Я сказал с насмешкой, что должна бы подбавить ему уверенности:
– Насчет мирового сообщества. Вам не кажется, что под мировым сообществом всегда подразумеваются только Штаты с их челядью?
Несколько мгновений он непонимающе смотрел на меня остановившимися глазами, все еще там, в спорах с невидимыми оппонентами. Грудь его колыхнулась, сведенные напряжением плечи опустились. Он сделал глубокий выдох, а побледневшие губы слегка раздвинулись в слабом подобии улыбки:
– А вы знаете… из этого сумасшествия, под которое вы так ловко подвели базу, может что-то и получиться!
Глава 9
Из столовой мы возвращались слегка отяжелевшие. Возможно, именно поэтому дообеденно дружная группа теперь разбилась на подгруппки, а вокруг меня вообще образовалась торичеллиева пустота.
Я видел, что меня сторонятся, как прокаженного. Наконец отважный Коган, поглядывая с ужасом, приблизился бочком, как краб, сказал приглушенным голосом:
– Вы это серьезно?
– Вполне.
– Не могу поверить!
– Почему? Только потому, что так называемое общественное мнение считает иначе? Но это общественное мнение совсем недавно забивало ведьм кольями, сжигало еретиков, по весне приносило в жертву самых красивых женщин. К тому же девственниц! Согласитесь, этих все-таки особенно жалко.
Он покачал головой:
– Но крутые меры не ответ! Надо бороться аргументами. Если ты прав, то скажи, переубеди…
Я пожал плечами:
– Это выглядит верным. Я сам раньше так говорил. И верил и говорил. Но я все чаще вспоминаю случай из моего детства… На нашей улице, я жил на окраине в маленьком частном домике, а на окраинах, в отличие от центра, все друг друга знают… так вот, за три дома от меня жил один… умный и образованный человек, хорошо одетый и с красивой речью. Приятный такой, обходительный. Он почему-то невзлюбил нашего соседа, угрюмого и неприветливого слесаря. При каждом удобном случае насмехался, отпускал ехидные шуточки. А так как язык у него подвешен был неплохо, то слесарь скоро стал посмешищем, перестал выходить на улицу, а утром проскакивал на работу под стеночкой, как пугливая мышь. Мы тогда хохотали над ним, глупая и безжалостная толпа. Этот красивый интеллигент буквально вытеснил слесаря отовсюду. Тот даже к водоразборной колонке посылал жену с ведром, чтобы не попасть на глаза ехиде…
Я замолчал, глаза стали отсутствующие. Коган поторопил:
– Ну-ну? Какое это имеет отношение?
– И вот однажды этот слесарь то ли поддал по поводу получки, то ли наконец озверел, но когда тот прошелся по поводу его образованности… ну как слесарь отличит Канта от кантаты?.. ухватил его за ворот, шарахнул о стену, дал в морду. Хорошо дал, кровь из разбитых губ залила рубашку до штанов. Тот, понятно, в визг, в крик! Слесаря повязали, протокол, милиция, едва не посадили, отделался пятнадцатью сутками за хулиганство, спасли отличные характеристики с завода. Мы тогда все сочувствовали интеллигенту, помню. Но сейчас вспоминаю другое. Слесарь расправил плечи, встретил интеля еще разок, дал ему обнюхать монтировку и предупредил, что готов сесть лет на пять, а то и на десять, но этой штукой изуродует паскуде рожу так, что ни одна баба не посмотрит. И тот образованный красавец, помню как сейчас, присмирел. Слесарь снова стал ходить в гастроном, гулять со своим двортерьером по улице… Да, тогда мы все были на стороне интеллигента. Сейчас же, когда стал чувствительнее к разным нарушениям прав человека… и народов, все лучше понимаю слесаря. Ну не мог он соревноваться с человеком высшего образования в знании манер или классиков! Ну не мог отличить Моцарта от Бетховена! Ну не получил высшего образования в силу каких-то причин. Может быть, из-за бедности родителей, когда после школы приходится идти не в университет, а на завод!.. Да, соревноваться нужно на уровне культуры, аргументов… Но если чужая культура начинает подминать тебя, как танк, то ты вправе бросить под него гранату. Да что там вправе, обязан!
Коган спросил настороженно:
– Надеюсь, вы говорите об интеллектуальной гранате? Я пользуюсь вашими терминами, ведь это вы ввели в употребление слова: философские бомбы, идеологические удары…
Я отвел глаза, неловко говорить неприятные слова человеку честному и очень порядочному:
– Не только. Когда заряд интеллектуальной гранаты слаб… мы вправе пользоваться гранатами попроще.
Он отшатнулся в ужасе:
– Вы это… всерьез?
– Когда-то и я плевал на слесаря, – ответил я уклончиво. – И говорил о роли культуры, путая ее с образованностью. А сейчас вижу, что на самом-то деле культуры у слесаря было побольше, чем у того, с высшим. Да, слесарь защитил себя как сумел! Он прибег к последнему аргументу, какой остается у любого. Простите, но сейчас вся наша Россия – тот слесарь.
Когда мы входили в кабинет, на самом большом экране грохотали американские танки, а наш телекомментатор, что изображает умного, вещал с подъемом, будто выкрикивал первомайские лозунги с трибуны Мавзолея:
– Завершились как совместные американо-польские маневры у Бреста, так и американо-прибалтийские!.. Где совсем недавно стояли советские войска, теперь шагают американские коммандос! Американское командование заявило, что отныне на земном шаре нет мест, недоступных для их войск быстрого реагирования! Отныне элитные группы коммандос могут появиться в любой точке нашей планеты, освободить заложников, ликвидировать террористов…
Он счастливо верещал что-то еще, члены правительства рассаживались, грюкали стульями, но не могли заглушить радостные вопли респектабельного дурака. Кречет потемнел, суровые складки у губ застыли, как противотанковые рвы, а надбровные дуги выдвинулись, словно козырек над блиндажом.
– Если учесть, что американское правительство на днях заявило, что даже зона озера Байкал является зоной интересов США… то они действуют последовательно.
– Наступают, – отозвался Краснохарев тяжело, – наступают стремительно!.. Пока мы не собрались, пока копошимся в собственном дерьме, захватывают все, что могут. Оттесняют отовсюду, откуда удается… Для них мы теперь не СССР, а куда страшнее – Россия.
Оба посматривали на меня, как будто я был президентом всего земного шара и тут же мог бы приструнить расшалившиеся США. Впрочем, когда народ гибнет, когда его уже не спасет ни самый мудрый правитель, ни армия, ни благодатные земли, спасти может находка в философии, что принимает вид то национальной идеи, то духовных исканий в религии, то какого-нибудь завета предков, на которую не требуется ни денег, ни армий, а из растерянной толпы способна сделать разъяренную армию, способную голыми руками смести хоть шахский режим в Иране, хоть любую иностранную армию, хоть в кратчайший срок явить изумленному миру совсем новую формацию…
– Мы и будем проигрывать, – сказал я настойчиво, – и будем отступать везде и всюду, пока будем играть по навязанным ими правилам. Эти правила они создали для себя! Когда не удалась их недавняя попытка свергнуть президента, то не удалась только потому, что наши люди повели себя странно и дико, с точки зрения американцев! Наши танкисты пошли на смерть, на гибель… это не укладывалось в головах на той, Темной Стороне. И мы победили только потому, что вели себя по-варварски с точки зрения так называемого цивилизованного мира. Хотя, вон Филин Сычевич подтвердит, в Европе подвиг наших молодых ребят был воспринят с сочувствием, восторгом и слезами. Они поняли, ведь штатовщина еще не успела втоптать в грязь присущие немцам, французам, испанцам честь, достоинство, гордость, верность своей стране до последнего вздоха.
Сказбуш кивнул:
– По нашим данным, немцы даже песню сложили.
– Как они же сложили о «Варяге», – напомнил я. – Не знаете? Тоже мне разведка!.. Это они сочинили, а в России только перевели на русский. А пели по всему миру. За исключением Штатов, естественно. Тогда гордость и честь в Европе были еще в чести. Наступление американских ценностей… слово-то какое хорошее испоганили!.. началось с крушения гитлеровской Германии, которым США воспользовались как нельзя лучше. А заодно вытравили и все понятия о чести, как якобы связанные с милитаризмом! Я уже говорил, говорю и буду говорить, что слабый имеет полное моральное право хвататься за любое оружие!
Кречет вздохнул:
– Древние… не то философы, не то лодыри говаривали, что для того, чтобы убедить человека, вовсе не надо придумывать новые доводы. Надо чаще повторять одно и то же. Страшновато начинать новый век… новую мораль… хотя какая, к черту, новая?.. но, честно говоря, Виктор Александрович, вам даже Сказбуш начинает верить. Нам очень важно чувствовать себя правыми!
Он двигался по кабинету, как гранитная глыба, брошенная из могучей баллисты. Лицо посерело еще больше, крупные оспины выделялись резко, как следы от крохотных пуль. Глаза недобро блестели, как обломки слюды, сухие и упрятанные под мощные оборонительные надолбы бровей.
Министры явно чувствовали себя школьниками, за спинами которых ходит нещадный учитель и стучит пальцем по наручным часам: вот-вот прозвенит звонок, время контрольной истечет, а от этой контрольной зависит, быть России великой страной или не быть вовсе.
Лицо Яузова побледнело, вытянулось, щеки обвисли, но глаза блестели, как у кота, спершего из кухни толстую жирную рыбу. Да и остальные двигались и говорили жарче, чем принято ожидать от правительственных чиновников. Воздух был пропитан лихорадочным возбуждением. Страну развернуть труднее, чем авианосец на полном ходу, да еще вот так, когда то здесь рвется, то там ломается.
Яузов охрип, раздавая распоряжения по мобильному. Мы уже знали, что, когда заподозрил, что начали притормаживать… только заподозрил, тут же в отставку отправил два десятков генералов, еще пятеро из военного ведомства вдруг одновременно передали свои роскошные дачи под ясли и детские садики, а несколько крупных работников со звездами на погонах нашли свои кабинеты опечатанными.
– Парочку расстрелять бы, – приговаривал он мечтательно. – Эх, туго внедряется ислам! Вот бы Кречет попетропервился, тот даже бороды стриг…
Коломиец не понял:
– А при чем тут ислам?
– А я бы их судом шариата. Военно-полевым во имя Аллаха! Утром арестовал, а вечером уже закопали бы.
Может, он и шутил, но лицо оставалось серьезным, в глазах была злость. Похоже, для ускорения реформ в армии он положил бы под танковые гусеницы всех несогласных с ним генералов генштаба.
Да только ли Яузов, сказал я себе трезво. Вон Коган вовсе готов обокрасть форт Нокс, только бы экономика России получила дополнительные вливания. Оправдание у министра финансов чисто пролетарское: грабь награбленное, а ведь почти не шутит, Сказбуш не моргнув глазом взорвет атомную бомбу хоть возле Белого дома. Ему надо только подтвердить, что его желание, вообще-то, этично и человечно, ведь штатовцы – не совсем человеки. Если же посмотреть на премьера, то можно сказать с уверенностью, что для Краснохарева все средства хороши для подъема экономики России: против нее все годы играли настолько нечестно, что Россия имеет полное моральное право ответить тем же.
За опущенными шторами угадывался серый безветренный день, а небо, судя по вспыхнувшим лампам в люстрах, сплошь затянуло тучами… Бесшумные установки охлаждают воздух, очищают, накачивают озоном, мигом вбирают запахи. Даже кофе, который по нашему требованию начали приносить уже через полчаса после обеда, показался без привычного аромата настоящего мокко.
Похоже, никому из министров не требовалась монастырская тишь академического кабинета. Мало того, что косились на работающие телевизоры, еще и переговаривались, нервно пошучивали, перебрасывали через стол бумаги.
Я заговорил со Сказбушем не только потому, что ястреб, но по характеру работы должен быть более раскован, чем некоторые здесь, что шагнули в правительство прямо с кафедры. Когда встречаются двое, разжевывал я как можно популярнее, один – накачанный и тренированный верзила, а второй – хилый интеллигентик, то это чисто американское лицемерие требовать, чтобы оба дрались «по-честному». То есть оба с голыми кулаками. Честнее будет, если более слабый возьмет в руки арматурный прут или обрезок трубы. Это не даст ему преимущества, но уравняет шансы.
То же самое и со странами. Штаты намного сильнее, скажем, Ирака. И потому Ирак, по нормальной неизвращенной логике, в борьбе с таким гигантом имеет полное моральное право – которое не осудят ни Аллах, ни Иегова, ни Будда – применять подножки, бить тем оружием, которое Штаты требуют запретить.
Я говорил и говорил эти азбучные истины, повторялся, переставлял слова и говорил снова, ибо когда мир стоит на голове, то надо еще суметь убедить, что правильнее стоять на ногах.
Коган прислушался, сказал нервно:
– Вы говорите страшные веши!
– Страшные? Почему «страшные»? Только потому, что США их так назвали? Только потому, что сумели навязать всему миру… почти всему, систему своих трусливых ценностей? Но мы же сами признаем, что лучшие в мире компьютеры – это штатовские! Зато мораль – хуже и гаже не отыскать и у папуасов!..
– Вы хотите сказать…
Кречет прервал нетерпеливо:
– Виктор Александрович уже сказал. Теперь слово нам. Мы, скажем так, не станем очень сильно горевать… если что-либо случится с той базой, которая перемещается к нашим границам.
Черногоров подумал, предположил нерешительно:
– Может быть, стоит подождать, пока станет больше известно о ее военной начинке? Мировое мнение хоть в какой-то степени нас оправдает. Они все равно не окопаются как следует, удар нанести всегда можно…
Я возразил:
– Важно еще одно соображение. Платон Тарасович сгоряча заявил перед газетчиками, что не допустит, чтобы эта база придвинулась к нашим границам. Так пусть же увидят, что… гм… небо на нашей стороне.
Кречет оглядел зачем-то стены, шторы с антирадарным покрытием, для того, чтобы их отключить, надо взорвать половину Москвы. Сказал, приглушив голос:
– Естественно, мы – против терроризма. Но если где-то какие-то группы будут проводить какие-то акты… гм… осуждая их, мы все-таки, как нормальные люди со здоровой психикой, будем испытывать некоторое удовлетворение.
Сказбуш кивнул:
– Да-да, естественно. Хотя, как я помню, даже ИРА или курды берут на себя ответственность за взрывы.
– Им терять нечего, – возразил Кречет угрюмо. – По ним экономическими санкциями не ударят! Вот когда, как говорит Виктор Александрович, какие-то незнакомцы пустят кровь противнику… нет, когда тот ослабеет от потери крови, тогда и подумаем, подумаем… А пока рассматривайте не как трусость, а как военную хитрость. Она оправданна всегда, а в столкновении с более сильным противником – вдвойне.
Коган поерзал, сказал нервно:
– Похоже, начинается разработка планов. Посторонним лучше не слушать. Я, пожалуй, пойду погоняю своих. А то, когда кота нет, все мыши лезгинят на его столе.
Кречет буркнул:
– Сиди.
– Да? – сказал Коган. – А потом и меня повесят в каком-нибудь задрипанном Нюрнберге?
– В Израиле спрячешься, – отрезал Краснохарев безжалостно. – Или в Аргентине, как Борман.
– Да я по паспорту совсем не аргентинец, – пробормотал Коган. – Был советским, побыл русским, теперь мусульманин… наверное.
Забайкалов, что больше молчал, прислушивался, слово дипломата особенно весомо, они-то знают, что слово не воробей, вылетит – таких поймаешь, пророкотал утешающе:
– Бьют не по паспорту. Вы, дорогой Сруль Израилевич, в безопасности, а вот моя шея…
Он почесал себя по кадыку, брови сдвинулись, но глаза блестели, как у большого довольного кота. Старый, битый всеми ветрами и бурями волк, поседевший в схватках, он непроизвольно ликовал, видя зарождающуюся бурю. Силу взлета дает не попутный ветер, а встречный, женских могил нет в поле… да и вообще, возможно, это его последний бой, так пусть же пройдет красиво.
Я смотрел на этих сразу оживившихся людей, плечи расправили, словно отряд разбойничающих викингов захватил огромные богатые земли с мирным населением и начинает налаживать систему рэкета, в наших летописях названную полюдьем.
Ни одна система образования никогда не обнародует шокирующую правду, что все великие политики, изобретатели, философы и преступники – из одного человеческого материала, из той самой глины, когда слепленные из нее переступают законы. Законы общества, ориентированные на среднего человека. Средних, как известно, большинство. Даже абсолютное большинство! Общество и должно жить по законам большинства, иначе не выживет. Но толкают его вперед или назад, влево или вправо, ввергают в религиозные войны или тянут за уши к звездам именно эти, преступившие.
Общество всегда одинаково враждебно относилось к преступающим, будь это великие изобретатели или взломщики сейфов. Иисус, Мухаммад, Савонарола, протопоп Аввакум, Кампанелла страдали от общества так же, как простые карманники или грабители могил.
Но эти великие все же реформируют общество, как оно ни упирается, все же тянут не просто по тернистой дороге прогресса, что не нравится простому большинству, но и по кровавой дороге, усеянной не только телами павших, но и руинами целых империй.
Страшно не это неизбежное, а страшно, если большинство сумеет обуздать этих преступающих. Общество станет благополучным, сытым, никуда не стремящимся, старающимся во что бы то ни стало сохранить свое сытое существование в мире… пока что не идеальном.
И тогда этому обществу конец.
С точки зрения человечества, ну и хрен с ним, другие-то не остановились, идут? Но беда в том, что это, остановившееся, хватает за полы и останавливает других, убеждает никуда не стремиться, ничем не рисковать, не надрывать жилы, просто жить и балдеть…
И тогда, увы, оправданны действия, которые в том сытом и тупом обществе поставлены вне закона – их закона! – и которые у них называются экстремистскими, террористическими.
Глава 10
У Кречета все работали, как в провинциальных райкомах партии: с утра до поздней ночи, даже в туалет стеснялись отлучиться. Назад бы трусцой, если бы не страшились уронить перед охранниками имидж крупных государственных деятелей.
В этом большом кабинете академизмом и не пахло, сейчас из десятка экранов на трех шла передача о стычке казаков с активистами исламского движения, милиция озверело лупила дубинками всех, невзирая на веру и лампасы. На ближайшем к нам красивая дура рассказывала о чуде некоего русского святого, который в год наполеоновского нашествия явился Евгению Богарне и потребовал не разорять их монастыря. Проснувшись, этот племянник Наполеона увидел старика в роли настоятеля. И велел не трогать имущество монастыря…
Телекамера показывала крупным планом потрясенные лица слушателей, как же – святой, а у меня мелькнула насмешливая мысль: святой под стать нашим депутатам. Имущество моего монастыря не трожь, а соседние села хоть разори, хоть сожги, это нам до церковной свечки…
Кречет перехватил мой взгляд, брезгливо поморщился:
– Да ладно вам. Наша церковь даже последнего царя умудрилась причислить к лику святых!..
Коломиец вмешался, как истый боец за справедливость:
– А при чем церковь, при чем церковь?.. Все так! Вон обидели чем-то Белова, да не академика, а знаменитого хоккеиста, так наш Краснохарев… вот он, не отвертится!.. пообещал взять это дело под свой контроль. А если бы Белов был не знаменитым хоккеистом, а простым слесарем?
Кречет недобро хмыкнул:
– А вам что, равноправия восхотелось?
– Нет, но равных возможностей…
– Ого, так это вообще коммунизм!
Коломиец съежился, втянул голову в плечи. При коммунизме у него, правда, был не один этот потертый костюм, а целый гардероб, как и дача в Переделкино, но что-то обратно в тот строй не восхотелось.
Снова все шелестели бумагами, демонстрировали умение обращаться с ноутбуками, отсылали по модемам, дозванивались без секретарей, на широком столе лежали ручки шариковые, перьевые, ультрацезиевые, были и чуть ли не гусиные перья, мир меняется чересчур стремительно, министры не успевают, возраст не тот, чтобы компы осваивать…