Гулли, вся трепещущая, радостная смотрела наверх – туда, где ярко горел и освещал всех чудный ласковый свет. И ей казалось, что и песнь, и свет, и любовь – все одно и то же, и чем торжественней, нежней звучала песнь, тем ярче, сильней сиял чудный свет. И еще казалось Гулли, что вся она превратилась в любящую певучую струнку, и вся душа ее трепетала и нежилась в общем согласном хоре, который пел славу свету, свободе, любви!.. Она пела и не чувствовала, как из ее глаз катились, катились крупные слезы. Она понимала, что источник их был в самом ее любящем, восторженном сердце.
   И чувствует она, что вся проникается светом и этот свет так томительно сладко обхватывает ее всю. На него больно смотреть глазам, отяжелевшим от сна. Она силится открыть их… и наконец раскрывает.
   Ее всю окружает свет радостного светлого утра, а песнь звучит, звучит в ее ушах. Она звучит под окном в саду, и видит Гулли, что опять все работают, трудятся – все разбирают ягоды и груши, и все поют так радостно, согласно. Это – песнь труда, песнь довольства. Но когда же она будет песней свободы и любви!..

VII

   С тех пор прошло много лет. Муттерхен совсем состарилась. Гулли выросла, и всю свою короткую молодую жизнь она вспоминала то, что видела во сне, когда она была маленькой девочкой, – то, что ей снилось в памятные три летние ночи ее детской жизни. Она уже не верила, что горчичное семечко может вырасти в большое дерево, но она верила, она была убеждена, что Божье дерево растет, развивается и что в вершине его укрываются божьи небесные птицы.
   Вся жизнь ее, недолгая жизнь была полна тоски и ожидания. Что бы она ни делала и где бы ни была, вдруг ей почудится, что где-то вдалеке зазвучит родная песнь этих небесных птиц, к которым она стремилась так жадно, которых любила так крепко, и все встрепенется в ней, сердце забьется, затрепещет и тотчас сожмется с такой грустью, и на глазах выступят слезки.
 
И здесь на земле томилась она,
Желанием чудным полна.
 
   Она любила труд и трудилась настолько, насколько ей позволяла ее добрая муттерхен, которая больше собственной жизни берегла жизнь ее милой Гулли. Она жила в довольстве, роскоши и всем была недовольна, и все, что было у ней, с радостью отдавала бедным. Она любила музыку. Но музыка наводила на нее неисходную тоску.
 
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
 
   Бледная, скучная, худая, она постоянно томилась, и к пятнадцатой весне ее тихой жизни захирела и умерла.
   Муттерхен похоронила ее и осталась одна, совсем одна, без детей, без внучек и без своей дорогой милой Гулли!..

Два Ивана

   Жило-было два Ивана, два родных брата. Старший брат был совсем умник. Младший Иван был совсем дурак, так что все соседи говорили: «Ну, брат! видно у тебя в голове-то слепая баба помелом вымела, да песочком посыпала!»
   Впрочем, все соседи любили Ивашку. «Он дурашный да покладистый! – говорили они, – положишь – лежит, поставишь – стоит». И, правду сказать, был наш Ивашка покладистый. Добреющая душа: всем со всяким делится, всякому поможет. Только не всякий пойдет к нему за помощью, потому что, известное дело, заставь дурака Богу молиться – он лоб прошибет.
   Казалось бы, такому дураку с голоду надо помереть или по миру побираться, а у него все шло так, что загляденье: изба новая, крепкая; две лошадки здоровых породистых; своя коровушка, двадцать голов овечек… Одним словом, живет Ивашка, как заправский мужик. Только вот жены Бог не дал. Женился-было Ивашка, да жена его бросила: больно уж глуп был. Так он и жил – не то парень, не то вдовец.
   – Что это Ивашке за счастье, – дивятся соседи, – лошадь у него каждый год жеребится, корова каждый год телится, овцы нанесут ему ягнят! Горох ли засеет, – горох выйдет такой крупный да ядреный. Репу ли посадит – просто, репа врозь лезет. У соседей неурожай, у Ивашки нет неурожая. Точно на его ниву полосой дождь идет, углом солнце светит. Видно, правду пословица говорит: «Не родись богат, а родись удачлив».
   Совсем другая история с другим Иваном, с умным. Такого умного пойти да поискать – наверно, не найдешь. Каких только он штук и хитростей не придумает. Были у него на полях мочежинки, – все осушил: понаделал канавок и отвел воду. Чем только он не удобрял поля?! Весной, когда снег сходит, он всякую дрянь со двора тащит на поле: старый лапоть, тряпицу, дохлую кошку, крапиву, что по пустырям росла, словом, все, что попадется. В огороде сад развел; на капустных грядах желтофиоли рассадил, да махровые розы. На пчельнике у него разъемные ульи, складные; на крыше у него мельница вертится, для домашнего обихода муку мелет. В хлеве у него холмогорская корова по два ведра в день доит; да сорок штук мериносов шпанских, да свиньи чухонские!.. Только все у него не в прок идет. Посадит ли он пшеницу-белотурку, глядь, ее градом побьет. Разведет ли гусей голландских – все гуси переколеют. То морозом гречу положит, то червь хлеб подточит, то дождем сено сгноит. Со всех сторон беды да напасти. Нет ни в чем ему ни счастья, ни удачи.
   И вот завел он кур шпанских. Отличные были куры, черные, белобородые, а петух – так просто загляденье, точно конь вороной: хвост словно генеральский султан, а гребень так и пышет, как платок кумачный… И что ж?! Всех этих кур в одну ночь лиса передавила. Осталась только одна, маленькая да юркая.
   – Постой! – думает Иван, – я тебя, проклятая кума, изловлю; я с тебя сдеру шкуру твою поганую барыне на шубку! И вот смастерил он крепкий капкан и поставил подле лазейки. В ту же ночь попалась кумушка, да еще какая лиса-то – пушистая, чернобурая, краснолапая.
   – А, разбойница, добыл я тебя! – радуется Иван. – Рубля два, чай, дадут за твою шкуру, а может быть и больше. А тушку я отдам Кудлашке. – А Кудлашка визжит, лает и радуется, что ей тушка достанется.
   Дерет с кумушки шкуру Иван. а сам песню поет. Только приходит и Иван-дурак, глядит и дивуется, какую это брат такую лису достал.
   – Братай милый, – говорит, – подари мне тушку.
   – На что, – говорит, – тебе?
   – Да так, – говорит, – больно она мила мне.
   – Есть, что ли, ее станешь? Ее, дурак, не едят люди, а Кудлашка съест.
   – Подари, братай, пожалуйста. Я Кудлашке мясца дам.
   – На, возьми! – И подарил Иван дураку тушку.
   Схватил дурак тушку и унес к себе.
   На другой день собрался Иван-умный в город, на рынок. Повезу, думает, продам шкуру, а на два рубля опять кур куплю.
   Выехал он со двора, глядь, а Ивашка дурашный за ним катит, лисью тушку везет.
   – Куда ты, дурашный?
   – А я, братец, тушку продавать; хорошая тушка: коль за шкуру деньги дают, так за тушку и подавно.
   – Ах ты, дурак, дурак! – хохочет над ним братай, потешается. – Ты бы еще крысьих тушек набрал, авось, такой же дурак и купил бы.
   – Крысья тушка, братай, поганая, ее грешно есть. А это, ишь ты какая!.. Мы с тобой в ней скуса не знаем, а баре все едят.
   Приехали братья, вышли на базар, ходят, продают.
   – Лисью тушку, братцы, эй, лисью тушку, народ честной, – кричал Иван-дурак, и хохочет над ним народ честной.
   Только в ту пору заболей царевна тяжкою немочью. а главный лекарь прописал ей лекарство мудреное: «Надо, говорит, поймать лису чернобурую, да не собаками, а капканом, и у той лисы вынуть сердце и печенку, с наговором, да запечь ту печенку и сердце в пресном пироге и дать царевне съесть рано на заре, с молитвою и приговором, – и всю болезнь как рукой снимет».
   И вот принялись искать чернобурую лису. Ищут, ищут по лесам, по горам, да видно, в недобрый час: где ее найдешь, да еще капканом возьмешь. Главный ловчий совсем голову потерял, ибо объявлен ему царский приказ: «Коли в два дня лису не представит, так быть ему самому в капкане, в петле глухой, что на перекладине качается». Разослал он всех доезжачих: «Ищите, дескать, лису, а то быть мне без головы». И вот рыщут, ищут. Один доезжачий и на базар пошел, а на базаре Иван дурашный орет на все горло:
   – Лисья тушка, по тушку, по тушку лисы чернобурой!
   Уцепился за него доезжачий обеими руками:
   – Что просишь за тушку?
   – Пятьдесят рублевиков, да пять алтын на чай.
   – Ах ты дурак!.. Это за лисью тушку-то; протри глаза-то, проснись. Что ты, разве есть ее будешь?
   – Нет, я, друг, ее не ем, а твое здоровье на нее, верно, ластится. Коли тебе бы она была не надобна, ты бы не торговал, а я не просил бы пятьдесят рублев. Нечего делать, повели Ивашку к главному ловчему: «Вот, дескать, пятьдесят рублев просит да пять алтын на чай». А главный ловчий: «Давайте, давайте, кричит, царская казна все заплатит».
   И вот отсчитали Ивану-дураку пятьдесят рубликов, да пять алтын на чай, да легонького подзатыльника вдогонку: «вот, дескать, дурак, проси впредь, да с оглядкой!»
   А Иван-умный целый день проходил со шкуркой; к вечеру наконец напал на купца, дал он ему за лису рубль с гривной, да и то на пятак обсчитал.
   – Вот, – говорит Иван-дурак брату, – я говорил, братай, что баре и лису едят…
   – Молчи, дурак, – говорит братай, – да Бога благодари за твое дурацкое счастье.
   Вот к концу лета стал Иван-умный мед ломать. Наломал он его из своих разборных ульев гибель, наложил он его в кадки, разобрал как следует и приготовился в город продавать везти. Только приходит к нему Ивашка-дурашный и дивуется, сколько братай меду наломал; а братай на это лето последнюю колоду в разъемный улей перегнал и свалил он эту колоду подле омшаника; а колода большущая, старая-престарая, трухлявая, гнилая, вся так и сыплется.
   – Ах, братай, – говорит Иван-дурак, – отдай ты мне эту колоду, пожалуйста, отдай.
   – На что тебе, дурашный, колоду. Ведь она гнилье, в огне не горит, врозь ползет, как прах сыплется. – И пнул он ногой колоду так, что она крякнула.
   – Ничего, братай, мне пригодится! отдай, пожалуйста!
   – Возьми, – говорит, – мне она даром не нужна.
   И вот собрался Иван-умный мед продавать везти. Глядь, а за ним Иван-дурак едет и колоду везет, рогожей ее покрыл. Запряг своего бурко, – а бурко, лошадь здоровенная, – и насилу он эту колоду прет.
   – Куда ты это, дурашный?
   – А я, братай, колоду продавать; колода большущая, может, кому-нибудь и спонадобится.
   – Ах ты, дурак, дурак!.. Лошадь-то только ты, дурень, измучаешь. Родятся же на свете такие олухи!
   Приехали братья на базар, а в тот год, как нарочно, на мед урожай приключился. Целый базар медом завален. По рублю за пуд дают, да и то за первый сорт.
   Ходит по базару купчина-брюхан, старый-престарый, седой-расседой, а с ним приказчик, парень степенный. Подходят они к Ивану-дураку.
   – Что, добрый человек, продаешь?
   А добрый человек вытаращил свои большущие дурацкие глаза и рот открыл, дивуется на брюхана-купца!
   – А я, – говорит, – гляжу на тя, да дивуюсь, ровно ты моя колода!.. – И показал он купцу колоду. – Это, говорит, мне братай подарил, я и продаю.
   – Ах ты, дурень, дурень!.. да и брат-то твой дурак: как это можно колоду продавать, все пчелы изведутся…
   А сам купчина думает: «Семка, возьму я у него колоду – вот счастье-то мне привалит. Он же этакой дурашный, должно быть блажной». И глаза у купчины разгорелись.
   – А что, – говорит, – друг, за колоду просишь?
   – Да сто рублев!
   – Ха! ха! ха!.. Ах ты, дурак! Да вся ей цена полтина без гривны!..
   Прикрыл опять дурак колоду рогожей и шапкой тряхнул, отвернулся от купца.
   – Мы, дескать, знаем цену; нас не надуешь.
   Отвернулся от него купчина, пошел по базару, а сам все на колоду зарится. «Экой дурень, – думает. – А была бы та колода мне очень способна. Чай в первый же год она бы дала вод пчелам. А то воду им нет, все неурожай да неурожай…»
   Подходит опять купец к Ивану-дураку.
   – Ну что, – говорит, – друг, надумался ли; а я тебе, так и быть, за колоду-то дам рубль да еще поднесу тебе на купле.
   Молчит Иван-дурак, только знай, что за обе щеки каравай уминает.
   – Сто рублев! – говорит. – Коли тебе колода способна, то сто рублев не жалей: на счастье купишь.
   Ничего не сказал купец, отвернулся и пошел.
   – Что, – спрашивает он приказчика, – купить нам на счастье колоду-то или нет?..
   – Отчего не купить? – гудит приказчик. Известно, счастье да удача от Бога; ну, однако, стары люди говорят, что и хорошая колода из чужой пасеки счастье приносит, а эта не из простой пасеки, – у его брата, слышишь, пчелам вод хороший.
   Повернулся опять купец, подошел к Ивану.
   – Ну, – говорит, – облюбилась мне колода, да и ты хороший человек – даю тебе десять рублей. Тащи ко мне колоду.
   Молчит Иван-дурак, только знай каравай уписывает.
   – Давай, – говорит, – сто рублев, – а то полтораста запрошу!
   – Ах ты, дурак, дурак! – вскинулся на него купчина. – Да ты очнись, дурашник ты, бестолочь чухонская: ведь ты за простую колоду экую цену ломишь, ведь я только так, для счастья, по нраву моему хочу купить ее!
   – А коли для счастья, по нраву своему хочешь купить, так ты, милый человек, ста рублев не жалей. Пожалеешь сто рублев, тысячу потеряешь. Вот что!
   Делать нечего… Распоясался купчина, отсчитал Иван-дураку сто рублев, да не просто, а с наговором: уж он честил, честил его на все корки, инда до тошноты.
   – Да ты умеешь ли, дурень, считать-то? – говорит.
   – Об этом не хлопочи, – говорит, – милый человек, отлично сосчитаю.
   И подлинно, считать был горазд Иван-дурак. А с другим братом другая история: в силу к вечеру продал он мед за двадцать рублей, да и то наполовину в долг.
   Едет он домой, думу думает: отчего ему во всем неудача; а Иван-дурак за ним катит, и сто рублев в кошеле брянчат.
   – Вот, – говорит, – братай, колоду-то ты мне подарил, – спонадобилась она: за сто рублев купцу сбыл!
   Посмотрел на него братай…
   – Плюнул бы, – говорит, – на тебя, дурака, да плевка жалко.
   Проходит год или два, и слух прошел по земле: говорят, царь свою волю объявляет, вызывает досужих людей, кто во что горазд, чтобы показали царю свое досужество.
   И точно, едут глашатаи по всей земле, царский указ объявляют: «Сведомо нам, гласит указ, что в земле есть досужие люди, кои всякие художества измышляют. Занятно нам о том ведать, дабы не одна штука, к чему ли способная, не могла даром сгибнуть. В силу сего объявляем о том воеводам и губным старостам, дабы они тех досужих людей к нам препровождали, того ради для, дабы сии люди нам свой талант показали. А для сего назначаем через три года Юрьев день, в него же будет большой сбор со всей земли и будет наше царское смотрение!»
   И вот прослушали царскую волю Иван-умный и Ивашка-дурашный. Задумался Иван-умный.
   «Что же, – думает, – недаром мне Бог ум дал. Подумаю, авось что-нибудь и надумаю». Думал он два года, на третий придумал. Смастерил он машину большую, хитрую, прехитрую: сама веет, сама мелет, сама выгребает. Дивуется весь народ на эту машину и говорит, что в ней нечистый сидит и всем делом заправляет.
   Настал наконец Юрьев день, царское смотрение. Собрались со всех сторон досужие люди, весь царский двор битком набили. На высоком крыльце сидят все бояре да думные дьяки, а вокруг них стоит почетная стража.
   И вот загудели бубны и литавры, выходит царь на смотрение, а глашатаи кричат, вызывают:
   – Эй, добрые люди, придите, покажите, кто во что горазд.
   И стали выходить добрые люди, всякий свою сноровку и уменье показывает. Кто идет с новым гудком, кто с новой балалайкой, кто с сапогами немецкими, что носки врозь выворочены. Кто просто с пирогами, что жена напекла, да впрок насушила. Но больше всего идет народ честной со всякими машинами да струментами. И было тут столько этих машин, что Иванова машина исчезла в них как капля в море, точно ее и не бывало.
   Только как кончилось смотрение, кто-то сзади кричит:
   – Эй, люди, расступитесь, я еще свое досужество покажу!
   И люди расступились. Идет Иван-дурак, и все на него дивуются, что за пугало такое движется. И подлинно: вырядился он хуже пугала воронья. Все, что было у него в сундуке платья, все на себя навертел; была шубка заячья, и ту надел, да не просто, а шерстью вверх: «Вот, дескать, коли царю занятно мое досужество посмотреть, так я все ему покажу: на, мол, царская милость, смотри!» И несет Иван-дурак в руках не разберешь что: взял он жердь, согнул ее в дугу, стянул ее жилой, толстой и звонкой, а к дуге прицепил-подвесил сковороды, заслонки, колокола, ширкунцы, бубенчики.
   Подошел Иван-дурак к царю, поклонился. Отставил одну ножку вперед, оперся на жердь, да как дернет за струну, – батюшки мои!
   – Дз! бум, динь, динь, бум, бум! – такой звон пошел, что все собрание покатилось со смеху; даже сам царь засмеялся.
   – Этакого досужества, – говорит, – мы еще не видали! Из какой ты волости, добрый человек?
   – Волости я не ведаю, а зовут меня Ивашка-дурашный, – и опять как дернет за струну! – Бзз, бум, динь, динь!.. – такой опять звон пошел.
   – Вот, дескать, – говорит, – царская милость, мое старание – любо тебе или нет?!
   – Любо, любо! – говорит царь.
   – А честный ты человек, или нет? – спрашивает царь.
   – Честный, честный, – говорит народ честной.
   – То-то и есть… лучше быть дураком да честным, чем умным да мошенником.
   И посмотрел тут царь на многих, и многие при этом глаза потупили.
   – А хочешь ли ты, – спрашивает опять царь, подумав немного, – хочешь ли ты, честный человек, быть моим казначеем?..
   – Как не хотеть, вестимо, хочу, – говорит Ивашка, и поклонился царю в ноги.
   – А умеешь ли ты считать?
   – О! считать-то он горазд, всякого плута обочтет!.. – кричит народ честной.
   И взял царь Ивашку-дурака к себе в казначеи.
   А умный Иван поехал с смотренья ни с чем. Едет он и злится-злится:
   – Я, – говорит, – подожду, подожду, пока народ честной узнает, что за штука за такая счастье да удача, да пока дуракам счастья на свете не будет!
   Ну, и ждет он до сих пор, все еще не дождался!

Люций Комоло
(восточное предание)

I

   В древних землях, на границе Азии и Европы, жил-был, в оно время, в одном городке мудрец Люций Комоло. Он был не очень стар годами, но очень мудр, и народ считал его магом.
   И действительно, Люций узнал многое таинственное и наконец дошел до таких странных понятий, что дух, существующий в каждом человеке, сильнее во сто крат его хрупкого, бренного тела.
   Дойдя до этого знания, он старался применять его к разным случаям жизни и прежде всего пользовался им как средством излечения.
   – Дух наш, – говорил он, – сам должен лечить наше тело. Мы только должны стараться дать ему больше простора и освободить его, насколько возможно, от влияния нашего тела.
   И он лечил хромоногих, слепых, сухоруких и всяких больных и недужных. С раннего утра вокруг его дома собирались целые толпы народа. Люций Комоло прикладывал к больным руки, и больные исцелялись. Исцелялись преимущественно те, которые верили в возможность исцеления.
   Были и такие, которые верили в эту силу, но говорили, что эта сила бесовская и что в ней нет святости.
   Другие говорили: что вам за дело – свята она или нет? Только бы помогала и лечила.
   Но все эти другие сильно боялись бесов и уходили дальше от лечения Люция Комоло.
   Слава о лечении Люция шла по всему свету, и с дальних сторон приходили странники или приезжали богачи на лошадях, осликах и верблюдах, даже на буйволах и зебрах, так как Люций Комоло жил как раз в том месте, где Азия связывается с Европой и Африкой. Это был общий узел, соединявший три больших материка.
   Но Люций Комоло не остановился на лечении – он хотел доставить людям всякие удобства и наслаждения.
   – Если дух излечивает тело, – говорил он, – то он должен и поднимать его. Если тело сильней духа, то оно должно держать его постоянно привязанным к земле, а если дух сильнее тела, то он должен отрывать его от земли, поднимать и носить по воздуху.
   Дойдя до этой мысли, он стал испытывать силу своего духа, и для того, чтобы этой силе было больше простора, чтобы она не была связана телом, он стал истощать, обессиливать это тело. Он спал очень мало и съедал в день только несколько зерен риса, запивая их чистой водой. По целым дням и ночам он стоял на большом камне, взобравшись на его вершину.
   Проходили недели и месяцы. Тело его таяло, как тает зажженная свеча чистого, ярого воска. Он думал, что он наконец поднимется в воздух и сольется с ним всецело и нераздельно. Он не знал, поднимется ли он на воздух или нет, но он верил, крепко верил, что он полетит по воздуху, как летают птицы.

II

   Слух об излечениях, которые производил Люций, дошел наконец до ассурского монарха Арамиза.
   У этого могущественного и богатого царя была дочь Гамата – девушка 15 лет, болевшая чуть не с самого ее рождения болезнью, которую не могли вылечить никакие доктора, маги и чародеи.
   И царь послал к Люцию целый караван под начальством своего любимого полководца Анизана. – Мертвого или живого, – наказал он Анизану, – но ты должен привести ко мне этого мудрого мага. – И Анизан отправился.
   Посланные нашли Люция в глухом лесу стоящим неподвижно, как статуя, на камне и простиравшим руки и глаза к небу. Стали звать его, но он не слыхал зову. Он весь был погружен в созерцание неба и был как бы мертв.
   Тогда начальник каравана сказал бывшим с ним:
   – Влезьте на камень и спустите мудреца на землю.
   Они влезли на камень, сняли с него Люция и бережно снесли его и положили на землю; а начальник каравана громко и величественно сказал ему:
   – Меня прислал за тобой ассурский царь – Арамиз, и ты должен сейчас же отправиться вместе с нами, ибо дочь его – царевна Гамата – опасно больна.
   Но Люций ничего не мог ответить ему. Он лежал, как мертвый, и глаза его были закрыты.
   – А! – сказал Анизан, – ты не слушаешься своего повелителя. Ей! Вылейте же на него целый ушат воды из холодного ключа.
   Тотчас же стражники принялись исполнять приказание начальника. Они принесли воды из горного, как лед, холодного ключа и вылили эту воду на Люция. Но на него не попала ни одна капля, а вся вода разбрызгалась во все стороны и измочила тех, которые выливали ее на Люция; а он продолжал лежать, как мертвый, с закрытыми глазами.
   – А! – сказал Анизан, рассерженный тем, что не может заставить Люция проснуться. – Вода на тебя не действует, так мы попробуем огонь.
   И он велел разжечь железную полосу и приложить к пяткам Люция.
   Тотчас же разложили тут же костер, накалили, разожгли докрасна железную полосу и начали прикладывать ее то к той, то к другой пятке Люция. Но каждый, кто брался за это дело, тотчас же чувствовал в собственных пятках нестерпимую боль, жжение, как будто к ним прикладывали накаленное железо.
   Анизан совсем вышел из себя.
   – Вы все только притворяетесь и морочите меня! – вскричал он. – Смотрите сюда!
   – И он схватил раскаленную полосу и приложил ее к пятке Люция, но в ту же секунду страшно закричал и отбросил полосу.
   Тогда один, уже седой стражник их каравана сказал:
   – О! Могучий повелитель, зачем мы напрасно будем мучить себя. Посидим в молчании некоторое время, и он, наверное, очнется; будем все желать, чтобы он проснулся.
   Анизан и все бывшие с ним послушались этого совета; уселись в кружок около Люция и стали молча ожидать пробуждения, и все желали, чтобы он пробудился.
   Прошло полчаса, и Люций действительно проснулся, приподнялся, открыл глаза и, сидя, изумленно смотрел на всех присутствующих…

III

   Когда ему объяснили, зачем послан к нему караван, то он, нимало не колеблясь, молча собрался и отправился с караваном к царю ассурскому Арамизу.
   Царь тотчас же велел привести к нему Люция и сказал:
   – Вот у меня дочь больна. Она с малолетства испорчена. Вылечи ее, и я дам тебе то, чего ты хочешь.
   – О! Государь, – сказал Люций, – я ничего не хочу иметь, а чего я хотел бы иметь, ты не можешь мне дать.
   Арамиз изумился.
   – Чего же ты хочешь и чего я не могу тебе дать? – спросил он. – У меня много золота и драгоценных камней. Хочешь ли, я тебе отдам одну из богатейших моих провинций…
   – А можешь ли ты мне дать простор и свободу? – спросил Люций.
   Арамиз изумился еще сильнее.
   – Какой же тебе нужен простор? – спросил он.
   – Простор пространства и всего существующего.
   Но Арамиз все еще не понимал, чего хочет мудрый мудрец, и смотрел на него с недоумением.
   – О великий монарх! – сказал Люций. – Твои посланные нашли меня стоящим на камне, за великим подвигом. Я понял, что дух, обитающий в человеке, стеснен и связан его земным телом. Мы все прикованы к земле и к земным утехам. Чем меньше в нас будет желать и действовать тело, тем сильнее и свободнее будет наш дух. Я истощал, обессиливал тело, но до сих пор еще не дошел до того состояния, когда дух мой поднимет мое тело и будет носить его по воздуху, И мне будет отрадно. Я мечтал и о том, чтобы передать то, что я узнал, всем людям, моим братьям. Я мечтал, что можно будет наконец слиться со всем окружающим, с воздухом и светом… И вот на этой трудной задаче застали меня твои посланники… Когда я буду подниматься на воздух, то передо мной будут уменьшаться все поля, леса и горы – все представится мне мелким и ничтожным, и наконец сама земля представится мне в виде громадного шара, висящего в воздухе. Мой дух вознесет меня выше всего самого высокого на земле. Вот почему все земное мне представляется мелким, ничтожным, суетным и бренным.