Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Николай Николаевич Прокудин
Email: nas(а)sertolovo.ru
WWW: http://www.afganwar.narod.ru
Origin: http://artofwar.ru/p/prokudin_n_n/sibir.shtml
Date: 02 Jan 2005
Отзывы о rasskaze
---------------------------------------------------------------
Хмурым ранним утром Александр возвращался с ночного дежурства в
пожарной части, усталый и голодный. До начала занятий на вечернем отделении
института было еще несколько часов, и он решил навестить родителей. К
общежитию путь не близкий, а в отчем доме можно позавтракать и передохнуть.
Да и совет отцовский нужен. Что дальше делать? Сегодня необходимо ответить
руководству на один щекотливый вопрос.
Крепкий, рубленый пятистенок был одним из самых больших в шахтовой
слободке. Видимый издалека, он служил показателем серьезного достатка, и
основательности хозяина. В принципе и семья в нем размещалась немалая, но
была бы еще больше, кабы не умерло четверо детей из семи.
Батя работал в последнее время маркшейдером, а до этого трудился и
откатчиком, и забойщиком, и десятником, и мастером. Мать днями возилась с
большим, хлопотным хозяйством. Не бедствовали в последние годы, не то, что
раньше.
Александр обмел у порога валенки, приподнял щеколду на входной двери,
вошел в сени, снял обувь и вошел в горницу.
-- А, Саньша, пришел! - открыл глаза дремавший у печи родной дядька, по
отцовской линии и
обрадовано поприветствовал племянника.
-- Здравствуй, дядя Проня, - ответил Александр. - Тятя дома?
- Чечас возвернуться должон! В лабаз Костя пошел за карасином, и
"шкалик" мяне обещщал
принесть. Что-то кости ноют и ноги мерзнут, хочу кровь погонять, слегка
разогреть.
Дядя Проня, старший брат отца, по причине своего возраста редко выходил
из дома. И зимой и летом не снимал валенки и толстую безрукавку из овчины.
Согревался. После смерти жены в Туруханской ссылке, в начале пятидесяых
годов, его ввиду дряхлости и беспомощности отпустили на Родину. Но все трое
сыновей как оказалось, погибли на фронте. Дом конфискован, жить негде. Отец
разыскал брата Проню, привел его к себе и приютил. Сколотил одинокому
небольшой топчан, постелил перину, обул, одел. Строго наказал домочадцам:
относиться к обездоленному с почтением и уважением. Разница в возрасте между
братьями была довольна большой - 20 лет. Между ними родилось еще восемь душ,
но в живых нынче осталось только их двое.
Дед Проня летом садился на лавочку у ворот, скрещивал руки на полочке и
целый день до захода солнышка дремал, склонив голову на грудь. Так и
проводил день за днем на солнцепеке в фуфайке в пимах и шапке. Дремал,
размышлял о чем-то, недвижимый и лишь ветер ворошил густую седую бороду.
Если прохожие спрашивали в шутку: "Дед, ты не замерз?", то он отвечал с
усмешкой: "Но и не вспотел!".
-- Как жизнь, Саньша? Что нового? -- поинтересовался для поддержания
разговора дядя Проня.
-- Да так, помаленьку, без перемен. Остался еще год учебы в институте,
побыстрее бы доучиться!
-- Время летит быстро, не успеешь оглянуться, как уже дохтуром будешь!
А еще что хорошего?
-- Ну, прямо не знаю, как сказать, хорошее это или плохое. Предлагают
мне в партию вступить, зав
кафедрой прямо настаивает. Я, ведь, лаборантом на полставки работаю, а
им нужен рост рядов. Для
приема одного преподавателя в КПСС, требуется принять трех человек из
технического персонала.
А у меня и биография подходящая: после армии, бывший горняк, спортсмен.
-- Значит, говоришь, в партию тянут, растудыт ее через коромысло! В
"большаки" значит! Чудно! А
какая же биография годная, ежели отец у тебя был "сильно - каторжным",
да я - раскулаченный? В
роду скрозь одни "враги народа".
-- Ну, дядя, другие времена! Со сталинизмом покончено, партия
обновляется.
-- Ох-хо-хо! Она обновляется? - вздохнул дед. - И чего ты решил? Тоже
обновиться?
-- Да вот, с тятькой хочу посоветоваться, как быть?
-- Совет дело хорошее, - согласился дед. - Отчего бы и не
посоветоваться? Старших надо уважить,
прислушаться! Ране как жили? Мне годов было боле сорока, а отец порой
кнутом мог огреть, если
поперек, чаво скажу. Суровый был мущщина. Быка двухлетку брал за уши и
наземь валил не кряхтя.
Телегу за заднюю ось поднимал, и колесо в одиночку без помочьников
менял. Во как! Тапетича
таких нет ....
Дядя Проня вновь задремал и звучно засопел носом. Александр сидел тихо,
чтобы не мешать старику. В русской печке потрескивали дрова, часы-ходики
отсчитывали время, в трубе потихоньку
завывал ветерок. Все это создавало обстановку умиротворения, покоя,
словно время в этом месте замерло, остановилось.
В сенях хлопнула дверь, и в избу в клубах холодного воздуха ввалился,
раскрасневшийся от мороза, отец.
- Здравствуйте, папа! - поприветствовал его Александр.
- Здорово, живешь паря! Рад, что зашел, попроведать! Садись с нами,
выпей для сугрева. Закуси. Сейчас мать прибежит, на стол соберет. Я ей ужо
шумнул.
- Спасибо, поесть поем, а выпить не могу, на учебу скоро.
- А, ну да, ну да! Ты же у нас грамотей! Учащийся! Грамота твоя,
однако, покуда сытости не приносит!
Вновь проснувшийся дядя Проня обрадовано спросил:
- Что, Кинстентин, принес "казенки"?
- Принес. А карасина не купил. Не завезли. Вот жисть пошла! Водка есть,
а карасина, или мануфактуры какой, того же мясца, маслица - нет. За
хлебушком очереди. Молоко и сметана, как водица! Советска власть будь она
неладна, озаботилась! В закрома " Родины ", какой-то, как в газетках пишут,
товары ушли. А где эти закрома не ведомо! Куммунисты все, наверное, сожрали!
Подчистую! При старом режиме без закромов - куды как сытней жили.
- Слышь, Кинстентин, а Саньку тожа в "большаки" вербуют. Ноне пришел за
советом к тебе, -встрепенулся окончательно очнувшийся от дремы дядя.
- Н-да, дела! - изумленно произнес отец. - Тебя, в партейные? В
куммунисты?
- Ну да, других партий у нас ведь нет! В КПСС, предлагают вступать, не
знаю, что и делать, -ответил Александр.
- Ты, Саня, садись, в ногах правды нет. Проня и ты сидай к столу живо,
а не то баба придет, бубнить станет. Шибчей! Покуда старуха не прибежала,
один "шкалик" щас приговорим. А второй апосля. Его я заместо карасина купил.
Ты порежь, Санька, сало, хлебушко, лучок. Вот молодца! Ешь! А мы с
брательником родителев помянем, шибко душу мне разбередил своим спросом!
Старики выпели, крякнули. Закусили и о чем-то задумались, не торопясь,
пережевывая пишу.
- Ты послушай меня, Саныпа. Я тяжелую жисть прожил, много натерпелся. С
утра до вечера работа, работа! По душам покалякать некогда. Тебе уже
двадцать шестой годок пошел. Болышенький, свой ум нажил. Но ты, вникни и, в
стариковское, понятие о жизни. В наше. В партию эту проклятую вступить,
конечно, надыть, а то табе в дальнейшей жисти туго будет, - наставительно
проговорил отец.
- Точно-точно, туго! Он тут похвалялся, что его биография, подходящщая!
Так начальники сказывали. "Ссыльнокаторжная" родня, а он им глянется! --
вступил в разговор, вытирая слезящиеся глаза, дядя Проня.
- Сына, ты спрашиваешь, что делать? Соглашаться! Кто их знает, скока
лет власть эта разбойничья продержится, могет быть еще очень долго она
простоит. Сорок пять годов властвует! А на чем стоит? На крови людской, на
горе и смертях! Варнаки проклятые, навязались на нашу голову! Нам историю
семьи нашей даже обсудить некогда было: то ты еще пацан несмышленый, то в
армии, то шахта, то учеба. А история занятная и трагическая! У тебя имеется
пара часов послухать?
- Да, конечно, до начала занятий пять часов. Сын в детсаде, жена на
работе, могу отсюда сразу на лекцию, - ответил Александр.
- На лехсцыю.... Хм. Тогда, Проня, по второй. Апосля разговоры говорить
станем.
Деды выпили, крякнули, закусили неровными кусочками хлеба с салом,
толщиной в ладонь. Отец продолжил:
- До Октябрьского переворота наши предки жили - обетали в селении
Тараданово. Уже более ста лет крестьянствовали. И отец наш Мартемьян, и дед
Трофим, и отец деда и еще до него деды. Но случилась ента беда - "красная"
напасть. По началу было спокойно: белые, красные, в больших городах, и на
узловых станциях. Воевали себе, стреляли, нас это не касалось. Нам ничего от
властей не надобно было: ни при царе, ни при Кхеренском, ни при большевиках!
Земли - бяри сколь хошь! Обрабатывай, покуда силы есть! Тверезые мужики
завсегда хорошо жили, справно! А голью перекатной кто был? Пьяницы,
шалопутные, да бездельники-лежебоки. У тяти нашего, земли под ногами лежало,
пешком не обойти. Три амбара зерна полностью заполненных, это запас на
семена и на муку. А вот, слышь-ка, ишо несколько десятков возов на продажу
вывозил. Телеги дегтем не смазывал, не покупал, медом обходился, оттого что
медку этого не съесть, не продать. Ульев с полсотни, бортничал в охотку, для
удовольствия. Лошадок десяток, из которых пара стояла исключительно для
выезда, коров двадцать, бычки, штук тридцать свинок. А кур, гусей и уток
никто не считывал, чаго их, птиц, считать?
Но настала смута, пришла новая власть, все имущество продотряды
отобрали. Время прошло -новое добро нажили. Пришли опять его описали,
посчитали, налогом обложили. Отец деньгу заплатил, а прошло два месяца, и
вновь прислали задание правительства -- повторный налог. Заплатили и его
большевикам, полностью рассчитались. Но этим кровопийцам мало! Составили
списки кулаков, богатеев и подкулачников. Мы одними из первых попали в этот
список. Кулаками обозвали.
И вот как-то утром явились в село войска. Окружили со всех сторон, и
пошли по дворам озорничать. ЧОНовцами* называлися. Дворов в дяревне много,
около тыщщи. Из конца в конец пройдешь пешком, запаришься. В кулаки и
подкулачники определили третью часть. Мужиков из домов выгнали, отвели к
оврагу. Остальным на сборы дали полчаса.
Собрали, значит, баб и детишек, кто попал в списки на окраину села, что
успели схватить в руки, тот с тем и вышел. Ни вещей, ни одежды лишней, ни
скотину какую-нибудь. Все добро осталось во дворах. Только малость еды и
одежжа. В нашу избу вошли два малорослых красноармейца с винтовками: один
встал в центре избы, смотрит по сторонам, а другой прикладом детей выгоняет.
Маманя хотела чугунок с картошкой вареной взять, не дали. Нельзя! Так и
выставили за ворота без всего. Отделили около сотни мужиков, тех, кто
когда-то на сходках много говорил, и считался активным подстрекателем к
неповиновению, свели в овраг, да постреляли.
Остальную тысячу народа: мужичков, баб, стариков, детишек погнали к
городу. Привели на берег реки и посадили ждать баржу. Поздняя осень была:
морозит, иней на траве, холодный ветер дует, дожди пошли. Затем снежок
запорошил. По ночам заморозки. Детишки и старики начали болеть, и пошел мор.
Никто ничем нас не кормит, а вокруг солдаты с винтовками и пулеметами. За
едой не выпускают, за одеждой сходить тоже нельзя. Всю траву вокруг поели.
Через трое суток баржу притянули, погрузили народ, как скотину, и
повезли. А на берегу несколько десятков умерших и замерших детей и стариков
осталось. На барже один из моих сыновей Антон, младшенький, умер. Твой брат,
которого ты не видел, ты ишо не родился.
Повезли нас из Сибири в Сибирь. В Нарым. Привезли, выгрузили,
обживайтесь.... А как обустраиваться? Вокруг Богом забытые деревеньки в пять
домов, окрест одни болота. Трясина, хляби! Навалили деревья, распилили
стволы повдоль пополам на доски, сколотили домик, поселились. Только начали
оживать, приехало начальство. НКВДшники, выгнали нас сердешных из
построенных лачуг. Пожили- хватит! Нас ссыльных погнали по берегу Томи, дале
на север. Побрели мы, оставляя за собой на песке, тела обессилевших. К
новому лагерю добралась лишь половина. Самые слабые: дети, бабы и старики
поумирали. Какой-то начальник указал нам новое место для жилья, еще одно
гадкое вонючее болото. Мы с отцом вырыли землянку, перекрыли крышу досками,
тут умер мой старший сын Иван. Десятилетнему трудно выдюжить голод, холод,
сырость, болезни.
Прошел год. Отец однажды отозвал меня в сторону и говорит: спасайся
Костя, беги, пока есть силы. Иначе - гибель! Обоснуешься и, бог даст, нас
выручишь! И я побежал. Шел днями и ночами. Когда уставал, ночевал в стожках
или сгребал листья в большую кучу и прятался в ней. Утром просыпаешься,
волосы покрыты инеем, а полушубок к земле примерз.
Двигался украдкой, в села старался не заходить. Моя еда были - ягоды,
грибы, рыба. Но как-то сильно замерз, совсем отощал и вышел в деревню, к
людям. Смотрю, мужик землю пашет под озимые: подошел, хлебца попросил. Он
дал мне краюху и говорит, посиди под телегой, сейчас схожу, из дома еще чего
ни будь, принесу. Ушел, а через какое-то время скачут на лошадях милиционеры
и еще несколько вооруженных людей. До леса далеко. Не убег. Схватили,
привели в село, допросили. Долго били и посадили в холодную баню. Я лежал,
прижав ухо к двери, и слушал разговоры председателя сельсовета, милиционера
и других активистов. Они рассуждали, когда меня расстрелять: самим сегодня,
или все же отвести в город, в тюрьму, а там пущай ЧК разберется да шлепнет,
ежели, в чем виновен.
Внутри у меня похолодело, обмерло. Ну, думаю, пришла моя смертушка!
Когда они ушли, разбежался, толкнул дверь плечом, но она оказалась на
крепком запоре. Я заметался, как загнанный зверь. После успокоился, стал
соображать, что делать. Нет еще и тридцати, по годам почти как ты был, жить
шибко хочется. Огляделся... Стены и потолок бревенчатые. Окон нет, пол
досчатый. Я заполз под полок *, а в этом месте доски, подгнили. Подвезло!
Отодрав три доски, я всю ночь рыл, как будто крот нору под стену. Переломав
ногти, в кровь, изодрав пальцы и руки, сделал лаз. Разделся до гола и
выбрался в образовавшуюся щель. Грязный, оборванный и голодный, из последних
сил, побежал в лес. Дикие звери и те добрее людей, мое место было в лесу, с
волками. Видел их пару раз серых хищников, прошли стороной, не тронули.
Чудом я спасся, бог помог!
Пошел без остановки все утро и день. К ночи упал без сил передохнуть.
Так и побрел дале: днями отъедался ягодами и грибами, ночами пробирался на
юг. Чтобы не заблудиться в незнакомых местах, не утонуть в болотах в
непроходимых лесах, я брел вдоль перелесков. По проселкам. И надо же, вновь
попался, язви их душу!
В эти дни шло какое-то восстание крестьян. Мужики перебили отряд
продразверстки, постреляли активистов - комитетчиков, а на их усмирение
стянули отряды ОПТУ. Шла большая облава окрест по всем лесам. Кого ловили с
оружием в руках, расстреливали на месте. Я налетел на такой разъезд. Их было
двое. Один верховой, другой правил телегой. Верховой стрельнул в воздух,
окликнул меня и подскочил. Бежать не получится, расстояние всего пятьдесят
шагов - застрелит. Пропал, думаю... Оружия у меня нет, потому сразу не
убили. Посадили в телегу и повезли. В телеге, какой - то избитый в кровь,
мужичок лежал. Я его шепотом спрашиваю: "За что схватили?". А он мне в
ответ: "Зерно прятал, чекисты нашли. Везут в тюрьму".
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
*- ЧОН - части особого назначения
*- лавка
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
- Вот черт, думаю: не везет, так не везет!
- И слышу разговор конвоиров: Смотри, у этого мужика-то сапоги
хромовые! Наверное, комиссара убил и снял. Давай пристрелим его, а сапоги
сымем (Это он про меня говорит!)
- Давай, - отвечает другой. - Только, кто стрелять будет? А кому сапоги
достанутся? Заспорили варнаки. Э-э! Думаю. Попал еще хуже, чем в прошлый
раз. Эти уже и сапоги делят. Я
соседу снова шепчу:
- Давай бежать. А то все одно, пропадем! Кокнут однако!
А мужик совсем ослабевший, еле шевелится. Били, видимо сильно, боится.
- Меня обещали посадить. А не расстрелять, беги один, - отвечает
бедолага.
Тут телега поравнялась с высоким и густым ивняком. Я в него прыгнул,
перекатился кубарем, исцарапавшись в кровь о ветки, и с кручи сиганул в
реку. Я ведь мужик сноровистый, в двадцать четвертом годе в красной пехоте
служил! Мене голыми руками не взять!
Конный бросился за мной, стрелять начал. Пять раз выстрелил, но
промазал, а пока в винтовку новую обойму перезаряжал, я переплыл речушку и в
кустарник спрятался. Они за мной не погнались. Побоялись второго упустить.
На него-то документы сопроводительные выписаны. А я что? Поймали - упустили,
но я как бы и не существовал для их начальства. Конвоирам только сапоги
упущенные стало жалко.
Короче говоря, ушел я опять от ЧКи, что б им сдохнуть! Сызнова мне
удача сопутствовала. Совсем ужо, замерзая, наткнулся на зимовье, в котором
отогрелся, оклемался, ожил. Высушил одежу, выспался. В избушке и крупы было
чуть-чуть. И муки, и сухарей. Через три дня пришел охотник. Я обмер: думаю,
ну не везет, неужели убьет? Нет, хороший человек оказался, мясом накормил, и
дорогу по лесу к "железке" показал. Так я вернулся в жилые места, где
родственники пачпортом недавно умершего брата снабдили. Избежал Мариинской
тюрьмы. Повезло, спасся! А вот Проня там побывал. Расскажи, брат, я пока
передохну. Язык болтать устал.
У Александра подкатил ком к горлу от рассказа бати.
Дядя Проня разомкнул веки, разгладил усы и бороду, хмыкнул и задумался.
По щеке медленно потекла старческая слеза.
- Санька, довелось и мне изведать, испытать муки нечеловеческие. Я,
ведь, кода раскулачивали деревню, своим хозяйством жил, в отруб ужо лет
десять как от тятьки ушел. Дом, скотину, зерно описали, отобрали. У меня
была пара чистых бумажек с печатью сельсовета, и я в город подался. Год
работал, дорогу строил. Пожалился мне один знакомый, что он беглый и без
бумаги ему не выжить. Я этому приятелю подписал фальшивый документ, справку.
Собрались мы обмыть его удачу, а с ним не знакомый мужичок пришел. Приятель
проболтался, похвастался ему, что я могу помочь с документом, если что.
Следующим днем меня пришли и забрали. Донес этот собутыльник. Следователь
принялся показания выбивать: зажал руку между косяком и дверью, бац, сломал
четыре пальца. Требовал подписать чистосердечное признание, что я троцкист.
Какой я троцкист, я про него, Троцкого ентого, слыхивать не слыхал ни
разу! На кой ляд он мне сдался? Долго ли терпел - не знаю, не помню. Ссал
кровью, ребра сломали, почки внутрях отшибли. Обессилел. Когда под ногти
иголки загнали, не сдюжил, сломался. Поставил роспись под протоколом
допроса. Думаю, пусть лучше расстреляют, чем так изгаляться надо мной будут.
Троцкист, так троцкист. Може это, какие хорошие люди, раз так за это бьют?
Жисть не мила совсем стала. Но нет, не убили, дали пять лет. И на
Беломорканал. Ох, и поперевозил я на тачке земельки! Проходит пять годочков,
вызывают меня к начальнику лагеря, подписывай, бумагу, что ознакомлен.
Расписываюсь, а начальник обратную сторону листа показывает и говорит:
"Подписался ты на новый срок, еще десять лет от Советской власти". Вот
спасибо! Помял я шапку в руках и отправился дале катать тачку и махать
кайлом. Я сам не курю, а когда увижу у кого в руках пачку папирос "Беломор",
то слезы наворачиваются, сердце давит, и кулаки сжимаются.
Вернулся я в сорок седьмом. А ни дома, ни семьи. Всех троих сыновей в
сорок первом годе под Москвой убило. Где полегли и не знаю. Телами сынов
наших закрыли советских вождей. Какие из них солдаты были? Одна винтовка на
троих-пятерых пацанов. Необученные. Военного в них, только то, что в шинели
одетые. Кроме сельского хозяйства ничего не знали. Немецкие танки, думаю,
застряли в трупах наших сибиряков. Эх-хе-хе.... Старуха после войны сразу и
померла. Надеялась, что кто-нибудь да вернется. После извещений о гибели
двоих, про третьего написали, что пропал без вести. Но все же в сорок
четвертом пришла похоронка и на младшего. Все слезы выплакала и преставилась
сердечная. Соседи схоронили. Хорошо брат меня приютил,по возвращению на
волю, а то умер бы где-нибудь под забором. "Враг народа", без средств, без
дома, без детей, без жены. У деда Прони вновь потекла медленная слеза по
морщинистой щеке, но теперь из другого глаза.
Деды тяжко вздохнули, отец разлил еще по чуть-чуть, и они молча выпили
- Ну да, слушай, сынок, далее, что было со мной, - продолжил свой рассказ
отец. - Я добрался до Кемерово и прятался у родственников на чердаке. Но
сидеть вечно в темном углу, нельзя. У них сохранились документы моего
среднего умершего брата Мена. Хорошо, не выбросили его бумаги, не сожгли. По
ним я и завербовался на строительство железной дороги Абакан-Тайшет. Кайло,
лопата, носилки, тачка. Руками перекидал, наверное, целую гору земли. И что
мне делать, как жить дальше? Тайком приехал на поселение, чтобы вывезти
жену, отца и мать. Всех спасти не получилось. Семейство пухло от голода.
Вещи продали по соседним деревням, а что в огороде вырастили, давно съели.
Забрал только твою мать, старики не смогли, болели в это время, пластом
лежали. Стариков оттуда выпустили позже. Они долго по Сибири скитались. Так
где-то на чужбине и померли, не знаем даже, как и когда и голову сложили, до
родного дома не доехали. По правде сказать, и дома нашего не было, в нем
сельсовет разместился. Все хозяйство растащили, разорили и разграбили.
Ну а я работаю помаленьку на Советскую власть, магистраль строю.
Проговорился однажды по пьяной лавочке, что я - это не я. Донесли. Как у нас
умеют хорошо доносить! Я был на "железке", когда пришел домой уполномоченный
и начал жену допрашивать. Старуха смекнула, что к чему, тайком полезла со
страха в тайник, схватила мой настоящий паспорт, спрятала под подолом, и в
печку его сунула. А милиционер заметил, как ее отшвырнет в сторону! Достал
из печи подгоревший документ, обрадовался! Жену в кутузку, меня после смены
туда же. Я признался в милиции, что беглый из ссылки. А документ, не какого
ни будь убитого, а брата моего родного, но умершего. Что со мной делать? Не
везти же к месту ссылки - в Нарым! Тут своих каторжных мест вполне
достаточно. Определили нас в Осинники на рудник. Повезло! Это была шахта,
огороженная колючей проволокой, а рядом избушки, да землянки. Я копал
уголек, старался неистово, чтобы не отправили на далекий Север. Но сколько
не старайся, а все едино: то одного, то другого увозят в лагеря.
Жили в вечном страхе, что придут ночью и арестуют. В тридцать четвертом
годе убили этого Кирова, и нас лишенцев согнали и отправили к самой шахте
под охрану НКВД. Надо было каждый день отмечаться в комендатуре. Вырыли
новую землянку, обосновались. Вначале родилась дочка, потом сын, третьим был
ты, сынок. Если помнишь, еще один младшенький родился после тебя, но умер в
войну. А тот, что родился между тобой и сестрой - Фома, умер в тридцать
седьмом.
Так вот, наступил тридцать седьмой год - ужасный год. Вышки поставили в
углах забора и колючая проволока в два ряда. Народ отовсюду. Назывались мы
"Сибулагцами". Сибирское управление лагерей. Так до пятьдесят пятого года и
отмечались. Синяя фуфайка, синяя фуражка, синие брюки. (Только в пятьдесят
пятом году получил впервые паспорт на основании справки "форма N 281" о
снятии со спецучета).
Тем временем началось что-то страшное. Милиция и чекисты свирепствуют
без меры! Врываются в землянки в любое время суток. Могли придти среди ночи,
всех поднять, допросить, перевернуть и раскидать пожитки. Ты уже начал
ходить, но во время ночных проверок остудился и обезножил, ходить вновь
принялся только через полгода, весной. А Фома умер от воспаления легких....
Сколько людей похватали, сослали, расстреляли, сгноили в тюрьмах и лагерях,
просто жуть....
- Да, да, знаю. Генералы, ученые, партийные руководители, по истории
изучаем! - попытался
вставить сын словечко.
- Не болтай ерунды! Какие на хрен генералы! То, что расстреляли этих
Тухачевских, Блюхеров,
Бухариных и Рыковых, так им и надо! Это была их собачья власть! Они ее
породили, она их и убила! Сколько энти большевики по России кровушки
народной пролили, ведрами не перечерпать. Я говорю о простых мужиках:
крестьянах, рабочих, шахтерах! - рассердился отец. - Миллионы безвестных
канули в небытие. Выдернули как сорную траву, растоптали сталинскими
сапожищами. Тараканище усатое!
Шахтерил я знатно, стал "Стахановцем", вкалывал до изнеможения, иначе
не умею. По началу сам корячился на этих передовиков. Все на рекорды идут.
"Стахановцев" развелось, не продохнуть. Но им мог стать только вольный, а не
"лишенец" как мы. Объявит какой-нибудь партейный, "иду на рекорд", а нас
пять-шесть поднадзорных ему дадут крепеж таскать, стойки ставить. Он --
передовик, а мы - никто. За смену, сколько нарубит, все ему пишут. Рекорд!
Решил я сам стать "ударником", сила есть, сноровку приобрел к тому времени.
Дело пошло хорошо. Твоя мать стала откатчицей работать, тягала волокушу с
углем из забоя по штрекам к вагонеткам, а я такелажничал, стойки рубил.
Накайлишь уголька, вылезешь из шахты, помоешься и в барак. Рабочий день
двенадцать часов, без выходных и отпусков. И никуда не выйти. Опоздал на
десять минут, и после третьего гудка в шахту не пустят. Прогул! Получи пять
лет. Что хотели власти, то и творили!
Однажды лаву не удержали. Обрезало четыре метра. Стойки ломались, как
спички, не успевали их подрубать и новые ставить. Молодому парнишке руку
породой прижало. Он орет: "отруби ее, а то совсем завалит рудой! Я думаю:
отрублю, посадят за членовредительство в лагерь". Стойку подсунули с
напарником, он чуть отжал, а я Васькину ладонь выдрал из породы. Кожу
© Copyright Николай Николаевич Прокудин
Email: nas(а)sertolovo.ru
WWW: http://www.afganwar.narod.ru
Origin: http://artofwar.ru/p/prokudin_n_n/sibir.shtml
Date: 02 Jan 2005
Отзывы о rasskaze
---------------------------------------------------------------
Хмурым ранним утром Александр возвращался с ночного дежурства в
пожарной части, усталый и голодный. До начала занятий на вечернем отделении
института было еще несколько часов, и он решил навестить родителей. К
общежитию путь не близкий, а в отчем доме можно позавтракать и передохнуть.
Да и совет отцовский нужен. Что дальше делать? Сегодня необходимо ответить
руководству на один щекотливый вопрос.
Крепкий, рубленый пятистенок был одним из самых больших в шахтовой
слободке. Видимый издалека, он служил показателем серьезного достатка, и
основательности хозяина. В принципе и семья в нем размещалась немалая, но
была бы еще больше, кабы не умерло четверо детей из семи.
Батя работал в последнее время маркшейдером, а до этого трудился и
откатчиком, и забойщиком, и десятником, и мастером. Мать днями возилась с
большим, хлопотным хозяйством. Не бедствовали в последние годы, не то, что
раньше.
Александр обмел у порога валенки, приподнял щеколду на входной двери,
вошел в сени, снял обувь и вошел в горницу.
-- А, Саньша, пришел! - открыл глаза дремавший у печи родной дядька, по
отцовской линии и
обрадовано поприветствовал племянника.
-- Здравствуй, дядя Проня, - ответил Александр. - Тятя дома?
- Чечас возвернуться должон! В лабаз Костя пошел за карасином, и
"шкалик" мяне обещщал
принесть. Что-то кости ноют и ноги мерзнут, хочу кровь погонять, слегка
разогреть.
Дядя Проня, старший брат отца, по причине своего возраста редко выходил
из дома. И зимой и летом не снимал валенки и толстую безрукавку из овчины.
Согревался. После смерти жены в Туруханской ссылке, в начале пятидесяых
годов, его ввиду дряхлости и беспомощности отпустили на Родину. Но все трое
сыновей как оказалось, погибли на фронте. Дом конфискован, жить негде. Отец
разыскал брата Проню, привел его к себе и приютил. Сколотил одинокому
небольшой топчан, постелил перину, обул, одел. Строго наказал домочадцам:
относиться к обездоленному с почтением и уважением. Разница в возрасте между
братьями была довольна большой - 20 лет. Между ними родилось еще восемь душ,
но в живых нынче осталось только их двое.
Дед Проня летом садился на лавочку у ворот, скрещивал руки на полочке и
целый день до захода солнышка дремал, склонив голову на грудь. Так и
проводил день за днем на солнцепеке в фуфайке в пимах и шапке. Дремал,
размышлял о чем-то, недвижимый и лишь ветер ворошил густую седую бороду.
Если прохожие спрашивали в шутку: "Дед, ты не замерз?", то он отвечал с
усмешкой: "Но и не вспотел!".
-- Как жизнь, Саньша? Что нового? -- поинтересовался для поддержания
разговора дядя Проня.
-- Да так, помаленьку, без перемен. Остался еще год учебы в институте,
побыстрее бы доучиться!
-- Время летит быстро, не успеешь оглянуться, как уже дохтуром будешь!
А еще что хорошего?
-- Ну, прямо не знаю, как сказать, хорошее это или плохое. Предлагают
мне в партию вступить, зав
кафедрой прямо настаивает. Я, ведь, лаборантом на полставки работаю, а
им нужен рост рядов. Для
приема одного преподавателя в КПСС, требуется принять трех человек из
технического персонала.
А у меня и биография подходящая: после армии, бывший горняк, спортсмен.
-- Значит, говоришь, в партию тянут, растудыт ее через коромысло! В
"большаки" значит! Чудно! А
какая же биография годная, ежели отец у тебя был "сильно - каторжным",
да я - раскулаченный? В
роду скрозь одни "враги народа".
-- Ну, дядя, другие времена! Со сталинизмом покончено, партия
обновляется.
-- Ох-хо-хо! Она обновляется? - вздохнул дед. - И чего ты решил? Тоже
обновиться?
-- Да вот, с тятькой хочу посоветоваться, как быть?
-- Совет дело хорошее, - согласился дед. - Отчего бы и не
посоветоваться? Старших надо уважить,
прислушаться! Ране как жили? Мне годов было боле сорока, а отец порой
кнутом мог огреть, если
поперек, чаво скажу. Суровый был мущщина. Быка двухлетку брал за уши и
наземь валил не кряхтя.
Телегу за заднюю ось поднимал, и колесо в одиночку без помочьников
менял. Во как! Тапетича
таких нет ....
Дядя Проня вновь задремал и звучно засопел носом. Александр сидел тихо,
чтобы не мешать старику. В русской печке потрескивали дрова, часы-ходики
отсчитывали время, в трубе потихоньку
завывал ветерок. Все это создавало обстановку умиротворения, покоя,
словно время в этом месте замерло, остановилось.
В сенях хлопнула дверь, и в избу в клубах холодного воздуха ввалился,
раскрасневшийся от мороза, отец.
- Здравствуйте, папа! - поприветствовал его Александр.
- Здорово, живешь паря! Рад, что зашел, попроведать! Садись с нами,
выпей для сугрева. Закуси. Сейчас мать прибежит, на стол соберет. Я ей ужо
шумнул.
- Спасибо, поесть поем, а выпить не могу, на учебу скоро.
- А, ну да, ну да! Ты же у нас грамотей! Учащийся! Грамота твоя,
однако, покуда сытости не приносит!
Вновь проснувшийся дядя Проня обрадовано спросил:
- Что, Кинстентин, принес "казенки"?
- Принес. А карасина не купил. Не завезли. Вот жисть пошла! Водка есть,
а карасина, или мануфактуры какой, того же мясца, маслица - нет. За
хлебушком очереди. Молоко и сметана, как водица! Советска власть будь она
неладна, озаботилась! В закрома " Родины ", какой-то, как в газетках пишут,
товары ушли. А где эти закрома не ведомо! Куммунисты все, наверное, сожрали!
Подчистую! При старом режиме без закромов - куды как сытней жили.
- Слышь, Кинстентин, а Саньку тожа в "большаки" вербуют. Ноне пришел за
советом к тебе, -встрепенулся окончательно очнувшийся от дремы дядя.
- Н-да, дела! - изумленно произнес отец. - Тебя, в партейные? В
куммунисты?
- Ну да, других партий у нас ведь нет! В КПСС, предлагают вступать, не
знаю, что и делать, -ответил Александр.
- Ты, Саня, садись, в ногах правды нет. Проня и ты сидай к столу живо,
а не то баба придет, бубнить станет. Шибчей! Покуда старуха не прибежала,
один "шкалик" щас приговорим. А второй апосля. Его я заместо карасина купил.
Ты порежь, Санька, сало, хлебушко, лучок. Вот молодца! Ешь! А мы с
брательником родителев помянем, шибко душу мне разбередил своим спросом!
Старики выпели, крякнули. Закусили и о чем-то задумались, не торопясь,
пережевывая пишу.
- Ты послушай меня, Саныпа. Я тяжелую жисть прожил, много натерпелся. С
утра до вечера работа, работа! По душам покалякать некогда. Тебе уже
двадцать шестой годок пошел. Болышенький, свой ум нажил. Но ты, вникни и, в
стариковское, понятие о жизни. В наше. В партию эту проклятую вступить,
конечно, надыть, а то табе в дальнейшей жисти туго будет, - наставительно
проговорил отец.
- Точно-точно, туго! Он тут похвалялся, что его биография, подходящщая!
Так начальники сказывали. "Ссыльнокаторжная" родня, а он им глянется! --
вступил в разговор, вытирая слезящиеся глаза, дядя Проня.
- Сына, ты спрашиваешь, что делать? Соглашаться! Кто их знает, скока
лет власть эта разбойничья продержится, могет быть еще очень долго она
простоит. Сорок пять годов властвует! А на чем стоит? На крови людской, на
горе и смертях! Варнаки проклятые, навязались на нашу голову! Нам историю
семьи нашей даже обсудить некогда было: то ты еще пацан несмышленый, то в
армии, то шахта, то учеба. А история занятная и трагическая! У тебя имеется
пара часов послухать?
- Да, конечно, до начала занятий пять часов. Сын в детсаде, жена на
работе, могу отсюда сразу на лекцию, - ответил Александр.
- На лехсцыю.... Хм. Тогда, Проня, по второй. Апосля разговоры говорить
станем.
Деды выпили, крякнули, закусили неровными кусочками хлеба с салом,
толщиной в ладонь. Отец продолжил:
- До Октябрьского переворота наши предки жили - обетали в селении
Тараданово. Уже более ста лет крестьянствовали. И отец наш Мартемьян, и дед
Трофим, и отец деда и еще до него деды. Но случилась ента беда - "красная"
напасть. По началу было спокойно: белые, красные, в больших городах, и на
узловых станциях. Воевали себе, стреляли, нас это не касалось. Нам ничего от
властей не надобно было: ни при царе, ни при Кхеренском, ни при большевиках!
Земли - бяри сколь хошь! Обрабатывай, покуда силы есть! Тверезые мужики
завсегда хорошо жили, справно! А голью перекатной кто был? Пьяницы,
шалопутные, да бездельники-лежебоки. У тяти нашего, земли под ногами лежало,
пешком не обойти. Три амбара зерна полностью заполненных, это запас на
семена и на муку. А вот, слышь-ка, ишо несколько десятков возов на продажу
вывозил. Телеги дегтем не смазывал, не покупал, медом обходился, оттого что
медку этого не съесть, не продать. Ульев с полсотни, бортничал в охотку, для
удовольствия. Лошадок десяток, из которых пара стояла исключительно для
выезда, коров двадцать, бычки, штук тридцать свинок. А кур, гусей и уток
никто не считывал, чаго их, птиц, считать?
Но настала смута, пришла новая власть, все имущество продотряды
отобрали. Время прошло -новое добро нажили. Пришли опять его описали,
посчитали, налогом обложили. Отец деньгу заплатил, а прошло два месяца, и
вновь прислали задание правительства -- повторный налог. Заплатили и его
большевикам, полностью рассчитались. Но этим кровопийцам мало! Составили
списки кулаков, богатеев и подкулачников. Мы одними из первых попали в этот
список. Кулаками обозвали.
И вот как-то утром явились в село войска. Окружили со всех сторон, и
пошли по дворам озорничать. ЧОНовцами* называлися. Дворов в дяревне много,
около тыщщи. Из конца в конец пройдешь пешком, запаришься. В кулаки и
подкулачники определили третью часть. Мужиков из домов выгнали, отвели к
оврагу. Остальным на сборы дали полчаса.
Собрали, значит, баб и детишек, кто попал в списки на окраину села, что
успели схватить в руки, тот с тем и вышел. Ни вещей, ни одежды лишней, ни
скотину какую-нибудь. Все добро осталось во дворах. Только малость еды и
одежжа. В нашу избу вошли два малорослых красноармейца с винтовками: один
встал в центре избы, смотрит по сторонам, а другой прикладом детей выгоняет.
Маманя хотела чугунок с картошкой вареной взять, не дали. Нельзя! Так и
выставили за ворота без всего. Отделили около сотни мужиков, тех, кто
когда-то на сходках много говорил, и считался активным подстрекателем к
неповиновению, свели в овраг, да постреляли.
Остальную тысячу народа: мужичков, баб, стариков, детишек погнали к
городу. Привели на берег реки и посадили ждать баржу. Поздняя осень была:
морозит, иней на траве, холодный ветер дует, дожди пошли. Затем снежок
запорошил. По ночам заморозки. Детишки и старики начали болеть, и пошел мор.
Никто ничем нас не кормит, а вокруг солдаты с винтовками и пулеметами. За
едой не выпускают, за одеждой сходить тоже нельзя. Всю траву вокруг поели.
Через трое суток баржу притянули, погрузили народ, как скотину, и
повезли. А на берегу несколько десятков умерших и замерших детей и стариков
осталось. На барже один из моих сыновей Антон, младшенький, умер. Твой брат,
которого ты не видел, ты ишо не родился.
Повезли нас из Сибири в Сибирь. В Нарым. Привезли, выгрузили,
обживайтесь.... А как обустраиваться? Вокруг Богом забытые деревеньки в пять
домов, окрест одни болота. Трясина, хляби! Навалили деревья, распилили
стволы повдоль пополам на доски, сколотили домик, поселились. Только начали
оживать, приехало начальство. НКВДшники, выгнали нас сердешных из
построенных лачуг. Пожили- хватит! Нас ссыльных погнали по берегу Томи, дале
на север. Побрели мы, оставляя за собой на песке, тела обессилевших. К
новому лагерю добралась лишь половина. Самые слабые: дети, бабы и старики
поумирали. Какой-то начальник указал нам новое место для жилья, еще одно
гадкое вонючее болото. Мы с отцом вырыли землянку, перекрыли крышу досками,
тут умер мой старший сын Иван. Десятилетнему трудно выдюжить голод, холод,
сырость, болезни.
Прошел год. Отец однажды отозвал меня в сторону и говорит: спасайся
Костя, беги, пока есть силы. Иначе - гибель! Обоснуешься и, бог даст, нас
выручишь! И я побежал. Шел днями и ночами. Когда уставал, ночевал в стожках
или сгребал листья в большую кучу и прятался в ней. Утром просыпаешься,
волосы покрыты инеем, а полушубок к земле примерз.
Двигался украдкой, в села старался не заходить. Моя еда были - ягоды,
грибы, рыба. Но как-то сильно замерз, совсем отощал и вышел в деревню, к
людям. Смотрю, мужик землю пашет под озимые: подошел, хлебца попросил. Он
дал мне краюху и говорит, посиди под телегой, сейчас схожу, из дома еще чего
ни будь, принесу. Ушел, а через какое-то время скачут на лошадях милиционеры
и еще несколько вооруженных людей. До леса далеко. Не убег. Схватили,
привели в село, допросили. Долго били и посадили в холодную баню. Я лежал,
прижав ухо к двери, и слушал разговоры председателя сельсовета, милиционера
и других активистов. Они рассуждали, когда меня расстрелять: самим сегодня,
или все же отвести в город, в тюрьму, а там пущай ЧК разберется да шлепнет,
ежели, в чем виновен.
Внутри у меня похолодело, обмерло. Ну, думаю, пришла моя смертушка!
Когда они ушли, разбежался, толкнул дверь плечом, но она оказалась на
крепком запоре. Я заметался, как загнанный зверь. После успокоился, стал
соображать, что делать. Нет еще и тридцати, по годам почти как ты был, жить
шибко хочется. Огляделся... Стены и потолок бревенчатые. Окон нет, пол
досчатый. Я заполз под полок *, а в этом месте доски, подгнили. Подвезло!
Отодрав три доски, я всю ночь рыл, как будто крот нору под стену. Переломав
ногти, в кровь, изодрав пальцы и руки, сделал лаз. Разделся до гола и
выбрался в образовавшуюся щель. Грязный, оборванный и голодный, из последних
сил, побежал в лес. Дикие звери и те добрее людей, мое место было в лесу, с
волками. Видел их пару раз серых хищников, прошли стороной, не тронули.
Чудом я спасся, бог помог!
Пошел без остановки все утро и день. К ночи упал без сил передохнуть.
Так и побрел дале: днями отъедался ягодами и грибами, ночами пробирался на
юг. Чтобы не заблудиться в незнакомых местах, не утонуть в болотах в
непроходимых лесах, я брел вдоль перелесков. По проселкам. И надо же, вновь
попался, язви их душу!
В эти дни шло какое-то восстание крестьян. Мужики перебили отряд
продразверстки, постреляли активистов - комитетчиков, а на их усмирение
стянули отряды ОПТУ. Шла большая облава окрест по всем лесам. Кого ловили с
оружием в руках, расстреливали на месте. Я налетел на такой разъезд. Их было
двое. Один верховой, другой правил телегой. Верховой стрельнул в воздух,
окликнул меня и подскочил. Бежать не получится, расстояние всего пятьдесят
шагов - застрелит. Пропал, думаю... Оружия у меня нет, потому сразу не
убили. Посадили в телегу и повезли. В телеге, какой - то избитый в кровь,
мужичок лежал. Я его шепотом спрашиваю: "За что схватили?". А он мне в
ответ: "Зерно прятал, чекисты нашли. Везут в тюрьму".
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
*- ЧОН - части особого назначения
*- лавка
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
- Вот черт, думаю: не везет, так не везет!
- И слышу разговор конвоиров: Смотри, у этого мужика-то сапоги
хромовые! Наверное, комиссара убил и снял. Давай пристрелим его, а сапоги
сымем (Это он про меня говорит!)
- Давай, - отвечает другой. - Только, кто стрелять будет? А кому сапоги
достанутся? Заспорили варнаки. Э-э! Думаю. Попал еще хуже, чем в прошлый
раз. Эти уже и сапоги делят. Я
соседу снова шепчу:
- Давай бежать. А то все одно, пропадем! Кокнут однако!
А мужик совсем ослабевший, еле шевелится. Били, видимо сильно, боится.
- Меня обещали посадить. А не расстрелять, беги один, - отвечает
бедолага.
Тут телега поравнялась с высоким и густым ивняком. Я в него прыгнул,
перекатился кубарем, исцарапавшись в кровь о ветки, и с кручи сиганул в
реку. Я ведь мужик сноровистый, в двадцать четвертом годе в красной пехоте
служил! Мене голыми руками не взять!
Конный бросился за мной, стрелять начал. Пять раз выстрелил, но
промазал, а пока в винтовку новую обойму перезаряжал, я переплыл речушку и в
кустарник спрятался. Они за мной не погнались. Побоялись второго упустить.
На него-то документы сопроводительные выписаны. А я что? Поймали - упустили,
но я как бы и не существовал для их начальства. Конвоирам только сапоги
упущенные стало жалко.
Короче говоря, ушел я опять от ЧКи, что б им сдохнуть! Сызнова мне
удача сопутствовала. Совсем ужо, замерзая, наткнулся на зимовье, в котором
отогрелся, оклемался, ожил. Высушил одежу, выспался. В избушке и крупы было
чуть-чуть. И муки, и сухарей. Через три дня пришел охотник. Я обмер: думаю,
ну не везет, неужели убьет? Нет, хороший человек оказался, мясом накормил, и
дорогу по лесу к "железке" показал. Так я вернулся в жилые места, где
родственники пачпортом недавно умершего брата снабдили. Избежал Мариинской
тюрьмы. Повезло, спасся! А вот Проня там побывал. Расскажи, брат, я пока
передохну. Язык болтать устал.
У Александра подкатил ком к горлу от рассказа бати.
Дядя Проня разомкнул веки, разгладил усы и бороду, хмыкнул и задумался.
По щеке медленно потекла старческая слеза.
- Санька, довелось и мне изведать, испытать муки нечеловеческие. Я,
ведь, кода раскулачивали деревню, своим хозяйством жил, в отруб ужо лет
десять как от тятьки ушел. Дом, скотину, зерно описали, отобрали. У меня
была пара чистых бумажек с печатью сельсовета, и я в город подался. Год
работал, дорогу строил. Пожалился мне один знакомый, что он беглый и без
бумаги ему не выжить. Я этому приятелю подписал фальшивый документ, справку.
Собрались мы обмыть его удачу, а с ним не знакомый мужичок пришел. Приятель
проболтался, похвастался ему, что я могу помочь с документом, если что.
Следующим днем меня пришли и забрали. Донес этот собутыльник. Следователь
принялся показания выбивать: зажал руку между косяком и дверью, бац, сломал
четыре пальца. Требовал подписать чистосердечное признание, что я троцкист.
Какой я троцкист, я про него, Троцкого ентого, слыхивать не слыхал ни
разу! На кой ляд он мне сдался? Долго ли терпел - не знаю, не помню. Ссал
кровью, ребра сломали, почки внутрях отшибли. Обессилел. Когда под ногти
иголки загнали, не сдюжил, сломался. Поставил роспись под протоколом
допроса. Думаю, пусть лучше расстреляют, чем так изгаляться надо мной будут.
Троцкист, так троцкист. Може это, какие хорошие люди, раз так за это бьют?
Жисть не мила совсем стала. Но нет, не убили, дали пять лет. И на
Беломорканал. Ох, и поперевозил я на тачке земельки! Проходит пять годочков,
вызывают меня к начальнику лагеря, подписывай, бумагу, что ознакомлен.
Расписываюсь, а начальник обратную сторону листа показывает и говорит:
"Подписался ты на новый срок, еще десять лет от Советской власти". Вот
спасибо! Помял я шапку в руках и отправился дале катать тачку и махать
кайлом. Я сам не курю, а когда увижу у кого в руках пачку папирос "Беломор",
то слезы наворачиваются, сердце давит, и кулаки сжимаются.
Вернулся я в сорок седьмом. А ни дома, ни семьи. Всех троих сыновей в
сорок первом годе под Москвой убило. Где полегли и не знаю. Телами сынов
наших закрыли советских вождей. Какие из них солдаты были? Одна винтовка на
троих-пятерых пацанов. Необученные. Военного в них, только то, что в шинели
одетые. Кроме сельского хозяйства ничего не знали. Немецкие танки, думаю,
застряли в трупах наших сибиряков. Эх-хе-хе.... Старуха после войны сразу и
померла. Надеялась, что кто-нибудь да вернется. После извещений о гибели
двоих, про третьего написали, что пропал без вести. Но все же в сорок
четвертом пришла похоронка и на младшего. Все слезы выплакала и преставилась
сердечная. Соседи схоронили. Хорошо брат меня приютил,по возвращению на
волю, а то умер бы где-нибудь под забором. "Враг народа", без средств, без
дома, без детей, без жены. У деда Прони вновь потекла медленная слеза по
морщинистой щеке, но теперь из другого глаза.
Деды тяжко вздохнули, отец разлил еще по чуть-чуть, и они молча выпили
- Ну да, слушай, сынок, далее, что было со мной, - продолжил свой рассказ
отец. - Я добрался до Кемерово и прятался у родственников на чердаке. Но
сидеть вечно в темном углу, нельзя. У них сохранились документы моего
среднего умершего брата Мена. Хорошо, не выбросили его бумаги, не сожгли. По
ним я и завербовался на строительство железной дороги Абакан-Тайшет. Кайло,
лопата, носилки, тачка. Руками перекидал, наверное, целую гору земли. И что
мне делать, как жить дальше? Тайком приехал на поселение, чтобы вывезти
жену, отца и мать. Всех спасти не получилось. Семейство пухло от голода.
Вещи продали по соседним деревням, а что в огороде вырастили, давно съели.
Забрал только твою мать, старики не смогли, болели в это время, пластом
лежали. Стариков оттуда выпустили позже. Они долго по Сибири скитались. Так
где-то на чужбине и померли, не знаем даже, как и когда и голову сложили, до
родного дома не доехали. По правде сказать, и дома нашего не было, в нем
сельсовет разместился. Все хозяйство растащили, разорили и разграбили.
Ну а я работаю помаленьку на Советскую власть, магистраль строю.
Проговорился однажды по пьяной лавочке, что я - это не я. Донесли. Как у нас
умеют хорошо доносить! Я был на "железке", когда пришел домой уполномоченный
и начал жену допрашивать. Старуха смекнула, что к чему, тайком полезла со
страха в тайник, схватила мой настоящий паспорт, спрятала под подолом, и в
печку его сунула. А милиционер заметил, как ее отшвырнет в сторону! Достал
из печи подгоревший документ, обрадовался! Жену в кутузку, меня после смены
туда же. Я признался в милиции, что беглый из ссылки. А документ, не какого
ни будь убитого, а брата моего родного, но умершего. Что со мной делать? Не
везти же к месту ссылки - в Нарым! Тут своих каторжных мест вполне
достаточно. Определили нас в Осинники на рудник. Повезло! Это была шахта,
огороженная колючей проволокой, а рядом избушки, да землянки. Я копал
уголек, старался неистово, чтобы не отправили на далекий Север. Но сколько
не старайся, а все едино: то одного, то другого увозят в лагеря.
Жили в вечном страхе, что придут ночью и арестуют. В тридцать четвертом
годе убили этого Кирова, и нас лишенцев согнали и отправили к самой шахте
под охрану НКВД. Надо было каждый день отмечаться в комендатуре. Вырыли
новую землянку, обосновались. Вначале родилась дочка, потом сын, третьим был
ты, сынок. Если помнишь, еще один младшенький родился после тебя, но умер в
войну. А тот, что родился между тобой и сестрой - Фома, умер в тридцать
седьмом.
Так вот, наступил тридцать седьмой год - ужасный год. Вышки поставили в
углах забора и колючая проволока в два ряда. Народ отовсюду. Назывались мы
"Сибулагцами". Сибирское управление лагерей. Так до пятьдесят пятого года и
отмечались. Синяя фуфайка, синяя фуражка, синие брюки. (Только в пятьдесят
пятом году получил впервые паспорт на основании справки "форма N 281" о
снятии со спецучета).
Тем временем началось что-то страшное. Милиция и чекисты свирепствуют
без меры! Врываются в землянки в любое время суток. Могли придти среди ночи,
всех поднять, допросить, перевернуть и раскидать пожитки. Ты уже начал
ходить, но во время ночных проверок остудился и обезножил, ходить вновь
принялся только через полгода, весной. А Фома умер от воспаления легких....
Сколько людей похватали, сослали, расстреляли, сгноили в тюрьмах и лагерях,
просто жуть....
- Да, да, знаю. Генералы, ученые, партийные руководители, по истории
изучаем! - попытался
вставить сын словечко.
- Не болтай ерунды! Какие на хрен генералы! То, что расстреляли этих
Тухачевских, Блюхеров,
Бухариных и Рыковых, так им и надо! Это была их собачья власть! Они ее
породили, она их и убила! Сколько энти большевики по России кровушки
народной пролили, ведрами не перечерпать. Я говорю о простых мужиках:
крестьянах, рабочих, шахтерах! - рассердился отец. - Миллионы безвестных
канули в небытие. Выдернули как сорную траву, растоптали сталинскими
сапожищами. Тараканище усатое!
Шахтерил я знатно, стал "Стахановцем", вкалывал до изнеможения, иначе
не умею. По началу сам корячился на этих передовиков. Все на рекорды идут.
"Стахановцев" развелось, не продохнуть. Но им мог стать только вольный, а не
"лишенец" как мы. Объявит какой-нибудь партейный, "иду на рекорд", а нас
пять-шесть поднадзорных ему дадут крепеж таскать, стойки ставить. Он --
передовик, а мы - никто. За смену, сколько нарубит, все ему пишут. Рекорд!
Решил я сам стать "ударником", сила есть, сноровку приобрел к тому времени.
Дело пошло хорошо. Твоя мать стала откатчицей работать, тягала волокушу с
углем из забоя по штрекам к вагонеткам, а я такелажничал, стойки рубил.
Накайлишь уголька, вылезешь из шахты, помоешься и в барак. Рабочий день
двенадцать часов, без выходных и отпусков. И никуда не выйти. Опоздал на
десять минут, и после третьего гудка в шахту не пустят. Прогул! Получи пять
лет. Что хотели власти, то и творили!
Однажды лаву не удержали. Обрезало четыре метра. Стойки ломались, как
спички, не успевали их подрубать и новые ставить. Молодому парнишке руку
породой прижало. Он орет: "отруби ее, а то совсем завалит рудой! Я думаю:
отрублю, посадят за членовредительство в лагерь". Стойку подсунули с
напарником, он чуть отжал, а я Васькину ладонь выдрал из породы. Кожу