Страница:
Особенно повезло Косте, когда покончил жизнь самоубийством начальник одной из самых крупных и загадочных станций, по слухам, пытавшейся работать с американскими космическими объектами. Мысленно испросив у покойника прощения, Костя списал на эту осиротевшую станцию чуть ли не полсклада.
Злоупотребления в системе снабжения должна была выявлять комиссия по инвентаризации, регулярно собиравшаяся каждые полгода. Давно прикормленные офицеры, и сами нередко гревшие здесь руки, рассаживались вокруг самого большого стола, снимали кителя, а нередко и сапоги, после чего целый день резались в карты, попутно балуясь дармовым спиртом. В это время Костя самолично составлял акт, который в свой срок дружно подписывался всеми членами комиссии.
Осечка случилась всего один раз, да и осечкой-то этот анекдотический случай можно было назвать с большой натяжкой. Кто-то из постоянных членов комиссии заболел, и на его место назначили молодого, только что прибывшего из училища лейтенанта. Спирта он не пил, в карты не играл и, проинструктированный каким-то штабным дураком, рвался в бой, как застоявшийся конь. Дабы остудить пыл, ему поручили пересчет резисторов. За три дня лейтенант действительно пересчитал все двадцать восемь тысяч штук (некоторые были величиной меньше пшеничного зерна), выявив недостачу четырех единиц. Тогда его послали перемеривать огнестойкую ткань, завезенную сюда неизвестно в какие времена и непонятно с какой целью. Спустя два дня Костя с удивлением узнал, что этой ткани имеется в наличии действительно одна тысяча шестьдесят три погонных метра, как это и значилось в амбарной книге. С молодым энтузиастом надо было что-то срочно делать.
В конце следующего дня председатель комиссии лично засунул в карман его плаща бутылку технического скипидара. Пробка в бутылке держалась, что называется, на честном слове. Лейтенант, одеваясь, лихо взмахнул полой плаща и невольно издал сдавленный стон – бутылка ударила его по бедру. Затем по складу распространился резкий смолистый запах, от которого у всех присутствующих засвербело в носу. Очень быстро было доказано, что скипидар мог быть похищен только с Костиного склада, и старшие товарищи принялись журить лейтенанта, правда, не очень строго: дескать, все мы живые люди и тебя понять можем. Тот стоял, чуть не плача от обиды и нестерпимого зуда, вызванного натекшим в галифе скипидаром, и пытался доказать свою непричастность к этому происшествию. Его, конечно же, подняли на смех. Больше лейтенант на складе не появился. А Костя отволок к гаражу председателя комиссии рулон металлической сетки, на которую тот давно глаз положил.
Нельзя сказать, чтобы Костя не ощущал угрызений совести. Ощущал, особенно в первое время. Но он был молод и потому верил в разумность этого мира, здравый смысл старшего поколения и пользу традиций. Да и как не воровать, когда все вокруг воруют? А как, не воруя, свести на складе концы с концами, если эти концы были обрублены еще задолго до его появления здесь? И как без воровства обеспечить хотя бы самым необходимым многодетную семью своего благодетеля Кочкина, который сам красть не умел и засыпался бы на первом же присвоенном шурупе? В самые мерзкие минуты Костя вспоминал слова сослуживца Швейка, повара-оккультиста Юрайды: «Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором».
Это Костю как-то успокаивало. Ведь для того и существует литература, чтобы черпать в ней житейскую мудрость и душевный покой.
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Злоупотребления в системе снабжения должна была выявлять комиссия по инвентаризации, регулярно собиравшаяся каждые полгода. Давно прикормленные офицеры, и сами нередко гревшие здесь руки, рассаживались вокруг самого большого стола, снимали кителя, а нередко и сапоги, после чего целый день резались в карты, попутно балуясь дармовым спиртом. В это время Костя самолично составлял акт, который в свой срок дружно подписывался всеми членами комиссии.
Осечка случилась всего один раз, да и осечкой-то этот анекдотический случай можно было назвать с большой натяжкой. Кто-то из постоянных членов комиссии заболел, и на его место назначили молодого, только что прибывшего из училища лейтенанта. Спирта он не пил, в карты не играл и, проинструктированный каким-то штабным дураком, рвался в бой, как застоявшийся конь. Дабы остудить пыл, ему поручили пересчет резисторов. За три дня лейтенант действительно пересчитал все двадцать восемь тысяч штук (некоторые были величиной меньше пшеничного зерна), выявив недостачу четырех единиц. Тогда его послали перемеривать огнестойкую ткань, завезенную сюда неизвестно в какие времена и непонятно с какой целью. Спустя два дня Костя с удивлением узнал, что этой ткани имеется в наличии действительно одна тысяча шестьдесят три погонных метра, как это и значилось в амбарной книге. С молодым энтузиастом надо было что-то срочно делать.
В конце следующего дня председатель комиссии лично засунул в карман его плаща бутылку технического скипидара. Пробка в бутылке держалась, что называется, на честном слове. Лейтенант, одеваясь, лихо взмахнул полой плаща и невольно издал сдавленный стон – бутылка ударила его по бедру. Затем по складу распространился резкий смолистый запах, от которого у всех присутствующих засвербело в носу. Очень быстро было доказано, что скипидар мог быть похищен только с Костиного склада, и старшие товарищи принялись журить лейтенанта, правда, не очень строго: дескать, все мы живые люди и тебя понять можем. Тот стоял, чуть не плача от обиды и нестерпимого зуда, вызванного натекшим в галифе скипидаром, и пытался доказать свою непричастность к этому происшествию. Его, конечно же, подняли на смех. Больше лейтенант на складе не появился. А Костя отволок к гаражу председателя комиссии рулон металлической сетки, на которую тот давно глаз положил.
Нельзя сказать, чтобы Костя не ощущал угрызений совести. Ощущал, особенно в первое время. Но он был молод и потому верил в разумность этого мира, здравый смысл старшего поколения и пользу традиций. Да и как не воровать, когда все вокруг воруют? А как, не воруя, свести на складе концы с концами, если эти концы были обрублены еще задолго до его появления здесь? И как без воровства обеспечить хотя бы самым необходимым многодетную семью своего благодетеля Кочкина, который сам красть не умел и засыпался бы на первом же присвоенном шурупе? В самые мерзкие минуты Костя вспоминал слова сослуживца Швейка, повара-оккультиста Юрайды: «Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором».
Это Костю как-то успокаивало. Ведь для того и существует литература, чтобы черпать в ней житейскую мудрость и душевный покой.
Глава 12
Конь бледный
Но не стоит думать, что Костин склад был для военнослужащих единственным источником алкогольного дурмана, против которого с разным успехом и разными методами боролись почти все видные русские государственные деятели, начиная от митрополита Фотия и великого князя Ивана III.
Тот, кто знал нужных людей и надежные места, мог запросто приобрести в части и водку, и коньяк. Правда, стоили они по эту сторону проволоки куда дороже номинала. Те же, кому денег не хватало, пользовались суррогатами. В автопарке пили тормозную жидкость. В столярке – политуру. В лабораториях – декоративный лак, которым закрашиваются паяные контакты. Каждый огнетушитель в столовой был наполнен брагой, вызревавшей на сахаре и хлебных корках. Имелись и гурманы – поклонники одеколона и сапожного крема.
Наиболее кучеряво в этом смысле жили медработники. В санчасти почти открыто хранилась двадцатилитровая бутыль со спиртом-денатуратом, голубым, как глаза киноактрисы Натальи Фатеевой. Считалось, что к этому спирту имеет доступ только начальник санчасти. Каждый раз, покидая кабинет, он накладывал свою печать на солидную винтовую пробку бутыли (почти как царь Соломон на кувшин с очередным плененным ифритом).
И вот что придумали в пику своему начальнику бедовые санбратья – недоучившийся фельдшер Федя и бывший санитар дурдома Боря. Удостоверившись в его отсутствии, они переворачивали бутыль донышком кверху и принимались ритмично встряхивать ее. Капля денатурата шла по винтовой нарезке и падала в подставленный снизу тазик. В минуту вытекало пятнадцать-двадцать капель. Затем санбратьев сменяли больные. (Известно, какие больные лежат в санчасти – одни сачки. Настоящих больных отправляли в гарнизонный госпиталь.) Потом на помощь вызывали свободных от смены дневальных из ближайших рот. К утру набиралась четвертинка. К субботе – почти полтора литра. Можно было звать гостей.
Однажды в число приглашенных попал и Костя.
– А почему он такой синий? – спросил он, с отвращением глядя на стакан, сверкающий чистым ультрамарином.
– А чтоб не пили! – жизнерадостно ответил рыжий Федя.
– Тогда почему я его должен пить?
– Мы его уже второй год пьем и не сдохли, – успокоил гостя черный, как цыган, Боря.
Костя зажал двумя пальцами нос, закрыл глаза и опрокинул в себя адскую смесь, в которой этилового спирта как такового было, наверное, меньше, чем сивушных масел, метанола и пиридиновых оснований. Фиолетовая отрава еще бурлила в его горле, а в башке уже набатом гудел ломовой кайф.
Ах, если бы этот стакан оказался единственным в тот вечер! Но они по русскому обычаю повторили, строили, а уж потом все само пошло-поехало. Кончилось все тем, что Боря провалился в погреб, Федя ушел куда-то, не забыв прихватить с собой упаковку таблеток от гонореи, а Костя заснул в изоляторе на высокой хирургической койке, по обе стороны от которой торчали капельницы.
Очнувшись утром (не проснувшись, а именно очнувшись, как от наркоза), он на карачках выполз в степь, подступавшую прямо к задним дверям санчасти. Одного взгляда в голубое летнее небо оказалось достаточно, чтобы вызвать у него мучительный рвотный спазм. В обе стороны тянулся дощатый забор, опутанный для надежности колючей проволокой, и Косте, чтобы добраться до родного склада, предстояло пройти вдоль него чуть ли не километр.
Сил не было даже на то, чтобы принять вертикальное положение, но невдалеке мирно щипал травку Бидон, с которым Костя был шапочно знаком. Это был лохматый низкорослый конек светло-мышастой масти с совершенно белой головой и седой гривой.
Жмуркины по документам числились славянами, но в их род потомственных землепашцев, бортников и смолокуров в древние времена, несомненно, сумели затесаться скуластые кривоногие степняки. И вот сейчас генетическая память одного из этих конных варваров проснулась в Косте. Кое-как подманив Бидона к себе, он взгромоздился на его жесткий хребет, вцепился руками в гриву и ударами каблуков послал вперед. Костя забыл или не знал, что этот красноглазый жеребчик строптив, зол и коварен, как мустанг. С места набрав бешеную скорость, он помчался прямиком на дощатый забор.
«Убьемся! – успел подумать Костя. – Это надо же! Конь-камикадзе!»
Однако в нескольких метрах от забора Бидон резко остановился, упершись в землю передними копытами и подбросив задом. Костя вылетел, как камень из пращи, и, грохнувшись о забор, повис на нем в позе святого мученика Андрея Первозванного, распятого дикими скифами. Бидон довольно заржал, подмигнул одним глазом и умчался в сторону передающего комплекса станции «Заря», где в запретной зоне росла самая сочная трава.
Хорошо, что санчасть была рядом. Протрезвевший Боря и вернувшийся из самоволки Федя долго трудились над Костей, замазывая йодом многочисленные ссадины и вытаскивая занозы. Теперь он пил денатурат уже не ради пьянки, а исключительно в целях анестезии.
Тот, кто знал нужных людей и надежные места, мог запросто приобрести в части и водку, и коньяк. Правда, стоили они по эту сторону проволоки куда дороже номинала. Те же, кому денег не хватало, пользовались суррогатами. В автопарке пили тормозную жидкость. В столярке – политуру. В лабораториях – декоративный лак, которым закрашиваются паяные контакты. Каждый огнетушитель в столовой был наполнен брагой, вызревавшей на сахаре и хлебных корках. Имелись и гурманы – поклонники одеколона и сапожного крема.
Наиболее кучеряво в этом смысле жили медработники. В санчасти почти открыто хранилась двадцатилитровая бутыль со спиртом-денатуратом, голубым, как глаза киноактрисы Натальи Фатеевой. Считалось, что к этому спирту имеет доступ только начальник санчасти. Каждый раз, покидая кабинет, он накладывал свою печать на солидную винтовую пробку бутыли (почти как царь Соломон на кувшин с очередным плененным ифритом).
И вот что придумали в пику своему начальнику бедовые санбратья – недоучившийся фельдшер Федя и бывший санитар дурдома Боря. Удостоверившись в его отсутствии, они переворачивали бутыль донышком кверху и принимались ритмично встряхивать ее. Капля денатурата шла по винтовой нарезке и падала в подставленный снизу тазик. В минуту вытекало пятнадцать-двадцать капель. Затем санбратьев сменяли больные. (Известно, какие больные лежат в санчасти – одни сачки. Настоящих больных отправляли в гарнизонный госпиталь.) Потом на помощь вызывали свободных от смены дневальных из ближайших рот. К утру набиралась четвертинка. К субботе – почти полтора литра. Можно было звать гостей.
Однажды в число приглашенных попал и Костя.
– А почему он такой синий? – спросил он, с отвращением глядя на стакан, сверкающий чистым ультрамарином.
– А чтоб не пили! – жизнерадостно ответил рыжий Федя.
– Тогда почему я его должен пить?
– Мы его уже второй год пьем и не сдохли, – успокоил гостя черный, как цыган, Боря.
Костя зажал двумя пальцами нос, закрыл глаза и опрокинул в себя адскую смесь, в которой этилового спирта как такового было, наверное, меньше, чем сивушных масел, метанола и пиридиновых оснований. Фиолетовая отрава еще бурлила в его горле, а в башке уже набатом гудел ломовой кайф.
Ах, если бы этот стакан оказался единственным в тот вечер! Но они по русскому обычаю повторили, строили, а уж потом все само пошло-поехало. Кончилось все тем, что Боря провалился в погреб, Федя ушел куда-то, не забыв прихватить с собой упаковку таблеток от гонореи, а Костя заснул в изоляторе на высокой хирургической койке, по обе стороны от которой торчали капельницы.
Очнувшись утром (не проснувшись, а именно очнувшись, как от наркоза), он на карачках выполз в степь, подступавшую прямо к задним дверям санчасти. Одного взгляда в голубое летнее небо оказалось достаточно, чтобы вызвать у него мучительный рвотный спазм. В обе стороны тянулся дощатый забор, опутанный для надежности колючей проволокой, и Косте, чтобы добраться до родного склада, предстояло пройти вдоль него чуть ли не километр.
Сил не было даже на то, чтобы принять вертикальное положение, но невдалеке мирно щипал травку Бидон, с которым Костя был шапочно знаком. Это был лохматый низкорослый конек светло-мышастой масти с совершенно белой головой и седой гривой.
Жмуркины по документам числились славянами, но в их род потомственных землепашцев, бортников и смолокуров в древние времена, несомненно, сумели затесаться скуластые кривоногие степняки. И вот сейчас генетическая память одного из этих конных варваров проснулась в Косте. Кое-как подманив Бидона к себе, он взгромоздился на его жесткий хребет, вцепился руками в гриву и ударами каблуков послал вперед. Костя забыл или не знал, что этот красноглазый жеребчик строптив, зол и коварен, как мустанг. С места набрав бешеную скорость, он помчался прямиком на дощатый забор.
«Убьемся! – успел подумать Костя. – Это надо же! Конь-камикадзе!»
Однако в нескольких метрах от забора Бидон резко остановился, упершись в землю передними копытами и подбросив задом. Костя вылетел, как камень из пращи, и, грохнувшись о забор, повис на нем в позе святого мученика Андрея Первозванного, распятого дикими скифами. Бидон довольно заржал, подмигнул одним глазом и умчался в сторону передающего комплекса станции «Заря», где в запретной зоне росла самая сочная трава.
Хорошо, что санчасть была рядом. Протрезвевший Боря и вернувшийся из самоволки Федя долго трудились над Костей, замазывая йодом многочисленные ссадины и вытаскивая занозы. Теперь он пил денатурат уже не ради пьянки, а исключительно в целях анестезии.
Глава 13
Лунная пыль
Как уже упоминалось здесь, воисковая часть, в которой Косте довелось проходить воинскую службу, занималась слежением за отечественными и иностранными космическими объектами, которых в околоземном пространстве кишмя кишело. Девять десятых из них занимались различными видами шпионажа. Под серебристыми куполами скрывались сверхсекретные антенны. Сами станции носили поэтические названия, почему-то сплошь начинавшиеся на букву К: «Коралл», «Краб», «Куб», «Кама». Приписанные к ним расчеты за три рубля сорок копеек в месяц делали ту же работу, за которую их коллеги в Штатах получали немалые доллары. Кроме того, они успевали нести караульную службу, драить посуду на кухне, сидеть на гауптвахте и соблазнять офицерских жен.
Особенно трудно приходилось знаменитой станции «Заря», работавшей исключительно по пилотируемым космическим кораблям. Дежурить всерьез им приходилось не чаще раза в год, а все остальное время делилось между нарядами и хозработами. Но уж если с Байконура стартовал очередной «Союз», расчет в полном составе, не исключая и салажат, дневал и ночевал на станции. Даже пищу им доставляли туда в огромных флягах-термосах.
Естественно, что, не имея никакого представления о точных науках, управляться с действительно сложной техникой было невозможно. Учебный процесс в части был поставлен весьма круто. Сержант вручал новичку учебник, к примеру, электротехники, и, на глаз отмерив страниц тридцать-сорок, говорил: «Чтоб к следующему вторнику назубок знал. А не то…» Самое удивительное, что пацан, имевший в школе тройку по физике и путавший ватт с вольтом, через неделю мог отбарабанить закон Ома и правило буравчика как дьякон «Отче наш». Страх побуждал мозг усваивать науку намного эффективнее, чем любознательность. Полугодичный курс техникума тут проходили за месяц-полтора. Кто знает, если бы Эйнштейна в свое время призвали в армию, то под бдительным надзором прусских капралов он не только углубил бы общую теорию относительности, но и довел бы до ума пресловутую единую теорию поля.
Во время особо ответственных стартов в часть прибывали представители Центра, главным образом из отряда космонавтов. В отличие от местных покорителей Вселенной, формально приписанных к ракетным войскам, они носили голубые петлицы, не пили по утрам спирт, не скаредничали, не допекали рядовых мелкими придирками и вообще были людьми легкими, дружелюбными и симпатичными. Скоро Костя многих из них знал в лицо. Все они без исключения очень ему нравились и, вполне естественно, в космос так и не вырвались. Но не это было самым печальным. Самым печальным было то, что Костя фактически угробил отечественную программу высадки человека на Луне, куда более грандиозную и помпезную, чем проект «Аполлон».
О существовании такой программы Костя впервые узнал от одного из своих приятелей, состоявшего экспедитором при штабе. В стальном чемоданчике, опечатанном и обвешанном замочками, он носил секретную документацию из командного пункта в отдел спецсвязи и обратно. Заглядывать в этот чемоданчик, кроме него, имели право только четыре человека в части, каждый из которых был в звании не ниже полковника. Пользуясь этим обстоятельством, экспедитор беспрепятственно доставлял во всех направлениях спиртное, анашу, гражданские шмотки и прочие возбраненные солдатам вещи. Печати и замочки проблемой для него не являлись. Их он снимал с такой же легкостью, как и портянки.
Разговор, естественно, происходил под рюмку.
Источник своей информации экспедитор раскрывать не стал, но картина, соткавшаяся из его довольно бессвязных слов, ошеломила впечатлительного Костю. Выходило, что исследование Луны с помощью автоматических станций заканчивается. Уже готовы космические корабли принципиально новой конструкции, способные доставить советского человека на наш естественный спутник. Высадка, само собой, будет приурочена к открытию очередного съезда КПСС. В честь этого события на Луне будет исполнен «Интернационал» и водружено двадцать четыре или в крайнем случае двадцать пять государственных стягов. («Почему именно столько?» – удивился Костя. «Дурак ты, – объяснил ему экспедитор. – Забыл, что ли, какой съезд последним был? Двадцать третий».) Впоследствии планируется возведение научно-исследовательского института, города союзного подчинения со снабжением по первой категории, обкома партии на правах республиканского ЦК, космодрома «Плисецк-2» и базы ракетных войск стратегического назначения. Народу для всего этого потребуется столько, что уже сейчас по всем частям и подразделениям идет вербовка морально стойких и физически крепких кандидатов.
Врал пьяный экспедитор, говорил правду или просто преувеличивал, так и осталось загадкой, но душа Кости, насквозь отравленная фантастикой, воспылала фанатичной верой в торжество социализма на Луне. В тот же день он написал рапорт о зачислении его в отряд космонавтов-лунатиков.
Ночью Косте приснился волшебный сон. Легкий, как птица, он длинными, плавными прыжками несся через пепельно-серую риголитовую пустыню, известную среди селенологов и читателей НФ-литературы как Залив Зноя. Уже наступало время заката, и под косыми солнечными лучами окружающий пейзаж приобрел зловещий и мрачный облик. Каждая скала, каждый булыжник, каждый камешек отбрасывал длинные тени, путавшие перспективу и скрадывавшие расстояние. Целью Кости были сияющие вершины лунных Апеннин, среди которых не то скрывались сокровища внеземной цивилизации, не то дожидались его помощи попавшие в беду товарищи. Внезапно невдалеке что-то сверкнуло, словно наискось чиркнули спичкой, и раздался короткий чмокающий звук. Спустя некоторое время он повторился, но уже в другой стороне и с другой тональностью. «Прекратить метеоризм! Прекратить!» – прозвучал в наушниках странно знакомый голос. «Ах вот оно что! – догадался Костя. – Метеоритный дождь. Я в смертельной опасности». Тут в его нос проникло зловоние сероводорода. «Все! Скафандр поврежден! Это верная смерть! Но откуда на Луне атмосфера, даже такая смрадная?»
Костя закашлялся и проснулся. Метеоритный дождь продолжался, о чем свидетельствовало гулкое буханье, доносившееся из разных углов темной казармы. Концентрация сероводорода нарастала. В проходе возвышалась костлявая фигура командира роты майора Щербенко, проводившего свой обычный ночной обход. Обращаясь то к одному, то к другому из спящих или притворяющихся таковыми бойцов, он истерически выкрикивал: «Прекратить метеоризм! Немедленно!» (Ротный, мозги которого за двадцать пять лет беспорочной службы сильно сдвинулись в сторону дремучего маразма, каждое самое мелкое происшествие во вверенном ему подразделении считал злонамеренной акцией, направленной лично против него.)
Однако солдатики, которых за ужином накормили гороховой кашей с черным хлебом, приказы отца-командира нагло игнорировали. Деятельность их кишечников, поначалу спонтанная, постепенно обретала стройность и полифонию, свойственную разве что симфоническому оркестру. Никто в казарме уже не спал. Каждый честный военнослужащий изо всех сил старался добавить свою скромную лепту в этот поистине необыкновенный концерт.
– На месяц лишаю всю роту увольнений за пределы части! – гнусаво выкрикнул Щербенко (видно, все же нос зажал). – Всех! – И чеканным шагом покинул казарму.
Звуки, раздававшиеся ему вслед, напоминали артиллерийский салют в честь государственного праздника.
Спустя трое суток Костю вызвал к себе особист. Обмахиваясь Костиным рапортом, он вкрадчиво поинтересовался, что тому конкретно известно о программе советских пилотируемых полетов на Луну и откуда столь засекреченные сведения могли к нему поступить. Костя, которому опасность всегда добавляла если не ума, то находчивости, изворачивался долго и упорно. При этом он ссылался главным образом на свою любовь к космосу, привитую чтением произведений Немцова, Беляева и Мартынова (от упоминаний Кларка, Шекли и Брэдбери, которых особист вполне мог квалифицировать как апологетов и трубадуров империализма, он воздержался). Неизвестно, поверил ли контрразведчик подобным байкам, – на роже его было написано, что он даже самому себе редко верит – но обещал Костиным мечтам при возможности посодействовать. Если, конечно, такая программа действительно имеется.
На прощание особист вручил Косте неофициальный список имущества, необходимого его службе для борьбы с ротозеями, шпионами и вредителями. Одного спирта, предназначенного, очевидно, для спаивания вражеских диверсантов, там значилось три метра.
Предсказания всезнающего экспедитора вскоре стали сбываться. Старты космических кораблей к Луне следовали один за другим. Заранее выведав о запуске очередного из них (а было это не трудно, даже официантки в офицерском кафе знали точный график работы всех станций, от которого зависело, когда и с кем им спать), Костя с душевным трепетом ждал известий. Измученные, невыспавшиеся расчеты под утро являлись в казарму и валились на койки. «Ну как там?» – с надеждой спрашивал Костя. «Гроб с музыкой», – был ему ответ. (Вариант: «Фига с маслом».)
– А сколько такая ракета может стоить? – спросил однажды Костя у офицера, понимавшего толк в таких делах.
– Ну, примерно как город на сто тысяч человек со всеми причиндалами, – беззаботно ответил тот.
– А почему ничего у нас не получается?
– Один бог знает. То мимо пролетит, то так грохнется, что только брызги летят. Загадка. Не такие умы, как мы с тобой, над этой проблемой бьются. Я считаю, просто не везет нам.
Он, бедняга, и не знал, насколько близок был к истине. Ведь подлинная причина этого невезения, одетая в застиранное хэбэ и обутое в кирзачи, стояла совсем рядом.
Время от времени запуски приостанавливались и после очередной модернизации кораблей возобновлялись, но точно с таким же эффектом. Если на Луне и существовала какая-нибудь жизнь, ее давно бы уже уничтожило падающее с неба железо.
Иногда Костя выходил в ночь и – если тучи не мешали – пялился на серебристый диск, столь притягательный для волков и сумасшедших. Он словно старался углядеть момент посадки, моля распределяющие удачу неведомые силы об исполнении своей мечты. С таким же успехом он мог выпрашивать добавочную порцию гуляша у заведующего столовой старшины Перепадова, прославившегося умением заварить чай с помощью одной только луковой шелухи.
Если и случалось, что какой-нибудь корабль садился на лунную поверхность более или менее удачно, то следующий обязательно превращался в лепешку. Так и заглох этот грандиозный прожект, оставив в народной памяти только кликуху, закрепившуюся почему-то за автомобилями медвытрезвителя, – «луноход». Да и американцы к тому времени уже сумели нам основательно подгадить. Особенно Олдрин с Армстронгом. На пыльных тропинках далеких планет остались совсем не наши следы.
Особенно трудно приходилось знаменитой станции «Заря», работавшей исключительно по пилотируемым космическим кораблям. Дежурить всерьез им приходилось не чаще раза в год, а все остальное время делилось между нарядами и хозработами. Но уж если с Байконура стартовал очередной «Союз», расчет в полном составе, не исключая и салажат, дневал и ночевал на станции. Даже пищу им доставляли туда в огромных флягах-термосах.
Естественно, что, не имея никакого представления о точных науках, управляться с действительно сложной техникой было невозможно. Учебный процесс в части был поставлен весьма круто. Сержант вручал новичку учебник, к примеру, электротехники, и, на глаз отмерив страниц тридцать-сорок, говорил: «Чтоб к следующему вторнику назубок знал. А не то…» Самое удивительное, что пацан, имевший в школе тройку по физике и путавший ватт с вольтом, через неделю мог отбарабанить закон Ома и правило буравчика как дьякон «Отче наш». Страх побуждал мозг усваивать науку намного эффективнее, чем любознательность. Полугодичный курс техникума тут проходили за месяц-полтора. Кто знает, если бы Эйнштейна в свое время призвали в армию, то под бдительным надзором прусских капралов он не только углубил бы общую теорию относительности, но и довел бы до ума пресловутую единую теорию поля.
Во время особо ответственных стартов в часть прибывали представители Центра, главным образом из отряда космонавтов. В отличие от местных покорителей Вселенной, формально приписанных к ракетным войскам, они носили голубые петлицы, не пили по утрам спирт, не скаредничали, не допекали рядовых мелкими придирками и вообще были людьми легкими, дружелюбными и симпатичными. Скоро Костя многих из них знал в лицо. Все они без исключения очень ему нравились и, вполне естественно, в космос так и не вырвались. Но не это было самым печальным. Самым печальным было то, что Костя фактически угробил отечественную программу высадки человека на Луне, куда более грандиозную и помпезную, чем проект «Аполлон».
О существовании такой программы Костя впервые узнал от одного из своих приятелей, состоявшего экспедитором при штабе. В стальном чемоданчике, опечатанном и обвешанном замочками, он носил секретную документацию из командного пункта в отдел спецсвязи и обратно. Заглядывать в этот чемоданчик, кроме него, имели право только четыре человека в части, каждый из которых был в звании не ниже полковника. Пользуясь этим обстоятельством, экспедитор беспрепятственно доставлял во всех направлениях спиртное, анашу, гражданские шмотки и прочие возбраненные солдатам вещи. Печати и замочки проблемой для него не являлись. Их он снимал с такой же легкостью, как и портянки.
Разговор, естественно, происходил под рюмку.
Источник своей информации экспедитор раскрывать не стал, но картина, соткавшаяся из его довольно бессвязных слов, ошеломила впечатлительного Костю. Выходило, что исследование Луны с помощью автоматических станций заканчивается. Уже готовы космические корабли принципиально новой конструкции, способные доставить советского человека на наш естественный спутник. Высадка, само собой, будет приурочена к открытию очередного съезда КПСС. В честь этого события на Луне будет исполнен «Интернационал» и водружено двадцать четыре или в крайнем случае двадцать пять государственных стягов. («Почему именно столько?» – удивился Костя. «Дурак ты, – объяснил ему экспедитор. – Забыл, что ли, какой съезд последним был? Двадцать третий».) Впоследствии планируется возведение научно-исследовательского института, города союзного подчинения со снабжением по первой категории, обкома партии на правах республиканского ЦК, космодрома «Плисецк-2» и базы ракетных войск стратегического назначения. Народу для всего этого потребуется столько, что уже сейчас по всем частям и подразделениям идет вербовка морально стойких и физически крепких кандидатов.
Врал пьяный экспедитор, говорил правду или просто преувеличивал, так и осталось загадкой, но душа Кости, насквозь отравленная фантастикой, воспылала фанатичной верой в торжество социализма на Луне. В тот же день он написал рапорт о зачислении его в отряд космонавтов-лунатиков.
Ночью Косте приснился волшебный сон. Легкий, как птица, он длинными, плавными прыжками несся через пепельно-серую риголитовую пустыню, известную среди селенологов и читателей НФ-литературы как Залив Зноя. Уже наступало время заката, и под косыми солнечными лучами окружающий пейзаж приобрел зловещий и мрачный облик. Каждая скала, каждый булыжник, каждый камешек отбрасывал длинные тени, путавшие перспективу и скрадывавшие расстояние. Целью Кости были сияющие вершины лунных Апеннин, среди которых не то скрывались сокровища внеземной цивилизации, не то дожидались его помощи попавшие в беду товарищи. Внезапно невдалеке что-то сверкнуло, словно наискось чиркнули спичкой, и раздался короткий чмокающий звук. Спустя некоторое время он повторился, но уже в другой стороне и с другой тональностью. «Прекратить метеоризм! Прекратить!» – прозвучал в наушниках странно знакомый голос. «Ах вот оно что! – догадался Костя. – Метеоритный дождь. Я в смертельной опасности». Тут в его нос проникло зловоние сероводорода. «Все! Скафандр поврежден! Это верная смерть! Но откуда на Луне атмосфера, даже такая смрадная?»
Костя закашлялся и проснулся. Метеоритный дождь продолжался, о чем свидетельствовало гулкое буханье, доносившееся из разных углов темной казармы. Концентрация сероводорода нарастала. В проходе возвышалась костлявая фигура командира роты майора Щербенко, проводившего свой обычный ночной обход. Обращаясь то к одному, то к другому из спящих или притворяющихся таковыми бойцов, он истерически выкрикивал: «Прекратить метеоризм! Немедленно!» (Ротный, мозги которого за двадцать пять лет беспорочной службы сильно сдвинулись в сторону дремучего маразма, каждое самое мелкое происшествие во вверенном ему подразделении считал злонамеренной акцией, направленной лично против него.)
Однако солдатики, которых за ужином накормили гороховой кашей с черным хлебом, приказы отца-командира нагло игнорировали. Деятельность их кишечников, поначалу спонтанная, постепенно обретала стройность и полифонию, свойственную разве что симфоническому оркестру. Никто в казарме уже не спал. Каждый честный военнослужащий изо всех сил старался добавить свою скромную лепту в этот поистине необыкновенный концерт.
– На месяц лишаю всю роту увольнений за пределы части! – гнусаво выкрикнул Щербенко (видно, все же нос зажал). – Всех! – И чеканным шагом покинул казарму.
Звуки, раздававшиеся ему вслед, напоминали артиллерийский салют в честь государственного праздника.
Спустя трое суток Костю вызвал к себе особист. Обмахиваясь Костиным рапортом, он вкрадчиво поинтересовался, что тому конкретно известно о программе советских пилотируемых полетов на Луну и откуда столь засекреченные сведения могли к нему поступить. Костя, которому опасность всегда добавляла если не ума, то находчивости, изворачивался долго и упорно. При этом он ссылался главным образом на свою любовь к космосу, привитую чтением произведений Немцова, Беляева и Мартынова (от упоминаний Кларка, Шекли и Брэдбери, которых особист вполне мог квалифицировать как апологетов и трубадуров империализма, он воздержался). Неизвестно, поверил ли контрразведчик подобным байкам, – на роже его было написано, что он даже самому себе редко верит – но обещал Костиным мечтам при возможности посодействовать. Если, конечно, такая программа действительно имеется.
На прощание особист вручил Косте неофициальный список имущества, необходимого его службе для борьбы с ротозеями, шпионами и вредителями. Одного спирта, предназначенного, очевидно, для спаивания вражеских диверсантов, там значилось три метра.
Предсказания всезнающего экспедитора вскоре стали сбываться. Старты космических кораблей к Луне следовали один за другим. Заранее выведав о запуске очередного из них (а было это не трудно, даже официантки в офицерском кафе знали точный график работы всех станций, от которого зависело, когда и с кем им спать), Костя с душевным трепетом ждал известий. Измученные, невыспавшиеся расчеты под утро являлись в казарму и валились на койки. «Ну как там?» – с надеждой спрашивал Костя. «Гроб с музыкой», – был ему ответ. (Вариант: «Фига с маслом».)
– А сколько такая ракета может стоить? – спросил однажды Костя у офицера, понимавшего толк в таких делах.
– Ну, примерно как город на сто тысяч человек со всеми причиндалами, – беззаботно ответил тот.
– А почему ничего у нас не получается?
– Один бог знает. То мимо пролетит, то так грохнется, что только брызги летят. Загадка. Не такие умы, как мы с тобой, над этой проблемой бьются. Я считаю, просто не везет нам.
Он, бедняга, и не знал, насколько близок был к истине. Ведь подлинная причина этого невезения, одетая в застиранное хэбэ и обутое в кирзачи, стояла совсем рядом.
Время от времени запуски приостанавливались и после очередной модернизации кораблей возобновлялись, но точно с таким же эффектом. Если на Луне и существовала какая-нибудь жизнь, ее давно бы уже уничтожило падающее с неба железо.
Иногда Костя выходил в ночь и – если тучи не мешали – пялился на серебристый диск, столь притягательный для волков и сумасшедших. Он словно старался углядеть момент посадки, моля распределяющие удачу неведомые силы об исполнении своей мечты. С таким же успехом он мог выпрашивать добавочную порцию гуляша у заведующего столовой старшины Перепадова, прославившегося умением заварить чай с помощью одной только луковой шелухи.
Если и случалось, что какой-нибудь корабль садился на лунную поверхность более или менее удачно, то следующий обязательно превращался в лепешку. Так и заглох этот грандиозный прожект, оставив в народной памяти только кликуху, закрепившуюся почему-то за автомобилями медвытрезвителя, – «луноход». Да и американцы к тому времени уже сумели нам основательно подгадить. Особенно Олдрин с Армстронгом. На пыльных тропинках далеких планет остались совсем не наши следы.
Глава 14
Пища богов
Любовь и ненависть, как принято считать, ходят рука об руку. По истечении года службы для Кости, продолжавшего любить фантастическую литературу, свою родину и отечественную космическую программу, определились и два главных объекта ненависти – рыжие тараканы и командир роты инженер-майор Щербенко, тот самый, который в приказном порядке пытался бороться с бурным солдатским метеоризмом. Но о ротном потом. Сначала о тараканах.
К ним Костя испытывал антипатию с детства, и, возможно, поэтому наглое усатое племя плодилось на просторах нашего отечества столь же успешно, как рептилии в триасовых болотах. Дело покорения космоса тараканы восприняли с энтузиазмом. Внутри начиненных электроникой блоков они чувствовали себя не менее комфортно, чем в кухонных закоулках. Сверхвысокие частоты, мощные электромагнитные излучения и блуждающие токи влияли на них исключительно благотворно. Нигде более Костя не встречал таких крупных экземпляров, как в аппаратуре станции «Коралл». Жаль, что устроители тараканьих бегов не имели доступа на этот сверхсекретный объект.
Особенно обнаглели рыжие выродки после того, как в здании, где располагался центральный радиотехнический склад, являвшийся как бы Костиной резиденцией, решено было разместить дежурную чайную. Отныне каждый работающий в ночную смену оператор мог по записке своего командира получить кружку подслащенной воды и ломоть ситника. Как ни голодны были посетители чайной, после них все же оставались крошки. Тараканы прознали об этом без промедления. Их орды заселили не только чайную, но и все прилегающие помещения. Теперь, когда Костя, открыв поутру склад, шел к электровыключателю, под его ногами хрустело так, словно пол сплошь был посыпан семечками. Пиретрум, борная кислота, дуст и хлорофос оказывали действия сугубо паллиативного характера – через пару недель численность незваных квартирантов неизменно восстанавливалась. Дело доходило даже до конфликтов личностного характера.
Однажды, проснувшись среди ночи на столе в своей конторе (из-за постоянных стычек с ротным он старался бывать в казарме как можно реже), Костя ощутил жажду. Стукнув ногой в стенку, за которой располагалась чайная, и получив ответный сигнал, он отправился к соседу в гости.
Всем несложным хозяйством дежурной чайной заправлял тщедушный, но шустрый и жуликоватый ефрейтор Тяпкин по прозвищу Тяпа. Ничего не умея толком, он смело брался за любое дело: выступал в наилегчайшем весе за сборную части по штанге, по клеточкам перерисовывал портреты солдатских подруг с фотографий на холсты, зауживал форменные брюки, играл в оркестре на саксофоне, лечил от грибка и трихомонад, заменял в столовой хлебореза и стряпал липовые увольнительные записки. Все его начинания терпели крах, что постоянно навлекало на Тяпу хулу от командиров и рукоприкладство от сослуживцев.
Возможно, поэтому он встретил Костю настороженно, но, убедившись, что тот не собирается сыскивать сданные месяц назад в ремонт наручные часы, а тем более мстить за безнадежно загубленные парадные галифе, поспешил угостить гостя своим фирменным напитком, даже не требуя на то письменного предписания.
Все освещение чайной на данный момент состояло из тусклого ночника, прикрытого газетой. Тяпе уже давно пора было прикрыть свое заведение, и он опасался визита дежурного по части.
– Что-то твоя бурда и чаем даже не пахнет, – констатировал Костя.
– Весь чай я вчера с корешами счифирил, – сознался Тяпа. – Так что извиняй. – Внезапно он оживился, словно припомнив что-то. – Хочешь, я тебя кофейком угощу? Консервированное, на сгущенном молоке.
– Ну давай, – милостиво согласился Костя, выливая фальшивый чай в раковину.
Тяпа достал из какого-то тайника консервную банку с пробитой в двух местах крышкой, освободил ее от многих слоев целлофана и долго возился за стойкой, звякая ложечкой и подливая кипяток в толстый граненый стакан, именуемый в просторечье «маленковским» (неясно было, изобрел ли его товарищ Маленков лично или просто любил к нему прикладываться).
Наконец напиток был приготовлен, и Костя, с удовольствием потягивая густую ароматную жидкость, рассеянно слушал очередную байку Тяпы о том, как, работая на строительстве Останкинской телебашни, он однажды сорвался со стометровой высоты и спасся только потому, что в последний момент зацепился ширинкой за кусок арматуры, которую накануне по собственной халатности не срезал.
Кофе постепенно убывал, и на язык Косте все чаще попадались аппетитно хрустящие просахаренные комочки. Его стало разбирать любопытство, и он поднес один из этих комочков поближе к ночнику. При внимательном изучении он оказался раскушенным пополам тараканом.
К ним Костя испытывал антипатию с детства, и, возможно, поэтому наглое усатое племя плодилось на просторах нашего отечества столь же успешно, как рептилии в триасовых болотах. Дело покорения космоса тараканы восприняли с энтузиазмом. Внутри начиненных электроникой блоков они чувствовали себя не менее комфортно, чем в кухонных закоулках. Сверхвысокие частоты, мощные электромагнитные излучения и блуждающие токи влияли на них исключительно благотворно. Нигде более Костя не встречал таких крупных экземпляров, как в аппаратуре станции «Коралл». Жаль, что устроители тараканьих бегов не имели доступа на этот сверхсекретный объект.
Особенно обнаглели рыжие выродки после того, как в здании, где располагался центральный радиотехнический склад, являвшийся как бы Костиной резиденцией, решено было разместить дежурную чайную. Отныне каждый работающий в ночную смену оператор мог по записке своего командира получить кружку подслащенной воды и ломоть ситника. Как ни голодны были посетители чайной, после них все же оставались крошки. Тараканы прознали об этом без промедления. Их орды заселили не только чайную, но и все прилегающие помещения. Теперь, когда Костя, открыв поутру склад, шел к электровыключателю, под его ногами хрустело так, словно пол сплошь был посыпан семечками. Пиретрум, борная кислота, дуст и хлорофос оказывали действия сугубо паллиативного характера – через пару недель численность незваных квартирантов неизменно восстанавливалась. Дело доходило даже до конфликтов личностного характера.
Однажды, проснувшись среди ночи на столе в своей конторе (из-за постоянных стычек с ротным он старался бывать в казарме как можно реже), Костя ощутил жажду. Стукнув ногой в стенку, за которой располагалась чайная, и получив ответный сигнал, он отправился к соседу в гости.
Всем несложным хозяйством дежурной чайной заправлял тщедушный, но шустрый и жуликоватый ефрейтор Тяпкин по прозвищу Тяпа. Ничего не умея толком, он смело брался за любое дело: выступал в наилегчайшем весе за сборную части по штанге, по клеточкам перерисовывал портреты солдатских подруг с фотографий на холсты, зауживал форменные брюки, играл в оркестре на саксофоне, лечил от грибка и трихомонад, заменял в столовой хлебореза и стряпал липовые увольнительные записки. Все его начинания терпели крах, что постоянно навлекало на Тяпу хулу от командиров и рукоприкладство от сослуживцев.
Возможно, поэтому он встретил Костю настороженно, но, убедившись, что тот не собирается сыскивать сданные месяц назад в ремонт наручные часы, а тем более мстить за безнадежно загубленные парадные галифе, поспешил угостить гостя своим фирменным напитком, даже не требуя на то письменного предписания.
Все освещение чайной на данный момент состояло из тусклого ночника, прикрытого газетой. Тяпе уже давно пора было прикрыть свое заведение, и он опасался визита дежурного по части.
– Что-то твоя бурда и чаем даже не пахнет, – констатировал Костя.
– Весь чай я вчера с корешами счифирил, – сознался Тяпа. – Так что извиняй. – Внезапно он оживился, словно припомнив что-то. – Хочешь, я тебя кофейком угощу? Консервированное, на сгущенном молоке.
– Ну давай, – милостиво согласился Костя, выливая фальшивый чай в раковину.
Тяпа достал из какого-то тайника консервную банку с пробитой в двух местах крышкой, освободил ее от многих слоев целлофана и долго возился за стойкой, звякая ложечкой и подливая кипяток в толстый граненый стакан, именуемый в просторечье «маленковским» (неясно было, изобрел ли его товарищ Маленков лично или просто любил к нему прикладываться).
Наконец напиток был приготовлен, и Костя, с удовольствием потягивая густую ароматную жидкость, рассеянно слушал очередную байку Тяпы о том, как, работая на строительстве Останкинской телебашни, он однажды сорвался со стометровой высоты и спасся только потому, что в последний момент зацепился ширинкой за кусок арматуры, которую накануне по собственной халатности не срезал.
Кофе постепенно убывал, и на язык Косте все чаще попадались аппетитно хрустящие просахаренные комочки. Его стало разбирать любопытство, и он поднес один из этих комочков поближе к ночнику. При внимательном изучении он оказался раскушенным пополам тараканом.