Николай Чадович. Гвоздь в башке

   Держа шандал на отлете, дабы капли горячего воска не задели кого-нибудь из нас, она быстро перекрестила меня и удалилась прежде, чем в противоположных дверях показались двое наглядно знакомых мне мужчин, одетых чересчур тепло – в собольи шапки и подбитые лисьим мехом бархатные шубы.
   Прежде мы не были представлены друг другу, но оба гостя, несомненно, принадлежали к числу заговорщиков.
   При себе вошедшие имели внушительных размеров узлы, из тех, в которые мещане и дворяне-однодворцы по заведенному обычаю хранят в дороге носильные вещи.
   Обменявшись со мной сдержанными поклонами, они развязали узлы и вытряхнули на ковер целую кучу одежды, может быть, и добротной, но скроенной по какому-то шутовскому образцу. Да и пахло от нее так, как обычно пахнет от ямщиков – сырым зипуном, конским потом, смазанными дегтем сапогами.
   – Не побрезгуй, – сказал тот из заговорщиков, что был постарше и у кого под шубой была надета облегченная офицерская кираса. – Рухлядь сия у калмыка позаимствована, того самого, которого ты в свадебном поезде должен заменить. А они, идолы косоглазые, страсть как не любят ополаскиваться. Язычники, одно слово…
   – Заразы никакой нет? – брезгливо поинтересовался я, поднимая за петельку грубые домотканые порты.
   – Не должно, – пожал плечами старший заговорщик. – Их же всех, прежде чем ко двору допустить, лейб-медик осмотрел… Ну если только пара вошек в тулупе завелась.
   – Какова же судьба калмыка? – поинтересовался я. – Не довелось ли ему через меня пострадать?
   – Спит, дармовой водкой упившись, – человек в кирасе сдержанно улыбнулся в усы. – Мы его жидовской пейсаховкой напоили, на изюме настоянной. Супротив ихнего кумыса она как кричный молот супротив бабьей скалки. Любого богатыря свалит… Ну давай, что ли, обряжаться. Время-то не ждет.
   Прежде всего я облачился в свое собственное малоштопанное егерское белье, а уж затем с помощью заговорщиков стал натягивать на себя вонючие басурманские одежды. Сапоги оказались тесны, рукава тулупчика коротки, а малахай едва держался на макушке.
   – Сам виноват, что таким великаном вымахал, – сказал старший заговорщик, критически осмотрев меня. – Ну да недолго тебе придется в этих отрепьях обретаться. Завтра, даст бог, в шелка и золото нарядишься.
   – Я и савана не убоюсь, – заявил я для пущего молодечества.
   – Типун тебе на язык! – оба заговорщика перекрестились. – Нельзя такими словами всуе бросаться. Удачи не будет.
   – Ладно, это я шутейно.
   – То-то же, что шутейно… А теперь прими свое главное снаряжение. – Младший из заговорщиков, рожу имевший чрезвычайно ухарскую, подал мне упрятанный в сагайдак тугой калмыцкий лук, дуги которого были сработаны из рогов горного козла. – Там же и стрелы, числом две штуки.
   – Не маловато ли?
   – В самый раз, – недовольно нахмурившись, вмешался старший. – Ежели с двух попыток промахнешься, третий раз тебе стрельнуть не дадут. Драбанты набегут, да и тайная канцелярия там повсюду своих людишек расставила… Ты, главное, хотя бы зацепи эту квашню толстомясую. Мы наконечники стрел в ядовитом зелье вымочили, которое даже для медведей смертоубийственно.
   – Вот это вы зря… Не по-благородному. Я бы и так управился.
   – Ежели попадешь под кнут заплечных дел мастера, тогда про царское благородство все прознаешь, – зловеще посулил заговорщик с ухарской рожей. – В нашем деле ошибаться нельзя. Береженого бог бережет.
   Взяв лук, я для почина несколько раз натянул его. Спущенная тетива отзывалась коротко и звонко, как лопнувшая сосулька, недаром ведь была сделана из самых упругих жильных ниток.
   – Не подведет рука? – поинтересовался старший заговорщик.
   – С детства этим искусством владею. Пленный крымчак обучал, – похвалился я. – Да и весь последний месяц с самого Крещения ежедневно упражняюсь. С сорока шагов игральную карту поражаю.
   – Славно, – кивнул он. – Хотя от прошпекта до дворца поболее сорока шагов будет. Благо цель такая, что промахнуться трудно… Ты про главное бди, но и про калмычку свою тоже не забывай. Как бы она раньше времени шум не подняла. Очень уж дика и непокорна, как степная кошка.
   – Мне ли с бабой не управиться! – Я пренебрежительно махнул рукой. – Тем более, с калмычкой… Вы бы лучше, господа, угостили меня штофом водки на дорожку. А то мерещится всякое…
   – Что тебе мерещится? – разом насторожились они.
   – Будто бы лежу я в белой келье на беленькой постели, в белое полотно замотан, и белые шнурки от моей головы к какой-то хитроумной машине тянутся. Ей-богу!
   – Ничего страшного, – сказал самозваный кирасир. – Такие приметы знатный урожай капусты обещают.
   – Как же насчет водки? – напомнил я.
   – Успеется… Потом, братец. Все потом. Сначала надо дело сладить. – Они подхватили меня с обеих сторон под руки и увлекли к выходу.
 
   В предназначенное место меня доставили в простых мужицких розвальнях, прикрыв сверху рогожами. И то верно – не велик чином калмык-кочевник, ему любые салазки барским возком покажутся.
   Еще даже не выбравшись из-под рогож на белый свет, я весьма удивился царившему вокруг шуму, весьма нехарактерному для северного российского города. Мало того, что ржали кони и тявкали собаки, так еще мычали волы, ревели верблюды и даже трубил слон.
   А уж как простой народ глотки надрывал – даже описать невозможно! Куда индийскому слону против пьяных русских мужиков.
   Богато украшенный свадебный поезд, сплошь составленный из причудливых, шутейного вида экипажей, запряженных к тому же самым разнообразным тягловым скотом, включая северных оленей, свиней и ослов, уже тронулся в путь – мимо Зимнего дворца, к конному манежу, где для дорогих гостей уже было приготовлено угощение.
   Впереди всех выступал слон, обутый в огромные теплые поршни, но, если судить по хриплому, натужному реву, уже изрядно простуженный. На его спине возвышалась позолоченная клетка с новобрачными.
   А вот и мой калмыцкий возок, влекомый парочкой низкорослых косматых лошадок, ведущих свое родство, наверное, еще от табунов хана Батыя. Молодая калмычка с чумазым лицом и насурьмленными бровями диковато покосилась на меня, но, узрев перед носом увесистый кулак, смирилась с судьбой и покорно взялась за вожжи.
   Когда мой грядущий подвиг счастливо завершится, надо будет взять ее к себе и проверить на предмет соответствия женскому идеалу. Немало перебрал я разных прелестниц, даже с арапкой амуры крутил однажды, а вот испробовать калмычку бог не сподобил. А глазища-то, глазища – дыру можно такими глазищами прожечь.
   Свадебный поезд продвигался мешкотно, через пень-колоду, как все и вся в нашем горемычном царстве-государстве – больше стоял на месте, чем продвигался. Впрочем, мне торопиться было некуда. Можно и с мыслями собраться, и дух перевести.
   Короткий зимний денек угасал, но вокруг, словно в аду, полыхали костры, сложенные из целых поленниц, чадили наполненные нефтью и ворванью плошки, пылали факелы всякого рода. Пепел кружился над набережной вперемежку со снегом.
   За Невой, в которую вмерзли до весны караваны барж и плашкоутов, немым укором торчал шпиль Петропавловской крепости (ох, видел бы ее основатель творящиеся ныне безобразия!). С другой стороны мало-помалу приближалась громада Зимнего дворца, похожего на разукрашенный кремом и марципанами торт.
   На высоком дворцовом балконе расположилась кучка людей, для увеселения которых и было предназначено все это маскарадное шествие, включая слона, шутов-новобрачных и сто тридцать пар инородцев, собранных в столицу изо всех пределов необъятной матушки-России.
   Отсюда я еще не мог различить лиц этой публики, и все они, взятые вместе, казались пышным облаком, составленным из брюссельских кружев, соболиных мехов, перьев страуса, золотых позументов, песцовых муфт и бриллиантовых токов.
   Да только не облако это было вовсе, а туча – туча алчной иноземной саранчи, облепившей российский престол.
   Вдоль проспекта, не позволяя простонародью смешаться со свадебной кавалькадой, гарцевали на вороных аргамаках кирасиры, чьи пышные усы и бакенбарды успели поседеть от инея. Хватало здесь и пеших гвардейцев, многие из которых могли легко опознать меня. Пришлось натянуть малахай на самые глаза.
   Слон опять подал трубный глас, но завершил его хриплым чиханьем, весьма напоминавшим человеческое, только несравненно более громким. Дать бы ему, бедолаге, горячего грога с медом и корицей, сразу бы здоровье поправил, да, не ровен час, еще взбесится от подобного снадобья. Выручай потом новобрачных.
   Мой возок к этому времени почти поравнялся с балконом. Придворные обоего пола стояли чуть ли не навытяжку, вольготно ощущали себя лишь две персоны – дородная бабища с лицом сырым, грубым и туповато-злобным да надменный кавалер весьма холеного вида, куривший трубку с непомерно длинным чубуком. На свадебное шествие он почти не смотрел, а если иногда и косился, то как барский пудель на вытаявшую из-под снега падаль.
   Его, злодея курляндского, тоже следовало бы прикончить, да только жалко драгоценные стрелы на всякое ничтожество переводить. Испустит дух венценосная покровительница – сразу и временщику придет конец. Рассыплется, подобно трухлявому грибу, угодившему под подошву сапога.
   Взглядом я измерил расстояние, отделявшее меня от балкона, вернее, от громадного, как лошадиный зад, бюста узурпаторши. Да, давешний заговорщик не ошибся, тут побольше сорока шагов будет. Бери все шестьдесят.
   Выдернув лук из сагайдака, я покинул возок, на прощание крепко чмокнув младую калмычку в уста. Ах, как она зыркнула на меня при этом! До самой печенки обожгла. Ничего, разлюбезная, скоро свидимся. Узнаешь тогда, что такое гвардейская любовь.
   В такой суете и неразберихе мой маневр не должен был привлечь к себе нежелательного внимания. Гремели барабаны и литавры, гудели рожки, взлетали в небо фейерверки, сиречь потешные огни, народ орал кто во что горазд. Вавилонское столпотоворение, да и только! Выпали сейчас из пищали – никто и ухом не поведет.
   Тут меня бесцеремонно окликнули со стороны:
   – Васька! Гвардии сержант Лодырев! Ай, не слышишь меня?
   – Тебе чего? – оглянувшись на крик, я узрел своего однополчанина Степана Зозулю, тоже гвардейского сержанта, не единожды мною по пьяному делу битого.
   – Ты почему не на службе? – сощурившись, поинтересовался он. – Тебя на разводе ротный командир три раза выкликал. Смотри, отведаешь шомполов.
   – Какой это изверг посмеет новобрачного под шомпола послать! – возмутился я.
   – А ты… разве тоже… новобрачный? – опешил скудный умом Зозуля.
   – Разве ж не видно! Решил чужому примеру последовать. Если князю Голицыну не зазорно на безродной камчадалке жениться, то мне сам бог велел калмыцкую пейзанку окрутить. Ты обрати внимание, какие у нее глазенки узенькие, – я кивнул в сторону возка, еще не успевшего далеко отъехать. – Если ненароком глянет не туда, куда следует, я их велю суровыми нитками зашить.
   – А лук тебе почто? – не преминул поинтересоваться любопытный однополчанин. – Куропаток стрелять?
   «Нет, остзейских ворон», – хотел ответить я, но вовремя сдержался и перевел все в шутку:
   – Калмык без лука, что хохол без шаровар.
   – Чем тебе хохлы не потрафили? – нахмурился Зозуля, по слухам, имевший малороссийские корни. – Хохлы, между прочим, на волах едут, как честные христиане, а твоя татарва на свиньях, вопреки природе.
   Не состоял бы он нынче на гарнизонной службе, так давно бы имел дулю под глазом. Мои пращуры хоть и происходили из касимовских татар, зато царского роду, а его дед-хохол всю жизнь волам хвосты крутил. В других обстоятельствах я бы эту разницу ему доходчиво объяснил. Да только сейчас не время было ссору заводить.
   – Ладно, – сказал я примирительно. – Так и быть, штоф водки с меня.
   – Да и закусить бы не мешало, – сразу оживился Зозуля. – Мы ведь здесь не евши, не пивши с самого утра стоим.
   – Сейчас собью тебе с небес копченого гуся, – как бы шутейно сказал я и вложил в лук первую стрелу.
   Цель я присмотрел заранее – украшенный драгоценными каменьями крест Святой Екатерины, сверкавший на груди супостатки.
   Крест по статусу полагалось носить на алой ленте, так что кровь придворные заметят не сразу…
 
   И тут я наконец опомнился! Виданное ли это дело, убивать человека, мне лично никакого зла не причинившего, тем паче – женщину, да еще к тому же и венценосную особу? Ну пусть глупа она, пусть сластолюбива, пусть поет с чужого голоса, пусть разоряет страну – что с того? Не такие чудовища сиживали на этом троне. Не мне, Олегу Наметкину, перелицовывать историю.
   (Полноте, да разве я Олег Наметкин? С каких это пор? Раньше меня завсегда Васькой Лодыревым звали.)
   С самого начала этого дурного, так похожего на явь сна я пребывал как бы в оцепенении, хотя все видел, все понимал и о многом догадывался. Говорил и действовал кто-то другой – дерзкий, разнузданный, как говорят нынче – «отмороженный» (таким типам, честно признаюсь, я никогда не симпатизировал).
   Нет, что бы там ни говорил профессор Котяра, но во мне определенно есть предрасположенность к раздвоению личности.
   Тем временем тот другой, считавший себя гвардейским сержантом Василием Лодыревым, моими руками (а может, как раз и своими – кто сейчас разберет) до предела натянул лук. Лишь в последний момент я пересилил этого стародавнего киллера, и палец, отпустивший тетиву, дрогнул.
   Стрела, пронзив толстый персидский ковер, прикрывавший парапет балкона, в нем и застряла, никого не задев (однако незамеченной не осталась).
   Мгновение спустя отчаянный визг заглушил все другие шумы, производимые свадебным поездом, потешной стрельбой и верноподданным народом. И что интересно, вопила даже не сама императрица, соображавшая довольно туго (говорят, ей за обедом нередко мухи в рот заползали), а ее многочисленные приживалки, фрейлины, карлицы и арапки, от которых не отставали и голосистые собачки-левретки.
   На балконе случилась паника, как на палубе прогулочной шнявы, наскочившей на риф. Не растерялся один только надменный временщик, до этого державшийся за спиной императрицы. Можно было подумать, что к подобному повороту событий он был готов заранее.
   Резко наклонившись с балкона, этот лиходей, лошадник, выскочка и плут, махнул кому-то трубкой и отдал короткое распоряжение на немецком языке.
   Вторая отравленная стрела уже легла на кибить лука, да вот выстрелить было некому – два антагониста, два таких непохожих друг на друга существа отчаянно боролись во мне. Один, прохвост и рубака, не ценивший ни своей, ни чужой жизни и все, дарованное ему природой и богом, включая тело и душу, поставивший на сомнительную, а может, даже и крапленую карту. Другой – потенциальный самоубийца, тоже выпавший из руки божьей, но, в отличие от своего соперника и прапрапрапрапрадедушки, не желавший проливать чужую кровь.
   Борьба эта продолжалась весьма недолго, поскольку в нее незамедлительно вмешались посторонние лица.
   – Слово и дело государево! – завопил какой-то ряженый мужиком ферт (хоть бы лаковые сапожки онучами прикрыл). – Вяжите, люди православные, злодея!
   Вот тут-то Семен Зозуля и показал свою подлую сущность. Помощи я от него, знамо дело, не ожидал, но зачем же ружейным прикладом прямо в уста бить? Чай, они у меня не казенные. Как я после такого с барышнями целоваться буду?
   Ни лука, ни стрелы в моих руках уже не было, зато удалось выхватить из-за голенища стилет. Первым получил свое иуда Зозуля. Клинок, венецианскими мастерами откованный, вошел в его грудь, как в ком теста.
   Налетевший со всех сторон сброд рвал меня в клочья, как борзые – волка, и давно, наверное, прикончил бы, да фискал из тайной канцелярии беспрестанно вопил:
   – Живьем его брать! Только живьем!
   Из одежды на мне остались одни портки, пара сапог да гайтан с нательным крестом, но и супротивникам моим немало досталось – у кого нос короче стал, у кого глаз вытек, у кого в дополнение к натуральному рту еще и другой появился, пошире.
   Трудно было ухватить меня такого – полуголого, верткого, взмокшего от пота и крови.
   Напоследок полоснув голосистого фискала стилетом по роже, я угрем выскользнул из свалки и рванулся вслед за удалявшимся калмыцким возком.
   Эх, поверну его сейчас, погоню супротив движения, напугаю быков и верблюдов, устрою великий переполох и вырвусь на волю вместе с пригожей калмычкой. Не стал князем при дворе, стану ханом в степи.
   И тут на моем пути возник, словно бы из метельной круговерти родившись, тот самый усатый заговорщик, у которого под шубой таилась кираса.
   Не с добром он меня подстерег, а со злым умыслом, иначе зачем бы имел при себе тяжелый турецкий пистолет, от которого, почитай, любая рана смертельная. Для этих вельмож цена моей жизни – грош без копейки. Им собственную шкуру надо спасать.
   Уворачиваться было поздно – черная дырка пистолетного ствола подмигивала мне, как глаз циклопа.
   Выстрела я не услышал, зато увесистый щелчок по лобешнику ощутил. Вот и пришел твой бесславный конец, гвардии сержант Лодырев…
   Тогда, возможно, удастся умереть и мне, Олегу Наметкину. Заодно, так сказать. Ведь мрак, застлавший мои глаза после предательского выстрела, вполне соответствует определению «могильный».
   Прощайте, люди…
 
   А фигушки не хотели? Жив я. Оказывается, что через пропасть в триста лет никакая пуля не достанет, даже выпущенная в упор. Опять неудача.
   Жив-то я жив, но, когда свинцовый шарик размером с лесной орех на сверхзвуковой скорости щелкает тебе по лбу, память об этом событии остается надолго. Мне, например, чтобы окончательно очухаться, понадобилось минуты две.
   Профессор Котяра уже караулил мое пробуждение, это я осознал прежде всего. Ну как же без него обойдешься!
   Присутствовал в палате и еще какой-то тип, но мне пока было не до него.
   Затем я с удивлением убедился, что вся окружавшая меня обстановка резко переменилась. Окно было уже не позади меня, как прежде, а слева (скромные зеленые занавесочки не могли скрыть расходящиеся веером прутья решетки).
   Прежняя кровать, слышавшая и мои рыдания, и мой зубовный скрежет, уступила место другой – столь мягкой, что казалось, будто бы я не на матрасе лежу, а расслабляюсь в бассейне. Что касается всяких хитрых приборов, то здесь их было не меньше, чем в кабине реактивного самолета.
   Вот оно, значит, как. Пока я, поминутно рискуя жизнью, интриговал против иноземцев, захвативших российский трон, меня из родного нейрохирургического отделения столь же родной десятой больницы перевели в дурдом, стыдливо именуемый психиатрической клиникой.
   Нет, нравы человеческие за последние три века определенно не смягчились. Гражданские права в загоне, зато процветают закулисные козни. Ничего, вот приснится мне генсек ООН или папа римский, стукану я на вас, профессор Котяра!
   Неизвестный мне тип сдержанно кашлянул в кулак. Наверное, напоминал о своем присутствии. Взаимное молчание действительно несколько затягивалось.
   – Давно я здесь? – полагаю, что в моем положении такой вопрос звучал вполне уместно.
   – Где – здесь? – Котяра сделал многозначительные глаза. – В клинике?
   – Естественно. А вы что имеете в виду?
   – В клинике вы находитесь около часа. Были доставлены сюда в состоянии глубокого ступора. А в эту реальность возвратились около пяти минут назад… Далеко нынче занесло? – последний вопрос был задан доверительным, можно даже сказать, интимным тоном.
   – Ох, не напоминайте даже! – я отмахнулся здоровой рукой.
   – Опять на крыльях суицида?
   – Опять, – вынужден был сознаться я. – Других-то крыльев все равно не имею.
   – Предупреждаю в последний раз, что подобная самодеятельность до добра не доведет, – глаза-щелочки превратились в глаза-буравчики. – Отныне вы обязаны согласовывать со мной каждый… э-э-э… факт ухода в иную реальность.
   Недолго думая, я возразил:
   – Профессор, представьте на секундочку, что вы не психиатр, а проктолог. Стали бы вы тогда требовать от пациентов, чтобы они согласовывали с вами каждый… э-э-э… факт дефекации?
   – Если это будет вызвано интересами науки, то и потребую. Можете не сомневаться! Но я прекрасно понял, куда вы клоните. Хотите сказать, что эти странные сны посещают вас непроизвольно?
   – Именно! – понятливость Котяры радовала. – Так оно и есть. Зачем бы я умышленно превратился в бабу, которую насилуют чуть ли не на куче навоза? Имей я свободу выбора, то, безусловно, предпочел бы Синди Кроуфорд и парижский подиум.
   – Кстати, хорошо, что вы напомнили про ту несчастную бабу. Я тут собрал кое-какие сведения, имеющие отношения к вашему предыдущему сну, – он вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенную бумажку. – Думаю, вам это будет интересно.
   – Когда человеку объясняют его собственные сны, это всегда интересно.
   – Сначала я даже не знал, как и подступиться к этой проблеме, – Котяра был весьма доволен собой (грехом гордыни, оказывается, страдают и психиатры). – Зацепок-то никаких, кроме весьма приблизительной даты и еще более приблизительного географического района. Тут никакая информационно-поисковая программа не поможет. Кто регистрировал баб, изнасилованных во время войны? Или где искать данные на пропавшего без вести красноармейца, если известны только его приметы? Темная ночь! Но потом меня посетила одна идейка. Стал я проверять родственные связи. Сначала вашей матери, потом отца, а уж потом участкового инспектора Бурдейко. И что вы думаете – попал в самую точку! Оказывается, свою фамилию Бурдейко получил в детском доме, где воспитывался с годовалого возраста. Настоящая его мать – Мороз Антонида Дмитриевна, осужденная к пятнадцати годам исправительно-трудовых лагерей за убийство красноармейца Файзуллина. Надеюсь, я не очень засоряю вашу память всеми этими фамилиями?
   – Абсолютно не засоряете. Я к ним даже и не прислушиваюсь.
   – Хорошее свойство… Кстати говоря, эта Мороз, уже имевшая на иждивении малолетнюю дочь, заявила о своем преступлении в прокуратуру непосредственно после рождения сына. Прокуратура данное обстоятельство учла и направила дело в народный суд, а не в особое совещание, чем и объясняется сравнительная мягкость приговора. Умерла Мороз в пятьдесят третьем году в тюремной больнице от крупозного воспаления легких. Судьба ее первого ребенка неизвестна.
   – И что из всего этого следует? – поинтересовался я, хотя заранее ожидал чего-то подобного.
   – Из этого следует, что ваш сон оказался в некотором роде вещим. Мать Бурдейко в состоянии аффекта прикончила его фактического отца, а после родов покаялась. Как видно, совесть замучила. Вы стали невольным свидетелем как изнасилования, так и убийства. Следовательно, мы имеем дело с реальными фактами прошлого, которые открылись вам в форме сна. Кроме того, прослеживается ваша родственная связь с участниками обоих эпизодов. Скорее всего Бурдейко ваш отец, а Мороз, таким образом, бабушка. Выводы можно делать хоть сейчас, но мы от них пока воздержимся. Сначала хотелось бы ознакомиться с содержанием вашего последнего сна.
   – Вы уверены, что я обязан его кому-либо рассказывать? – это была жалкая и, наверное, последняя попытка сохранить свой внутренний мир в неприкосновенности.
   – Полноте! – Котяра поморщился, от чего его кожа на лбу собралась в гармошку. – Не ломайтесь, как девочка. Согласен, что любая патология – это интимное дело больного. В его праве отказаться от лечения. Но только не в том случае, если он представляет опасность для окружающих. Ваши странные сны связаны с реальными человеческими трагедиями, и у меня даже создалось впечатление, что вы сами провоцируете их каким-то мистическим образом.
   – Иногда и у меня создается такое впечатление, – задумчиво произнес я, ощущая, как по участкам кожи, еще сохранившим чувствительность, пробежали мурашки. – Тут я с вами солидарен.
   – Вот видите! – Котяра даже ладони потер. – Но перед тем, как начнется рассказ, хочу представить вам моего старинного приятеля Петра Харитоновича Мордасова. Тоже, кстати сказать, профессора.
   – Профессор психиатрии? – уточнил я.
   – Нет, исторических наук. Если в вашем повествовании вдруг возникнут какие-либо исторические реалии или малопонятные для несведущего человека факты, он постарается дать необходимую консультацию.
   – Что, по любому факту? – удивился я.
   – Ну если и не по любому, то почти по всем. Абсолютные знатоки, надо полагать, возможны только в математике.
   – Пусть тогда ответит, сколько орденов имелось в Российской империи? – даже не понимаю, с чего бы это вдруг я решил проэкзаменовать профессионального историка.
   – После того, как Мальтийский крест был исключен из числа российских орденов, осталось восемь, – ответил он, глядя на меня, как мамаша, первенец которой произнес свое первое словечко.
   Фамилия Мордасов вообще-то предполагала человека дородного, полнокровного, с апоплексическим румянцем на лице, а историк, наоборот, выглядел как добрый моложавый гном. Если бы не лукавый, как принято говорить, «ленинский», прищур, с него можно было писать портрет другого великого человека – Л. Н. Толстого.