Страница:
Вместо одной большой и дружной семьи, жившей на два дома, теперь были только братья и сестры и мачехи, рассеявшиеся по всему острову. И вместо того, чтобы жить на неиссякаемые средства из казны султана, который оплачивал все, в чем нуждались, и все, что просто очень хотелось иметь, каждый теперь должен был обходиться лишь своими деньгами – их, конечно, тоже было немало, однако собственные кошельки бездонными не были. Это касалось всех, в том числе и Салимы, и ее матери, и Холе, и Хадуджи. Мир, окружавший Салиму с детства, рушился на глазах.
По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо – и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.
И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид – слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон – как и прежде – продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.
Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.
Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима – ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан – якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.
Как чередуются отливы и приливы, так и время над Занзибаром стремило свои воды в вечность, понемногу унося боль от смерти его правителя, для Салимы – отца.
С каждой волной – по капле, совсем чуть-чуть.
9.
10.
11.
По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо – и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.
И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид – слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон – как и прежде – продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.
Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.
Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима – ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан – якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.
Как чередуются отливы и приливы, так и время над Занзибаром стремило свои воды в вечность, понемногу унося боль от смерти его правителя, для Салимы – отца.
С каждой волной – по капле, совсем чуть-чуть.
9.
Занзибар процветал.
Днем солнце палило нещадно, раскаляя крыши террас и отражаясь от стен домов, яркие краски резали глаз. Будто проведенная резцом, четкая линия разделяла свет и тень: последней было слишком мало и в ней напрасно пытались найти хоть какую-то прохладу. Жизнь на Занзибаре замирала. Казалось, каждый шаг, каждое движение были невыносимы, и от короткого вздоха тело покрывалось липким потом, выступавшим из всех пор. Ночами едва ли было лучше. Под бархатным покровом небес, затканным серебром, воздух стоял плотный и душный, и никакое опахало из пальмовых листьев в руках раба было не в силах разогнать его хотя бы на полпальца. Крысы обленились от этой жары – их совсем не было видно на узких городских улочках.
Жаркое время года принесло с собой вонь и смрад. Немилосердное солнце превращало сточные воды в тошнотворные испарения, которые нельзя было заглушить даже сильнейшими эссенциями и маслами. Вода в цистернах стала затхлой и с металлическим привкусом, а море пахло рыбой и гнилью. Повсюду валявшиеся отбросы источали гнилостные миазмы, которые в каждом уголке смешивались с ароматом пряностей – вдохнуть эту адскую смесь было как наглотаться шерсти.
С жарой и смрадом на Занзибар явилась холера. Тот, кто вчера еще был здоров, сегодня извивался и корчился, начиналась рвота – настоящим фонтаном извергалось содержимое желудка до появления желчи и воды. Затем начинался неудержимый понос, скорее похожий на «рисовый отвар», иногда с кровью. От обезвоживания быстро умирали очень многие – за нескольких часов. Другие по нескольку дней лежали в горячечном бреду дома и во дворе или прямо на улицах, парализованные или в судорогах, истощенные и с ввалившимися чертами – до тех пор, пока не освобождались от всех своих земных мучений, и тогда их облепляли полчища черных мух и других насекомых. Повсюду возносились страстные призывы к небу: да будет милостив всемогущий Аллах и да сжалится он над ними и пусть отзовет свое проклятье. Молитвы и отрывки из Корана записывались на клочках бумаги и прикреплялись к входным дверям, дабы отвратить беду. Заговоры колдуний и их протяжные заклинания для отвращения холеры смутно звучали по всему городу.
Но ничто не помогало. К смраду примешивался трупный запах – счет умершим шел сначала на сотни, а потом уже и на тысячи. И даже в стенах дворца скоро будут оплакивать своих первых покойников.
Салима подскочила в испуге, прислушиваясь к темноте и с трудом разлепляя скованные сном глаза. Она вздрогнула, почувствовав, что у нее в изножии что-то шевелится. Кто-то лежал там, не издавая ни звука, и все же она расслышала подавленный стон.
– Умм, это ты? – прошептала она.
– Саль… ммм, – прошелестело у нее в ногах, Салима мгновенно оказалась на краю циновки, которую ей расстелила на полу рабыня – там было все-таки прохладнее.
– Умм, – закричала она и нежно потрясла мать за плечо. – Что с тобой? Тебе нехорошо?
– Саль… ме… дитя мое, – с трудом пробормотала Джильфидан.
– На помощь! – раздался вопль на весь дом, вырывая спящих из сна. – Помогите моей матери! Кто-нибудь, да помогите же!
Два дня продолжался кошмар, на третий Джильфидан умерла. И в оба эти дня Салима руками и ногами отбивалась от тех, кто хотел увести ее от постели больной. Ей было невыносимо смотреть, как прислужницы купают ее и заворачивают в простыни, ужасная рвота истощает ее мать: она ничего не могла в себе удержать, все сразу из нее исторгалось. Салима приходила в ужас от всего, что она видела, слышала и обоняла; от этой совершенно чужой и незнакомой женщины, от этого умирающего, безымянного тела.
И тут же ей было невыразимо стыдно за свои чувства, к себе она испытывала лишь отвращение. Она молилась без перерыва, предлагая Аллаху все, даже собственную жизнь, если он пощадит ее мать. При малейшем движении, при малейшем взгляде Джильфидан Салима оживлялась, судорожно цепляясь за мысль: еще не все потеряно. Должна же быть хоть какая-то надежда!
Прошу тебя, Аллах, не забирай жизнь моей матери!
Салима стала свидетельницей, как ее мать за такой краткий срок постарела и стала седой старухой; это был обтянутый кожей скелет, заострившийся нос, впавшие щеки, провалившиеся глаза, вместо рта – черная дыра. Пальцы, как когти, и холодные, такие холодные – их держала Салима в своих юных теплых ладонях. Час за часом.
Пока все не было кончено.
Она прижалась к мертвому телу, которое быстро коченело, и обняла его так, как потерпевший кораблекрушение хватается за первый подвернувшийся под руку кусок дерева. Как будто она хотела повернуть время вспять и вновь очутиться в материнской утробе, как будто это было возможно – вдохнуть в тело, породившее ее, свою жизнь… Она проливала слезы не только по матери, не только потому, что испытывала невероятную боль, – это были еще и слезы гнева, ведь Аллах не удостоил вниманием ее жаркие молитвы. В гневе она бросила вызов судьбе – пообещав, что пойдет тем же путем, что и Джильфидан.
Но судьба решила по-другому и пощадила Салиму. Так же, как и весь Занзибар, – холера пошла на убыль.
Салиме было пятнадцать, когда она осталась круглой сиротой. Дверь в ее детство захлопнулась и была заперта навсегда. Единственное утешение она черпала в уверенности, что будет окружена теплой заботой братьев и сестер.
Она не подозревала, какие глубокие и ядовитые корни на их семейном древе пустили алчность и властолюбие, ненависть, зависть и вражда и как они медленно разъедают его.
Днем солнце палило нещадно, раскаляя крыши террас и отражаясь от стен домов, яркие краски резали глаз. Будто проведенная резцом, четкая линия разделяла свет и тень: последней было слишком мало и в ней напрасно пытались найти хоть какую-то прохладу. Жизнь на Занзибаре замирала. Казалось, каждый шаг, каждое движение были невыносимы, и от короткого вздоха тело покрывалось липким потом, выступавшим из всех пор. Ночами едва ли было лучше. Под бархатным покровом небес, затканным серебром, воздух стоял плотный и душный, и никакое опахало из пальмовых листьев в руках раба было не в силах разогнать его хотя бы на полпальца. Крысы обленились от этой жары – их совсем не было видно на узких городских улочках.
Жаркое время года принесло с собой вонь и смрад. Немилосердное солнце превращало сточные воды в тошнотворные испарения, которые нельзя было заглушить даже сильнейшими эссенциями и маслами. Вода в цистернах стала затхлой и с металлическим привкусом, а море пахло рыбой и гнилью. Повсюду валявшиеся отбросы источали гнилостные миазмы, которые в каждом уголке смешивались с ароматом пряностей – вдохнуть эту адскую смесь было как наглотаться шерсти.
С жарой и смрадом на Занзибар явилась холера. Тот, кто вчера еще был здоров, сегодня извивался и корчился, начиналась рвота – настоящим фонтаном извергалось содержимое желудка до появления желчи и воды. Затем начинался неудержимый понос, скорее похожий на «рисовый отвар», иногда с кровью. От обезвоживания быстро умирали очень многие – за нескольких часов. Другие по нескольку дней лежали в горячечном бреду дома и во дворе или прямо на улицах, парализованные или в судорогах, истощенные и с ввалившимися чертами – до тех пор, пока не освобождались от всех своих земных мучений, и тогда их облепляли полчища черных мух и других насекомых. Повсюду возносились страстные призывы к небу: да будет милостив всемогущий Аллах и да сжалится он над ними и пусть отзовет свое проклятье. Молитвы и отрывки из Корана записывались на клочках бумаги и прикреплялись к входным дверям, дабы отвратить беду. Заговоры колдуний и их протяжные заклинания для отвращения холеры смутно звучали по всему городу.
Но ничто не помогало. К смраду примешивался трупный запах – счет умершим шел сначала на сотни, а потом уже и на тысячи. И даже в стенах дворца скоро будут оплакивать своих первых покойников.
Салима подскочила в испуге, прислушиваясь к темноте и с трудом разлепляя скованные сном глаза. Она вздрогнула, почувствовав, что у нее в изножии что-то шевелится. Кто-то лежал там, не издавая ни звука, и все же она расслышала подавленный стон.
– Умм, это ты? – прошептала она.
– Саль… ммм, – прошелестело у нее в ногах, Салима мгновенно оказалась на краю циновки, которую ей расстелила на полу рабыня – там было все-таки прохладнее.
– Умм, – закричала она и нежно потрясла мать за плечо. – Что с тобой? Тебе нехорошо?
– Саль… ме… дитя мое, – с трудом пробормотала Джильфидан.
– На помощь! – раздался вопль на весь дом, вырывая спящих из сна. – Помогите моей матери! Кто-нибудь, да помогите же!
Два дня продолжался кошмар, на третий Джильфидан умерла. И в оба эти дня Салима руками и ногами отбивалась от тех, кто хотел увести ее от постели больной. Ей было невыносимо смотреть, как прислужницы купают ее и заворачивают в простыни, ужасная рвота истощает ее мать: она ничего не могла в себе удержать, все сразу из нее исторгалось. Салима приходила в ужас от всего, что она видела, слышала и обоняла; от этой совершенно чужой и незнакомой женщины, от этого умирающего, безымянного тела.
И тут же ей было невыразимо стыдно за свои чувства, к себе она испытывала лишь отвращение. Она молилась без перерыва, предлагая Аллаху все, даже собственную жизнь, если он пощадит ее мать. При малейшем движении, при малейшем взгляде Джильфидан Салима оживлялась, судорожно цепляясь за мысль: еще не все потеряно. Должна же быть хоть какая-то надежда!
Прошу тебя, Аллах, не забирай жизнь моей матери!
Салима стала свидетельницей, как ее мать за такой краткий срок постарела и стала седой старухой; это был обтянутый кожей скелет, заострившийся нос, впавшие щеки, провалившиеся глаза, вместо рта – черная дыра. Пальцы, как когти, и холодные, такие холодные – их держала Салима в своих юных теплых ладонях. Час за часом.
Пока все не было кончено.
Она прижалась к мертвому телу, которое быстро коченело, и обняла его так, как потерпевший кораблекрушение хватается за первый подвернувшийся под руку кусок дерева. Как будто она хотела повернуть время вспять и вновь очутиться в материнской утробе, как будто это было возможно – вдохнуть в тело, породившее ее, свою жизнь… Она проливала слезы не только по матери, не только потому, что испытывала невероятную боль, – это были еще и слезы гнева, ведь Аллах не удостоил вниманием ее жаркие молитвы. В гневе она бросила вызов судьбе – пообещав, что пойдет тем же путем, что и Джильфидан.
Но судьба решила по-другому и пощадила Салиму. Так же, как и весь Занзибар, – холера пошла на убыль.
Салиме было пятнадцать, когда она осталась круглой сиротой. Дверь в ее детство захлопнулась и была заперта навсегда. Единственное утешение она черпала в уверенности, что будет окружена теплой заботой братьев и сестер.
Она не подозревала, какие глубокие и ядовитые корни на их семейном древе пустили алчность и властолюбие, ненависть, зависть и вражда и как они медленно разъедают его.
Древо раздваивается
Обманчивое место,
Где все не такое, каким кажется.
Дэвид Ливингстон о Занзибаре
10.
– Ас-салам алейкуму! Добро пожаловать, ваше превосходительство, – голос Меджида ибн-Саида, султана Занзибара, отозвался гулким эхом по просторной веранде дворца Бейт-Иль-Сахель. Его приветствие звучало торжественно и с достоинством, однако с искренним радушием.
Гость молча четким шагом приблизился к султану. Бесценные ковры с замысловатыми узорами приглушили звук его решительных шагов. Его военная выправка казалась еще более строгой в окружении ярких шелковых штандартов, свисающих с потолка меж тонкими колоннами и раздуваемых, подобно парусам, легким бризом; они давали дополнительную тень и прохладу. Только остановившись перед султаном за несколько шагов, щелкнув каблуками и отвесив изящный поклон, он ответил:
– Ва алейкуму ас-салам, ваше высочество.
Это был не первый визит лейтенанта Кристофера Палмера Ригби к молодому султану с тех пор, как он более полугода назад – в прошлом июле – вступил в должность британского консула на Занзибаре. Назначение Ригби на этот пост восполнило брешь, образовавшуюся после смерти его предшественника майора Аткинса Хэмертона, на целый год прервавшей отношения между обеими странами. От Ригби, которому не исполнилось и сорока лет, ожидали многого – как в Англии, так и на Занзибаре – султан Меджид также возлагал на нового консула большие надежды. Чего бы ни добился в будущем Ригби на этом важном посту – а польза от его деятельности будет измеряться только успехами – хотя приоритеты английской короны с тех пор несколько изменились.
– Прошу вас, садитесь, ваше превосходительство, – ответом послужил еще один быстрый наклон головы, и только тогда консул последовал приглашению и опустился на краешек шелковой подушки.
После всех лет, проведенных Ригби на службе у английской короны в Индии, он не расстался с природной английской чопорностью, свойством, которое сам Ригби считал большим преимуществом в общении с представителями других культур. Он придавал большое значение тому, чтобы держаться на почтительном расстоянии. Он ни в коем случае не хотел быть другом султана Занзибара – как это сделал его предшественник Хэмертон. То есть, покойный султан Саид называл Хэмертона не иначе как «братом» и даже будучи на смертном одре призвал его к себе. К чему могут привести доверительные отношения с местным населением убедительно показал кровавый мятеж в Индии, случившийся почти два года тому назад. Воспоминание об этом потрясении по сию пору сидело занозой в нежной английской душе Ригби. Ошибка, которая никогда больше не должна повториться.
Султан хлопнул в ладоши, и тут же раб, до того момента неприметно ожидавший знака, стоя у одной из колонн террасы, принес чай, кофе и шербет. Ригби с удовольствием бы выпил просто крепкого чаю, но просить об этом правителя Занзибара было бессмысленно. Никакого различия между этим островом и Индией Ригби не видел, и потому был благодарен хотя бы уже за то, что в его чашку не добавили сахару. Жаль, что не подали ни сливок, ни даже молока.
Султан Меджид и консул Ригби по обычаю начали беседу со взаимных расспросов, все ли их близкие в здравии и благоденствии, причем султан Меджид много раз хвалил превосходный арабский язык консула. Было очень мало англичан, которые были так же сведущи в восточных языках, как консул Ригби. Кроме, может быть, сэра Ричарда Фрэнсиса Бертона, некогда служившего в войсках британской Ост-Индской компании и постоянно шокировавшего общество эксцентрическими и зачастую аморальными выходками или исследовательскими путешествиями в Центральную Африку, а также и научными трудами. Однако когда Ригби начинал думать о Бертоне, у него портилось настроение. В Индии судьба сталкивала их не однажды – к большому неудовольствию Ригби. Неоднократно на экзаменах в войсках компании Ригби занимал второе место – после Бертона. К тому же склонность Бертона к доверительным отношениям с туземцами, по твердому убеждению Ригби, была порочной и недопустимой. Бертон же обвинял Ригби в том, что он недостаточно поддержал его последние экспедиции к озерам Центральной Африки, однако в то время Ригби еще не занимал поста консула в Занзибаре, и, следовательно, его, Ригби, упрекать ни в чем было нельзя.
Прирожденный дипломат, Ригби быстро покончил со светской болтовней. Несколько слов о погоде – на Занзибаре она была либо солнечной, либо штормовой – и о коммерции. И только после этого консул перешел к основной причине визита.
– Сегодня я получил известие, что наш флот, стоящий в Маскате, задержал военные суда вашего брата, его высочества Тумайни, направлявшиеся в сторону Занзибара. Запланированное вторжение было приостановлено, ваше высочество. Вы спокойно можете ваши войска, – тут в его голосе независимо от его воли прозвучала едва уловимая презрительная нотка, когда он вспомнил о наскоро собранной кучке вояк, состоявшей наполовину из наемников-белуджей, наполовину – из представителей африканских племен, из коих большинство было вооружено лишь луком и стрелами, – с побережья отозвать.
– Я и мои подданные очень благодарны вам и, конечно, вашей армии, – отвечал Меджид.
Как в прошлом его отец, так и Меджид пользовался покровительством англичан. Несмотря на то, что между днем смерти Хэмертона и назначением Ригби молодой султан, не теряя времени даром, провел переговоры с представителями Франции, именно англичане с их военной мощью казались ему безусловно более надежными союзникам в укреплении его собственного господства.
Маленькими глоточками Ригби пил чай.
– Ваши притязания на трон мы, безусловно, признаем, ваше высочество. Однако мы должны принимать во внимание и притязания вашего брата. Такие указания его высочество султан Саид дал в письме к покойному майору Хэмертону. И если вы намерены захватить Маскат и Оман, вы не можете ожидать действенной помощи со стороны Англии.
Британцы с момента размещения собственных войск в Адене, на юго-востоке Аравийского полуострова, потеряли всякий интерес к Оману. В Адене у них теперь был собственный опорный пункт, который контролировал морской путь в Индию. Кроме того, в Омане у них не было и финансовых интересов. Благодаря решению султана Саида перенести столицу своего государства из Омана на Занзибар, принятому добрых двадцать лет назад, карты были перетасованы по-новому. Занзибар – это ворота в Восточную Африку, там до сих пор на первом месте стояла торговля; там возникали все новые и новые интересы: исследования все еще загадочного континента, возможно, даже завоевание новых территорий для британской короны и христианизация и приобщение к цивилизации аборигенов – все это, скорее всего, будет достойно вознаграждено. И такие исследователи-путешественники, как Ливингстон, Бертон и Спик, своими экспедициями успешно доказали, что Занзибар – ключ к «черному» континенту. И ни Франция, вечный соперник Англии, ни провозгласившие свою независимость колонии – Соединенные Штаты Америки – не должны получить этот заветный ключ в свои руки, – а в первую очередь именно США, где в южных штатах на хлопковых полях надрываются миллионы рабов.
Четвертый вопрос в повестке дня был самым важным для Ригби.
– Как вы, ваше высочество, хорошо понимаете, мы желали бы достичь полного взаимопонимания. Несмотря на подписанные соглашения между нашими странами, работорговцы продолжают вывозить через Занзибар тысячи рабов из внутренних областей Африки на Аравийский полуостров и в Персию. – Он скривил рот в знак глубочайшего отвращения к таким чудовищным деяниям.
Султан Меджид придал лицу озабоченное выражение.
– Всем сердцем и душой я буду следовать примеру моего досточтимого отца и по мере сил поддерживать вас в борьбе за уничтожение рабства. Но еще есть племена, – как на острове, так и на побережье, – которые подобным образом сколачивают себе состояние. Если бы я отнял их доходы силой, то мой брат Баргаш получил бы еще больше сторонников, а он – как вы, без сомнения, знаете, – как и прежде, работорговлю одобряет.
Хотя консул Ригби и подозревал, что его высочество султан Меджид замыслил столкнуть интересы англичан и принца Баргаша в вопросе о рабстве, у него не было ни малейшего сомнения, что слова султана отражают истинное положение дел. В то время как Меджид пытался укрыться за спиной англичан, Баргаш был слишком горд, чтобы искать их поддержки. Он склонялся к союзу с французами, но ближе всех ему были арабские племена, настаивавшие на неограниченной работорговле, – что делало его в глазах англичан абсолютно неприемлемым кандидатом на трон.
Англичане давно оказывали военную поддержку правителям Занзибара за ограничение рабства – первым шагом было так называемое «Соглашение Хэмертона от 1847 года», которое запрещало вывоз рабов с территорий султаната в Аравию и в Азию. К сожалению, ни один араб не придерживался этого договора, заключенного между Англией и Занзибаром при султане Саиде. И сейчас не было никаких препятствий к тому, чтобы Ригби и султан Меджид продлили этот договор. Не говоря о прибылях, которые приносила торговля пряностями и слоновой костью.
– Мы далеки от того, чтобы вмешиваться во внутренние дела и споры вашей семьи, – продолжил консул. – Однако нам очень не понравится, если на острове разразится военный конфликт. По этой причине просим вас быть очень осторожным во всем, что касается принца Баргаша: не исключено, что он еще раз подошлет к вам наемного убийцу.
Для Ригби оставалось загадкой, почему султан Меджид отпустил невредимым человека, который в начале года совершил покушение на него – к счастью, неудавшееся. Так же, как и брата, который нанял убийцу.
Султан улыбнулся.
– Принц Баргаш был и остается моим братом. Как у нас говорят: всей воды из океана не хватит, чтобы разбавить родственную кровь.
Консул ответил ему кислой улыбкой. Война, убийства и ловко устроенные браки – именно на них была основана династия Аль Бусаидов. Так, в свое время отец Меджида велел убить своего двоюродного брата, который был назначен регентом при нем – малолетнем принце Саиде ибн-Султане и благодаря браку с Аззой бинт-Сеф, дочерью двоюродной бабушки Саида, смог устранить еще и своего брата, и заговорщиков. Восточные нравы, когда братья прилюдно раскрывают друг другу объятья, одновременно вонзая другому кинжал в спину, Ригби считал просто отвратительными.
Султан Меджид был известен своим великодушием и добросердечием. Даже на берегах озера Таньганьика, в шестистах милях в глубь континента, туземцы слагали песни о Меджиде, справедливом вожде на побережье – примерно так писал в путевых заметках Бертон, который был принят на этой же веранде султаном Меджидом – перед тем, как они со Спиком отправились на поиски истоков Нила. Слишком великодушный и добросердечный – может быть, это была как раз его самая сильная сторона, но в равной степени – и его самая большая слабость.
Ригби вдруг вспомнились слова Хэмертона о султане Саиде: «Для него было важно взглянуть на вещи по-иному. Истина же состояла в том, что у него всегда было больше дел, чем он мог претворить в жизнь». Даже если известный своей силой воли султан Саид и дал повод для такой оценки – можно ли ее примерить на его сына и в какой мере она была справедливой?
Однако интересам Англии на Занзибаре в качестве правителя территорий лучше мог послужить Меджид, нежели Баргаш.
– В любом случае вы, ваше высочество, всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, если в том будет нужда, – заверил султана консул Ригби.
Гость молча четким шагом приблизился к султану. Бесценные ковры с замысловатыми узорами приглушили звук его решительных шагов. Его военная выправка казалась еще более строгой в окружении ярких шелковых штандартов, свисающих с потолка меж тонкими колоннами и раздуваемых, подобно парусам, легким бризом; они давали дополнительную тень и прохладу. Только остановившись перед султаном за несколько шагов, щелкнув каблуками и отвесив изящный поклон, он ответил:
– Ва алейкуму ас-салам, ваше высочество.
Это был не первый визит лейтенанта Кристофера Палмера Ригби к молодому султану с тех пор, как он более полугода назад – в прошлом июле – вступил в должность британского консула на Занзибаре. Назначение Ригби на этот пост восполнило брешь, образовавшуюся после смерти его предшественника майора Аткинса Хэмертона, на целый год прервавшей отношения между обеими странами. От Ригби, которому не исполнилось и сорока лет, ожидали многого – как в Англии, так и на Занзибаре – султан Меджид также возлагал на нового консула большие надежды. Чего бы ни добился в будущем Ригби на этом важном посту – а польза от его деятельности будет измеряться только успехами – хотя приоритеты английской короны с тех пор несколько изменились.
– Прошу вас, садитесь, ваше превосходительство, – ответом послужил еще один быстрый наклон головы, и только тогда консул последовал приглашению и опустился на краешек шелковой подушки.
После всех лет, проведенных Ригби на службе у английской короны в Индии, он не расстался с природной английской чопорностью, свойством, которое сам Ригби считал большим преимуществом в общении с представителями других культур. Он придавал большое значение тому, чтобы держаться на почтительном расстоянии. Он ни в коем случае не хотел быть другом султана Занзибара – как это сделал его предшественник Хэмертон. То есть, покойный султан Саид называл Хэмертона не иначе как «братом» и даже будучи на смертном одре призвал его к себе. К чему могут привести доверительные отношения с местным населением убедительно показал кровавый мятеж в Индии, случившийся почти два года тому назад. Воспоминание об этом потрясении по сию пору сидело занозой в нежной английской душе Ригби. Ошибка, которая никогда больше не должна повториться.
Султан хлопнул в ладоши, и тут же раб, до того момента неприметно ожидавший знака, стоя у одной из колонн террасы, принес чай, кофе и шербет. Ригби с удовольствием бы выпил просто крепкого чаю, но просить об этом правителя Занзибара было бессмысленно. Никакого различия между этим островом и Индией Ригби не видел, и потому был благодарен хотя бы уже за то, что в его чашку не добавили сахару. Жаль, что не подали ни сливок, ни даже молока.
Султан Меджид и консул Ригби по обычаю начали беседу со взаимных расспросов, все ли их близкие в здравии и благоденствии, причем султан Меджид много раз хвалил превосходный арабский язык консула. Было очень мало англичан, которые были так же сведущи в восточных языках, как консул Ригби. Кроме, может быть, сэра Ричарда Фрэнсиса Бертона, некогда служившего в войсках британской Ост-Индской компании и постоянно шокировавшего общество эксцентрическими и зачастую аморальными выходками или исследовательскими путешествиями в Центральную Африку, а также и научными трудами. Однако когда Ригби начинал думать о Бертоне, у него портилось настроение. В Индии судьба сталкивала их не однажды – к большому неудовольствию Ригби. Неоднократно на экзаменах в войсках компании Ригби занимал второе место – после Бертона. К тому же склонность Бертона к доверительным отношениям с туземцами, по твердому убеждению Ригби, была порочной и недопустимой. Бертон же обвинял Ригби в том, что он недостаточно поддержал его последние экспедиции к озерам Центральной Африки, однако в то время Ригби еще не занимал поста консула в Занзибаре, и, следовательно, его, Ригби, упрекать ни в чем было нельзя.
Прирожденный дипломат, Ригби быстро покончил со светской болтовней. Несколько слов о погоде – на Занзибаре она была либо солнечной, либо штормовой – и о коммерции. И только после этого консул перешел к основной причине визита.
– Сегодня я получил известие, что наш флот, стоящий в Маскате, задержал военные суда вашего брата, его высочества Тумайни, направлявшиеся в сторону Занзибара. Запланированное вторжение было приостановлено, ваше высочество. Вы спокойно можете ваши войска, – тут в его голосе независимо от его воли прозвучала едва уловимая презрительная нотка, когда он вспомнил о наскоро собранной кучке вояк, состоявшей наполовину из наемников-белуджей, наполовину – из представителей африканских племен, из коих большинство было вооружено лишь луком и стрелами, – с побережья отозвать.
– Я и мои подданные очень благодарны вам и, конечно, вашей армии, – отвечал Меджид.
Как в прошлом его отец, так и Меджид пользовался покровительством англичан. Несмотря на то, что между днем смерти Хэмертона и назначением Ригби молодой султан, не теряя времени даром, провел переговоры с представителями Франции, именно англичане с их военной мощью казались ему безусловно более надежными союзникам в укреплении его собственного господства.
Маленькими глоточками Ригби пил чай.
– Ваши притязания на трон мы, безусловно, признаем, ваше высочество. Однако мы должны принимать во внимание и притязания вашего брата. Такие указания его высочество султан Саид дал в письме к покойному майору Хэмертону. И если вы намерены захватить Маскат и Оман, вы не можете ожидать действенной помощи со стороны Англии.
Британцы с момента размещения собственных войск в Адене, на юго-востоке Аравийского полуострова, потеряли всякий интерес к Оману. В Адене у них теперь был собственный опорный пункт, который контролировал морской путь в Индию. Кроме того, в Омане у них не было и финансовых интересов. Благодаря решению султана Саида перенести столицу своего государства из Омана на Занзибар, принятому добрых двадцать лет назад, карты были перетасованы по-новому. Занзибар – это ворота в Восточную Африку, там до сих пор на первом месте стояла торговля; там возникали все новые и новые интересы: исследования все еще загадочного континента, возможно, даже завоевание новых территорий для британской короны и христианизация и приобщение к цивилизации аборигенов – все это, скорее всего, будет достойно вознаграждено. И такие исследователи-путешественники, как Ливингстон, Бертон и Спик, своими экспедициями успешно доказали, что Занзибар – ключ к «черному» континенту. И ни Франция, вечный соперник Англии, ни провозгласившие свою независимость колонии – Соединенные Штаты Америки – не должны получить этот заветный ключ в свои руки, – а в первую очередь именно США, где в южных штатах на хлопковых полях надрываются миллионы рабов.
Четвертый вопрос в повестке дня был самым важным для Ригби.
– Как вы, ваше высочество, хорошо понимаете, мы желали бы достичь полного взаимопонимания. Несмотря на подписанные соглашения между нашими странами, работорговцы продолжают вывозить через Занзибар тысячи рабов из внутренних областей Африки на Аравийский полуостров и в Персию. – Он скривил рот в знак глубочайшего отвращения к таким чудовищным деяниям.
Султан Меджид придал лицу озабоченное выражение.
– Всем сердцем и душой я буду следовать примеру моего досточтимого отца и по мере сил поддерживать вас в борьбе за уничтожение рабства. Но еще есть племена, – как на острове, так и на побережье, – которые подобным образом сколачивают себе состояние. Если бы я отнял их доходы силой, то мой брат Баргаш получил бы еще больше сторонников, а он – как вы, без сомнения, знаете, – как и прежде, работорговлю одобряет.
Хотя консул Ригби и подозревал, что его высочество султан Меджид замыслил столкнуть интересы англичан и принца Баргаша в вопросе о рабстве, у него не было ни малейшего сомнения, что слова султана отражают истинное положение дел. В то время как Меджид пытался укрыться за спиной англичан, Баргаш был слишком горд, чтобы искать их поддержки. Он склонялся к союзу с французами, но ближе всех ему были арабские племена, настаивавшие на неограниченной работорговле, – что делало его в глазах англичан абсолютно неприемлемым кандидатом на трон.
Англичане давно оказывали военную поддержку правителям Занзибара за ограничение рабства – первым шагом было так называемое «Соглашение Хэмертона от 1847 года», которое запрещало вывоз рабов с территорий султаната в Аравию и в Азию. К сожалению, ни один араб не придерживался этого договора, заключенного между Англией и Занзибаром при султане Саиде. И сейчас не было никаких препятствий к тому, чтобы Ригби и султан Меджид продлили этот договор. Не говоря о прибылях, которые приносила торговля пряностями и слоновой костью.
– Мы далеки от того, чтобы вмешиваться во внутренние дела и споры вашей семьи, – продолжил консул. – Однако нам очень не понравится, если на острове разразится военный конфликт. По этой причине просим вас быть очень осторожным во всем, что касается принца Баргаша: не исключено, что он еще раз подошлет к вам наемного убийцу.
Для Ригби оставалось загадкой, почему султан Меджид отпустил невредимым человека, который в начале года совершил покушение на него – к счастью, неудавшееся. Так же, как и брата, который нанял убийцу.
Султан улыбнулся.
– Принц Баргаш был и остается моим братом. Как у нас говорят: всей воды из океана не хватит, чтобы разбавить родственную кровь.
Консул ответил ему кислой улыбкой. Война, убийства и ловко устроенные браки – именно на них была основана династия Аль Бусаидов. Так, в свое время отец Меджида велел убить своего двоюродного брата, который был назначен регентом при нем – малолетнем принце Саиде ибн-Султане и благодаря браку с Аззой бинт-Сеф, дочерью двоюродной бабушки Саида, смог устранить еще и своего брата, и заговорщиков. Восточные нравы, когда братья прилюдно раскрывают друг другу объятья, одновременно вонзая другому кинжал в спину, Ригби считал просто отвратительными.
Султан Меджид был известен своим великодушием и добросердечием. Даже на берегах озера Таньганьика, в шестистах милях в глубь континента, туземцы слагали песни о Меджиде, справедливом вожде на побережье – примерно так писал в путевых заметках Бертон, который был принят на этой же веранде султаном Меджидом – перед тем, как они со Спиком отправились на поиски истоков Нила. Слишком великодушный и добросердечный – может быть, это была как раз его самая сильная сторона, но в равной степени – и его самая большая слабость.
Ригби вдруг вспомнились слова Хэмертона о султане Саиде: «Для него было важно взглянуть на вещи по-иному. Истина же состояла в том, что у него всегда было больше дел, чем он мог претворить в жизнь». Даже если известный своей силой воли султан Саид и дал повод для такой оценки – можно ли ее примерить на его сына и в какой мере она была справедливой?
Однако интересам Англии на Занзибаре в качестве правителя территорий лучше мог послужить Меджид, нежели Баргаш.
– В любом случае вы, ваше высочество, всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, если в том будет нужда, – заверил султана консул Ригби.
11.
Холе вздыхала. Глубокий вдох и тяжкий выдох, в которых проскальзывали такие грустные нотки, что, пожалуй, даже каменное сердце расплавилось бы как масло. Голова Салимы лежала на коленях у старшей сестры, и она, задремавшая было от ласкового поглаживания нежных рук, разлепила тяжелые веки и посмотрела Холе в лицо. Взгляд сестры был устремлен в пустоту. В ее глазах застыло мечтательное выражение, от которого они казались светлыми и прозрачными, как шлифованный топаз, а ее алебастровый лоб был наморщен не то от забот, не то от глубокой потаенной мысли, мучившей ее.
– Что с тобой? Тебя что-то огорчило?
Холе опустила глаза на Салиму, и ее черты разгладились.
– Ничего такого, что должно тебя волновать, – ответила она дрожащим голосом и успокаивающе погладила Салиму по лбу. Та рывком села и взяла Холе за руку.
– Ну, пожалуйста, скажи мне! Мне ты можешь все сказать!
Спустя полгода после смерти Джильфидан в бытии обитателей Бейт-Иль-Тани все еще зияла незаживающая рана. И в первую очередь в жизни Салимы – и в ее душе. Зияющая рана – как от сквозного пулевого отверстия. Всепроникающая боль и тоска по матери постепенно утихали, но иногда вспыхивали особенно остро – как удар кинжала. Как правило, эта вспышка боли всегда была внезапной и такой острой, что на какой-то миг у нее перехватывало дыхание. Но неизменным оставалось чувство пустоты. Чувство «ничего-больше-не-будет» – там, где когда-то всего было так много.
Салима была окружена нежностью и лаской, которые источала Холе, стараясь хоть как-то утешить сестренку и заменить ей отсутствующую мать. Благие намерения изначально были обречены на провал, и все же у Салимы не было никого, кто был бы ей ближе Холе. Сестра теперь была ей даже ближе Меджида, который, став султаном, был очень занят своими обязанностями и которого она сейчас видела очень редко. Куда бы Холе ни шла, что бы она ни делала – Салима всегда была рядом. Как тень. Она любила сестру почти болезненно, и ей было очень тяжело делить ее с маленьким Абдулом Азизом, который как раз сейчас, в девять лет, тоже остался без матери, – и великодушная Холе и ему стала матерью.
Как призрачная тень, следовала Салима за своей очаровательной сестрой, почти незаметная в ее ослепительном сиянии, просто темный силуэт на песке – по сравнению с сияющими красками Холе. И чем больше это сознавала Салима, тем крепче прижималась к красавице, как будто бы часть неотразимой красоты Холе могла перейти к ней – если она чаще будет подле нее. Салима подражала мимике и движениям Холе, чтобы однажды тоже стать такой же грациозной и изящной. Но она все еще чувствовала себя угловатой и нескладной рядом с прелестной сестрой – как будто она была выстругана из дерева. Хотя Салима отличалась стройностью и высоким ростом, но все еще была угловатой и неловкой – неуклюжесть в пятнадцать лет еще дает о себе знать, и хотя тело уже созрело и приобрело женские линии, душа только начинала осваиваться в новом чужом теле.
– Я все время задаю себе вопрос, – хрипло шепнула Холе, – как долго мы еще сможем пробыть вместе, сколько дней нам отпущено? – Одинокая слезинка скатилась из уголка глаза и капнула Салиме на тыльную сторону ладони.
– Да что же произошло? – Когда старшая сестра не ответила, а только тихонько заплакала, словно прорвали плотину, в которой долго, слишком долго накапливалась вода, Салиме стало страшно. – Ну, говори же!
– Они все у нас отнимут, – прошептала Холе. – Все наше имущество. Наш дом. Нашу веру и нашу честь. А в конце – нашу жизнь.
– Что с тобой? Тебя что-то огорчило?
Холе опустила глаза на Салиму, и ее черты разгладились.
– Ничего такого, что должно тебя волновать, – ответила она дрожащим голосом и успокаивающе погладила Салиму по лбу. Та рывком села и взяла Холе за руку.
– Ну, пожалуйста, скажи мне! Мне ты можешь все сказать!
Спустя полгода после смерти Джильфидан в бытии обитателей Бейт-Иль-Тани все еще зияла незаживающая рана. И в первую очередь в жизни Салимы – и в ее душе. Зияющая рана – как от сквозного пулевого отверстия. Всепроникающая боль и тоска по матери постепенно утихали, но иногда вспыхивали особенно остро – как удар кинжала. Как правило, эта вспышка боли всегда была внезапной и такой острой, что на какой-то миг у нее перехватывало дыхание. Но неизменным оставалось чувство пустоты. Чувство «ничего-больше-не-будет» – там, где когда-то всего было так много.
Салима была окружена нежностью и лаской, которые источала Холе, стараясь хоть как-то утешить сестренку и заменить ей отсутствующую мать. Благие намерения изначально были обречены на провал, и все же у Салимы не было никого, кто был бы ей ближе Холе. Сестра теперь была ей даже ближе Меджида, который, став султаном, был очень занят своими обязанностями и которого она сейчас видела очень редко. Куда бы Холе ни шла, что бы она ни делала – Салима всегда была рядом. Как тень. Она любила сестру почти болезненно, и ей было очень тяжело делить ее с маленьким Абдулом Азизом, который как раз сейчас, в девять лет, тоже остался без матери, – и великодушная Холе и ему стала матерью.
Как призрачная тень, следовала Салима за своей очаровательной сестрой, почти незаметная в ее ослепительном сиянии, просто темный силуэт на песке – по сравнению с сияющими красками Холе. И чем больше это сознавала Салима, тем крепче прижималась к красавице, как будто бы часть неотразимой красоты Холе могла перейти к ней – если она чаще будет подле нее. Салима подражала мимике и движениям Холе, чтобы однажды тоже стать такой же грациозной и изящной. Но она все еще чувствовала себя угловатой и нескладной рядом с прелестной сестрой – как будто она была выстругана из дерева. Хотя Салима отличалась стройностью и высоким ростом, но все еще была угловатой и неловкой – неуклюжесть в пятнадцать лет еще дает о себе знать, и хотя тело уже созрело и приобрело женские линии, душа только начинала осваиваться в новом чужом теле.
– Я все время задаю себе вопрос, – хрипло шепнула Холе, – как долго мы еще сможем пробыть вместе, сколько дней нам отпущено? – Одинокая слезинка скатилась из уголка глаза и капнула Салиме на тыльную сторону ладони.
– Да что же произошло? – Когда старшая сестра не ответила, а только тихонько заплакала, словно прорвали плотину, в которой долго, слишком долго накапливалась вода, Салиме стало страшно. – Ну, говори же!
– Они все у нас отнимут, – прошептала Холе. – Все наше имущество. Наш дом. Нашу веру и нашу честь. А в конце – нашу жизнь.