямик через кусты не ломился, телегу не трясло. Олег мотал головой, оберегая глаза от мелькающих веток.
— Быстрее! — крикнул обрин.
Олег прибавил шаг. Рассохшаяся телега скрипела, колеса шатались, спицы потрескивали. Он бежал, высматривая сухую дорогу, свободную от валежин, пеньков. Под ногами сочно трещали стебли папоротника, подошвы скользили на грибах.
— Еще быстрее!
Деревья замелькали чаще, он едва успевал высматривать чистый путь, ибо дороги в этой части леса нет. Потому и поселился здесь — звериные тропки, странные дорожки, если кто и пользовался ими кроме зверей, то разве что лешие, исчезники, чугайстыри.
Один обрин вдруг заорал пьяным голосом:
— Раб, гони на холм!
Плечи ожгло плетью. Он задыхался, жадно хватал ртом воздух. Перед ним протянулась поляна, заросшая сочной травой, слева — молодой ельник, а вдоль него шла звериная тропка на холм. Его называли еще Лысой горой — деревья срубили сотни лет назад, свели кусты, а на вершине поставили деревянное капище и трехсаженного Сварога из старого темного дуба. После прихода обров там теперь пепелище и кости волхвов...
Он чуть пришел в себя, пока тащил через ровную, как стол, поляну. Перед холмом разогнался — земля сухая, каменистая, с разбега потащил телегу. Дорога поднималась покато, но вскоре тяжесть начала тянуть назад.
— Гони! — визжал обрин.
Оглобли выскальзывали, мокрые от пота, в глазах темнело от прилива крови, в ушах стучали молотки. Олег потащился шагом, хрипя и налегая на оглобли из последних сил. Оглобли дергали из стороны в сторону, подбрасывали.
Сзади свистели, визжали. Плечи ожгло. Обрины спорили, вырывали бич у возницы — но не из жалости к человеку-лошади — каждый хотел бить, видеть клочья человеческой кожи, вспухающее мясо, брызги крови.
Задыхаясь, он дергал телегу, упирался изо всех сил, наклонился так, что почти скользил лицом по земле. В груди хрипело, воздух врывался в горло с жестяным свистом, перед глазами плыло. Плечи чувствовали обжигающие удары, но помнил только одно: не упасть. На вершине холма будет отдых.
Лохмотья уже второй за день рубахи свалились. Солнце жгло больно, громадные оводы жадно облепили плечи и спину — там текла сукровица, вспухли толстые рубцы. Обрин вдруг захохотал, с азартом принялся стегать бичом:
— За скотом надо присматривать!.. Его загрызут мухи, если не заступиться! — И от хохота едва не выпал из телеги.
Под ногами Олега осыпались камешки. Запах гари доносился такой, словно капище сожгли вчера, а не месяц тому назад. Обрин с наслаждением вытянул его во всю длину бича, прибив пару оводов. Олега перекосило от боли, однако телега уже вытащилась на вершину Лысой горы. Обрин рявкнул, велел остановиться. Олег рухнул без сил. Обры слезли с телеги, заговорили — с вершинки видно пять весей дулебов, петлю реки, две старицы и крупное городище, где раньше жил вождь дулебов с его малой дружиной.
Олег задыхался, воздуха не хватало. В горле сипело, перед глазами стоял красный туман. Обры что-то говорили между собой. Он слышал только гортанные звуки, грубый жестокий смех — странный народ, пришел неизвестно откуда, с неслыханной жестокостью покорил дулебов — мирное, кроткое племя славян. Истребили старейшин, волхвов, надругались над женщинами. Не было у обров большей потехи, чем запрячь в телегу молодых женщин и поехать к друзьям на пир. Женщин ставили в конюшни к лошадям, только обращались намного хуже, чем со скотом. Издевались так гадко, что даже Олег однажды смутно удивился: что за народ славяне? Почему терпят?
Дружный хохот заставил повернуть голову. Среди обгорелых бревен, раскиданных головешек взвилась черная пыль: поднялся упавший пьяный обрин — в пятнах копоти, злой. Трое хохотали, хлопали друг друга по плечам. Четвертый, не отряхиваясь, подошел к Олегу, дал сильного пинка:
— Поехали в село, раб!
Его друзья с готовностью забрались в телегу. Олег поспешно ухватился за оглобли. Ноги еще дрожали от усталости, а когда взглянул вниз, сердце похолодело. Заставят бежать вскачь, а телега тяжелая. Понесет — костей не соберут, ежели с разбега да на дерево.
Он почти не помнил, как и куда спускал телегу. Смутно удивился, когда на плечи обрушился жгучий удар, а страшный голос проревел:
— Стой, раб! Приехали.
Он без сил повалился в дорожную пыль. Мучительно ныло исполосованное тело, кровоточащие ссадины запорошило серой пылью, оводы и слепни взвились со злым жужжанием и тут же упали обратно, спеша захватить места на ранах. Краем глаза видел в двух шагах бревенчатую стену, но не было сил повернуть голову.
Обры слезли, один грубо попинал носком сапога лежащего без сил человека:
— Эй, раб! Теперь буду ездить на тебе.
Другой предложил веселым голосом:
— Устрой состязание с Кроманцолегом! Клянусь кобылицей Большого Тумана, еще так не ездил. Пусть хан выставит своего знаменитого жеребца, а ты этого раба. Клянусь сосками небесной Кобылицы, я поставлю на раба.
Обрин оглянулся, смерил взглядом распростертого в пыли Олега — в темных пятнах от смешавшейся с кровью пыли. Поколебавшись, бросил жестко:
— Эй, раб! Послезавтра побежишь против скакового жеребца. В телеге, как и он. Если обгонит — умрешь немедленно.
Ноги обрина исчезли из поля зрения. Олег услышал другие голоса, не разобрал слов из-за своего хриплого дыхания, затем донеслось властное:
— Ты пещерник, значит, смерти не боишься. Но умрут и женщины этого села. Плохо умрут. Очень медленно и очень плохо.
Олег с трудом согнул ноги, уперся дрожащими руками в землю, встал. Его качнуло, он стиснул зубы, удержался. Улица дергалась, перед глазами плыло, качалось. Он повернулся, с огромным усилием потащился обратно к стене леса, скорее чувствуя ее влажное дыхание, чем видя.
Когда пробирался через кустарник, в голове прояснилось, а перед глазами перестали вспыхивать огненные мухи. Он заглушил боль в мышцах, спине — все пройдет, и боль, и жажда, и усталость. Надо отстраниться, здесь не искать. Ведь все, что видим и чувствуем, знаем, все то, что называем этим белым светом, — лишь тень от Настоящего мира, в который он вот-вот прорвется. Люди рождаются, живут и умирают в этом плоском мирке, так и не познав Настоящего, не заглянув за край. Лишь самые стойкие из подвижников заглянули, если верить слухам, в тот мир, обрели бессмертие, стали богами! А он всегда был стойким. И к цели шел прямо, не отвлекался.
Его шатало, но — силы постепенно возвращались, шаг выровнялся. Исхлестанная спина немилосердно зудела, кровь застывала коркой, изорванная кожа под ней стягивается в целое. Он чувствовал, как вспухшие рубцы опускаются, рассасываются.
Он еще только подходил к поляне, когда тяжелое предчувствие заставило ускорить шаг. Поляна вытоптана, над трупом девушки возятся с утробным рычанием два волка. Один равнодушно взглянул, продолжая тянуть кишку из разгрызенного живота — пещерника оба знали — второй злился, взрыкивал сквозь сжатые зубы: не мог оторвать измочаленную грудь, хотя упирался лапами изо всех сил.
Олег прошел мимо, чувствуя странное бессилие. У входа в пещеру синели распластанные на его сушильном камне внутренности убитого лося. При его приближении со злым жужжанием взвился рой жирных зеленых мух. Такие же огромные толстые мухи облепили щедрую россыпь конских каштанов у входа в пещеру. Из пещеры несет кислой вонью — туда заходили оправляться человек пять-шесть здоровых мужчин, судя по мощному запаху.
Олег сел на пень в сторонке от входа. Загажено, вытоптано, испакощено — но мудрому здесь помехи нет. Нагажено — уберет, испорчено жилище — проживет без оного. В этом плоском мире, тусклой тени Настоящего, его ничто не обидит и не заденет — он выше. Да, выше, однако тело живет пока здесь, в одном мире с этой убитой девушкой, загаженной пещерой, воинственными обрами, которые восхотели ездить напрямик через эту часть заповедного леса. Если обры будут терзать его и дальше, то он не сможет непрерывно думать об Истине, пытаться проникнуть мыслью за край!
Медленно солнце опустилось за вершины деревьев, всплыла луна, небо потемнело, и высыпали крупные звезды. Затем луна ушла, звезды поблекли на светлеющем небе, на востоке начала шириться сверкающая полоска, а он все сидел — утренние пташки принимали за огромный валун, а белка даже пыталась грызть у него на плече сосновую шишку. Такие же тяжелые, как валуны, мысли ворочались в голове, и Олег чувствовал странное облегчение — ощущение человека, который отыскал оправдание, дабы увильнуть от тяжкой работы, ухватившись за ту, что легче.
— Я вынужден прервать отшельничество, — проговорил он вслух, вслушиваясь в собственные слова. — На время! На самое короткое время. Я просто вынужден выйти в этот простенький мир...
Стараясь не наступать в дерьмо, он вошел в грот. Пещера была небольшой, свод невысокий, с нависающими острыми глыбами — ходить приходилось втягивая голову в плечи. У левой стены было узкое каменное ложе из огромного плоского камня. По преданию, на нем спал богатырь Скиф. При желании можно было даже углядеть ямки от локтей, но Олег лишь улыбнулся, когда впервые услышал такое — он знал, как и на чем спал Скиф, сын Колоксая, внук Таргитая.
Тяжело вздохнул, нагнулся, крепко ухватился снизу за камень. Мышцы напряглись, кровь бросилась в лицо, страшно вздулись вены. Он хрипло застонал, жилы трещали от натуги. Камень звучно чмокнул, отрываясь от земли, ноги Олега обдало могильным холодом.
В последнем усилии он поднял каменное ложе, поставив на ребро. В глубине выдолбленной в камне узкой домовины холодно блеснуло длинное лезвие булатного меча. Рядом виднелся короткий парфянский лук, составленный из широких костяных пластин, под ним угадывалась полоска праха от истлевшей тетивы. В углу выдолбленной щели лежали два мотка запасной тетивы. Олег коснулся пальцем — рассыпались в серую пыль.
Глядясь в лезвие меча, он перво-наперво укоротил волосы. С холодного харалуга — в этих краях именуемого булатом, а еще севернее зовущегося сталью, — на него смотрело хмурое лицо исхудавшего мужчины. Без бороды он выглядел особенно изможденным, но распиравшие кожу кости были широкими, их опутывали сухие жилы, крепкие, как просмоленные канаты на баллистах ромеев.
Олег вышел из пещеры, выпрямился во весь рост, а он был выше самого рослого из обров. Грудь была широкая, как наковальня деревенского кузнеца, а руки длинные, жилистые. Левая чуть толще, грек бы сказал, что пещерник подолгу упражнялся с мечом, вот мясо и наросло, но даже грек не определил бы, что пещерник одинаково владеет обеими руками. А кто определил, тот уже никому не скажет.
Швыряльным ножом выстрогал короткое копье, насадил поржавевший наконечник. Когда на поляну беспечно вышел молодой олень, Олег сказал тихо:
— Прости, брат...
Копье ударило с такой силой, что острие вышло с другой стороны. Олень упал, забился, взрывая землю копытами и рогами. Его крупные глаза с укором и непониманием смотрели на подходившего пещерника — тот раньше всегда давал ему сочные листья, гладил, говорил ласковые слова, выбирал колючки.
Олег поспешно перерезал молодому зверю горло, на глазах у него закипали слезы. Кровь брызнула тугой струей, стебли травы протестующе закачались, стряхивая с листьев алые капли. Волки уже затаскивали в кусты труп девушки, но вмиг оглянулись, чуя свежую кровь, их уши поднялись.
— Прочь, — сказал Олег. Голос вернулся к нему после многолетнего молчания, и волки сразу ощутили превращение мирного пещерника во что-то другое, опасное. Один попятился, другой попытался оскалить зубы. Но Олег тяжело шагнул к ним, и оба проворно исчезли в кустах.
— Кажется, надо закопать, — проговорил Олег в раздумье. — Или сжечь? Не помню, как принято у дулебов. И не надо говорить вслух, я не принимал обет учить человеческой речи зверей и птиц!
В этот день он впервые за последние годы ел мясо. Голова закружилась от непривычной сытости. Он вдруг ощутил настоящий звериный голод, унижающий человека, тем паче пещерника. Затем вырыл яму, закопал обезображенный труп девушки, сверху навалил камни и валежины, чтобы зверье не растаскало человечьи кости.
Ночью он дважды просыпался, движимый непонятным голодом, ел остывшее мясо. Рано утром развел жаркий костер, поджарил мясо на углях, наелся и снова ощутил забытую тяжесть в желудке. В его руки и тело возвращалась недобрая, усердно заглушаемая все эти годы сила.
— Светлый обрин, собаки потеряли след оленя!
— Каджи вас побери с такими псами! — заорал всадник в шкуре барса.
Плеть свистнула, дулеб вскинул ладони, но узкая полоска кожи с треском распорола рубаху на спине. Конь под дулебом всхрапнул, вздыбился, едва не выбросив седока из седла, понесся через кусты.
Обрин, не выпуская плети, повернулся к Олегу. Тот сидел на пороге пещеры, рядом на плоском камне сушились травы, корни, ягоды. Глаза обрина налились кровью.
— Молитвами живешь? А почему олень исчез? Почему псы след потеряли? Кто ты есть, тварь?
Олег низко поклонился:
— Пещерник я, светлый хозяин.
— Пещерник, — прорычал обрин, щеря острые зубы. Его пальцы крепче сжали плеть, конь гарцевал, боком приближаясь к пещере. — Гнушаешься нашей жизни, с богами дружишь... На колени!
Олег поспешно упал на колени. Обрин с наслаждением — даже привстал на стременах! — обрушил плеть на сгорбленную спину. Рубаха лопнула, обнажив худую спину с резко выступающим хребтом. Поперек спины запылала кровавая полоса.
Обрин остановил коня, процедил сквозь зубы:
— Плечи как у быка, а от жизни прячешься... Тварь!
Люто свистнула плеть, рубаха лопнула в другом месте. Вздулся длинный красный рубец. Налитые кровью глаза обрина выпучились, он часто задышал. Плеть засвистела в воздухе, на землю, как осенние листья, опали обагренные кровью лохмотья рубахи. Колени были на земле, голова покорно опущена. Худое жилистое тело вздрагивало под свирепыми ударами. Спину крест-накрест исполосовали багровые рубцы, а плеть все так же зловеще взлетала над головой.
На поляну продрались, круша кусты, обрины и кучка пеших загонщиков из примученных дулебов. Обрин осатанел, на синих губах повисла пена. Он что-то орал, оскалив зубы как зверь. Конь испуганно дергался, дрожал от щелкающих ударов. В воздухе запахло свежей кровью.
Один из обринов подъехал к всаднику с плетью, с готовностью бросил ладонь на рукоять меча:
— Тарган, позволь! Я смахну ему голову.
Обрин задержал руку с плетью над головой, оглянулся:
— Чего?
Воин медленно потянул из ножен меч.
— Плетью забивать долго... А так с одного маху.
Обрин повернулся к стоящему на коленях пещернику. Окровавленные полосы рубашки свисали до земли, словно лыко, содранное свирепым медведем с липы, спина и шея безобразно вздувались переплетением багровых рубцов, многие сочились кровью. Невесть откуда налетели крупные, как жуки, зеленые мухи, со злобным жужжанием падали на спину, жадно лизали сукровицу.
— Пусть поживет, — буркнул обрин. Он сунул плеть за пояс. — А то скоро пороть будет некого.
Гридни захохотали. Обрин повернул коня, копыта прогрохотали мимо пещеры Олега. Один спешился, помочился у входа, затем с гиком и свистом пустился догонять своих. У троих обров висели притороченные к седлам зайцы, тетерева, один сумел добыть молодого кабанчика. Со смехом и шуточками ехали к селению дулебов, где месяц тому назад истребили почти всех мужиков, а молодых девок оставили для потехи. Один из обринов вдруг оглянулся на Олега, сказал с удивлением:
— А кожа у пещерника прямо дубленая!.. Ты раньше рассекал мясо до кости, а у этого шкура едва-едва лопалась... Или у него не шкура, а кора?
— Посидел бы ты в пещере, — фыркнул другой. — Там клопы размером с жуков! Какую шкуру надо нарастить, а?
Олег спустился к ручью, что бежал в трех шагах от пещеры, смыл кровь. Рассеченную кожу саднило, и он прислушался к забытому ощущению боли с недоумением и смутной тревогой. Холодная вода постепенно остудила тело. Не вылезая, Олег дотянулся до знакомых сочных стеблей, что склонились к воде, выдернул, очистил от кожуры, пожевал луковицы. Язык защипало, рот наполнился вязкой слюной. Он медленно вышел из воды, приклеил листья на рассеченную кожу. Над головой уже перекликались беззаботные птицы, порхали яркие бабочки, важно гудели шмели, похожие на крохотных медвежат. Муравьи деловито доили тлей, таскали травинки...
В пещере он опустился на каменное ложе, закрыл глаза. Стены словно бы сдвинулись, он ощутил знакомое оцепенение. В черноте поплыли цветные пятна, в ушах зазвучали странные голоса. Он погружался все глубже, голоса слышались все яснее, начал различать слова, обращенные к нему, но внезапно слух уловил другие голоса, из другого мира!
Олег с отвращением ощутил, что сознание возвращается в прежний неустроенный мир, мир грубости и злобы. Голоса стали громче, женские голоса. Они доносились со стороны поляны, куда выходила его пещера. Олег поднялся с ложа.
Затрещали кусты. Олег успел подумать с неудовольствием, что пустынную часть леса за последний год стали посещать чересчур часто.
Ветки раздвинулись, на поляну продрались шестеро молодых женщин — в лохмотьях, полуголые, на плечах пламенели багровые рубцы. Женщины были запряжены в конскую сбрую, тянули за две длинные оглобли. Ломая сочную зелень, следом катила телега, на передке орал и махал бичом краснорожий обрин. В телеге веселились еще трое — пели, хохотали, швыряли в женщин обглоданные кости...
Посреди поляны одна несчастная запнулась, упала, вторая рухнула сверху. Колеса наткнулись на упавших, телега разом остановилась. Пьяный обрин едва не слетел с передка, люто заорал на своем гортанном языке. Плеть со свистом прорезала воздух, расплелась в длинный ремень с кусочком свинца на конце. Женщины вскрикнули в один голос: сразу у троих брызнула кровь.
Олег тяжело вздохнул, сделал шаг назад. Мир не меняется. А он еще не отыскал нужные слова, единственно верные законы, которые приняли бы люди. И обры, и дулебы, и поляне, и даже свирепые тиверцы...
Обрину надоело махать бичом, соскочил на землю. Был он высок, широк в плечах, двигался тяжело. Плачущие женщины сгрудились в кучу, смотрели с ужасом. Обрин пнул одну ногой, спросил хриплым голосом:
— Кто остановил?
Женщины в страхе раздвинулись. В середке сидела молодая худенькая девушка. Ее пальцы туго обхватывали подвернутую лодыжку. Тоненькая струйка крови стекала из прокушенной губы, лицо было белое, как мел. Большие синие глаза с ужасом встретили угрюмый взгляд огромного обрина.
— Встань, — велел обрин.
Девушка послушно приподнялась, тут же тоненько вскрикнула, упала. Обрин опустил длинную волосатую руку, легко поднял. В другой руке блеснул нож. Женщины закричали, заплакали, а обрин деловито и быстро перерезал горло жертве, брезгливо отбросил вытянутой рукой в сторону, дабы не испачкать одежду. Девушка упала среди зеленой травы, из толстой вены хлестала струя темной крови.
Женщины плакали уже тихо, страшась рассердить могущественного обрина. С телеги крикнули, голоса были нетерпеливые. Женщины ухватились за оглобли. Пока обрин взбирался на телегу, они поменялись местами: с одной стороны трое совсем молоденьких девушек, а за другую оглоблю ухватились две женщины покрепче.
Олегу стало жарко, словно шел через пустыню. Он начал отступать в глубь пещеры, но хищные глаза обрина уже узрели пещерника. Он стиснул в кулак кнут, крикнул:
— Эй, раб! Подойди.
Олег послушно вышел, пригибаясь, остановился перед телегой. Голову он держал покорно склоненной, смотрел себе под ноги. Кнутовище больно ударило снизу в подбородок, он поспешно вскинул голову. Обрин скривил толстые губы в неприятной усмешке:
— Эй, раб! Хоть ты и пещерник, но своих женщин жалко?
Олег с усилием разлепил губы, ответил хрипло, с удивлением прислушиваясь к своему голосу:
— Жаль...
На телеге захохотали. Молодой обрин швырнул обглоданной костью, а возница сказал насмешливо:
— Я могу их отпустить. Но повезешь тогда ты.
Олег стоял неподвижно, пытаясь проникнуть в смысл простых страшных слов. На телеге довольно ржали трое хищных зверей, а в телегу были впряжены пятеро кротких тварей, и если он, который вот-вот постигнет Истину, заменит их, то их отпустят по своим норам. Они простые звери, искры Рода в них едва тлеют, а он близок к богам, однако тоже совсем недавно был простым зверем, очень простым зверем...
Он тяжело качнулся, подошел к женщинам. Те испуганно попятились. Олег взялся за оглобли. Говорить не решился, он даже забыл, когда последний раз произносил связные речи. Для тягостных размышлений и беседы с богами слов не требовалось.
Обрин довольно оскалил крупные, как у коня, зубы:
— Хорошо... Даже зверь защищает своих детей и женщин. Но учти, раб! Я люблю ездить быстро.
Женщины, глядя на пещерника расширенными глазами, шарахнулись от телеги, как стая вспугнутых птиц. Олег взял оглобли под руки. Дерево было еще теплое, отполированное женскими руками, трещины темнели коричневыми сгустками крови — сколько женщин разодрали ладошки в кровь?
Обрин что-то крикнул, на Олега обрушился удар бича:
— Оглох?.. Трогай, раб!
Сцепив зубы, Олег потянул нагруженную телегу. Обрин покрикивал, щелкал бичом над головой, но не бил: Олег места знал, напрямик через кусты не ломился, телегу не трясло. Олег мотал головой, оберегая глаза от мелькающих веток.
— Быстрее! — крикнул обрин.
Олег прибавил шаг. Рассохшаяся телега скрипела, колеса шатались, спицы потрескивали. Он бежал, высматривая сухую дорогу, свободную от валежин, пеньков. Под ногами сочно трещали стебли папоротника, подошвы скользили на грибах.
— Еще быстрее!
Деревья замелькали чаще, он едва успевал высматривать чистый путь, ибо дороги в этой части леса нет. Потому и поселился здесь — звериные тропки, странные дорожки, если кто и пользовался ими кроме зверей, то разве что лешие, исчезники, чугайстыри.
Один обрин вдруг заорал пьяным голосом:
— Раб, гони на холм!
Плечи ожгло плетью. Он задыхался, жадно хватал ртом воздух. Перед ним протянулась поляна, заросшая сочной травой, слева — молодой ельник, а вдоль него шла звериная тропка на холм. Его называли еще Лысой горой — деревья срубили сотни лет назад, свели кусты, а на вершине поставили деревянное капище и трехсаженного Сварога из старого темного дуба. После прихода обров там теперь пепелище и кости волхвов...
Он чуть пришел в себя, пока тащил через ровную, как стол, поляну. Перед холмом разогнался — земля сухая, каменистая, с разбега потащил телегу. Дорога поднималась покато, но вскоре тяжесть начала тянуть назад.
— Гони! — визжал обрин.
Оглобли выскальзывали, мокрые от пота, в глазах темнело от прилива крови, в ушах стучали молотки. Олег потащился шагом, хрипя и налегая на оглобли из последних сил. Оглобли дергали из стороны в сторону, подбрасывали.
Сзади свистели, визжали. Плечи ожгло. Обрины спорили, вырывали бич у возницы — но не из жалости к человеку-лошади — каждый хотел бить, видеть клочья человеческой кожи, вспухающее мясо, брызги крови.
Задыхаясь, он дергал телегу, упирался изо всех сил, наклонился так, что почти скользил лицом по земле. В груди хрипело, воздух врывался в горло с жестяным свистом, перед глазами плыло. Плечи чувствовали обжигающие удары, но помнил только одно: не упасть. На вершине холма будет отдых.
Лохмотья уже второй за день рубахи свалились. Солнце жгло больно, громадные оводы жадно облепили плечи и спину — там текла сукровица, вспухли толстые рубцы. Обрин вдруг захохотал, с азартом принялся стегать бичом:
— За скотом надо присматривать!.. Его загрызут мухи, если не заступиться! — И от хохота едва не выпал из телеги.
Под ногами Олега осыпались камешки. Запах гари доносился такой, словно капище сожгли вчера, а не месяц тому назад. Обрин с наслаждением вытянул его во всю длину бича, прибив пару оводов. Олега перекосило от боли, однако телега уже вытащилась на вершину Лысой горы. Обрин рявкнул, велел остановиться. Олег рухнул без сил. Обры слезли с телеги, заговорили — с вершинки видно пять весей дулебов, петлю реки, две старицы и крупное городище, где раньше жил вождь дулебов с его малой дружиной.
Олег задыхался, воздуха не хватало. В горле сипело, перед глазами стоял красный туман. Обры что-то говорили между собой. Он слышал только гортанные звуки, грубый жестокий смех — странный народ, пришел неизвестно откуда, с неслыханной жестокостью покорил дулебов — мирное, кроткое племя славян. Истребили старейшин, волхвов, надругались над женщинами. Не было у обров большей потехи, чем запрячь в телегу молодых женщин и поехать к друзьям на пир. Женщин ставили в конюшни к лошадям, только обращались намного хуже, чем со скотом. Издевались так гадко, что даже Олег однажды смутно удивился: что за народ славяне? Почему терпят?
Дружный хохот заставил повернуть голову. Среди обгорелых бревен, раскиданных головешек взвилась черная пыль: поднялся упавший пьяный обрин — в пятнах копоти, злой. Трое хохотали, хлопали друг друга по плечам. Четвертый, не отряхиваясь, подошел к Олегу, дал сильного пинка:
— Поехали в село, раб!
Его друзья с готовностью забрались в телегу. Олег поспешно ухватился за оглобли. Ноги еще дрожали от усталости, а когда взглянул вниз, сердце похолодело. Заставят бежать вскачь, а телега тяжелая. Понесет — костей не соберут, ежели с разбега да на дерево.
Он почти не помнил, как и куда спускал телегу. Смутно удивился, когда на плечи обрушился жгучий удар, а страшный голос проревел:
— Стой, раб! Приехали.
Он без сил повалился в дорожную пыль. Мучительно ныло исполосованное тело, кровоточащие ссадины запорошило серой пылью, оводы и слепни взвились со злым жужжанием и тут же упали обратно, спеша захватить места на ранах. Краем глаза видел в двух шагах бревенчатую стену, но не было сил повернуть голову.
Обры слезли, один грубо попинал носком сапога лежащего без сил человека:
— Эй, раб! Теперь буду ездить на тебе.
Другой предложил веселым голосом:
— Устрой состязание с Кроманцолегом! Клянусь кобылицей Большого Тумана, еще так не ездил. Пусть хан выставит своего знаменитого жеребца, а ты этого раба. Клянусь сосками небесной Кобылицы, я поставлю на раба.
Обрин оглянулся, смерил взглядом распростертого в пыли Олега — в темных пятнах от смешавшейся с кровью пыли. Поколебавшись, бросил жестко:
— Эй, раб! Послезавтра побежишь против скакового жеребца. В телеге, как и он. Если обгонит — умрешь немедленно.
Ноги обрина исчезли из поля зрения. Олег услышал другие голоса, не разобрал слов из-за своего хриплого дыхания, затем донеслось властное:
— Ты пещерник, значит, смерти не боишься. Но умрут и женщины этого села. Плохо умрут. Очень медленно и очень плохо.
Олег с трудом согнул ноги, уперся дрожащими руками в землю, встал. Его качнуло, он стиснул зубы, удержался. Улица дергалась, перед глазами плыло, качалось. Он повернулся, с огромным усилием потащился обратно к стене леса, скорее чувствуя ее влажное дыхание, чем видя.
Когда пробирался через кустарник, в голове прояснилось, а перед глазами перестали вспыхивать огненные мухи. Он заглушил боль в мышцах, спине — все пройдет, и боль, и жажда, и усталость. Надо отстраниться, здесь не искать. Ведь все, что видим и чувствуем, знаем, все то, что называем этим белым светом, — лишь тень от Настоящего мира, в который он вот-вот прорвется. Люди рождаются, живут и умирают в этом плоском мирке, так и не познав Настоящего, не заглянув за край. Лишь самые стойкие из подвижников заглянули, если верить слухам, в тот мир, обрели бессмертие, стали богами! А он всегда был стойким. И к цели шел прямо, не отвлекался.
Его шатало, но — силы постепенно возвращались, шаг выровнялся. Исхлестанная спина немилосердно зудела, кровь застывала коркой, изорванная кожа под ней стягивается в целое. Он чувствовал, как вспухшие рубцы опускаются, рассасываются.
Он еще только подходил к поляне, когда тяжелое предчувствие заставило ускорить шаг. Поляна вытоптана, над трупом девушки возятся с утробным рычанием два волка. Один равнодушно взглянул, продолжая тянуть кишку из разгрызенного живота — пещерника оба знали — второй злился, взрыкивал сквозь сжатые зубы: не мог оторвать измочаленную грудь, хотя упирался лапами изо всех сил.
Олег прошел мимо, чувствуя странное бессилие. У входа в пещеру синели распластанные на его сушильном камне внутренности убитого лося. При его приближении со злым жужжанием взвился рой жирных зеленых мух. Такие же огромные толстые мухи облепили щедрую россыпь конских каштанов у входа в пещеру. Из пещеры несет кислой вонью — туда заходили оправляться человек пять-шесть здоровых мужчин, судя по мощному запаху.
Олег сел на пень в сторонке от входа. Загажено, вытоптано, испакощено — но мудрому здесь помехи нет. Нагажено — уберет, испорчено жилище — проживет без оного. В этом плоском мире, тусклой тени Настоящего, его ничто не обидит и не заденет — он выше. Да, выше, однако тело живет пока здесь, в одном мире с этой убитой девушкой, загаженной пещерой, воинственными обрами, которые восхотели ездить напрямик через эту часть заповедного леса. Если обры будут терзать его и дальше, то он не сможет непрерывно думать об Истине, пытаться проникнуть мыслью за край!
Медленно солнце опустилось за вершины деревьев, всплыла луна, небо потемнело, и высыпали крупные звезды. Затем луна ушла, звезды поблекли на светлеющем небе, на востоке начала шириться сверкающая полоска, а он все сидел — утренние пташки принимали за огромный валун, а белка даже пыталась грызть у него на плече сосновую шишку. Такие же тяжелые, как валуны, мысли ворочались в голове, и Олег чувствовал странное облегчение — ощущение человека, который отыскал оправдание, дабы увильнуть от тяжкой работы, ухватившись за ту, что легче.
— Я вынужден прервать отшельничество, — проговорил он вслух, вслушиваясь в собственные слова. — На время! На самое короткое время. Я просто вынужден выйти в этот простенький мир...
Стараясь не наступать в дерьмо, он вошел в грот. Пещера была небольшой, свод невысокий, с нависающими острыми глыбами — ходить приходилось втягивая голову в плечи. У левой стены было узкое каменное ложе из огромного плоского камня. По преданию, на нем спал богатырь Скиф. При желании можно было даже углядеть ямки от локтей, но Олег лишь улыбнулся, когда впервые услышал такое — он знал, как и на чем спал Скиф, сын Колоксая, внук Таргитая.
Тяжело вздохнул, нагнулся, крепко ухватился снизу за камень. Мышцы напряглись, кровь бросилась в лицо, страшно вздулись вены. Он хрипло застонал, жилы трещали от натуги. Камень звучно чмокнул, отрываясь от земли, ноги Олега обдало могильным холодом.
В последнем усилии он поднял каменное ложе, поставив на ребро. В глубине выдолбленной в камне узкой домовины холодно блеснуло длинное лезвие булатного меча. Рядом виднелся короткий парфянский лук, составленный из широких костяных пластин, под ним угадывалась полоска праха от истлевшей тетивы. В углу выдолбленной щели лежали два мотка запасной тетивы. Олег коснулся пальцем — рассыпались в серую пыль.
Глядясь в лезвие меча, он перво-наперво укоротил волосы. С холодного харалуга — в этих краях именуемого булатом, а еще севернее зовущегося сталью, — на него смотрело хмурое лицо исхудавшего мужчины. Без бороды он выглядел особенно изможденным, но распиравшие кожу кости были широкими, их опутывали сухие жилы, крепкие, как просмоленные канаты на баллистах ромеев.
Олег вышел из пещеры, выпрямился во весь рост, а он был выше самого рослого из обров. Грудь была широкая, как наковальня деревенского кузнеца, а руки длинные, жилистые. Левая чуть толще, грек бы сказал, что пещерник подолгу упражнялся с мечом, вот мясо и наросло, но даже грек не определил бы, что пещерник одинаково владеет обеими руками. А кто определил, тот уже никому не скажет.
Швыряльным ножом выстрогал короткое копье, насадил поржавевший наконечник. Когда на поляну беспечно вышел молодой олень, Олег сказал тихо:
— Прости, брат...
Копье ударило с такой силой, что острие вышло с другой стороны. Олень упал, забился, взрывая землю копытами и рогами. Его крупные глаза с укором и непониманием смотрели на подходившего пещерника — тот раньше всегда давал ему сочные листья, гладил, говорил ласковые слова, выбирал колючки.
Олег поспешно перерезал молодому зверю горло, на глазах у него закипали слезы. Кровь брызнула тугой струей, стебли травы протестующе закачались, стряхивая с листьев алые капли. Волки уже затаскивали в кусты труп девушки, но вмиг оглянулись, чуя свежую кровь, их уши поднялись.
— Прочь, — сказал Олег. Голос вернулся к нему после многолетнего молчания, и волки сразу ощутили превращение мирного пещерника во что-то другое, опасное. Один попятился, другой попытался оскалить зубы. Но Олег тяжело шагнул к ним, и оба проворно исчезли в кустах.
— Кажется, надо закопать, — проговорил Олег в раздумье. — Или сжечь? Не помню, как принято у дулебов. И не надо говорить вслух, я не принимал обет учить человеческой речи зверей и птиц!
В этот день он впервые за последние годы ел мясо. Голова закружилась от непривычной сытости. Он вдруг ощутил настоящий звериный голод, унижающий человека, тем паче пещерника. Затем вырыл яму, закопал обезображенный труп девушки, сверху навалил камни и валежины, чтобы зверье не растаскало человечьи кости.
Ночью он дважды просыпался, движимый непонятным голодом, ел остывшее мясо. Рано утром развел жаркий костер, поджарил мясо на углях, наелся и снова ощутил забытую тяжесть в желудке. В его руки и тело возвращалась недобрая, усердно заглушаемая все эти годы сила.
ГЛАВА 2
Когда солнце поднялось высоко, он услышал далеко за деревьями сердитые крики, женский плач и надсадный скрип старой, рассохшейся телеги. На его изгаженную поляну одна за другой вышли женщины — тащили телегу. Одна была брюхатая, лицо ее побелело, она дышала с хрипами. На телеге сидел на передке старый мужик, грузный и неповоротливый. Кнут его постоянно щелкал, но плечи женщин пока были целы. Лишь одна захлебывалась слезами, а через руку у плеча опускался багровый вспухший рубец.
Мужик заорал, едва завидел еще издали Олега на пороге пещеры:
— Раб! Тебе было велено сегодня явиться к обринскому терему!
Олег медленно поднялся на ноги. Он все еще с трудом находил слова, но слова его падали тяжелые, как валуны:
— Иди и скажи... Я пещерник. В мирскую жизнь не вмешиваюсь. Пусть и меня оставят в покое.
Мужик ахнул, соскочил с телеги с неожиданной для его грузного тела легкостью. Кнутовище он держал как копье, так и попер на пещерника:
— Ты... ты разумеешь, что глаголешь?.. Обрины здесь хозяева!.. Кто им смеет противиться?.. Иди, а то всю нашу весь сожгут, народ изничтожат. Иди добром, говорю...
Он раскрутил кнут, с яростью бросил вперед длинный конец. Олег быстро шагнул навстречу, перехватил кисть, и кнут выпал из онемевших пальцев войта. Олег сжал сильнее, услышал слабый хруст костей. Войт завизжал тонким бабьим голоском, рухнул на колени. Олег поднял его за шиворот, другой рукой цапнул за пояс, поднял и швырнул в телегу.
— Иди и скажи, — повторил он. Я не вмешиваюсь. Не трогайте меня.
Женщины с плачем потащили телегу обратно. Войт выл, катался в сене, грозил карами. Олег опустился на пень, погрузился в тяжелые думы. Оставят ли в покое?
Обычно завоеватели ломают сопротивляющихся, но храмы не трогают, волхвам не вредят. Вовсе не замечают пещерников, пустынников, столпников, юродивых. Те не от мира сего. Они живут в другом мире, лишь тела влачатся еще здесь, запаршивленные, в коросте, жалкие.
Он задумчиво потрогал подбородок. Внезапно рука отдернулась. Непривычно. Не потому ли сбрил бороду, что за нее часто хватают чужие руки, чтобы рывком вскинуть голову вверх и ударить по горлу?..
Он начал вслушиваться в себя, погружаясь в темное оцепенение, услышал шорохи, голоса, далекий зов. Голос показался незнакомым, но чем Олег вслушивался, тем больший страх заползал в душу. Это был его голос. Глубокий, скорбный, нечеловеческий.
Олег потряс головой, не желая слушать. Голос вещал правду, голую правду, а когда человек к ней готов?
Он знал, что он — самый большой трус на свете. Он панически боялся погибнуть. Боялся боли. Становилось дурно, когда смотрел на молодецкие забавы, кулачные бои. Увидев человека со шрамами, холодел от ужаса так, что подгибались ноги. Воображение рисовало картину залитого кровью лица, он словно чувствовал боль, сердце начинало стучать чаще, а ноги сами уносили в лес, где он был в безопасности.
Только отчаянный трус мог додуматься не позволять даже ударить себя. Смелые парни могли получать по роже — как с гусей вода, сплевывали кровь с разбитых губ и дрались дальше, а он не мог, не мог!
— Я не хочу! — вскрикнул он. — Опять кровь, убийства, пожары?... И в конце концов такая мучительная смерть?
Внезапно еще один голос прорвался из небытия в его мозг. Совсем другой — нечеловечески мудрый, ясный. Олег опустил веки, во тьме заблистали искорки на обнаженных мечах, проступили неясные фигуры, озарились слабым трепещущим светом. Олег видел, как с телеги сбросили войта, тот ползал в ногах хмурых обринов, что-то верещал, вскидывал руку со сломанной кистью. Несколько обринов бросились седлать коней. Вот уже ворота распахиваются, выезжают трое... нет, четверо... пять человек.
В глазах потемнело, видение исчезло. Олег попытался встать, но услышал другой голос — тоже ясный, мудрый, но уже строгий, властный. Высветилось крупное лицо: бледное, с запавшими глазами. Донесся слабый голос:
Мужик заорал, едва завидел еще издали Олега на пороге пещеры:
— Раб! Тебе было велено сегодня явиться к обринскому терему!
Олег медленно поднялся на ноги. Он все еще с трудом находил слова, но слова его падали тяжелые, как валуны:
— Иди и скажи... Я пещерник. В мирскую жизнь не вмешиваюсь. Пусть и меня оставят в покое.
Мужик ахнул, соскочил с телеги с неожиданной для его грузного тела легкостью. Кнутовище он держал как копье, так и попер на пещерника:
— Ты... ты разумеешь, что глаголешь?.. Обрины здесь хозяева!.. Кто им смеет противиться?.. Иди, а то всю нашу весь сожгут, народ изничтожат. Иди добром, говорю...
Он раскрутил кнут, с яростью бросил вперед длинный конец. Олег быстро шагнул навстречу, перехватил кисть, и кнут выпал из онемевших пальцев войта. Олег сжал сильнее, услышал слабый хруст костей. Войт завизжал тонким бабьим голоском, рухнул на колени. Олег поднял его за шиворот, другой рукой цапнул за пояс, поднял и швырнул в телегу.
— Иди и скажи, — повторил он. Я не вмешиваюсь. Не трогайте меня.
Женщины с плачем потащили телегу обратно. Войт выл, катался в сене, грозил карами. Олег опустился на пень, погрузился в тяжелые думы. Оставят ли в покое?
Обычно завоеватели ломают сопротивляющихся, но храмы не трогают, волхвам не вредят. Вовсе не замечают пещерников, пустынников, столпников, юродивых. Те не от мира сего. Они живут в другом мире, лишь тела влачатся еще здесь, запаршивленные, в коросте, жалкие.
Он задумчиво потрогал подбородок. Внезапно рука отдернулась. Непривычно. Не потому ли сбрил бороду, что за нее часто хватают чужие руки, чтобы рывком вскинуть голову вверх и ударить по горлу?..
Он начал вслушиваться в себя, погружаясь в темное оцепенение, услышал шорохи, голоса, далекий зов. Голос показался незнакомым, но чем Олег вслушивался, тем больший страх заползал в душу. Это был его голос. Глубокий, скорбный, нечеловеческий.
Олег потряс головой, не желая слушать. Голос вещал правду, голую правду, а когда человек к ней готов?
Он знал, что он — самый большой трус на свете. Он панически боялся погибнуть. Боялся боли. Становилось дурно, когда смотрел на молодецкие забавы, кулачные бои. Увидев человека со шрамами, холодел от ужаса так, что подгибались ноги. Воображение рисовало картину залитого кровью лица, он словно чувствовал боль, сердце начинало стучать чаще, а ноги сами уносили в лес, где он был в безопасности.
Только отчаянный трус мог додуматься не позволять даже ударить себя. Смелые парни могли получать по роже — как с гусей вода, сплевывали кровь с разбитых губ и дрались дальше, а он не мог, не мог!
— Я не хочу! — вскрикнул он. — Опять кровь, убийства, пожары?... И в конце концов такая мучительная смерть?
Внезапно еще один голос прорвался из небытия в его мозг. Совсем другой — нечеловечески мудрый, ясный. Олег опустил веки, во тьме заблистали искорки на обнаженных мечах, проступили неясные фигуры, озарились слабым трепещущим светом. Олег видел, как с телеги сбросили войта, тот ползал в ногах хмурых обринов, что-то верещал, вскидывал руку со сломанной кистью. Несколько обринов бросились седлать коней. Вот уже ворота распахиваются, выезжают трое... нет, четверо... пять человек.
В глазах потемнело, видение исчезло. Олег попытался встать, но услышал другой голос — тоже ясный, мудрый, но уже строгий, властный. Высветилось крупное лицо: бледное, с запавшими глазами. Донесся слабый голос: