Страница:
Я сделал зарубку, что Леонтьев, оказывается, жил в Штатах так плотно, что Медведев к нему как к американцу даже сейчас. А вторую зарубку, что Медведев уже инстинктивно на стороне имортизма…
Неспешно, как водится после сытного обеда, рассаживались за столом, грюкали стульями, а тут отворилась дверь, и с блаженными улыбками праведников – сейчас бы сказали: идиотов – вошли в наш деловой жестокий мир политиков и чиновников Тимошенко и Седых. Оба выглядели как перипатетики среди отдыхающих после кровавой битвы гуннов.
Тимошенко всплескивал белыми пухлыми ручками, ахал, Седых что-то увлеченно доказывал, волновался, забегал вперед и суетливо заглядывал в лицо. С ходу направились ко мне, я увидел, как поморщился Медведев, а Леонтьев с неловкостью за меня отвел взгляд в сторону.
Я ощутил некоторую досаду, мои соратники забывают, что я уже не только создатель имортизма, а президент, у которого, помимо изысканного теоретизирования, существуют и жесткие обязанности. А теперь эти обязанности на первом плане.
– Бравлин, – сказал Седых счастливо, я увидел, как снова поморщился Медведев, впрочем, с некоторой ревностью, для них я пока что «господин президент», не скоро некоторых допущу до по батюшке, а вот так, по имени, пока только со старыми соратниками. – Бравлин, тут наш дорогой друг еще один аспект имортизма отыскал…
Он пихнул Тимошенко в бок, тот поморщился, сказал нерешительно, явно с неохотой, как говорят о неприятном, но о таком, что сказать надо:
– Имортизм решит и еще одну проблему… Она еще за горизонтом, но мы первыми увидим ее грозный восход из-за края земли. Сейчас наступление на проблему бессмертия уже началось, хотя наступающие еще даже себе не признаются, что замахиваются на такое… гм… Пока это еще только атаки на старость, продление активного образа жизни, долголетие, клонирование, опыты со стволовыми клетками… Техника грызет этот гранит с другой стороны, предлагает миниатюрные чипы, что сперва будут поддерживать жизнь человека, а потом и перестраивать по его воле, лечить, исправлять, предотвращать. Имортизм же даст базу.
Седых уловил первым, спросил в упор:
– Ты имеешь в виду, что при демократии эту проблему не решить прежде всего в этическом плане? Либо бессмертие всем, ведь у нас равенство, либо никому?
– Да. Глупо и нелепо наделять бессмертием пьяного слесаря со склонностью к криминалу и антисоциальным действиям. А такие люди, прекрасно понимаем, будут всегда. Такова биология. Бессмертие станет привилегией только имортистов. Мне совсем не нужен среди бессмертных пьяный и матерящийся уголовник.
Я сказал с неудовольствием:
– Богдан Северьянович, Денис Гаврилович! Да сядьте же, пожалуйста… Не могу же я стоять перед вами, я ж президент, однако, но вроде бы из вежливости должен, а после такого обеда…
Оба наперебой заизвинялись, отступили к своим прежним местам, оказавшись за спиной Леонтьева. Тот оглянулся на них, сказал, выворачивая шею:
– Вроде бы и бесчеловечно обрекать его на… смерть, а это именно обрекать, если имортистам дать бессмертие, но, с другой стороны, кто мешал моим одноклассникам стать академиками? Так нет же, какие пьянки устраивали еще в школе! Каких девочек трахали прямо в коридорах! Даже учительницу, была у нас одна прелестница, начиная с седьмого класса… Я придурком был для всех: после уроков оставался на лабораторные занятия! Был еще один такой, тоже не пил, не курил, учительшу не трахал – только качался в спортзале, а когда закрывали на ночь, бегал в потемках с гантелями… Теперь восьмикратный чемпион мира, рекордсмен, вся квартира в кубках и золотых медалях. Кстати, теперь и отыгрывается: пьет лучшие вина, трахает не простых учительниц, а элитных актрис…
Удовиченко зевнул, сказал философски:
– Не завидуйте, дорогой Леонид Израилевич, не завидуйте. Хотите, одну актрисочку пришлю? Молоденькая, свеженькая, изумительная фигурка с вот такими здесь и вот здесь… честно-честно!.. И готова на все, только бы протекция от того, кто в молодости грыз гранит или качался…
Леонтьев отмахнулся.
– Еще Наполеон сказал, что великие натуры избегают сладострастия, как мореплаватель рифов. Мне достаточно и того, что мы все это можем. Больше и лучше, чем тогда, когда были личинками. Хотя, впрочем, как-нибудь на выходные… В самом деле, говорите, вот такие сиськи?
– Клянусь! – ответил Удовиченко. – Природа, как справедливо заметил господин Седых, – я правильно запомнил? – выпускает большое разнообразие двуногих. У некоторых просто изумительные параметры. Если жизнь лишить счастья, радости, удачи, то останется один лишь смысл. В смысле, имортизм. Но почему-то тогда вообще жить не хочется…
– Земля – завшивленный Колобок, – отпарировал Тимошенко, – а самая грозная вша – демократ. Он, видите ли, счастье, радость и удачу видит только в клубах для гомосеков да в телеконкурсах. А то, что счастье и радость бывает не только при чесании гениталий, ему даже ни в лом ногой! Вы уж, милейший Остап Корнилович, выбросьте из головы такую дурь…
– Выбpосить дypь из головы нетpyдно, – ответил Удовиченко, – но жалко! У людей заторможенный эффект. Постигают обычно только следующие поколения, а мы стараемся зажечь сырые бревна сейчас… А бревна-то вообще с гнильцой! Надо бы подсушить сперва.
Седых прислушивался к их спору, отрубил:
– Некогда! Полейте бензинчиком. Нет бензина – крутым кипятком. Но разжечь надо теперь, завтра будет поздно.
ГЛАВА 6
Неспешно, как водится после сытного обеда, рассаживались за столом, грюкали стульями, а тут отворилась дверь, и с блаженными улыбками праведников – сейчас бы сказали: идиотов – вошли в наш деловой жестокий мир политиков и чиновников Тимошенко и Седых. Оба выглядели как перипатетики среди отдыхающих после кровавой битвы гуннов.
Тимошенко всплескивал белыми пухлыми ручками, ахал, Седых что-то увлеченно доказывал, волновался, забегал вперед и суетливо заглядывал в лицо. С ходу направились ко мне, я увидел, как поморщился Медведев, а Леонтьев с неловкостью за меня отвел взгляд в сторону.
Я ощутил некоторую досаду, мои соратники забывают, что я уже не только создатель имортизма, а президент, у которого, помимо изысканного теоретизирования, существуют и жесткие обязанности. А теперь эти обязанности на первом плане.
– Бравлин, – сказал Седых счастливо, я увидел, как снова поморщился Медведев, впрочем, с некоторой ревностью, для них я пока что «господин президент», не скоро некоторых допущу до по батюшке, а вот так, по имени, пока только со старыми соратниками. – Бравлин, тут наш дорогой друг еще один аспект имортизма отыскал…
Он пихнул Тимошенко в бок, тот поморщился, сказал нерешительно, явно с неохотой, как говорят о неприятном, но о таком, что сказать надо:
– Имортизм решит и еще одну проблему… Она еще за горизонтом, но мы первыми увидим ее грозный восход из-за края земли. Сейчас наступление на проблему бессмертия уже началось, хотя наступающие еще даже себе не признаются, что замахиваются на такое… гм… Пока это еще только атаки на старость, продление активного образа жизни, долголетие, клонирование, опыты со стволовыми клетками… Техника грызет этот гранит с другой стороны, предлагает миниатюрные чипы, что сперва будут поддерживать жизнь человека, а потом и перестраивать по его воле, лечить, исправлять, предотвращать. Имортизм же даст базу.
Седых уловил первым, спросил в упор:
– Ты имеешь в виду, что при демократии эту проблему не решить прежде всего в этическом плане? Либо бессмертие всем, ведь у нас равенство, либо никому?
– Да. Глупо и нелепо наделять бессмертием пьяного слесаря со склонностью к криминалу и антисоциальным действиям. А такие люди, прекрасно понимаем, будут всегда. Такова биология. Бессмертие станет привилегией только имортистов. Мне совсем не нужен среди бессмертных пьяный и матерящийся уголовник.
Я сказал с неудовольствием:
– Богдан Северьянович, Денис Гаврилович! Да сядьте же, пожалуйста… Не могу же я стоять перед вами, я ж президент, однако, но вроде бы из вежливости должен, а после такого обеда…
Оба наперебой заизвинялись, отступили к своим прежним местам, оказавшись за спиной Леонтьева. Тот оглянулся на них, сказал, выворачивая шею:
– Вроде бы и бесчеловечно обрекать его на… смерть, а это именно обрекать, если имортистам дать бессмертие, но, с другой стороны, кто мешал моим одноклассникам стать академиками? Так нет же, какие пьянки устраивали еще в школе! Каких девочек трахали прямо в коридорах! Даже учительницу, была у нас одна прелестница, начиная с седьмого класса… Я придурком был для всех: после уроков оставался на лабораторные занятия! Был еще один такой, тоже не пил, не курил, учительшу не трахал – только качался в спортзале, а когда закрывали на ночь, бегал в потемках с гантелями… Теперь восьмикратный чемпион мира, рекордсмен, вся квартира в кубках и золотых медалях. Кстати, теперь и отыгрывается: пьет лучшие вина, трахает не простых учительниц, а элитных актрис…
Удовиченко зевнул, сказал философски:
– Не завидуйте, дорогой Леонид Израилевич, не завидуйте. Хотите, одну актрисочку пришлю? Молоденькая, свеженькая, изумительная фигурка с вот такими здесь и вот здесь… честно-честно!.. И готова на все, только бы протекция от того, кто в молодости грыз гранит или качался…
Леонтьев отмахнулся.
– Еще Наполеон сказал, что великие натуры избегают сладострастия, как мореплаватель рифов. Мне достаточно и того, что мы все это можем. Больше и лучше, чем тогда, когда были личинками. Хотя, впрочем, как-нибудь на выходные… В самом деле, говорите, вот такие сиськи?
– Клянусь! – ответил Удовиченко. – Природа, как справедливо заметил господин Седых, – я правильно запомнил? – выпускает большое разнообразие двуногих. У некоторых просто изумительные параметры. Если жизнь лишить счастья, радости, удачи, то останется один лишь смысл. В смысле, имортизм. Но почему-то тогда вообще жить не хочется…
– Земля – завшивленный Колобок, – отпарировал Тимошенко, – а самая грозная вша – демократ. Он, видите ли, счастье, радость и удачу видит только в клубах для гомосеков да в телеконкурсах. А то, что счастье и радость бывает не только при чесании гениталий, ему даже ни в лом ногой! Вы уж, милейший Остап Корнилович, выбросьте из головы такую дурь…
– Выбpосить дypь из головы нетpyдно, – ответил Удовиченко, – но жалко! У людей заторможенный эффект. Постигают обычно только следующие поколения, а мы стараемся зажечь сырые бревна сейчас… А бревна-то вообще с гнильцой! Надо бы подсушить сперва.
Седых прислушивался к их спору, отрубил:
– Некогда! Полейте бензинчиком. Нет бензина – крутым кипятком. Но разжечь надо теперь, завтра будет поздно.
ГЛАВА 6
Надо бы с раздражением, но это придет позже, а пока что я с облегчением смотрел, как эти двое эйнштейнов влезли в кабинет с какой-то непонятной для министров хренью, что ничего не дает ни сельскому хозяйству, ни нефтяникам, теоретики, мать их, отбирают ценное время, а президент никак не погонит соратников… возможно, уже бывших, зачем они ему теперь, эти болтуны?
С другой стороны, вот в таком живом разговоре лучше всего составлю о каждом свое мнение. Так что мои имортисты хоть и нечаянно, но сработали, как заправские шпионы-провокаторы. Хотя, кто знает, может быть, и не совсем так уж нечаянно.
Леонтьев проговорил задумчиво:
– Сейчас наши интеллектуалы наконец-то перестали тянуть простого человека вверх, к светлому будущему, но заодно и перестали просвещать и учить. Вовсе перестали, а сказали: есть выбор, вот там сорок телеканалов с порнухой, бесконечными «Выиграй приз», боевиками, а вон там на пятой кнопке телеканал «Культура». Никто тебя не заставляет смотреть что-то насильно, как раньше, выбирай сам. Хочешь быть элитой – карабкайся, хочешь оставать быдлом – оставайся.
Удовиченко кивнул, сказал предостерегающе:
– Но человек – такая скотинка, что обязательно предпочтет что-нибудь эдакое… Господин президент, признайтесь, у вас есть букмарки на порносайтах?
– Есть, – ответил я, запнувшись на секунду: припоминал. – Есть!.. А что делать, не святой, не аскет, не монах. Но все-таки стараюсь карабкаться на эту сверкающую вершину.
– И я стараюсь, – ответил он невесело, – но все-таки очень уж мерзостная скотина уговаривает меня не вылезать из болота. И не одна. А демократы этой скотинке очень уж способствуют. Прямо лебезят перед нею, заискивают, стелются, стараются угадать, что же ей еще восхочется, чтобы успеть угодить раньше, чем сделает кто-то другой. Понимаешь, в чем беда: никто не старается угодить той моей части, что нескотинья…
Леонтьев хохотнул, он с удовольствием следил за мыслью Удовиченко, наслаждался, что хорошо понимает, чувствует нюансы и нюансики. Остальные посматривали то на них, то на меня. Я терпеливо наблюдал, давая размяться после обеда, после сытной еды мысль всегда сперва двигается очень неповоротливо.
– Не много ли захотел? – спросил Леонтьев Удовиченко. – Во-первых, ей угодить трудно, это не пинок под зад или банановая шкурка под ногами. Во-вторых, с нее навару мало, в то время как двуногого скота везде полно, а рубль или голос двуногого приравнены к рублю и голосу благородного… не правда ли, нелепость? Так что зачем стараться создавать симфонию, когда за песенку из четырех нот и двух слов платят в тысячи раз больше?.. Даже в сотни тысяч, что вообще-то трудно представить, но это так.
– Да, но… – Он посерьезнел, голос стал строже и задумчивее.
– Что «но»? – спросил Леонтьев.
– Есть одна зацепка, – ответил Удовиченко.
– Какая?
– Меня не оставляет ощущение, что эти развлекатели быдла что-то важное упустили.
Шторх бросил на меня быстрый взгляд, испрашивая разрешения, сказал саркастически:
– Ну да, можно поскальзываться еще и на апельсиновой корке. И на мандариновой!.. А если по дороге на работу упасть в ведро с краской, а потом, поднимаясь, ухватиться за платье проходящей мимо женщины и сорвать его… Тут же подсказывающий гогот за кадром.
– Нет, другое, – возразил Леонтьев. – Даже самой серой и тупой скотинке иногда бывает что-то нужно и для души. Мало, но надо. Если перекормить этими «Угадай и стань миллионером!», то взбунтуется. Как взбунтовалась, когда перекормили балетами да операми. Мне кажется, наша элита, стараясь накормить простолюдина дерьмом, не замечает, что упускает нечто очень важное…
Шторх подумал, сказал:
– Вообще-то имортизм – та же реакция на перекормленность всякой дрянью. Но это реакция высоколобых, которым настолько осточертело быть уравненными с быдлом, что пытаются взять власть в свои белые руки. А насчет простого народа, гм…
Медведев, которому это уже надоело, приподнялся, оглядел всех тяжелым взором асфальтового катка.
– Простой народ должен работать. А мы сейчас должны выработать новый план реорганизации промышленности. Если господин президент не против, я хотел бы заслушать Тихона Ульяновича, нашего министра энергетики. Что там насчет нехватки электростанций в Приморье?
Я постарался сдержать улыбку. Медведев уже освоился, как настоящий медведь в родном лесу, начинает, будучи хозяином леса, наводить порядок.
Ничего, он – хозяин леса, а я царь зверей…
Солнце опускалось, воздух в кабинете становился плотным и тяжелым. Фигуры членов правительства деформировались, как воск на открытом солнце в июне, лица раскраснелись. Медведев и Крутенков то и дело вытирались платками, даже Шторх в конце концов достал нечто среднее между простыней и скатертью, изящно промакивал лоб, но капли мутного пота срывались с кончика носа, стекали по щекам, падали с подбородка на стол.
Я взглянул на часы, охнул:
– Заработались мы, однако… вы всегда так? Или только со мной?
– Это мы так подлизываемся, – объяснил Шмаль. – В порядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. Вон Леонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!
– А у вас в кабинете все пауками заросло, – обвинил Леонтьев.
Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.
– На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, как никогда раньше… Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чем остановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи… я имею в виду, как мир сделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад и возьму на заметку.
Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорно ждали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза, отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда не промолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными и добрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мне руку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, вид несколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказал торопливо:
– Господин президент… есть и еще одна причина, почему человек обращается к Богу… Вы о ней не упомянули. Запамятовали, очевидно. Такой человек, как вы, не мог не знать…
– Продолжайте, – сказал я настороженно.
– Извините, причина глубоко личная… однако личное, как мы все знаем, у всех у нас, человеков, перевешивает высокие гражданские мотивы… Уж такие мы свиньи бессовестныя…
– Какие же? – спросил я вежливо.
– Я, знаете ли, – заговорил он путано, торопливо, выпуклые близорукие глаза часто-часто мигали, он даже зарделся слегка, что уж совсем удивительно для человека такого возраста, – не то чтобы из неблагополучной семьи, но… из средней, так сказать. Отец – слесарь, мать – ткачиха. Помню, все учили меня жить, а я бунтовал, мечтал поскорее избавиться от их опеки… Когда призвали в армию, пошел с радостью, а после уже не стал возвращаться в родной дом: жил в общежитиях, работал слесарем, каменщиком, параллельно учился на вечернем отделении горного института… Потом женился, развелся, растут дети, я менял работы, получил кандидатскую, докторскую… на службе все выше и выше, а про тот домик и родителей даже вспомнить противно и стыдно было. Затем дети выросли, поженились, у них свои дети… Малость и я понянчился, но не по мне это – сидеть с внуками. Я человек все же деятельный… И вот как-то начал все чаще вспоминать про отца, про мать. Раньше, когда жил в их доме, я воспринимал их как тиранов, что требуют от меня непонятно что, всегда глупое и нелепое. Потом, когда ушел из дома и вольно жил когда в общаге, когда у жен, а потом и сам начал покупать квартиры, для меня родители оставались неприятным воспоминанием. О них не вспоминал, не думал вовсе. Честно-честно! А если и вспоминал, то очень редко – в моменты резких взлетов карьеры, в день защиты докторской или когда купил в центре Москвы огромную квартиру в элитнейшем доме… А потом, знаете ли, начал вспоминать все чаще и чаще. Я вас не слишком утомил?
Я смотрел с интересом, ответил с сочувствием:
– Пожалуйста, продолжайте.
– Вспоминал, вспоминал… А потом взял и поехал в ту далекую глухую провинцию. Прибыл на роскошном лимузине, а они все так же в том же стареньком домике, что когда-то казался мне просторным, теперь я увидел, какая это крохотная и чахлая лачуга! Они обрадовались, по-детски чисто и светло обрадовались, как обрадовалась бы моя собака, если бы дожила… Да и они оба, как две старые дружные собаки, стали мельче, поусохли, совсем не те грозные и вечно чего-то требующие. Не скажу, что я всплакнул, но что-то в груди защемило. Некоторое время пощемило, да… Потом я сказал им решительно, что хватит им здесь сидеть, забираю их в Москву. Всполошились, как же все это добро бросят, но теперь я чувствовал себя старшим, не слушал их, домик отдал даже не родственникам, а хорошим соседям, что жили с моими родителями в дружбе и часто помогали то дров наколоть, то воды принести от колодца…
– Теперь они в Москве? – поинтересовался я. – Простите, если…
– Нет-нет, оба живы и здоровы, – заверил он. – Конечно, я не взял их в свою квартиру, это было бы слишком, вдруг да снова начнутся трения… да и привык я, знаете ли, встать ночью голышом и пройтись в туалет…
– У вас один туалет? – удивился я.
Он усмехнулся:
– Нет, но кухня одна. А я и туда иногда топаю голым, чтобы достать из холодильника пивка или соку. Когда что восхочется! Словом, я привык к свободе и уже не могу себя стеснить. Для родителей сперва снял, а потом и купил приличную двухкомнатную квартиру в соседнем районе. Не слишком близко, чтобы ко мне не зачастили в гости, но и не слишком далеко, чтобы мог навестить их, если что… Вот так и живем. Знаете ли, мне стало комфортнее, теплее! Я пытался разобраться, что это за чувство, сперва думал, что это во мне говорит вся та же мальчишечья гордость и чувство удовлетворенной мести: смотрите, каким я стал крутым и богатым! Не вы мне, а я вам оказываю покровительство!.. Потом сообразил, что для меня, академика и лауреата международных премий, это мелковато, что-то другое, выше… Ведь если по уму, то на фиг они мне, двое стариков?.. Только лишние деньги, лишние хлопоты, лишнее время… Но когда отвез их в медцентр на обследование, поймал себя на корыстной мысли, что я хочу, чтобы они жили как можно дольше потому, что тогда и я вроде бы проживу дольше!.. Сейчас как бы стоят между мною и смертью, защищают меня. Надежный такой барьер. А когда умрут, мне надо будет прибавить к моему возрасту еще двадцать три года, во столько моя мать родила меня, это и будет срок моей смерти. На самом деле это не абсолютно точно, но в целом, понимаете, расчет верен. И вот я вроде бы пекусь о них, посылаю к ним врачей, заставляю регулярно проходить медицинские осмотры… Хотя почему «вроде бы»? Я в самом деле о них пекусь. Я чувствую себя намного комфортнее, когда они есть, чем если бы знал, что их нет… или буду знать, когда их не станет. Сейчас я по ощущениям – сижу себе в своем теплом уютном доме, а когда родителей не станет – сам выйду из дома и пойду, не останавливаясь, к темной бездне, именуемой смертью… Понимаете?
– Кажется, да, – ответил я задумчиво. – Когда родители живы, мы все чувствуем себя комфортнее.
– То же самое, – сказал он тихо, – и в отношении к Богу. Мы сперва бунтуем, атеистничаем, это нормальное проявление, как вы верно сказали, взросления. Как взросление людей, так и всего человечества. Но потом возвращаемся к Богу, потому что с Ним… теплее. Защищеннее. Что мне от моих родителей? Помощь, деньги?.. Я сам им помогаю. Так же мне ничего не надо от Бога. Я не приношу Ему жертвы, не молюсь, не кланяюсь, не прошу хоть щепочки… Но мне намного лучше, когда я знаю, что Он есть. А если подумать и представить, что Его нет, я чувствую неясную печаль и пустоту в груди. И не так уж хочется куда-то идти. А в груди возникает вот именно нынешнее демократическое: гуляй, Вася, один раз живем!.. трахайся, расслабляйся, балдей, оттягивайся, кайфуй… Мое отношение к Богу такое… ох, как это покоробит верующих!.. как к своим родителям, к которым я всю жизнь еду… в провинцию. Чтобы не от них взять, как привыкли просить у Бога, а чтобы им дать свою сыновью любовь, заботу и помощь.
Он раскланялся, совсем застеснявшийся, улыбался так, словно просит не принимать всерьез, это он сказал просто так, это тоже стеб, у нас везде стеб, мы все живем в сплошном нескончаемом стебе, но я покачал головой, наши взгляды встретились.
– Мы все идем к такому Богу, – сказал я. Поправился: – Те, кто уже… гм, взрослые лягушки, академики. А кто еще головастики, те бунтуют против родительской опеки… Наверное, их не переубедить, должны созреть. Жаль, конечно. Хотелось бы всех с собой разом… Но это как пробовать учить высшей математике людей, которые не усвоили еще простейшей арифметики.
Он развел руками, заулыбался смущенно и недоверчиво, в самом ли деле я его так правильно понял или по-дипломатьи говорю нужные и царственные слова, как должен вести себя мудрый правитель, отступил к двери. Я придержал ему створку, а когда он чересчур интеллигентно проскользнул в щель, чтобы не затруднить меня, даже не как президента, а просто как человека, делающего услугу, закрыл за ним и вернулся к столу.
Вера, мелькнуло в голове одно из высказываний отцов церкви, есть способность духа. У животных ее нет, у дикарей и неразвитых людей вроде юного слесаря Леонтьева – страх и сомнения. Она доступна только высоким организациям, каким вот стал Крутенков, именно тогда он и обрел веру. Тот же отец церкви Августин сказал пророчески: вера вопрошает, разум обнаруживает. Что значит, мы все-таки обнаружим своего постаревшего, но бессмертного родителя на краю стремительно расширяющейся Вселенной. Надо идти. Он там, и это истинно: вера не требует доказательств.
В кабинет заглянула Александра. Вообще-то мне полагается ее сменить, как и все окружение, у всякого кандидата в президенты уже все заранее расписано, кто из его соратников какой пост займет, даже это вот секретарство кому-то должно быть обещано, так делается всегда, но я же имортист, и соратники у меня такие же дурни, никто в правительство не рвется, напротив – попробуй затащить – упрутся, как ослы, все хотят быть только мыслителями…
Она постояла в нерешительности, обескураженная моим пристальным взглядом, сказала негромко:
– Да, господин президент… Вы что-нибудь хотите?
– А что ты можешь? – спросил я.
Она прямо взглянула мне в глаза, легкая улыбка скользнула по ее красиво очерченным губам фотомодели.
– Все, господин президент. Все, что умеет женщина… но я внимательно читала вашу программу, уже знаю, что вам недостаточно бросить кость. Вы предпочитаете схватить за горло всего оленя, верно?
– Верно, – согласился я.
– Я знаю всех, кто вхож в этот кабинет, – сказала она деловым тоном, – знаю их сильные и слабые стороны. Знаю, кто работает ради денег, кто ради славы, а кто в самом деле настолько идеалист, что хочет помочь стране. Таких, правда, совсем мало, а большинство таких, что умело все это совмещают. И деньги подворовывают, и о стране заботятся, как ни странно. Кроме того, я владею всеми видами оружия, вплоть до тяжелого, а также у меня черный пояс…
– По камасутре?
– И по камасутре тоже, – ответила она с легкой улыбкой. – Так что, когда понадобится уравновесить гормональное давление, я всегда рядом. Но я мастер спорта и по боевому самбо. Если вдруг оплошают все телохранители во дворе и по ту сторону дверей…
Я сказал поспешно:
– Надеюсь, это не понадобится. А сейчас свари мне кофе… Это умеешь?
– Умею, – ответила она. Помедлив, добавила осторожно: – Ваш предшественник очень любил кофе. Даже слишком. Безумно. Это общая черта президентов?
– Аль Капоне тоже любил крепкий кофе, – сообщил я.
– И что вы в нем находите?
– Предпочитаешь чай? – спросил я. – Думаю, у меня с предшественником больше общего, чем только кофе. Наверное, мой распорядок рабочего дня не будет отличаться от заведенного. А идеология… это уже из другой оперы.
Она чуть кивнула, не спуская с меня внимательного взгляда.
– Господин президент, я знакома с идеологией имортизма. Так что меня можно использовать не только для нужд ниже пояса… и ублажения желудка. Я уже сказала, что очень хорошо знаю всех, входящих в этот кабинет, а их очень много. И могу подсказывать, кто никогда не подойдет к имортизму, кто всегда будет врагом, а кому нужен только малейший толчок, чтобы он стал… от ушей и до кончика хвоста вашим.
Некоторая неловкость зависла в воздухе, мне почудилось, что щеки Александры чуть зарделись от такой откровенности, но я не дрогнул ухом, заставил себя чуть улыбнуться и сказал дружески:
– Вот за это спасибо!.. Но кофе все-таки сделай.
– Сейчас?
– Да.
– Не поздно, господин президент?
– Свари, – сказал я, – и топай домой. Я сам все закрою. Ключ оставить под ковриком?
Она улыбнулась, уже исчезая за дверью:
– Господин президент, у нас рабочий день ненормирован.
Через пять минут я уже прихлебывал горячий кофе, в другой руке мышь, колесико прокрутки мерно продвигает по экрану текст с фотографиями. Проглядывая фамилии тех, кто сегодня участвовал в разговоре за этим столом, я попутно просматривал их досье, заново всматривался в лица. Все они много дали бы за это досье, здесь рядом с теми хвалебными автобиографиями, которые они писали, сухой документальный комментарий: что, где, когда и как на самом деле. И почему. И сколько откуда отщипнул.
Служба сыска работает неплохо, но я уже президент, а не простой обыватель, потому не хватаюсь за голову с воплем: почему они все еще ходят нерасстрелянно? Потому что тогда останусь один такой вот чистенький. Воровали все, даже Крутенков, против фамилии которого я поставил «имортист», тоже отщипнул от одного крупного и нелепого госзаказа. Видимо, решил, раз деньги все равно пропадут, хоть часть уворовать на благое дело: построил особняк себе и купил квартиру родителям и еще три – старым друзьям, все трое афганцы, один из них вовсе инвалид, не может добиться даже пособий на лечение… И сейчас поддерживает их материально.
Остальные министры воруют кто от неуверенности в завтрашнем дне, кто из спортивного азарта, кто из жадности. В конце списка я нашел еще одного, Грабовского, министра путей сообщения, этот уворовал едва ли не больше всех, на украденное с риском для жизни создал мощную финансовую структуру и все получаемые деньги вкладывает в поддержку отечественных театров, дает деньги на съемки отечественных фильмов, а это суммы немалые…
Я поставил и против его фамилии галочку, надо будет познакомиться поближе. Уже слыхал о таких, кто, отчаявшись перестроить все общество, пытается облагородить хотя бы малую грядку в этом запущенном огороде. Сейчас же можем объединить усилия, ведь мы теперь – власть. А они, сами того не подозревая, имортисты. Стихийные имортисты, сказали бы люди, знакомые с понятиями стихийного материализма или идеализма. Крутенков и Грабовский живут по принципам имортизма, как и многие из дисциплинирующих себя высоких умов живут по его принципам, но жизнь проходит в постоянном сражении с косным окружением, с обычаями, привычками, модой, что неизмеримо сильнее всех законов.
Имортизм же дает возможность объединить усилия. Человек, не мыслящий жизни без духовной дисциплины, с изумлением и радостью видит, что он не одинок. Люди, подобные ему, наконец-то сделали то, что давно должны были сделать: объединились, выработали общую программу и, более того, взяли власть в свои руки! И отныне человеческое общество пойдет, управляемое не животными инстинктами, не амбициями политиков, что тоже всего лишь двуногие животные, а наконец-то мудростью.
С другой стороны, вот в таком живом разговоре лучше всего составлю о каждом свое мнение. Так что мои имортисты хоть и нечаянно, но сработали, как заправские шпионы-провокаторы. Хотя, кто знает, может быть, и не совсем так уж нечаянно.
Леонтьев проговорил задумчиво:
– Сейчас наши интеллектуалы наконец-то перестали тянуть простого человека вверх, к светлому будущему, но заодно и перестали просвещать и учить. Вовсе перестали, а сказали: есть выбор, вот там сорок телеканалов с порнухой, бесконечными «Выиграй приз», боевиками, а вон там на пятой кнопке телеканал «Культура». Никто тебя не заставляет смотреть что-то насильно, как раньше, выбирай сам. Хочешь быть элитой – карабкайся, хочешь оставать быдлом – оставайся.
Удовиченко кивнул, сказал предостерегающе:
– Но человек – такая скотинка, что обязательно предпочтет что-нибудь эдакое… Господин президент, признайтесь, у вас есть букмарки на порносайтах?
– Есть, – ответил я, запнувшись на секунду: припоминал. – Есть!.. А что делать, не святой, не аскет, не монах. Но все-таки стараюсь карабкаться на эту сверкающую вершину.
– И я стараюсь, – ответил он невесело, – но все-таки очень уж мерзостная скотина уговаривает меня не вылезать из болота. И не одна. А демократы этой скотинке очень уж способствуют. Прямо лебезят перед нею, заискивают, стелются, стараются угадать, что же ей еще восхочется, чтобы успеть угодить раньше, чем сделает кто-то другой. Понимаешь, в чем беда: никто не старается угодить той моей части, что нескотинья…
Леонтьев хохотнул, он с удовольствием следил за мыслью Удовиченко, наслаждался, что хорошо понимает, чувствует нюансы и нюансики. Остальные посматривали то на них, то на меня. Я терпеливо наблюдал, давая размяться после обеда, после сытной еды мысль всегда сперва двигается очень неповоротливо.
– Не много ли захотел? – спросил Леонтьев Удовиченко. – Во-первых, ей угодить трудно, это не пинок под зад или банановая шкурка под ногами. Во-вторых, с нее навару мало, в то время как двуногого скота везде полно, а рубль или голос двуногого приравнены к рублю и голосу благородного… не правда ли, нелепость? Так что зачем стараться создавать симфонию, когда за песенку из четырех нот и двух слов платят в тысячи раз больше?.. Даже в сотни тысяч, что вообще-то трудно представить, но это так.
– Да, но… – Он посерьезнел, голос стал строже и задумчивее.
– Что «но»? – спросил Леонтьев.
– Есть одна зацепка, – ответил Удовиченко.
– Какая?
– Меня не оставляет ощущение, что эти развлекатели быдла что-то важное упустили.
Шторх бросил на меня быстрый взгляд, испрашивая разрешения, сказал саркастически:
– Ну да, можно поскальзываться еще и на апельсиновой корке. И на мандариновой!.. А если по дороге на работу упасть в ведро с краской, а потом, поднимаясь, ухватиться за платье проходящей мимо женщины и сорвать его… Тут же подсказывающий гогот за кадром.
– Нет, другое, – возразил Леонтьев. – Даже самой серой и тупой скотинке иногда бывает что-то нужно и для души. Мало, но надо. Если перекормить этими «Угадай и стань миллионером!», то взбунтуется. Как взбунтовалась, когда перекормили балетами да операми. Мне кажется, наша элита, стараясь накормить простолюдина дерьмом, не замечает, что упускает нечто очень важное…
Шторх подумал, сказал:
– Вообще-то имортизм – та же реакция на перекормленность всякой дрянью. Но это реакция высоколобых, которым настолько осточертело быть уравненными с быдлом, что пытаются взять власть в свои белые руки. А насчет простого народа, гм…
Медведев, которому это уже надоело, приподнялся, оглядел всех тяжелым взором асфальтового катка.
– Простой народ должен работать. А мы сейчас должны выработать новый план реорганизации промышленности. Если господин президент не против, я хотел бы заслушать Тихона Ульяновича, нашего министра энергетики. Что там насчет нехватки электростанций в Приморье?
Я постарался сдержать улыбку. Медведев уже освоился, как настоящий медведь в родном лесу, начинает, будучи хозяином леса, наводить порядок.
Ничего, он – хозяин леса, а я царь зверей…
Солнце опускалось, воздух в кабинете становился плотным и тяжелым. Фигуры членов правительства деформировались, как воск на открытом солнце в июне, лица раскраснелись. Медведев и Крутенков то и дело вытирались платками, даже Шторх в конце концов достал нечто среднее между простыней и скатертью, изящно промакивал лоб, но капли мутного пота срывались с кончика носа, стекали по щекам, падали с подбородка на стол.
Я взглянул на часы, охнул:
– Заработались мы, однако… вы всегда так? Или только со мной?
– Это мы так подлизываемся, – объяснил Шмаль. – В порядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. Вон Леонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!
– А у вас в кабинете все пауками заросло, – обвинил Леонтьев.
Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.
– На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, как никогда раньше… Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чем остановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи… я имею в виду, как мир сделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад и возьму на заметку.
Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорно ждали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза, отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда не промолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными и добрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мне руку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, вид несколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказал торопливо:
– Господин президент… есть и еще одна причина, почему человек обращается к Богу… Вы о ней не упомянули. Запамятовали, очевидно. Такой человек, как вы, не мог не знать…
– Продолжайте, – сказал я настороженно.
– Извините, причина глубоко личная… однако личное, как мы все знаем, у всех у нас, человеков, перевешивает высокие гражданские мотивы… Уж такие мы свиньи бессовестныя…
– Какие же? – спросил я вежливо.
– Я, знаете ли, – заговорил он путано, торопливо, выпуклые близорукие глаза часто-часто мигали, он даже зарделся слегка, что уж совсем удивительно для человека такого возраста, – не то чтобы из неблагополучной семьи, но… из средней, так сказать. Отец – слесарь, мать – ткачиха. Помню, все учили меня жить, а я бунтовал, мечтал поскорее избавиться от их опеки… Когда призвали в армию, пошел с радостью, а после уже не стал возвращаться в родной дом: жил в общежитиях, работал слесарем, каменщиком, параллельно учился на вечернем отделении горного института… Потом женился, развелся, растут дети, я менял работы, получил кандидатскую, докторскую… на службе все выше и выше, а про тот домик и родителей даже вспомнить противно и стыдно было. Затем дети выросли, поженились, у них свои дети… Малость и я понянчился, но не по мне это – сидеть с внуками. Я человек все же деятельный… И вот как-то начал все чаще вспоминать про отца, про мать. Раньше, когда жил в их доме, я воспринимал их как тиранов, что требуют от меня непонятно что, всегда глупое и нелепое. Потом, когда ушел из дома и вольно жил когда в общаге, когда у жен, а потом и сам начал покупать квартиры, для меня родители оставались неприятным воспоминанием. О них не вспоминал, не думал вовсе. Честно-честно! А если и вспоминал, то очень редко – в моменты резких взлетов карьеры, в день защиты докторской или когда купил в центре Москвы огромную квартиру в элитнейшем доме… А потом, знаете ли, начал вспоминать все чаще и чаще. Я вас не слишком утомил?
Я смотрел с интересом, ответил с сочувствием:
– Пожалуйста, продолжайте.
– Вспоминал, вспоминал… А потом взял и поехал в ту далекую глухую провинцию. Прибыл на роскошном лимузине, а они все так же в том же стареньком домике, что когда-то казался мне просторным, теперь я увидел, какая это крохотная и чахлая лачуга! Они обрадовались, по-детски чисто и светло обрадовались, как обрадовалась бы моя собака, если бы дожила… Да и они оба, как две старые дружные собаки, стали мельче, поусохли, совсем не те грозные и вечно чего-то требующие. Не скажу, что я всплакнул, но что-то в груди защемило. Некоторое время пощемило, да… Потом я сказал им решительно, что хватит им здесь сидеть, забираю их в Москву. Всполошились, как же все это добро бросят, но теперь я чувствовал себя старшим, не слушал их, домик отдал даже не родственникам, а хорошим соседям, что жили с моими родителями в дружбе и часто помогали то дров наколоть, то воды принести от колодца…
– Теперь они в Москве? – поинтересовался я. – Простите, если…
– Нет-нет, оба живы и здоровы, – заверил он. – Конечно, я не взял их в свою квартиру, это было бы слишком, вдруг да снова начнутся трения… да и привык я, знаете ли, встать ночью голышом и пройтись в туалет…
– У вас один туалет? – удивился я.
Он усмехнулся:
– Нет, но кухня одна. А я и туда иногда топаю голым, чтобы достать из холодильника пивка или соку. Когда что восхочется! Словом, я привык к свободе и уже не могу себя стеснить. Для родителей сперва снял, а потом и купил приличную двухкомнатную квартиру в соседнем районе. Не слишком близко, чтобы ко мне не зачастили в гости, но и не слишком далеко, чтобы мог навестить их, если что… Вот так и живем. Знаете ли, мне стало комфортнее, теплее! Я пытался разобраться, что это за чувство, сперва думал, что это во мне говорит вся та же мальчишечья гордость и чувство удовлетворенной мести: смотрите, каким я стал крутым и богатым! Не вы мне, а я вам оказываю покровительство!.. Потом сообразил, что для меня, академика и лауреата международных премий, это мелковато, что-то другое, выше… Ведь если по уму, то на фиг они мне, двое стариков?.. Только лишние деньги, лишние хлопоты, лишнее время… Но когда отвез их в медцентр на обследование, поймал себя на корыстной мысли, что я хочу, чтобы они жили как можно дольше потому, что тогда и я вроде бы проживу дольше!.. Сейчас как бы стоят между мною и смертью, защищают меня. Надежный такой барьер. А когда умрут, мне надо будет прибавить к моему возрасту еще двадцать три года, во столько моя мать родила меня, это и будет срок моей смерти. На самом деле это не абсолютно точно, но в целом, понимаете, расчет верен. И вот я вроде бы пекусь о них, посылаю к ним врачей, заставляю регулярно проходить медицинские осмотры… Хотя почему «вроде бы»? Я в самом деле о них пекусь. Я чувствую себя намного комфортнее, когда они есть, чем если бы знал, что их нет… или буду знать, когда их не станет. Сейчас я по ощущениям – сижу себе в своем теплом уютном доме, а когда родителей не станет – сам выйду из дома и пойду, не останавливаясь, к темной бездне, именуемой смертью… Понимаете?
– Кажется, да, – ответил я задумчиво. – Когда родители живы, мы все чувствуем себя комфортнее.
– То же самое, – сказал он тихо, – и в отношении к Богу. Мы сперва бунтуем, атеистничаем, это нормальное проявление, как вы верно сказали, взросления. Как взросление людей, так и всего человечества. Но потом возвращаемся к Богу, потому что с Ним… теплее. Защищеннее. Что мне от моих родителей? Помощь, деньги?.. Я сам им помогаю. Так же мне ничего не надо от Бога. Я не приношу Ему жертвы, не молюсь, не кланяюсь, не прошу хоть щепочки… Но мне намного лучше, когда я знаю, что Он есть. А если подумать и представить, что Его нет, я чувствую неясную печаль и пустоту в груди. И не так уж хочется куда-то идти. А в груди возникает вот именно нынешнее демократическое: гуляй, Вася, один раз живем!.. трахайся, расслабляйся, балдей, оттягивайся, кайфуй… Мое отношение к Богу такое… ох, как это покоробит верующих!.. как к своим родителям, к которым я всю жизнь еду… в провинцию. Чтобы не от них взять, как привыкли просить у Бога, а чтобы им дать свою сыновью любовь, заботу и помощь.
Он раскланялся, совсем застеснявшийся, улыбался так, словно просит не принимать всерьез, это он сказал просто так, это тоже стеб, у нас везде стеб, мы все живем в сплошном нескончаемом стебе, но я покачал головой, наши взгляды встретились.
– Мы все идем к такому Богу, – сказал я. Поправился: – Те, кто уже… гм, взрослые лягушки, академики. А кто еще головастики, те бунтуют против родительской опеки… Наверное, их не переубедить, должны созреть. Жаль, конечно. Хотелось бы всех с собой разом… Но это как пробовать учить высшей математике людей, которые не усвоили еще простейшей арифметики.
Он развел руками, заулыбался смущенно и недоверчиво, в самом ли деле я его так правильно понял или по-дипломатьи говорю нужные и царственные слова, как должен вести себя мудрый правитель, отступил к двери. Я придержал ему створку, а когда он чересчур интеллигентно проскользнул в щель, чтобы не затруднить меня, даже не как президента, а просто как человека, делающего услугу, закрыл за ним и вернулся к столу.
Вера, мелькнуло в голове одно из высказываний отцов церкви, есть способность духа. У животных ее нет, у дикарей и неразвитых людей вроде юного слесаря Леонтьева – страх и сомнения. Она доступна только высоким организациям, каким вот стал Крутенков, именно тогда он и обрел веру. Тот же отец церкви Августин сказал пророчески: вера вопрошает, разум обнаруживает. Что значит, мы все-таки обнаружим своего постаревшего, но бессмертного родителя на краю стремительно расширяющейся Вселенной. Надо идти. Он там, и это истинно: вера не требует доказательств.
В кабинет заглянула Александра. Вообще-то мне полагается ее сменить, как и все окружение, у всякого кандидата в президенты уже все заранее расписано, кто из его соратников какой пост займет, даже это вот секретарство кому-то должно быть обещано, так делается всегда, но я же имортист, и соратники у меня такие же дурни, никто в правительство не рвется, напротив – попробуй затащить – упрутся, как ослы, все хотят быть только мыслителями…
Она постояла в нерешительности, обескураженная моим пристальным взглядом, сказала негромко:
– Да, господин президент… Вы что-нибудь хотите?
– А что ты можешь? – спросил я.
Она прямо взглянула мне в глаза, легкая улыбка скользнула по ее красиво очерченным губам фотомодели.
– Все, господин президент. Все, что умеет женщина… но я внимательно читала вашу программу, уже знаю, что вам недостаточно бросить кость. Вы предпочитаете схватить за горло всего оленя, верно?
– Верно, – согласился я.
– Я знаю всех, кто вхож в этот кабинет, – сказала она деловым тоном, – знаю их сильные и слабые стороны. Знаю, кто работает ради денег, кто ради славы, а кто в самом деле настолько идеалист, что хочет помочь стране. Таких, правда, совсем мало, а большинство таких, что умело все это совмещают. И деньги подворовывают, и о стране заботятся, как ни странно. Кроме того, я владею всеми видами оружия, вплоть до тяжелого, а также у меня черный пояс…
– По камасутре?
– И по камасутре тоже, – ответила она с легкой улыбкой. – Так что, когда понадобится уравновесить гормональное давление, я всегда рядом. Но я мастер спорта и по боевому самбо. Если вдруг оплошают все телохранители во дворе и по ту сторону дверей…
Я сказал поспешно:
– Надеюсь, это не понадобится. А сейчас свари мне кофе… Это умеешь?
– Умею, – ответила она. Помедлив, добавила осторожно: – Ваш предшественник очень любил кофе. Даже слишком. Безумно. Это общая черта президентов?
– Аль Капоне тоже любил крепкий кофе, – сообщил я.
– И что вы в нем находите?
– Предпочитаешь чай? – спросил я. – Думаю, у меня с предшественником больше общего, чем только кофе. Наверное, мой распорядок рабочего дня не будет отличаться от заведенного. А идеология… это уже из другой оперы.
Она чуть кивнула, не спуская с меня внимательного взгляда.
– Господин президент, я знакома с идеологией имортизма. Так что меня можно использовать не только для нужд ниже пояса… и ублажения желудка. Я уже сказала, что очень хорошо знаю всех, входящих в этот кабинет, а их очень много. И могу подсказывать, кто никогда не подойдет к имортизму, кто всегда будет врагом, а кому нужен только малейший толчок, чтобы он стал… от ушей и до кончика хвоста вашим.
Некоторая неловкость зависла в воздухе, мне почудилось, что щеки Александры чуть зарделись от такой откровенности, но я не дрогнул ухом, заставил себя чуть улыбнуться и сказал дружески:
– Вот за это спасибо!.. Но кофе все-таки сделай.
– Сейчас?
– Да.
– Не поздно, господин президент?
– Свари, – сказал я, – и топай домой. Я сам все закрою. Ключ оставить под ковриком?
Она улыбнулась, уже исчезая за дверью:
– Господин президент, у нас рабочий день ненормирован.
Через пять минут я уже прихлебывал горячий кофе, в другой руке мышь, колесико прокрутки мерно продвигает по экрану текст с фотографиями. Проглядывая фамилии тех, кто сегодня участвовал в разговоре за этим столом, я попутно просматривал их досье, заново всматривался в лица. Все они много дали бы за это досье, здесь рядом с теми хвалебными автобиографиями, которые они писали, сухой документальный комментарий: что, где, когда и как на самом деле. И почему. И сколько откуда отщипнул.
Служба сыска работает неплохо, но я уже президент, а не простой обыватель, потому не хватаюсь за голову с воплем: почему они все еще ходят нерасстрелянно? Потому что тогда останусь один такой вот чистенький. Воровали все, даже Крутенков, против фамилии которого я поставил «имортист», тоже отщипнул от одного крупного и нелепого госзаказа. Видимо, решил, раз деньги все равно пропадут, хоть часть уворовать на благое дело: построил особняк себе и купил квартиру родителям и еще три – старым друзьям, все трое афганцы, один из них вовсе инвалид, не может добиться даже пособий на лечение… И сейчас поддерживает их материально.
Остальные министры воруют кто от неуверенности в завтрашнем дне, кто из спортивного азарта, кто из жадности. В конце списка я нашел еще одного, Грабовского, министра путей сообщения, этот уворовал едва ли не больше всех, на украденное с риском для жизни создал мощную финансовую структуру и все получаемые деньги вкладывает в поддержку отечественных театров, дает деньги на съемки отечественных фильмов, а это суммы немалые…
Я поставил и против его фамилии галочку, надо будет познакомиться поближе. Уже слыхал о таких, кто, отчаявшись перестроить все общество, пытается облагородить хотя бы малую грядку в этом запущенном огороде. Сейчас же можем объединить усилия, ведь мы теперь – власть. А они, сами того не подозревая, имортисты. Стихийные имортисты, сказали бы люди, знакомые с понятиями стихийного материализма или идеализма. Крутенков и Грабовский живут по принципам имортизма, как и многие из дисциплинирующих себя высоких умов живут по его принципам, но жизнь проходит в постоянном сражении с косным окружением, с обычаями, привычками, модой, что неизмеримо сильнее всех законов.
Имортизм же дает возможность объединить усилия. Человек, не мыслящий жизни без духовной дисциплины, с изумлением и радостью видит, что он не одинок. Люди, подобные ему, наконец-то сделали то, что давно должны были сделать: объединились, выработали общую программу и, более того, взяли власть в свои руки! И отныне человеческое общество пойдет, управляемое не животными инстинктами, не амбициями политиков, что тоже всего лишь двуногие животные, а наконец-то мудростью.