– Откупиться думаете? А зуски, драться надо!..
Пейсатый шарахнулся как от удара и дико взвизгнул:
– Мишигене![10]
Все завопили, и что произошло дальше, Ицек не понял. Кто-то треснул его по голове так, что пейсатое лицо подпрыгнуло, цветастые колонны сдвинулись, и все завертелось у него перед глазами…
Когда Ицек снова пришел в себя, локаля он не увидел. В голове было муторно, в нос бил запах скисшей селедки, сгустившийся вокруг сумрак не давал оглядеться, и, непонятно почему, сильно жгло темя. Единственным, что Ицек хорошо различал, была свеча, оплывавшая в дутом подсвечнике, поставленном на деревянный бочонок. Какой-то человек неподвижно сидел рядом, но кто это, понять было невозможно – на свету прорисовывался только силуэт.
Ицек слабо пошевелился, и человек у бочонка, сразу встрепенувшись, обрадованно спросил:
– Ну что, живой?
– Вроде… – Ицек попробовал повернуть голову. – А что со мной было?
– Что, что… Били тебя всем скопом, вот что.
– А-а-а, вспомнил… А вы, кто?
– Я? Я Мендель…
Человек потянулся к свече, и Ицек смог рассмотреть его худое продолговатое лицо, чем-то неуловимо отличавшееся от других, казавшихся такими одинаковыми, лиц гетто. Наверное, все зависело от живых темных глаз, в которых сейчас отсвечивались мягкие огоньки.
– Там говорили, ты комсомолец? Это правда?
Мендель снял нагар со свечи и растер его пальцами.
– Правда! – Ицек резко вскинулся. – Это что, тюрьма?
Только сейчас до него дошло, что с ним случилось. Похоже, он не только избит, но и арестован. Наверно, хозяин закутка понял его состояние, потому что тут же замахал руками:
– Да уймись ты! Вот уж цидрейтер[11]… – Мендель неожиданно рассмеялся. – У меня ты. Я тебя из локаля к себе перетащил.
– Зачем? – Ицек попробовал оглядеть каморку. – Я на Караимской, в подвале у Давидзона живу…
– Вот-вот, в подвале… А что ты там забыл? Оставайся лучше у меня, ты – сам, я – сам, и характеры сходятся. Э, да ты, видать, с голоду дохнешь…
Мендель куда-то полез, и вдруг Ицек уловил умопомрачительный запах свиного сала. Уже через минуту, торопливо глотая слюни и давясь от жадности, он поедал невероятно вкусный бутерброд со смальцем. Дождавшись, пока Ицек с ним расправится, Мендель спросил:
– Ну что, остаешься? Я тебе про себя расскажу, как в Одессе-маме жил… Ты слыхал про Одессу?
– Чего зря говорить? – Ицек проглотил последние крошки. – Мне этот локаль теперь не простят!
– А вот это я на себя беру…
Мендель поднялся с бочонка, выпрямился во весь рост, и огонек свечи резко качнулся в сторону…
Оглядев со всех сторон обувку и весело попрыгав, Малевич поднялся наверх и вошел в комнату Лечицкого. Сам полковник, облаченный в атласный халат со стегаными отворотами, сидя у камина, что-то читал. Увидев Малевича, он опустил книгу и спросил:
– Ну что, комиссар, решил уйти? Боишься-таки?
– Боюсь, – Малевич кивнул. – Не верю я, что за одно знакомство немцы целую усадьбу отвалят… Не та публика! Так что, сами понимаете…
– Понимаю, понимаю, но только ведь и не каждого после тюрьмы да заграницы на батальонного комиссара аттестуют…
В комнате повисла напряженная тишина, и, чтобы ее разрядить, Лечицкий с каким-то безразличием поинтересовался:
– Да, комиссар, хочу знать, ты и сейчас убежден, что ваш строй самый лучший?
– Хватит ерунды… – Малевич качнулся к двери.
– Жаль… – Лечицкий вздохнул. – Хотелось поговорить с тобой кой о чем. Специально ждал, пока выздоровеешь, да ты я вижу, как волк матерый, все в лес смотришь…
– За то что сделали для меня, поклон низкий… Вот только, не взыщите, платить мне нечем.
– Платить не мне будешь, России! – Глаза Лечицкого под стеклышками пенсне строго блеснули. – Надеюсь, воевать идешь?
– Да, воевать!
– А куда?
Не спуская глаз с полковника, Малевич упорно молчал.
– Так… Ты, может, думаешь, бывший дворянин Лечицкий Россию за старый дом продал, а? Дурак ты дурак, унтер! Сказал бы я тебе, да время не то… Немцы Ростов взяли, на Москву идут.
– Не может быть…
– Может… Отступают твои «красные маршалы». Позорно отступают! Вот только почему, а? Может, ты комиссар, знаешь?
– Не знаю… – Малевич сжал зубы. – Я одно знаю: драться надо!
– Да, в этом ты прав… – Лечицкий встал, подошел к окну, постоял, глядя на как бы подернутое дымкой озеро, и повернулся к Малевичу. – У меня ж вещи твои, комиссар, чтоб не забыть…
Полковник наклонился к ящику шкафа и вытащил сверток.
– Вот возьми. Тут пистолет, документы, часы. Форму брать пока не советую. Пусть у меня полежит… Сапоги, конечно, отличные, но я б на твоем месте их не обувал, попадешься сразу.
– Да, в постолах лучше, – Малевич развернул сверток и усмехнулся: – А за сапогами я потом зайду.
– Значит, тут решил оставаться?
– Не знаю… Я людям из обслуги вашей сказал, что на белорусскую сторону переберусь. Родных проведать.
– Ладно, я понял. Ступай, как говорится, с богом… Если надумаешь, или нужда будет какая, заходи, помогу…
Лечицкий как-то сник, опустился в кресло и взял книгу. Уже закрывая дверь, Малевич видел, что полковник смотрит в одну точку, задумчиво поглаживая пальцами корешок…
Усадьба давно скрылась из виду, тропинка петляла лесом, а Лечицкий так и не шел из головы у Малевича. Только сейчас, когда подспудный страх ежеминутного ареста наконец отступил, он четко осознал: немецкой указки в поступке «герра барона» не было…
Петро ждал Малевича сразу за болотом. Тропинка выводила к заросшей лесной просеке, и там Малевич сначала услыхал легкое позванивание сбруи, а потом заприметил спрятанную в кустах бестарку[13], на сиденье которой дремал Меланюк. Малевич тихонько свистнул, Петро встрепенулся и выскочил из бестарки.
– Товаришу Малевич!
– Ну, здравствуй, Петро… – Малевич обнял Меланюка. – Давно ждешь?
– Та десь з годыну… Краще скажить як там з тим герром бароном, усе гаразд?
– Да порядок, порядок, разошлись по-хорошему. Ох, и штучка этот мой полковник Лечицкий! – Малевич засмеялся и влез в бестарку. – Поехали.
Петро с готовностью заскочил на сиденье и тряхнул вожжами.
– Вы знаете, товаришу комиссар, дывивсь я зи свого боку на того Лечицького. Воно таке цабе що може з нього шось й буде, га?
– Ну, то еще смотреть надо и таки добре смотреть… – Малевич устроился поудобнее и нетерпеливо спросил: – Ну, как оно там?
Петро вывел коней на просеку и, только когда колеса бестарки запрыгали по корневищам, ответил:
– Неважно, товаришу Малевич… Немцы город на особый режим перевели, – Меланюк прикрикнул на лошадей, и они побежали шибче. – В них там штабы стоять, газеты друкують, управлиння всиляки. А всих наших, хто хучь яку-небудь посаду мав, у банковський подвал покидали.
– Так, в город, значит, нельзя…
– У село поки що теж не можна. Оунивськи бандюки усих до «чорных спискив» позаносили…
Малевич долго молчал, обдумывая услышанное, и только когда повозка свернула с просеки на слабо накатанную колею, спросил:
– Ну и куда же ты меня теперь везешь?
Меланюк подогнал лошадей и только потом обстоятельно ответил:
– Я, товаришу комиссар, так подумав. Тут, у лиси, багато наших ховається, и я вам теж схованку приготував. Я так розумию, треба вам усих тих, що ховаються, до купы зибраты…
Петро помолчал и, тряхнув вожжами, добавил:
– В полиции я списки на тих людей узяв, кого полиция пидозрюе, що допамагають им, теж. А ще провианту взяв, карту с лесничества, та тут под сеном в мене драгунка е… Що ж до документив, то зробыв я вам довидку таємного полицианта, на той випадок якщо на полицеїв десь наскочите. Ось, поки що все що змиг…
– Неплохо! – Малевич подумал. – Ну-ка дай мне список…
Петро вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, и Малевич прямо на ходу, держась одной рукой за борт бестарки, развернул бумагу…
Важно продефилировав улицей, Пилюк свернул за угол к раскидистому одноэтажному дому, где по адресу «Півнична, 14» размещалась редакция газеты «Голос України».
Полицай, дежуривший у входа, при виде «пана референта» с готовностью вытянулся, и полный собственного достоинства Пилюк прошел прямо в кабинет главного редактора.
Редактор был у себя. Пилюк еще не закрыл дверь, как хозяин приподнялся над стулом и приветственно помахал ручкой.
– Мое шанування, пане радник! Цо, пан принис свий роман?..
Пилюк знал редактора еще по Кракову, они даже были приятелями, но сейчас ему было не до шуток, и он сразу перешел к делу:
– Пане магистр, я тут де с ким бесиду мав. Хлопци кажуть, наши справы погани. Агитация ниякого толку не дае, схидняки на нас як на ворогив дывляться, а тут ще й з нимцями непорозуминня всиляки…
– Непорозуминня не те слово… – редактор насупился. – И ты що, бажаеш, щоб я це надрукував?[14]
– Я з ним мову про видродження веду, а вин… – рассердился Пилюк.
– Ну, якщо так…Ты в «Українських щоденних вістях» статтю «Что мы находим на Востоке», читав? – Редактор повернулся и ловко выхватил из лежавшей на столике кипы газету. – Ось послушай: «Украинство откинуто на сто лет назад. Возрождение придет только от селянства, так как другие прослойки слишком слабы, чтобы возглавить регенерацию…»
Пейсатый шарахнулся как от удара и дико взвизгнул:
– Мишигене![10]
Все завопили, и что произошло дальше, Ицек не понял. Кто-то треснул его по голове так, что пейсатое лицо подпрыгнуло, цветастые колонны сдвинулись, и все завертелось у него перед глазами…
Когда Ицек снова пришел в себя, локаля он не увидел. В голове было муторно, в нос бил запах скисшей селедки, сгустившийся вокруг сумрак не давал оглядеться, и, непонятно почему, сильно жгло темя. Единственным, что Ицек хорошо различал, была свеча, оплывавшая в дутом подсвечнике, поставленном на деревянный бочонок. Какой-то человек неподвижно сидел рядом, но кто это, понять было невозможно – на свету прорисовывался только силуэт.
Ицек слабо пошевелился, и человек у бочонка, сразу встрепенувшись, обрадованно спросил:
– Ну что, живой?
– Вроде… – Ицек попробовал повернуть голову. – А что со мной было?
– Что, что… Били тебя всем скопом, вот что.
– А-а-а, вспомнил… А вы, кто?
– Я? Я Мендель…
Человек потянулся к свече, и Ицек смог рассмотреть его худое продолговатое лицо, чем-то неуловимо отличавшееся от других, казавшихся такими одинаковыми, лиц гетто. Наверное, все зависело от живых темных глаз, в которых сейчас отсвечивались мягкие огоньки.
– Там говорили, ты комсомолец? Это правда?
Мендель снял нагар со свечи и растер его пальцами.
– Правда! – Ицек резко вскинулся. – Это что, тюрьма?
Только сейчас до него дошло, что с ним случилось. Похоже, он не только избит, но и арестован. Наверно, хозяин закутка понял его состояние, потому что тут же замахал руками:
– Да уймись ты! Вот уж цидрейтер[11]… – Мендель неожиданно рассмеялся. – У меня ты. Я тебя из локаля к себе перетащил.
– Зачем? – Ицек попробовал оглядеть каморку. – Я на Караимской, в подвале у Давидзона живу…
– Вот-вот, в подвале… А что ты там забыл? Оставайся лучше у меня, ты – сам, я – сам, и характеры сходятся. Э, да ты, видать, с голоду дохнешь…
Мендель куда-то полез, и вдруг Ицек уловил умопомрачительный запах свиного сала. Уже через минуту, торопливо глотая слюни и давясь от жадности, он поедал невероятно вкусный бутерброд со смальцем. Дождавшись, пока Ицек с ним расправится, Мендель спросил:
– Ну что, остаешься? Я тебе про себя расскажу, как в Одессе-маме жил… Ты слыхал про Одессу?
– Чего зря говорить? – Ицек проглотил последние крошки. – Мне этот локаль теперь не простят!
– А вот это я на себя беру…
Мендель поднялся с бочонка, выпрямился во весь рост, и огонек свечи резко качнулся в сторону…
* * *
Постолы из сыромятной кожи были очень удобны. Малевич, томясь от безделья, сшил их сам и теперь, поставив ногу на ступеньку, с удовольствием рассматривал свое изделие. К тому же обувка напомнила ему молодость, прошедшую в белорусской веске[12].Оглядев со всех сторон обувку и весело попрыгав, Малевич поднялся наверх и вошел в комнату Лечицкого. Сам полковник, облаченный в атласный халат со стегаными отворотами, сидя у камина, что-то читал. Увидев Малевича, он опустил книгу и спросил:
– Ну что, комиссар, решил уйти? Боишься-таки?
– Боюсь, – Малевич кивнул. – Не верю я, что за одно знакомство немцы целую усадьбу отвалят… Не та публика! Так что, сами понимаете…
– Понимаю, понимаю, но только ведь и не каждого после тюрьмы да заграницы на батальонного комиссара аттестуют…
В комнате повисла напряженная тишина, и, чтобы ее разрядить, Лечицкий с каким-то безразличием поинтересовался:
– Да, комиссар, хочу знать, ты и сейчас убежден, что ваш строй самый лучший?
– Хватит ерунды… – Малевич качнулся к двери.
– Жаль… – Лечицкий вздохнул. – Хотелось поговорить с тобой кой о чем. Специально ждал, пока выздоровеешь, да ты я вижу, как волк матерый, все в лес смотришь…
– За то что сделали для меня, поклон низкий… Вот только, не взыщите, платить мне нечем.
– Платить не мне будешь, России! – Глаза Лечицкого под стеклышками пенсне строго блеснули. – Надеюсь, воевать идешь?
– Да, воевать!
– А куда?
Не спуская глаз с полковника, Малевич упорно молчал.
– Так… Ты, может, думаешь, бывший дворянин Лечицкий Россию за старый дом продал, а? Дурак ты дурак, унтер! Сказал бы я тебе, да время не то… Немцы Ростов взяли, на Москву идут.
– Не может быть…
– Может… Отступают твои «красные маршалы». Позорно отступают! Вот только почему, а? Может, ты комиссар, знаешь?
– Не знаю… – Малевич сжал зубы. – Я одно знаю: драться надо!
– Да, в этом ты прав… – Лечицкий встал, подошел к окну, постоял, глядя на как бы подернутое дымкой озеро, и повернулся к Малевичу. – У меня ж вещи твои, комиссар, чтоб не забыть…
Полковник наклонился к ящику шкафа и вытащил сверток.
– Вот возьми. Тут пистолет, документы, часы. Форму брать пока не советую. Пусть у меня полежит… Сапоги, конечно, отличные, но я б на твоем месте их не обувал, попадешься сразу.
– Да, в постолах лучше, – Малевич развернул сверток и усмехнулся: – А за сапогами я потом зайду.
– Значит, тут решил оставаться?
– Не знаю… Я людям из обслуги вашей сказал, что на белорусскую сторону переберусь. Родных проведать.
– Ладно, я понял. Ступай, как говорится, с богом… Если надумаешь, или нужда будет какая, заходи, помогу…
Лечицкий как-то сник, опустился в кресло и взял книгу. Уже закрывая дверь, Малевич видел, что полковник смотрит в одну точку, задумчиво поглаживая пальцами корешок…
Усадьба давно скрылась из виду, тропинка петляла лесом, а Лечицкий так и не шел из головы у Малевича. Только сейчас, когда подспудный страх ежеминутного ареста наконец отступил, он четко осознал: немецкой указки в поступке «герра барона» не было…
Петро ждал Малевича сразу за болотом. Тропинка выводила к заросшей лесной просеке, и там Малевич сначала услыхал легкое позванивание сбруи, а потом заприметил спрятанную в кустах бестарку[13], на сиденье которой дремал Меланюк. Малевич тихонько свистнул, Петро встрепенулся и выскочил из бестарки.
– Товаришу Малевич!
– Ну, здравствуй, Петро… – Малевич обнял Меланюка. – Давно ждешь?
– Та десь з годыну… Краще скажить як там з тим герром бароном, усе гаразд?
– Да порядок, порядок, разошлись по-хорошему. Ох, и штучка этот мой полковник Лечицкий! – Малевич засмеялся и влез в бестарку. – Поехали.
Петро с готовностью заскочил на сиденье и тряхнул вожжами.
– Вы знаете, товаришу комиссар, дывивсь я зи свого боку на того Лечицького. Воно таке цабе що може з нього шось й буде, га?
– Ну, то еще смотреть надо и таки добре смотреть… – Малевич устроился поудобнее и нетерпеливо спросил: – Ну, как оно там?
Петро вывел коней на просеку и, только когда колеса бестарки запрыгали по корневищам, ответил:
– Неважно, товаришу Малевич… Немцы город на особый режим перевели, – Меланюк прикрикнул на лошадей, и они побежали шибче. – В них там штабы стоять, газеты друкують, управлиння всиляки. А всих наших, хто хучь яку-небудь посаду мав, у банковський подвал покидали.
– Так, в город, значит, нельзя…
– У село поки що теж не можна. Оунивськи бандюки усих до «чорных спискив» позаносили…
Малевич долго молчал, обдумывая услышанное, и только когда повозка свернула с просеки на слабо накатанную колею, спросил:
– Ну и куда же ты меня теперь везешь?
Меланюк подогнал лошадей и только потом обстоятельно ответил:
– Я, товаришу комиссар, так подумав. Тут, у лиси, багато наших ховається, и я вам теж схованку приготував. Я так розумию, треба вам усих тих, що ховаються, до купы зибраты…
Петро помолчал и, тряхнув вожжами, добавил:
– В полиции я списки на тих людей узяв, кого полиция пидозрюе, що допамагають им, теж. А ще провианту взяв, карту с лесничества, та тут под сеном в мене драгунка е… Що ж до документив, то зробыв я вам довидку таємного полицианта, на той випадок якщо на полицеїв десь наскочите. Ось, поки що все що змиг…
– Неплохо! – Малевич подумал. – Ну-ка дай мне список…
Петро вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, и Малевич прямо на ходу, держась одной рукой за борт бестарки, развернул бумагу…
* * *
Служба кончалась, и по всему собору плыл сладко-голубой дымок ладана. Теплились свечи, крестились прихожане, гудел голос священника. Стоя на видном месте, Пилюк исподтишка поглядывал, заметили ли его другие. Удостоверившись, что на него обратили должное внимание, по окончании службы, не дожидаясь толкотни, одним из первых пошел к дверям храма.Важно продефилировав улицей, Пилюк свернул за угол к раскидистому одноэтажному дому, где по адресу «Півнична, 14» размещалась редакция газеты «Голос України».
Полицай, дежуривший у входа, при виде «пана референта» с готовностью вытянулся, и полный собственного достоинства Пилюк прошел прямо в кабинет главного редактора.
Редактор был у себя. Пилюк еще не закрыл дверь, как хозяин приподнялся над стулом и приветственно помахал ручкой.
– Мое шанування, пане радник! Цо, пан принис свий роман?..
Пилюк знал редактора еще по Кракову, они даже были приятелями, но сейчас ему было не до шуток, и он сразу перешел к делу:
– Пане магистр, я тут де с ким бесиду мав. Хлопци кажуть, наши справы погани. Агитация ниякого толку не дае, схидняки на нас як на ворогив дывляться, а тут ще й з нимцями непорозуминня всиляки…
– Непорозуминня не те слово… – редактор насупился. – И ты що, бажаеш, щоб я це надрукував?[14]
– Я з ним мову про видродження веду, а вин… – рассердился Пилюк.
– Ну, якщо так…Ты в «Українських щоденних вістях» статтю «Что мы находим на Востоке», читав? – Редактор повернулся и ловко выхватил из лежавшей на столике кипы газету. – Ось послушай: «Украинство откинуто на сто лет назад. Возрождение придет только от селянства, так как другие прослойки слишком слабы, чтобы возглавить регенерацию…»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента