Страница:
Николаев не мог не знать об этой связи. В печати фигурировали даже «подметные письма», якобы посланные Николаеву, где рассказывалось об этой любви Кирова и Мильды. Но пока у обманутого мужа была работа, этот вопрос его не очень волновал, да и встречи ленинградского вождя и бывшей секретарши были редки и случайны, а Николаев слишком любил Мильду, и она, вероятнее всего, умела быстро гасить ревность увечного супруга.
Но 3 апреля 1934 года появился приказ директора Института истории партии Отто Лидака: «Николаева Леонида Васильевича в связи с исключением из партии за отказ от парткомандировки освободить от работы инструктора сектора истпарткомиссии с исключением из штата института, компенсировав его 2-недельным выходным пособием».
Надо сказать, что Николаев случайно попал в институт. Учитывая его низшее образование – он учился всего четыре года, а потом пошел подмастерьем в часовую мастерскую, – сегодня можно только гадать, как он вообще попал на должность инструктора в научно-исследовательский институт. И скорее всего, тут роковую роль сыграл сам Киров, который по просьбе Мильды пристроил Николаева на теплое местечко. Существует записка культпропотдела Ленинградского обкома партии директору института Лидаку: «Тов. Лидак! Сектор кадров направляет Николаева по договоренности для использования по должности. Зав. сектором культкадров».
Значит, была договоренность, и кто-то подсказал заведующему сектором кадров порекомендовать Николаева на работу в институт. Но кто это влиятельное лицо? Ведь при беглом же знакомстве с учетным листком Николаева становится ясно, что на подобную должность он при своем образовании рассчитывать не может. Но Николаев становится инструктором в солидном институте. И здесь снова проявляется его склочный характер: он спорит с начальством, ведет себя излишне самоуверенно, хотя всем видны его неграмотность и некомпетентность. Он пишет с грубыми орфографическими ошибками. Пишет, к примеру, «кравать», а одно из заявлений начинает так: «Мне охота обратить Ваше внимание…»
И когда в институт приходит разнарядка: одного партийца мобилизовать на транспорт (для первых десятилетий советской власти очень характерны такие почины, партийцев мобилизовали в милицию, на транспорт, в авиацию), то у руководства института сомнений не возникает – мобилизовать Николаева. Это был удобный способ избавиться от склочного и малограмотного работника. Но Николаев воспротивился этому почину и по-своему был прав. Он имел белый билет, то есть был освобожден от службы в армии, и это была вполне резонная причина для пересмотра данной кандидатуры. Но партком института настолько хотел от него избавиться, что отказ Николаева сочли за грубейшее нарушение партийной дисциплины и исключили его из партии. И как следствие – увольнение из института. Обиженный инструктор пожаловался в райком, районная контрольная комиссия, разобравшись в сути конфликта, Николаева в партии восстановила, правда объявив строгий выговор – «за недисциплинированность и обывательское отношение, допущенное Николаевым к партмобилизации». Восстановившись в партии, Николаев, ободренный первым успехом, требовал своего восстановления и в должности инструктора. Но тут директор института встал на дыбы, категорически отказавшись принять его обратно.
Здесь стоит отметить, что постановлением Политбюро в начале 30-х была отменена власть «троек» на предприятиях, когда секретари парткома и профкома имели одинаковое право в решении важнейших производственных вопросов, в особенности кадровых, и почти монопольное право в подборе кадров было закреплено за директорами предприятий. Не могли уже и райкомы, обкомы партии бесконтрольно диктовать свою волю руководителям производств. Поэтому культпропотдел обкома ничем помочь Николаеву не мог.
Но обиженного инструктора захватила жажда справедливости. Он пишет жалобы во все инстанции, начиная от райкома и заканчивая самим Сталиным и ЦК ВКП(б). Он пишет обширные многостраничные послания, прося, умоляя, требуя восстановить его в должности инструктора, но ответа из партийных инстанций нет.
В райкоме ему предлагают пойти работать на завод, но Николаев уже не хочет на завод. Его уволили из института в связи с исключением из партии. Но в партии его восстановили. Значит, причины, по которой его уволили, больше нет, а вследствие этого его обязаны восстановить в прежней должности. Определенная логика в этом есть. Но директор Лидак восстановить Николаева отказывается, а партийные инстанции воздействовать на Лидака либо не могут, либо не хотят. Николаев считает, что не хотят. И пытается воздействовать на них всеми возможными способами.
Но сколько таких жалоб приходило в ЦК, Сталину по более серьезным поводам. Жалобы обычно пересыпались обратно в партийные органы по месту жительства партийца, а в Смольнинском райкоме ничего нового, кроме как путевку на завод, предложить не могли. Образовался замкнутый круг. Проходил месяц за месяцем, Николаев писал жалобы и сидел без работы. Сидел на шее жены Мильды, которая на свою зарплату содержала еще двоих детей и мать. Драматизм ситуации нарастал.
«Веду подготовление подобно Желябову»
Роковой выстрел
Но 3 апреля 1934 года появился приказ директора Института истории партии Отто Лидака: «Николаева Леонида Васильевича в связи с исключением из партии за отказ от парткомандировки освободить от работы инструктора сектора истпарткомиссии с исключением из штата института, компенсировав его 2-недельным выходным пособием».
Надо сказать, что Николаев случайно попал в институт. Учитывая его низшее образование – он учился всего четыре года, а потом пошел подмастерьем в часовую мастерскую, – сегодня можно только гадать, как он вообще попал на должность инструктора в научно-исследовательский институт. И скорее всего, тут роковую роль сыграл сам Киров, который по просьбе Мильды пристроил Николаева на теплое местечко. Существует записка культпропотдела Ленинградского обкома партии директору института Лидаку: «Тов. Лидак! Сектор кадров направляет Николаева по договоренности для использования по должности. Зав. сектором культкадров».
Значит, была договоренность, и кто-то подсказал заведующему сектором кадров порекомендовать Николаева на работу в институт. Но кто это влиятельное лицо? Ведь при беглом же знакомстве с учетным листком Николаева становится ясно, что на подобную должность он при своем образовании рассчитывать не может. Но Николаев становится инструктором в солидном институте. И здесь снова проявляется его склочный характер: он спорит с начальством, ведет себя излишне самоуверенно, хотя всем видны его неграмотность и некомпетентность. Он пишет с грубыми орфографическими ошибками. Пишет, к примеру, «кравать», а одно из заявлений начинает так: «Мне охота обратить Ваше внимание…»
И когда в институт приходит разнарядка: одного партийца мобилизовать на транспорт (для первых десятилетий советской власти очень характерны такие почины, партийцев мобилизовали в милицию, на транспорт, в авиацию), то у руководства института сомнений не возникает – мобилизовать Николаева. Это был удобный способ избавиться от склочного и малограмотного работника. Но Николаев воспротивился этому почину и по-своему был прав. Он имел белый билет, то есть был освобожден от службы в армии, и это была вполне резонная причина для пересмотра данной кандидатуры. Но партком института настолько хотел от него избавиться, что отказ Николаева сочли за грубейшее нарушение партийной дисциплины и исключили его из партии. И как следствие – увольнение из института. Обиженный инструктор пожаловался в райком, районная контрольная комиссия, разобравшись в сути конфликта, Николаева в партии восстановила, правда объявив строгий выговор – «за недисциплинированность и обывательское отношение, допущенное Николаевым к партмобилизации». Восстановившись в партии, Николаев, ободренный первым успехом, требовал своего восстановления и в должности инструктора. Но тут директор института встал на дыбы, категорически отказавшись принять его обратно.
Здесь стоит отметить, что постановлением Политбюро в начале 30-х была отменена власть «троек» на предприятиях, когда секретари парткома и профкома имели одинаковое право в решении важнейших производственных вопросов, в особенности кадровых, и почти монопольное право в подборе кадров было закреплено за директорами предприятий. Не могли уже и райкомы, обкомы партии бесконтрольно диктовать свою волю руководителям производств. Поэтому культпропотдел обкома ничем помочь Николаеву не мог.
Но обиженного инструктора захватила жажда справедливости. Он пишет жалобы во все инстанции, начиная от райкома и заканчивая самим Сталиным и ЦК ВКП(б). Он пишет обширные многостраничные послания, прося, умоляя, требуя восстановить его в должности инструктора, но ответа из партийных инстанций нет.
В райкоме ему предлагают пойти работать на завод, но Николаев уже не хочет на завод. Его уволили из института в связи с исключением из партии. Но в партии его восстановили. Значит, причины, по которой его уволили, больше нет, а вследствие этого его обязаны восстановить в прежней должности. Определенная логика в этом есть. Но директор Лидак восстановить Николаева отказывается, а партийные инстанции воздействовать на Лидака либо не могут, либо не хотят. Николаев считает, что не хотят. И пытается воздействовать на них всеми возможными способами.
Но сколько таких жалоб приходило в ЦК, Сталину по более серьезным поводам. Жалобы обычно пересыпались обратно в партийные органы по месту жительства партийца, а в Смольнинском райкоме ничего нового, кроме как путевку на завод, предложить не могли. Образовался замкнутый круг. Проходил месяц за месяцем, Николаев писал жалобы и сидел без работы. Сидел на шее жены Мильды, которая на свою зарплату содержала еще двоих детей и мать. Драматизм ситуации нарастал.
«Веду подготовление подобно Желябову»
Стоит лишь представить себе положение этого болезненного, не в меру самоуверенного маленького человечка, посмотреть его дневниковые записи, как многое становится понятным. Загнанный в угол обстоятельствами, Николаев не нашел иного способа восстать против них, как совершить террористический акт против одного из советских вождей.
Как раз именно в это время Сталин и Киров вместе со Ждановым, еще одним секретарем ЦК ВКП(б), обсуждали на сочинской даче Сталина конспект будущего учебника по истории СССР, требуя от его авторов революционного переосмысления всего пути развития Русского государства, стараясь доказать, что Октябрьская революция 1917 года не была случайностью, а явилась как бы закономерным итогом долгой борьбы крестьянских бунтарей, декабристов, народников, террористов-романтиков против царского режима. Тем самым были возведены в ранг «великих революционеров» обыкновенные убийцы, метавшие бомбы в царя и его приближенных, опоэтизированы их роковые выстрелы, их насильственные замыслы и планы. Ни Киров, ни Сталин даже не подозревали, что своим уродливым извращением исторического пути России они готовят рождение нового террориста-романтика, револьвер которого уже будет направлен против них самих. «Я веду подготовление подобно А. Желябову», – запишет в дневнике Николаев, сравнивая себя с известным народовольцем, чья террористическая группа готовила убийство Александра II. Недаром Николаев столь подробно проштудировал сочинения Ленина, в которых нашел много подсказок для своего воспаленного ума. Стоит действительно почитать Ленина, чтобы понять, какие советы мог почерпнуть обыкновенный партиец у отца революции. «После захвата юнкерских школ, телеграфа, телефона и прочее нужно выдвинуть лозунг: «Погибнуть всем, но не пропустить неприятеля». Стратегические пункты должны быть заняты «ценой каких угодно потерь». Такие «советы» давал Ленин своим соратникам перед Октябрьской революцией. Стоит обратить внимание и на лексику ленинских советов: «Надо научить наших (они наивны, неопытны, не знают), как бороться с вонючками мартовыми»; «Мартов с К0 продолжают вонять. Воняйте!! Пусть захлебываются в своей грязи, туда им и дорога». Нам думается, что «наивный и неопытный» Николаев с лихвой хватил ленинских советов, и учитель легко «проглядывает» в его дневниковых записях: «Весь накопленный опыт и знания перевариваются в самом себе, прямо перегорают», «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился», «В таких действиях важно одно – сила рвения на самопожертвование. Да еще потребуется немало смелых людей, готовых отдать себя во имя исторической миссии. И я готов был на это – ради человечества», «Я много опустил хороших моментов, но и теперь не буду стрелять из-за угла, пусть меня убьют, но пусть и знают, как терзают и бьют рабочий класс, его верных сыновей», «Мне нечего скрывать от партии, я предупреждал в своих письмах-заявлениях не один раз – но никто не хочет понять этого. Мне жизнь не надоела, я с малолетства боролся за жизнь, но сейчас я не только обессилен и беспомощен помочь людям, но у меня у самого завязалась борьба не на жизнь, а на смерть», «Я не один страдаю, я готов бороться до последнего издыхания, но у меня нет больше надежд на спасение». Не всегда понятен до конца смысл николаевских изречений, ему хочется писать ярко и афористично, как Ленин, но не хватает образования, мышления, кругозора. Зато понятно одно: умереть за идею, за рабочий класс, за человечество.
Еще в мае он взялся писать свою автобиографию с посвящением детям и жене Мильде. Этот автобиографический труд он называет «За новую жизнь». Пишет предисловие: «31-го мая (по нов. ст.) мне исполняется ровно 30 лет, поэтому я даю кратко биографию своей жизни и работы на весь пройденный путь».
Он начинает свое жизнеописание с родителей, пишет о трудных годах детства, о своей болезни, о том, как трудно ему давалась учеба, о времени, проведенном в подмастерьях у часового мастера, о приближении революции. Он пишет с таким чувством, что эту биографию будут изучать десятки последующих поколений. Он успел написать 58 страниц, собираясь писать продолжение. Он как бы готовится к подвигу, зная, что его имя войдет в историю.
Киров в это самое время сидит целых полтора месяца на сталинской даче в Сочи, стоит жуткая жара, и северный человек (он родом из маленького зауральского городка Уржум, что в Вятской области) изнывает от этого пекла, не спит ночами. Но Сталин его не отпускает. Уже давно готовы замечания к конспекту учебника истории СССР, каким он должен быть. Киров рвется в Ленинград, там Мильда, там его любимая охота, там северная прохлада, но Сталину скучно, он не привык существовать без зрителей, а кроме того, с Кировым можно искупаться, сходить в баньку, врачи пока это разрешают. Киров умеет делать легкий массаж, а мнительный Коба ни перед кем другим раздеваться больше не собирается. Киров как бы заложник этой тайны.
Лишь в самом конце августа Киров вырывается в Ленинград, но на это есть свои причины. Сталин 31 августа издает вместе с Совнаркомом постановление, обязующее всех членов Политбюро выехать в хлебные районы СССР и проследить за ходом хлебозаготовок. Голод, длившийся три предыдущих года, напугал Сталина. Если и 1935-й будет без хлеба, последствия могут быть непредсказуемыми. Кроме того, Сталин по настоянию многих членов Политбюро, в том числе и Кирова, хочет с 1 января 1935 года отменить карточки, и прежде всего на хлеб, а чтобы их отменить, хлеба должно быть достаточно.
Кирову достается Казахстан. Там первым секретарем крайкома – в те годы это еще был край, а не республика – Левон Мирзоян, давний друг и соратник Кирова по его работе на Кавказе. Полномочия у Кирова самые серьезные. Он едет, жесткой рукой наводит порядок. «Ни в коей мере не обеспечивает нормальный ход хлебозаготовок руководство Алма-Атинской обл. секретарь обкома Тоболов. Предлагаю немедленно снять и заменить его начальником политотдела Туркестано-Сибирской жел. дороги Киселевым, знающим область. Вместо Киселева можно назначить начальника политотдела второго района, который, по заявлению Мирзояна, справится с делом. Жду срочного ответа», – телеграфирует Киров Жданову. В союзную прокуратуру Вышинскому он дает телеграмму с требованием отозвать прокурора Восточно-Казахстанской области Веселкина, не обеспечивающего соблюдения «революционной социалистической законности». Вышинский телеграфирует Кирову: «Веселкин отозван. Временно прокурором Восточно-Казахстанской области направлен Аджаров. Ближайшие дни обеспечим усиление прокуратуры, суда».
Киров целый месяц мотается по казахстанским областям, мобилизуя партийных чиновников на выполнение плановых заданий, Николаев за неимением Кирова охотится на второго секретаря Ленинградского обкома Чудова. Последний в дружбе с директором Института истории Лидаком, а значит, он и виноват в том, что бедного инструктора не восстанавливают в должности.
Но появляется Киров, и Николаев мгновенно переключается на него. Намечена и дата первого покушения – 15 октября. Перед тем как решиться на столь важный шаг, он, подобно заправскому революционеру, пишет политическое завещание:
По этому поводу написано немало заключений. И то, что Николаев – агент НКВД, который готовит убийство Кирова, поэтому его и отпускают, и то, что его вызволяет из милиции Иван Васильевич Запорожец, который летом 1934 года направлен заместителем председателя Ленинградского управления НКВД Медведя, специально чтобы подготовить убийство Кирова – опять же по заданию Сталина, – он давно «ведет» Николаева и поэтому освобождает незадачливого террориста. Но даже более серьезные исследователи задаются тем же вопросом: почему отпустили Николаева? Ведь его задержали у дома Кирова с револьвером?! Во-первых, у Николаева было разрешение на хранение револьвера, который он приобрел еще в 1918 году. Первое разрешение он получил еще 2 февраля 1924 года за номером 4396, а 21 апреля 1930 года он перерегистрировал личное оружие, о чем свидетельствует разрешение за номером 12296. Так что оснований для ареста Николаева, задержанного с оружием, не было. Стоит сказать, что обстановка в Ленинграде в те годы была достаточно, как сейчас говорят, криминогенная. Помимо белогвардейцев, время от времени совершавших отдельные теракты, расплодилось множество бандитов. Народ, живший впроголодь, безработный люд, а таких было много, доведенный до отчаяния, хватался за топор и нож, по ночам было неспокойно, грабежи и насилия пугали обывателей, и поздними вечерами все предпочитали оставаться дома и запирать двери на крепкие запоры. Поэтому ношение оружия для имевших разрешение не считалось сверхобычным.
Во-вторых, попытки отдельных граждан передать жалобы непосредственно первым лицам были также распространенным явлением. А у Николаева были на то причины: ответа на его послания Кирову, Чудову он не получил, и в милиции легко могли проверить: писал ли он письма в обком и был ли ему ответ. До 1 декабря 1934 года еще сохранялся некий вид законности, граждан не хватали на улицах, не выносили приговоры без суда и следствия, пресловутых «троек» еще не было. А Николаев, кроме всего, был еще и членом ВКП(б), а к этой категории «товарищей» милиция проявляла особое почтение. Поэтому вполне нормально, что его пожурили и отпустили, не сделав никаких оргвыводов. Кампания всеобщей подозрительности еще не началась. Наконец, есть собственные дневниковые записи Николаева, относящиеся к 15 октября. Он пишет: «Ведь 15/Х только за попытку встретится (так в подлиннике, без мягкого знака. – Авт.) меня увезли в «дом слез». А сейчас за удар… получу 10, 100 и больше возможно».
Большевики еще в 1917-м отменили слово «тюрьма», назвав ее «дом лишения свободы», а ленинградцы назвали ее «домом слез». В данном случае речь идет о милиции как синониме слова «тюрьма». Николаев и здесь плюсует, преувеличивает свое задержание.
Второе покушение произошло 5 ноября. Николаев с тем же револьвером в кармане встречал Кирова на Московском вокзале. Но там было слишком много народу, охраны, и Николаев испугался, что после выстрелов вся эта толпа его попросту растерзает. Он снова вернулся домой ни с чем.
Шел уже восьмой месяц, как он сидел на шее Мильды. Денег не хватало. «Деньги на исходе, – записывает в дневнике Николаев, – берем взаймы, весь мой обед сегодня состоит из стакана простокваши».
Но собственные страдания лишь полбеды, страшнее наблюдать, как страдают твои дети. «Вчера с ужасом посмотрел на ребят и бабушку… голод их захватил здорово, особенно Марксика…» – отмечает Николаев. «Деньги все, жрать нечего». Еще через несколько дней он записывает: «С утра вывесили на черную доску за неуплату квартирной платы».
Голод обостряет взгляд, точно спала пелена с глаз. Николаев пишет: «Тысяча поколений пройдет, но идея коммунизма еще не будет воплощена в жизнь… С какой силой я защищал все новое, с такой нападаю». Он начинает замечать и двойную жизнь, наметившуюся во всем обществе: одна для вождей и их приближенных, другая – для простонародья. «Для себя – полная неприкосновенность, для нас самая невыносимая мера наказания. Для себя – для жен и детей – гаражи с автомобилями, для нас сырой хлеб и холоди, помещение». Наконец, 14 ноября еще одна попытка покушения. Снова Московский вокзал, Киров возвращался с очередного заседания Политбюро ЦК. Николаев, оттесненный толпой, стоял в стороне, засунув руку в карман и сжимая револьвер, ожидая, когда из черноты тамбура появится ленинградский вождь. Николаев примерялся. Охранники к вагону не подпускали.
Наконец, в черной барашковой шапке и темном пальто, появился Киров. Толпа забурлила, всем хотелось поближе увидеть своего вождя, но охранники быстро соорганизовались и плотным кольцом окружили вождя, еще четверо стали решительно прокладывать дорогу к выходу. Киров был мрачен. Услышав несколько здравиц в свою честь, он слабо улыбнулся, взмахнул рукой, но охранники уже вели его вперед, злясь на глупую толпу. Это потом будут оцеплять вокзалы, аэропорты, очищать их от посторонних. Пока же проходило все демократичнее, можно было стоять в стороне и наблюдать за любимым вождем, крикнуть ему, поймать его взгляд, поприветствовать. Но охрана волновалась не зря. Записки с угрозами часто приходили в обком, а какой-то студент написал, что слышал, как двое говорили по-немецки и договаривались убить Кирова именно на вокзале, когда он будет садиться в поезд. Ненавидящих режим было много. И пока еще не было того страха, который накроет всю страну ледяным панцирем. Все это случится позже.
Николаев шел за Кировым, увлекаемый толпой, сумел протиснуться поближе, почти за спины охранников, но его сжимали со всех сторон, и он не мог вытащить револьвер. Потом Кирова затолкали в машину и увезли. Напряжение было страшное. Николаев еще боится толпы, боится умереть раздавленным, как гусеница под коваными сапогами восхищенных зевак. Вечером Николаев заносит в блокнот: «Сегодня (как и 5-го XI) опоздал, не вышло. Уж больно здорово его окружили…» Тут он записывает для домашних: «Заветные письма для партии и родственников оставил дома под письменным столом. В столе лежит автобиография… От слов перейти к делу и действию – дело большое и серьезное… Я сознаю, насколько серьезное положение. Я знаю, что если я только взмахнусь, то мне дадут по шапке…»
И в конце страницы, датированной 14 ноября, он пишет: «Удар должен быть нанесен без мал[ейшего] промаха». Часы смертельного замысла идут. Тугая пружина покушения заведена до отказа. Остается выбрать время и место.
Как раз именно в это время Сталин и Киров вместе со Ждановым, еще одним секретарем ЦК ВКП(б), обсуждали на сочинской даче Сталина конспект будущего учебника по истории СССР, требуя от его авторов революционного переосмысления всего пути развития Русского государства, стараясь доказать, что Октябрьская революция 1917 года не была случайностью, а явилась как бы закономерным итогом долгой борьбы крестьянских бунтарей, декабристов, народников, террористов-романтиков против царского режима. Тем самым были возведены в ранг «великих революционеров» обыкновенные убийцы, метавшие бомбы в царя и его приближенных, опоэтизированы их роковые выстрелы, их насильственные замыслы и планы. Ни Киров, ни Сталин даже не подозревали, что своим уродливым извращением исторического пути России они готовят рождение нового террориста-романтика, револьвер которого уже будет направлен против них самих. «Я веду подготовление подобно А. Желябову», – запишет в дневнике Николаев, сравнивая себя с известным народовольцем, чья террористическая группа готовила убийство Александра II. Недаром Николаев столь подробно проштудировал сочинения Ленина, в которых нашел много подсказок для своего воспаленного ума. Стоит действительно почитать Ленина, чтобы понять, какие советы мог почерпнуть обыкновенный партиец у отца революции. «После захвата юнкерских школ, телеграфа, телефона и прочее нужно выдвинуть лозунг: «Погибнуть всем, но не пропустить неприятеля». Стратегические пункты должны быть заняты «ценой каких угодно потерь». Такие «советы» давал Ленин своим соратникам перед Октябрьской революцией. Стоит обратить внимание и на лексику ленинских советов: «Надо научить наших (они наивны, неопытны, не знают), как бороться с вонючками мартовыми»; «Мартов с К0 продолжают вонять. Воняйте!! Пусть захлебываются в своей грязи, туда им и дорога». Нам думается, что «наивный и неопытный» Николаев с лихвой хватил ленинских советов, и учитель легко «проглядывает» в его дневниковых записях: «Весь накопленный опыт и знания перевариваются в самом себе, прямо перегорают», «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился», «В таких действиях важно одно – сила рвения на самопожертвование. Да еще потребуется немало смелых людей, готовых отдать себя во имя исторической миссии. И я готов был на это – ради человечества», «Я много опустил хороших моментов, но и теперь не буду стрелять из-за угла, пусть меня убьют, но пусть и знают, как терзают и бьют рабочий класс, его верных сыновей», «Мне нечего скрывать от партии, я предупреждал в своих письмах-заявлениях не один раз – но никто не хочет понять этого. Мне жизнь не надоела, я с малолетства боролся за жизнь, но сейчас я не только обессилен и беспомощен помочь людям, но у меня у самого завязалась борьба не на жизнь, а на смерть», «Я не один страдаю, я готов бороться до последнего издыхания, но у меня нет больше надежд на спасение». Не всегда понятен до конца смысл николаевских изречений, ему хочется писать ярко и афористично, как Ленин, но не хватает образования, мышления, кругозора. Зато понятно одно: умереть за идею, за рабочий класс, за человечество.
Еще в мае он взялся писать свою автобиографию с посвящением детям и жене Мильде. Этот автобиографический труд он называет «За новую жизнь». Пишет предисловие: «31-го мая (по нов. ст.) мне исполняется ровно 30 лет, поэтому я даю кратко биографию своей жизни и работы на весь пройденный путь».
Он начинает свое жизнеописание с родителей, пишет о трудных годах детства, о своей болезни, о том, как трудно ему давалась учеба, о времени, проведенном в подмастерьях у часового мастера, о приближении революции. Он пишет с таким чувством, что эту биографию будут изучать десятки последующих поколений. Он успел написать 58 страниц, собираясь писать продолжение. Он как бы готовится к подвигу, зная, что его имя войдет в историю.
Киров в это самое время сидит целых полтора месяца на сталинской даче в Сочи, стоит жуткая жара, и северный человек (он родом из маленького зауральского городка Уржум, что в Вятской области) изнывает от этого пекла, не спит ночами. Но Сталин его не отпускает. Уже давно готовы замечания к конспекту учебника истории СССР, каким он должен быть. Киров рвется в Ленинград, там Мильда, там его любимая охота, там северная прохлада, но Сталину скучно, он не привык существовать без зрителей, а кроме того, с Кировым можно искупаться, сходить в баньку, врачи пока это разрешают. Киров умеет делать легкий массаж, а мнительный Коба ни перед кем другим раздеваться больше не собирается. Киров как бы заложник этой тайны.
Лишь в самом конце августа Киров вырывается в Ленинград, но на это есть свои причины. Сталин 31 августа издает вместе с Совнаркомом постановление, обязующее всех членов Политбюро выехать в хлебные районы СССР и проследить за ходом хлебозаготовок. Голод, длившийся три предыдущих года, напугал Сталина. Если и 1935-й будет без хлеба, последствия могут быть непредсказуемыми. Кроме того, Сталин по настоянию многих членов Политбюро, в том числе и Кирова, хочет с 1 января 1935 года отменить карточки, и прежде всего на хлеб, а чтобы их отменить, хлеба должно быть достаточно.
Кирову достается Казахстан. Там первым секретарем крайкома – в те годы это еще был край, а не республика – Левон Мирзоян, давний друг и соратник Кирова по его работе на Кавказе. Полномочия у Кирова самые серьезные. Он едет, жесткой рукой наводит порядок. «Ни в коей мере не обеспечивает нормальный ход хлебозаготовок руководство Алма-Атинской обл. секретарь обкома Тоболов. Предлагаю немедленно снять и заменить его начальником политотдела Туркестано-Сибирской жел. дороги Киселевым, знающим область. Вместо Киселева можно назначить начальника политотдела второго района, который, по заявлению Мирзояна, справится с делом. Жду срочного ответа», – телеграфирует Киров Жданову. В союзную прокуратуру Вышинскому он дает телеграмму с требованием отозвать прокурора Восточно-Казахстанской области Веселкина, не обеспечивающего соблюдения «революционной социалистической законности». Вышинский телеграфирует Кирову: «Веселкин отозван. Временно прокурором Восточно-Казахстанской области направлен Аджаров. Ближайшие дни обеспечим усиление прокуратуры, суда».
Киров целый месяц мотается по казахстанским областям, мобилизуя партийных чиновников на выполнение плановых заданий, Николаев за неимением Кирова охотится на второго секретаря Ленинградского обкома Чудова. Последний в дружбе с директором Института истории Лидаком, а значит, он и виноват в том, что бедного инструктора не восстанавливают в должности.
Но появляется Киров, и Николаев мгновенно переключается на него. Намечена и дата первого покушения – 15 октября. Перед тем как решиться на столь важный шаг, он, подобно заправскому революционеру, пишет политическое завещание:
«Дорогой жене и братьям по классуОн едет к дому Кирова, у него в портфеле заряженный револьвер. Но кировская охрана не дремлет. Она замечает странного незнакомца, арестовывает его и препровождает в отделение милиции. Через несколько часов Николаева отпускают.
Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности.
…Никапли тревоги ни на йоту успокоения…
Пусть памятью для детей останется все то, что осталось в тебе.
Помните и распростр – я был честолюбив к живому миру, предан новой идеи, заботе и исполнении своего долга.
Поскольку нет свободы агитации, свободы печата, свободного выбыора в жизни и я должен умереть.
Помощь на ЦК /Политбюро/ не подоспеет ибо там спят богатырским сном…
Ваш любимый Николаев
14 /X Утро». (Орфография и пунктуация сохраняются по подлиннику.)
По этому поводу написано немало заключений. И то, что Николаев – агент НКВД, который готовит убийство Кирова, поэтому его и отпускают, и то, что его вызволяет из милиции Иван Васильевич Запорожец, который летом 1934 года направлен заместителем председателя Ленинградского управления НКВД Медведя, специально чтобы подготовить убийство Кирова – опять же по заданию Сталина, – он давно «ведет» Николаева и поэтому освобождает незадачливого террориста. Но даже более серьезные исследователи задаются тем же вопросом: почему отпустили Николаева? Ведь его задержали у дома Кирова с револьвером?! Во-первых, у Николаева было разрешение на хранение револьвера, который он приобрел еще в 1918 году. Первое разрешение он получил еще 2 февраля 1924 года за номером 4396, а 21 апреля 1930 года он перерегистрировал личное оружие, о чем свидетельствует разрешение за номером 12296. Так что оснований для ареста Николаева, задержанного с оружием, не было. Стоит сказать, что обстановка в Ленинграде в те годы была достаточно, как сейчас говорят, криминогенная. Помимо белогвардейцев, время от времени совершавших отдельные теракты, расплодилось множество бандитов. Народ, живший впроголодь, безработный люд, а таких было много, доведенный до отчаяния, хватался за топор и нож, по ночам было неспокойно, грабежи и насилия пугали обывателей, и поздними вечерами все предпочитали оставаться дома и запирать двери на крепкие запоры. Поэтому ношение оружия для имевших разрешение не считалось сверхобычным.
Во-вторых, попытки отдельных граждан передать жалобы непосредственно первым лицам были также распространенным явлением. А у Николаева были на то причины: ответа на его послания Кирову, Чудову он не получил, и в милиции легко могли проверить: писал ли он письма в обком и был ли ему ответ. До 1 декабря 1934 года еще сохранялся некий вид законности, граждан не хватали на улицах, не выносили приговоры без суда и следствия, пресловутых «троек» еще не было. А Николаев, кроме всего, был еще и членом ВКП(б), а к этой категории «товарищей» милиция проявляла особое почтение. Поэтому вполне нормально, что его пожурили и отпустили, не сделав никаких оргвыводов. Кампания всеобщей подозрительности еще не началась. Наконец, есть собственные дневниковые записи Николаева, относящиеся к 15 октября. Он пишет: «Ведь 15/Х только за попытку встретится (так в подлиннике, без мягкого знака. – Авт.) меня увезли в «дом слез». А сейчас за удар… получу 10, 100 и больше возможно».
Большевики еще в 1917-м отменили слово «тюрьма», назвав ее «дом лишения свободы», а ленинградцы назвали ее «домом слез». В данном случае речь идет о милиции как синониме слова «тюрьма». Николаев и здесь плюсует, преувеличивает свое задержание.
Второе покушение произошло 5 ноября. Николаев с тем же револьвером в кармане встречал Кирова на Московском вокзале. Но там было слишком много народу, охраны, и Николаев испугался, что после выстрелов вся эта толпа его попросту растерзает. Он снова вернулся домой ни с чем.
Шел уже восьмой месяц, как он сидел на шее Мильды. Денег не хватало. «Деньги на исходе, – записывает в дневнике Николаев, – берем взаймы, весь мой обед сегодня состоит из стакана простокваши».
Но собственные страдания лишь полбеды, страшнее наблюдать, как страдают твои дети. «Вчера с ужасом посмотрел на ребят и бабушку… голод их захватил здорово, особенно Марксика…» – отмечает Николаев. «Деньги все, жрать нечего». Еще через несколько дней он записывает: «С утра вывесили на черную доску за неуплату квартирной платы».
Голод обостряет взгляд, точно спала пелена с глаз. Николаев пишет: «Тысяча поколений пройдет, но идея коммунизма еще не будет воплощена в жизнь… С какой силой я защищал все новое, с такой нападаю». Он начинает замечать и двойную жизнь, наметившуюся во всем обществе: одна для вождей и их приближенных, другая – для простонародья. «Для себя – полная неприкосновенность, для нас самая невыносимая мера наказания. Для себя – для жен и детей – гаражи с автомобилями, для нас сырой хлеб и холоди, помещение». Наконец, 14 ноября еще одна попытка покушения. Снова Московский вокзал, Киров возвращался с очередного заседания Политбюро ЦК. Николаев, оттесненный толпой, стоял в стороне, засунув руку в карман и сжимая револьвер, ожидая, когда из черноты тамбура появится ленинградский вождь. Николаев примерялся. Охранники к вагону не подпускали.
Наконец, в черной барашковой шапке и темном пальто, появился Киров. Толпа забурлила, всем хотелось поближе увидеть своего вождя, но охранники быстро соорганизовались и плотным кольцом окружили вождя, еще четверо стали решительно прокладывать дорогу к выходу. Киров был мрачен. Услышав несколько здравиц в свою честь, он слабо улыбнулся, взмахнул рукой, но охранники уже вели его вперед, злясь на глупую толпу. Это потом будут оцеплять вокзалы, аэропорты, очищать их от посторонних. Пока же проходило все демократичнее, можно было стоять в стороне и наблюдать за любимым вождем, крикнуть ему, поймать его взгляд, поприветствовать. Но охрана волновалась не зря. Записки с угрозами часто приходили в обком, а какой-то студент написал, что слышал, как двое говорили по-немецки и договаривались убить Кирова именно на вокзале, когда он будет садиться в поезд. Ненавидящих режим было много. И пока еще не было того страха, который накроет всю страну ледяным панцирем. Все это случится позже.
Николаев шел за Кировым, увлекаемый толпой, сумел протиснуться поближе, почти за спины охранников, но его сжимали со всех сторон, и он не мог вытащить револьвер. Потом Кирова затолкали в машину и увезли. Напряжение было страшное. Николаев еще боится толпы, боится умереть раздавленным, как гусеница под коваными сапогами восхищенных зевак. Вечером Николаев заносит в блокнот: «Сегодня (как и 5-го XI) опоздал, не вышло. Уж больно здорово его окружили…» Тут он записывает для домашних: «Заветные письма для партии и родственников оставил дома под письменным столом. В столе лежит автобиография… От слов перейти к делу и действию – дело большое и серьезное… Я сознаю, насколько серьезное положение. Я знаю, что если я только взмахнусь, то мне дадут по шапке…»
И в конце страницы, датированной 14 ноября, он пишет: «Удар должен быть нанесен без мал[ейшего] промаха». Часы смертельного замысла идут. Тугая пружина покушения заведена до отказа. Остается выбрать время и место.
Роковой выстрел
И он их выбрал. Объявление в «Ленинградской правде» от 29 ноября извещало: 1 декабря во дворце Урицкого, так тогда назывался Таврический дворец, в 18.00 состоится собрание партийного актива Ленинградской организации ВКП(б). На повестке дня: итоги ноябрьского Пленума ЦК ВКП(б). Вход по пригласительным билетам. Доклад будет делать Киров, можно спокойно прицелиться и выстрелить. Дело оставалось за малым: получить пригласительный.
1 декабря с утра Киров сидел дома, готовился к докладу. Жена чувствовала себя неважно и находилась на даче в Толмачеве. Доклад был важен, потому что вопрос об отмене карточной системы на хлеб и другие важные продукты был решен положительно на состоявшемся 25–28 ноября Пленуме ЦК, и важно было за оставшийся месяц подготовить население к жизни без карточек. Готовясь к докладу, Киров выписал на отдельном листочке и понравившуюся ему молитву Геббельса: «Господи, мы сами по мере сил будем стараться не погибнуть. Но Тебя мы просим лишь об одном: если Ты нам не хочешь помочь, то не помогай и нашим врагам». В тот день дома на письменном столе Кирова лежала и книга Гитлера «Моя борьба», изданная для узкого круга членов Политбюро.
1 декабря Киров не собирался ехать в Смольный, решение заехать перед партактивом в обком пришло неожиданно, и никто не знал, заедет Киров в Смольный или нет.
Около 4 часов дня Киров позвонил в гараж, находившийся в том же доме, где он жил, и попросил своего шофера подать машину. В 16.00 он вышел из дома и несколько кварталов прошел пешком по договоренности с шофером. Ему хотелось прогуляться, день был не очень ветреный и морозный. У моста Равенства машина догнала его, он сел и попросил шофера отвезти его в Смольный. Николаев появился в обкоме еще перед обедом, пытаясь выпросить пропуск, но все ему отказывали. Сохранилось свидетельство одной из работниц обкома, видевшей его в те часы: «Я видела Николаева, который стоял у стенки. Я удивилась тому, что он, стоя у стенки, странно качался и одна его рука была заложена за борт. Я хотела подойти к нему, но не успела, о чем после очень жалела, так как, если бы я подошла, то, конечно, отвлекла бы его внимание. Я не видела, что сзади шел Сергей Миронович. Я думала, что Николаеву худо».
Ему и было худо. Он постоянно недоедал, ощущая слабость и легкое головокружение, поэтому приходилось останавливаться и собирать последние силы, чтобы не потерять сознание. Они встретились случайно. Киров прошел мимо, и Николаев, увидев его, машинально двинулся за ним. Револьвер лежал в кармане пальто, и рука невольно сжала его. Охранник Борисов, сопровождавший Кирова, немного отстал, и они оказались вдвоем в пустом коридоре – многие из обкомовцев были на совещании у второго секретаря Чудова. Это была чисто случайная встреча, Николаев готовился выстрелить в Таврическом дворце при большом скоплении народа, быть может, даже что-то выкрикнуть на прощание, а тут никого. Коридор был длинный, Киров шел, не оборачиваясь назад, его мысли были заняты докладом. Николаев же лихорадочно обдумывал эту ситуацию, сработали те, неудавшиеся три покушения, когда он искал случая выстрелить и не мог. Более удачной ситуации, чем сейчас, и придумать было трудно. Киров подходил к дверям кабинета Чудова, мог зайти к нему, и тогда все рухнет. Нужно было на что-то решаться, и Николаев решился. Он вытащил револьвер и не раздумывая сразу же выстрелил в Кирова три раза, целясь в затылок. Первый же выстрел оказался, как выяснилось чуть позже, смертельным. Николаев хотел выстрелить в себя, но электромонтер Платич, работавший рядом, бросил в Николаева отвертку, попал ему по лицу, рука дрогнула, и пуля, предназначенная для себя, пронеслась мимо.
– Я отомстил! – лихорадочно воскликнул Николаев. – Я отомстил! Отомстил!
И упал, потеряв сознание. Из кабинета Чудова выскочили участники совещания. Один из них вспоминает: «В пятом часу мы слышим выстрелы – один, другой… Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой упирался в пол, чуть приподнята и отошла от затылка. Под левой мышкой – канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука уже ее не держит. Киров недвижим, как он шел к кабинету – головой вперед, ноги примерно в 10–15 сантиметрах, за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 10–15 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, ногами вперед, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Мышцы руки расслаблены».
Картина достаточно живописная. Палач и жертва лежат бездыханно, последний никогда больше не очнется, а первому еще предстоит довести свою роль до конца. Появились врачи, охрана, начальник Управления НКВД Филипп Медведь, было зафиксировано точное время выстрела – 16 часов 37 минут. Первый врач прибыл в 16.55. Были сделаны еще попытки спасти жизнь Кирова, но безуспешно. Как будет записано потом в медицинском заключении: «Смерть наступила мгновенно от повреждения жизненно важных центров нервной системы». Сразу же о смерти Кирова было сообщено в ЦК, Сталину. В 6 часов вечера Сталин собрал членов Политбюро, известил их о происшедшем. Сталин был потрясен. Обычно он редко куда выезжал, но тут заказал поезд, чтобы 2 декабря быть в Ленинграде. С ним поехали Ворошилов, Молотов, Жданов, Ягода, Ежов, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Хрущев, Вышинский. Появившись в Смольном и напуганный убийством, Сталин приказал Ягоде идти вперед. Нарком НКВД с наганом шел по коридору, крича всем, кто попадался по пути: «Стоять! Лицом к стене! Руки по швам!» Николаев к тому времени был уже арестован. Заместитель начальника Управления НКВД Федор Фомин писал о первых часах Николаева после ареста: «Убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: «Мой выстрел раздался на весь мир». В тот же день 2 декабря Сталин прямо в Смольном в присутствии Жданова, Молотова, Ягоды и других приближенных допросил Николаева. Сцена довольно часто описывалась в мемуарной литературе. Вот описание Александра Орлова. Он утверждает, что при допросе Николаева кроме Сталина присутствовали Ягода, Миронов, начальник Экономического управления НКВД и оперативник, который привез заключенного.
1 декабря с утра Киров сидел дома, готовился к докладу. Жена чувствовала себя неважно и находилась на даче в Толмачеве. Доклад был важен, потому что вопрос об отмене карточной системы на хлеб и другие важные продукты был решен положительно на состоявшемся 25–28 ноября Пленуме ЦК, и важно было за оставшийся месяц подготовить население к жизни без карточек. Готовясь к докладу, Киров выписал на отдельном листочке и понравившуюся ему молитву Геббельса: «Господи, мы сами по мере сил будем стараться не погибнуть. Но Тебя мы просим лишь об одном: если Ты нам не хочешь помочь, то не помогай и нашим врагам». В тот день дома на письменном столе Кирова лежала и книга Гитлера «Моя борьба», изданная для узкого круга членов Политбюро.
1 декабря Киров не собирался ехать в Смольный, решение заехать перед партактивом в обком пришло неожиданно, и никто не знал, заедет Киров в Смольный или нет.
Около 4 часов дня Киров позвонил в гараж, находившийся в том же доме, где он жил, и попросил своего шофера подать машину. В 16.00 он вышел из дома и несколько кварталов прошел пешком по договоренности с шофером. Ему хотелось прогуляться, день был не очень ветреный и морозный. У моста Равенства машина догнала его, он сел и попросил шофера отвезти его в Смольный. Николаев появился в обкоме еще перед обедом, пытаясь выпросить пропуск, но все ему отказывали. Сохранилось свидетельство одной из работниц обкома, видевшей его в те часы: «Я видела Николаева, который стоял у стенки. Я удивилась тому, что он, стоя у стенки, странно качался и одна его рука была заложена за борт. Я хотела подойти к нему, но не успела, о чем после очень жалела, так как, если бы я подошла, то, конечно, отвлекла бы его внимание. Я не видела, что сзади шел Сергей Миронович. Я думала, что Николаеву худо».
Ему и было худо. Он постоянно недоедал, ощущая слабость и легкое головокружение, поэтому приходилось останавливаться и собирать последние силы, чтобы не потерять сознание. Они встретились случайно. Киров прошел мимо, и Николаев, увидев его, машинально двинулся за ним. Револьвер лежал в кармане пальто, и рука невольно сжала его. Охранник Борисов, сопровождавший Кирова, немного отстал, и они оказались вдвоем в пустом коридоре – многие из обкомовцев были на совещании у второго секретаря Чудова. Это была чисто случайная встреча, Николаев готовился выстрелить в Таврическом дворце при большом скоплении народа, быть может, даже что-то выкрикнуть на прощание, а тут никого. Коридор был длинный, Киров шел, не оборачиваясь назад, его мысли были заняты докладом. Николаев же лихорадочно обдумывал эту ситуацию, сработали те, неудавшиеся три покушения, когда он искал случая выстрелить и не мог. Более удачной ситуации, чем сейчас, и придумать было трудно. Киров подходил к дверям кабинета Чудова, мог зайти к нему, и тогда все рухнет. Нужно было на что-то решаться, и Николаев решился. Он вытащил револьвер и не раздумывая сразу же выстрелил в Кирова три раза, целясь в затылок. Первый же выстрел оказался, как выяснилось чуть позже, смертельным. Николаев хотел выстрелить в себя, но электромонтер Платич, работавший рядом, бросил в Николаева отвертку, попал ему по лицу, рука дрогнула, и пуля, предназначенная для себя, пронеслась мимо.
– Я отомстил! – лихорадочно воскликнул Николаев. – Я отомстил! Отомстил!
И упал, потеряв сознание. Из кабинета Чудова выскочили участники совещания. Один из них вспоминает: «В пятом часу мы слышим выстрелы – один, другой… Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой упирался в пол, чуть приподнята и отошла от затылка. Под левой мышкой – канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука уже ее не держит. Киров недвижим, как он шел к кабинету – головой вперед, ноги примерно в 10–15 сантиметрах, за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 10–15 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, ногами вперед, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Мышцы руки расслаблены».
Картина достаточно живописная. Палач и жертва лежат бездыханно, последний никогда больше не очнется, а первому еще предстоит довести свою роль до конца. Появились врачи, охрана, начальник Управления НКВД Филипп Медведь, было зафиксировано точное время выстрела – 16 часов 37 минут. Первый врач прибыл в 16.55. Были сделаны еще попытки спасти жизнь Кирова, но безуспешно. Как будет записано потом в медицинском заключении: «Смерть наступила мгновенно от повреждения жизненно важных центров нервной системы». Сразу же о смерти Кирова было сообщено в ЦК, Сталину. В 6 часов вечера Сталин собрал членов Политбюро, известил их о происшедшем. Сталин был потрясен. Обычно он редко куда выезжал, но тут заказал поезд, чтобы 2 декабря быть в Ленинграде. С ним поехали Ворошилов, Молотов, Жданов, Ягода, Ежов, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Хрущев, Вышинский. Появившись в Смольном и напуганный убийством, Сталин приказал Ягоде идти вперед. Нарком НКВД с наганом шел по коридору, крича всем, кто попадался по пути: «Стоять! Лицом к стене! Руки по швам!» Николаев к тому времени был уже арестован. Заместитель начальника Управления НКВД Федор Фомин писал о первых часах Николаева после ареста: «Убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: «Мой выстрел раздался на весь мир». В тот же день 2 декабря Сталин прямо в Смольном в присутствии Жданова, Молотова, Ягоды и других приближенных допросил Николаева. Сцена довольно часто описывалась в мемуарной литературе. Вот описание Александра Орлова. Он утверждает, что при допросе Николаева кроме Сталина присутствовали Ягода, Миронов, начальник Экономического управления НКВД и оперативник, который привез заключенного.