Обвинялся Егоров и в том, что в 1920 году, будучи командующим Юго-Западным фронтом, подготавливал террористический акт в отношении своего члена Военного совета И.В. Сталина, а в 1928 году, установив антисоветские связи с А.И. Рыковым и А.С. Бубновым (первый в то время был председателем СНК СССР, а второй – начальником Политуправления РККА), по их заданию создал в Красной Армии террористическую организацию правых. Затем в 1934 году, по указанию того же Рыкова, он якобы стал сотрудничать с польской разведкой, а еще ранее, в 1931 году, будучи в командировке в Германии, установил тайную связь с германским генеральным штабом. В приговоре записано, что Егоров, опять таки выполняя установки Рыкова, поддерживал постоянные контакты с группами Тухачевского и Гамарника[104].
В тюрьме Егоров смиряется со своей участью и дает подробные показания по самым различным проблемам, интересующим следствие. Дает их без видимого внутреннего сопротивления, внешне же оно начисто отсутствует – такое, по крайней мере, создается впечатление при изучении его архивно-следственного дела. Там нет его отказов от ранее данных им показаний, как это встречается в делах других арестованных,военачальников. Вместе с тем в материалах дела имеются такие подробности взаимоотношений между людьми высшего эшелона РККА, которые не мог, даже при большом желании, сочинить и занести в протокол допроса ни один следователь из НКВД – их мог знать и сообщить только маршал Егоров, причем сообщить добровольно, ибо никто его за язык по данному вопросу не тянул. В первую очередь это касалось взаимоотношений Ворошилова с его ближайшим окружением (Буденным Егоровым, Тухачевским).
Такая словоохотливость и предельная откровенность Егорова перед следователями должна, безусловно, иметь какое-то объяснение. И мы находим его в протоколе допроса полковника запаса В.М. Казакевича, бывшего следователя по делу А.И. Егорова. Вызванный в Главную военную прокуратуру в качестве свидетеля, он 29 марта 1955 года дал показания подполковнику юстиции Шаповалову:
«Вопрос: Дело Егорова А.И. находилось у Вас в производстве?
Ответ: С момента ареста Егорова следствие по его делу вели начальник Особого отдела ГУГБ Николаев-Журид и его помощник Ямницкий. После ареста Егорова я по поручению Ямницкого присутствовал при составлении Егоровым его собственноручных объяснений по делу, докладывал эти объяснения Егорова Ямницкому, отдавал печатать эти объяснения. В отдельных случаях, когда Ямницкого не удовлетворяли почему-то собственноручные показания Егорова, он или сам выезжал в тюрьму для уточнения или поручал это сделать мне. И тогда Егоров дополнял свои показания.
Должен показать, что с самого начала расследования по делу Егорова с ним имели специальные беседы лично Ежов и начальник Особого отдела ГУГБ НКВД Николаев. Я полагаю, что при этих беседах Егорову были даны указанными лицами какие-то гарантии о сохранении его жизни. Однажды я присутствовал при разговоре Николаева с Егоровым в Лефортовской тюрьме, когда Егоров спросил у Николаева, знавшего его лично с гражданской войны и по день ареста, о своей судьбе. Николаев ответил на это следующей фразой: «С Вами же говорил Николай Иванович. Неужели Вам этого недостаточно?»
На это Егоров с удовлетворением заявил, что ему ясно. К Егорову физических мер принуждения не применялось, т.к. этого не требовалось в связи с его поведением по делу. Он сам писал обширные собственноручные показания и охотно излагал в них данные о заговорщической деятельности и лицах, причастных к заговору. При дополнительных вопросах к Егорову со стороны Николаева или Ямницкого о каких-либо других лицах или обстоятельствах заговора, о которых до этого Егоров не давал сам показаний, он охотно давал показания и по этим вопросам, изобличая их. От своих показаний Егоров никогда не отказывался. Впоследствии, анализируя поведение Егорова в процессе следствия, по его делу, я усомнился в том, что они полностью правдивы. В 1939 году, после ареста Ежова, при докладе Кобулову (заместителю наркома внутренних дел СССР. – Н.Ч.) по следственным делам Особого отдела НКВД СССР, я сказал ему, что Егоров вызывался Ежовым и затем он слишком свободно писал обширные показания по заговору. Я доложил также Кобулову, что, возможно, Ежов что-то обещал Егорову, что сказалось на его дальнейшем поведении. На это Кобулов заявил мне, что врагов нужно обманывать, если этим можно добиться правды. Спустя несколько дней после этого я узнал от Бочкова (нового начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, старшего майора госбезопасности. – Н.Ч.), что Берия и Кобулов вызывали к себе Егорова и имели с ним продолжительную беседу, однако содержание этой беседы мне неизвестно. Вскоре я получил указание об окончании дела Егорова и направлении его в Военную коллегию Верховного Суда СССР. При окончании следствия Егоров продолжал подтверждать все свои показания. Егоров содержался в Лефортовской и внутренней тюрьмах в отдельной камере, получал дополнительное питание и книги для чтения. На протяжении всего следствия Егоров вел себя спокойно, жалоб с его стороны не было…»[105]
В НКВД стало правилом, что подследственные из числа политических по существу сами на себя писали обвинительное заключение по делу, сочиняя многостраничные собственноручные показания. Если бы собрать и издать эти «произведения», то они читались бы с не меньшим интересом, нежели романы Агаты Кристи или Юлиана Семенова. Каких только нет там сюжетов и коллизий! От топорно-глупых планов подготовки и совершения террористических актов против руководителей партии и правительства, вариантов их ареста до конкретных цифр так называемого вредительства, саботажа, диверсий как в центре, так и на местах. Имея в своем распоряжении такие цифры и факты, следователям не составляло большого труда подготовить «липовый» протокол допроса за любое число месяца.
Егоров усердно подыгрывал следствию: чтобы подвести базу под свою якобы антисоветскую деятельность, он, показывая о связях с эсерами, заявил, что убежденным коммунистом он никогда не был, и на этой основе сплачивал вокруг себя всех недовольных порядками в стране, партии и РККА, возглавив организаций правых в армии. По его словам, в противовес этой организации в Красной Армии существовала группа Тухачевского, которого Егоров считал основным своим противником в борьбе за пост наркома обороны. Показал он также о своих связях с лидерами правых Рыковым и Бубновым, самих правых – с Ягодой, а того – с немцами, о подготовке переворота в Кремле я аресте Советского правительства и т.п. В целом ряде его показаний чаще всего упоминаются, как заговорщики, следующие военачальники: С.М. Буденный, П.Е. Дыбенко, С.Е. Грибов, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, И.В. Тюленев.
Особо в негативном свете предстает в описании Егорова инспектор кавалерии РККА маршал Буденный, с которым до ареста он дружил в течение многих лет. Вопреки расхожему мнению о крепкой боевой спайке Буденного с Ворошиловым. Егоров рисует совершенно иную картину, показывая главного кавалериста РККА крайне озлобленным против наркома. В первом протоколе допроса Егорова такое противостояние выглядит прямо как детективный сюжет: «…Накануне назначения Ворошилова (на пост наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета. СССР в 1925 году. – Н.Ч.) я беседовал с Буденным, который так же, как и я, был резко враждебно настроен к Ворошилову (неужели сам хотел на эту должность? – Н.Ч.), считая его назначение неправильным, а мое удаление из РККА – ударом по нему лично… Было какое-то озлобление у Буденного в отношении Ворошилова. Дело дошло до такого положения, когда Буденный прямо сказал, что не допустит, чтобы Ворошилов был наркомом и что он готов скорее его убить, чем согласиться с этим назначением…»[106]
Удаление А.И. Егорова из армии, о котором он упоминает, – это исполнение им в 1925–1926 годах обязанностей военного атташе в Китае. Поэтому фразу, которую в данном контексте употребил Егоров, следует понимать только как назначение его на работу, не связанную с обучением и воспитанием войск Красной Армии.
Палачам из НКВД во веки веков нет прощения еще и потому, что они планомерно разрушали самое ценное на земле – человеческую личность, заставляя людей безбожно лгать, раздваиваться, поливать грязью клеветы вчерашних друзей, сослуживцев и даже членов своей семьи. В начале главы мы приводили фрагменты из писем Егорова к Ворошилову, где он клянется наркому в вечной своей дружбе и глубоком уважении. Только что процитированный отрывок из его показаний в тюрьме лишний раз подчеркивает глубину той пропасти, в которой не по доброй воле оказался вчерашний начальник Генерального штаба РККА и первый заместитель наркома обороны. Для более убедительного сравнения обратимся к тем страницам показаний Егорова, где речь идет о его жене, обвиненной в шпионаже и от которой он поспешил отказаться: «…В то же время в плане популяризации нас как государственных деятелей я, Бубнов, Буденный стремились участвовать во всех банкетах. Мы стремились бывать там, где присутствовали военные атташе, послы и т.д. Жены наши – моя, Бубнова и Буденного – были душой этих банкетов, и таким образом мы завязывали личные связи с иностранными кругами»[107].
В тюрьме Егоров смиряется со своей участью и дает подробные показания по самым различным проблемам, интересующим следствие. Дает их без видимого внутреннего сопротивления, внешне же оно начисто отсутствует – такое, по крайней мере, создается впечатление при изучении его архивно-следственного дела. Там нет его отказов от ранее данных им показаний, как это встречается в делах других арестованных,военачальников. Вместе с тем в материалах дела имеются такие подробности взаимоотношений между людьми высшего эшелона РККА, которые не мог, даже при большом желании, сочинить и занести в протокол допроса ни один следователь из НКВД – их мог знать и сообщить только маршал Егоров, причем сообщить добровольно, ибо никто его за язык по данному вопросу не тянул. В первую очередь это касалось взаимоотношений Ворошилова с его ближайшим окружением (Буденным Егоровым, Тухачевским).
Такая словоохотливость и предельная откровенность Егорова перед следователями должна, безусловно, иметь какое-то объяснение. И мы находим его в протоколе допроса полковника запаса В.М. Казакевича, бывшего следователя по делу А.И. Егорова. Вызванный в Главную военную прокуратуру в качестве свидетеля, он 29 марта 1955 года дал показания подполковнику юстиции Шаповалову:
«Вопрос: Дело Егорова А.И. находилось у Вас в производстве?
Ответ: С момента ареста Егорова следствие по его делу вели начальник Особого отдела ГУГБ Николаев-Журид и его помощник Ямницкий. После ареста Егорова я по поручению Ямницкого присутствовал при составлении Егоровым его собственноручных объяснений по делу, докладывал эти объяснения Егорова Ямницкому, отдавал печатать эти объяснения. В отдельных случаях, когда Ямницкого не удовлетворяли почему-то собственноручные показания Егорова, он или сам выезжал в тюрьму для уточнения или поручал это сделать мне. И тогда Егоров дополнял свои показания.
Должен показать, что с самого начала расследования по делу Егорова с ним имели специальные беседы лично Ежов и начальник Особого отдела ГУГБ НКВД Николаев. Я полагаю, что при этих беседах Егорову были даны указанными лицами какие-то гарантии о сохранении его жизни. Однажды я присутствовал при разговоре Николаева с Егоровым в Лефортовской тюрьме, когда Егоров спросил у Николаева, знавшего его лично с гражданской войны и по день ареста, о своей судьбе. Николаев ответил на это следующей фразой: «С Вами же говорил Николай Иванович. Неужели Вам этого недостаточно?»
На это Егоров с удовлетворением заявил, что ему ясно. К Егорову физических мер принуждения не применялось, т.к. этого не требовалось в связи с его поведением по делу. Он сам писал обширные собственноручные показания и охотно излагал в них данные о заговорщической деятельности и лицах, причастных к заговору. При дополнительных вопросах к Егорову со стороны Николаева или Ямницкого о каких-либо других лицах или обстоятельствах заговора, о которых до этого Егоров не давал сам показаний, он охотно давал показания и по этим вопросам, изобличая их. От своих показаний Егоров никогда не отказывался. Впоследствии, анализируя поведение Егорова в процессе следствия, по его делу, я усомнился в том, что они полностью правдивы. В 1939 году, после ареста Ежова, при докладе Кобулову (заместителю наркома внутренних дел СССР. – Н.Ч.) по следственным делам Особого отдела НКВД СССР, я сказал ему, что Егоров вызывался Ежовым и затем он слишком свободно писал обширные показания по заговору. Я доложил также Кобулову, что, возможно, Ежов что-то обещал Егорову, что сказалось на его дальнейшем поведении. На это Кобулов заявил мне, что врагов нужно обманывать, если этим можно добиться правды. Спустя несколько дней после этого я узнал от Бочкова (нового начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, старшего майора госбезопасности. – Н.Ч.), что Берия и Кобулов вызывали к себе Егорова и имели с ним продолжительную беседу, однако содержание этой беседы мне неизвестно. Вскоре я получил указание об окончании дела Егорова и направлении его в Военную коллегию Верховного Суда СССР. При окончании следствия Егоров продолжал подтверждать все свои показания. Егоров содержался в Лефортовской и внутренней тюрьмах в отдельной камере, получал дополнительное питание и книги для чтения. На протяжении всего следствия Егоров вел себя спокойно, жалоб с его стороны не было…»[105]
В НКВД стало правилом, что подследственные из числа политических по существу сами на себя писали обвинительное заключение по делу, сочиняя многостраничные собственноручные показания. Если бы собрать и издать эти «произведения», то они читались бы с не меньшим интересом, нежели романы Агаты Кристи или Юлиана Семенова. Каких только нет там сюжетов и коллизий! От топорно-глупых планов подготовки и совершения террористических актов против руководителей партии и правительства, вариантов их ареста до конкретных цифр так называемого вредительства, саботажа, диверсий как в центре, так и на местах. Имея в своем распоряжении такие цифры и факты, следователям не составляло большого труда подготовить «липовый» протокол допроса за любое число месяца.
Егоров усердно подыгрывал следствию: чтобы подвести базу под свою якобы антисоветскую деятельность, он, показывая о связях с эсерами, заявил, что убежденным коммунистом он никогда не был, и на этой основе сплачивал вокруг себя всех недовольных порядками в стране, партии и РККА, возглавив организаций правых в армии. По его словам, в противовес этой организации в Красной Армии существовала группа Тухачевского, которого Егоров считал основным своим противником в борьбе за пост наркома обороны. Показал он также о своих связях с лидерами правых Рыковым и Бубновым, самих правых – с Ягодой, а того – с немцами, о подготовке переворота в Кремле я аресте Советского правительства и т.п. В целом ряде его показаний чаще всего упоминаются, как заговорщики, следующие военачальники: С.М. Буденный, П.Е. Дыбенко, С.Е. Грибов, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, И.В. Тюленев.
Особо в негативном свете предстает в описании Егорова инспектор кавалерии РККА маршал Буденный, с которым до ареста он дружил в течение многих лет. Вопреки расхожему мнению о крепкой боевой спайке Буденного с Ворошиловым. Егоров рисует совершенно иную картину, показывая главного кавалериста РККА крайне озлобленным против наркома. В первом протоколе допроса Егорова такое противостояние выглядит прямо как детективный сюжет: «…Накануне назначения Ворошилова (на пост наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета. СССР в 1925 году. – Н.Ч.) я беседовал с Буденным, который так же, как и я, был резко враждебно настроен к Ворошилову (неужели сам хотел на эту должность? – Н.Ч.), считая его назначение неправильным, а мое удаление из РККА – ударом по нему лично… Было какое-то озлобление у Буденного в отношении Ворошилова. Дело дошло до такого положения, когда Буденный прямо сказал, что не допустит, чтобы Ворошилов был наркомом и что он готов скорее его убить, чем согласиться с этим назначением…»[106]
Удаление А.И. Егорова из армии, о котором он упоминает, – это исполнение им в 1925–1926 годах обязанностей военного атташе в Китае. Поэтому фразу, которую в данном контексте употребил Егоров, следует понимать только как назначение его на работу, не связанную с обучением и воспитанием войск Красной Армии.
Палачам из НКВД во веки веков нет прощения еще и потому, что они планомерно разрушали самое ценное на земле – человеческую личность, заставляя людей безбожно лгать, раздваиваться, поливать грязью клеветы вчерашних друзей, сослуживцев и даже членов своей семьи. В начале главы мы приводили фрагменты из писем Егорова к Ворошилову, где он клянется наркому в вечной своей дружбе и глубоком уважении. Только что процитированный отрывок из его показаний в тюрьме лишний раз подчеркивает глубину той пропасти, в которой не по доброй воле оказался вчерашний начальник Генерального штаба РККА и первый заместитель наркома обороны. Для более убедительного сравнения обратимся к тем страницам показаний Егорова, где речь идет о его жене, обвиненной в шпионаже и от которой он поспешил отказаться: «…В то же время в плане популяризации нас как государственных деятелей я, Бубнов, Буденный стремились участвовать во всех банкетах. Мы стремились бывать там, где присутствовали военные атташе, послы и т.д. Жены наши – моя, Бубнова и Буденного – были душой этих банкетов, и таким образом мы завязывали личные связи с иностранными кругами»[107].
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента