Страница:
– Согласен, – сказал, наконец, Благово, – это мы с огнём играем. Побитые французики с удовольствием подставят русские головы вместо своих под германские пули. Но при чём тут какой-то паршивец Ример? Тут государь сам банкует.
– Это ему так кажется, что сам. Многое подсказывают, очень осторожно, но навязчиво. Через жену-датчанку, через схоласта Победоносцева. Меня пугает, что Ример говорит – а потом оказывается так, как он предвещал.
– Что ещё он сулил?
– Хаос в управлении страной, искусственно созданный. Проведение контрреформ, намеренно излишне жёстких, чтобы озлить общество и столкнуть его с властью. К примеру, Положение об усиленной охране, расширяющее права губернаторов и создающее условия для административного самодурства… Назначение на важнейший пост министра внутренних дел наибольшего в стране реакционера. Притеснение крестьянства. Дипломатический тупик: конфликт и с Германией, и с Англией.
Благово ошарашено посмотрел в глаза старому генералу, тот ответил долгим, понимающим и печальным взглядом.
– Теперь поняли?
– Как по писанному… Само имя графа Толстого является олицетворением реакции – он и назначен. Положение об усиленной и чрезвычайной охране от 14 августа 1881 года уже работает во зло, при наших-то тупоголовых губернаторах. А по крестьянству, говорят, обдумывается новая система управления, полукрепостная.
– Представляете, что будет через двадцать лет таких порядков?
– Ример – масон?
– Нет, что вы. Масоны – это просто ряженые; их выставляют на передний план, чтобы скрыть настоящих кукольников. Ример как раз из последних.
– Не понимаю. Кто такие настоящие кукольники?
– Люди тайного влияния есть в каждом государстве. И их, похоже, объединяет некая общая цель, недоступная нашему зрению. Я не знаю, кому служит Ример, но вижу, что он несёт зло России. Берегитесь его и наблюдайте за ним. Если, конечно, не испугаетесь. Когда я был почти всесильным, он пытался влиять и на меня. Поняв это и не разделяя проводимых им идей, я попытался удалить этого человека. И очень быстро сам оказался не у дел. Теперь ваша очередь пробовать, на своём месте и своими средствами. Мне кажется, вы любите Россию, а «повальное народовластие» не пойдёт ей на пользу. Вы сейчас мне не верите, но присмотритесь внимательно к действиям Римера – и согласитесь со мной. Мы уже приехали. Прощайте, и будьте осторожны!
Благово вышел из кареты крайне озадаченный. Кто он такой? Подумаешь – статский советник, вице-директор департамета полиции. Мелкая, по правде сказать, сошка! Ему могут приказывать многие, а он – лишь верному Лыкову да ещё парочке делопроизводителей. Расследование убийства Макова против его воли втянуло третьеразрядного бюрократа в такие дебри, где легко и шею себе свернуть. Благово уже заочно сцепился с дядей государя, фельдмаршалом и председателем Государственного совета. Неизвестно ещё, как ему аукнется то открытие, что великий князь нанимает убийц для прикрытия тылов! Теперь вот появился «враг России» Ример, запросто разговаривающий с императором. Послезавтра Благово познакомится со вдовой Александра Второго, влезет в дипломатические тайны взаимоотношений Петербурга и Берлина. Ну как тут уберечь шею? Она всего одна, а ловушек – несчитано. И надо покамест уберечь от них хотя бы Алексея. Послать его подальше от дворцовых тайн, ловить обычных, хорошо знакомых уголовных. Эх, Лев Саввич, растудыт-тебе бом-брам-стеньгу в одно место! задал ты нам работёнку…
Поднявшись в квартиру, Павел Афанасьевич накормил кота и принялся собирать сак. Василий Котофеевич Кусако-Царапкин ходил за хозяином по пятам и призывно урчал толстым брюхом. Лыков, стервец, в приступах сыновьей фамильярности называл могучее животное – Котово. Только статский советник вспомнил об этом, как явился его ученик с новостями о Рупейте. Они засели в гостиной за самоваром, и Алексей в подробностях рассказал полученные им сегодня сведения. Получалось, что концов почти не видать; если этот мошенник сменит документы – ищи ветра в поле…
Павел Афанасьевич не сказал Лыкову ни слова о своих встречах с Римером и Лорис-Меликовым, зато подробно изложил историю с великим князем. В заключении распорядился:
– Меня не будет пять дней. Займись пока Дубягой и его колбасником. Начни с номеров Артамонова. Кроме того, тебе непременно надо съездить в Москву. Эта парочка могла убить Макова лишь при одном условии: что до этого они прикончили упоминаемого в письме купца-рогожца. Иначе чем бы он их шантажировал? Выясни: были ли в Первопрестольной за последний год такие убийства? Телеграмму обер-полицмейстеру Козлову я утром послал, тебя ждут. За помощью, в случае необходимости, обращайся только к Плеве. Больше никому не верь! Особенно опасайся Виноградова – чёрт знает, что у него на уме. Не принялся бы вредить… Если тебя станет искать некий Ример – уклонись от встречи. Нащупаешь где-нибудь большую политику – остановись, дальше не лезь, жди моего возвращения. Твоя задача – только Рупейто-Дубяго! И постарайся за эти пять дней никуда не свалиться, не вывихнуть шею.
Глава 8
Глава 9
– Это ему так кажется, что сам. Многое подсказывают, очень осторожно, но навязчиво. Через жену-датчанку, через схоласта Победоносцева. Меня пугает, что Ример говорит – а потом оказывается так, как он предвещал.
– Что ещё он сулил?
– Хаос в управлении страной, искусственно созданный. Проведение контрреформ, намеренно излишне жёстких, чтобы озлить общество и столкнуть его с властью. К примеру, Положение об усиленной охране, расширяющее права губернаторов и создающее условия для административного самодурства… Назначение на важнейший пост министра внутренних дел наибольшего в стране реакционера. Притеснение крестьянства. Дипломатический тупик: конфликт и с Германией, и с Англией.
Благово ошарашено посмотрел в глаза старому генералу, тот ответил долгим, понимающим и печальным взглядом.
– Теперь поняли?
– Как по писанному… Само имя графа Толстого является олицетворением реакции – он и назначен. Положение об усиленной и чрезвычайной охране от 14 августа 1881 года уже работает во зло, при наших-то тупоголовых губернаторах. А по крестьянству, говорят, обдумывается новая система управления, полукрепостная.
– Представляете, что будет через двадцать лет таких порядков?
– Ример – масон?
– Нет, что вы. Масоны – это просто ряженые; их выставляют на передний план, чтобы скрыть настоящих кукольников. Ример как раз из последних.
– Не понимаю. Кто такие настоящие кукольники?
– Люди тайного влияния есть в каждом государстве. И их, похоже, объединяет некая общая цель, недоступная нашему зрению. Я не знаю, кому служит Ример, но вижу, что он несёт зло России. Берегитесь его и наблюдайте за ним. Если, конечно, не испугаетесь. Когда я был почти всесильным, он пытался влиять и на меня. Поняв это и не разделяя проводимых им идей, я попытался удалить этого человека. И очень быстро сам оказался не у дел. Теперь ваша очередь пробовать, на своём месте и своими средствами. Мне кажется, вы любите Россию, а «повальное народовластие» не пойдёт ей на пользу. Вы сейчас мне не верите, но присмотритесь внимательно к действиям Римера – и согласитесь со мной. Мы уже приехали. Прощайте, и будьте осторожны!
Благово вышел из кареты крайне озадаченный. Кто он такой? Подумаешь – статский советник, вице-директор департамета полиции. Мелкая, по правде сказать, сошка! Ему могут приказывать многие, а он – лишь верному Лыкову да ещё парочке делопроизводителей. Расследование убийства Макова против его воли втянуло третьеразрядного бюрократа в такие дебри, где легко и шею себе свернуть. Благово уже заочно сцепился с дядей государя, фельдмаршалом и председателем Государственного совета. Неизвестно ещё, как ему аукнется то открытие, что великий князь нанимает убийц для прикрытия тылов! Теперь вот появился «враг России» Ример, запросто разговаривающий с императором. Послезавтра Благово познакомится со вдовой Александра Второго, влезет в дипломатические тайны взаимоотношений Петербурга и Берлина. Ну как тут уберечь шею? Она всего одна, а ловушек – несчитано. И надо покамест уберечь от них хотя бы Алексея. Послать его подальше от дворцовых тайн, ловить обычных, хорошо знакомых уголовных. Эх, Лев Саввич, растудыт-тебе бом-брам-стеньгу в одно место! задал ты нам работёнку…
Поднявшись в квартиру, Павел Афанасьевич накормил кота и принялся собирать сак. Василий Котофеевич Кусако-Царапкин ходил за хозяином по пятам и призывно урчал толстым брюхом. Лыков, стервец, в приступах сыновьей фамильярности называл могучее животное – Котово. Только статский советник вспомнил об этом, как явился его ученик с новостями о Рупейте. Они засели в гостиной за самоваром, и Алексей в подробностях рассказал полученные им сегодня сведения. Получалось, что концов почти не видать; если этот мошенник сменит документы – ищи ветра в поле…
Павел Афанасьевич не сказал Лыкову ни слова о своих встречах с Римером и Лорис-Меликовым, зато подробно изложил историю с великим князем. В заключении распорядился:
– Меня не будет пять дней. Займись пока Дубягой и его колбасником. Начни с номеров Артамонова. Кроме того, тебе непременно надо съездить в Москву. Эта парочка могла убить Макова лишь при одном условии: что до этого они прикончили упоминаемого в письме купца-рогожца. Иначе чем бы он их шантажировал? Выясни: были ли в Первопрестольной за последний год такие убийства? Телеграмму обер-полицмейстеру Козлову я утром послал, тебя ждут. За помощью, в случае необходимости, обращайся только к Плеве. Больше никому не верь! Особенно опасайся Виноградова – чёрт знает, что у него на уме. Не принялся бы вредить… Если тебя станет искать некий Ример – уклонись от встречи. Нащупаешь где-нибудь большую политику – остановись, дальше не лезь, жди моего возвращения. Твоя задача – только Рупейто-Дубяго! И постарайся за эти пять дней никуда не свалиться, не вывихнуть шею.
Глава 8
Начало поисков
Утром следующего дня Лыков пришёл в номера Артамонова на Кирочной. Заведение оказалось хоть и не фешьоннабельным, но вполне приличным: фикусы в деревянных кадушках по всем лестницам, чистый буфет, бритые коридорные. Хозяин, хитрован-ярославец, сразу вспомнил постояльца с заковыристой двойной фамилией.
– Как же, был такой, четыре раза о прошлом годе у нас останавливался. С ним ещё, опять, парень навроде прислуги, здоровый такой! А барин занятный…
– Чем занятен?
– Ну… вроде из благородных, офицер – по осанке видать; а когда смотрит на тебя, хочется бумажник проверить. Сразу и не скажешь, что в ём не так, а насторожишься. Как на лес глянет, так и лес вянет… Неприятный жилец; радовались мы, когда они съезжали.
– Рупейто с кем-то у вас встречался? К нему приходили?
– А это у буфетчика лучше спросить. Записки, я знаю, он получал, а насчёт встреч – я сейчас Потапа позову.
Буфетчик подтвердил, что при нём Рупейто ни с кем не встречался, зато рассказал много интересного про колбасника. Они оказались из одной волости, знакомы с парней! Фамилия Мишки была – Самотейкин, и происходил он из села Поим Сердобского уезда Саратовской губернии. Место было приметное и имело зловещую репутацию, ибо являлось уже не одно столетие настоящим разбойничьим притоном.
Лыкова давно интересовал вопрос: откуда на Руси берутся разбойничьи сёла? Почти в каждой губернии таковые имеются, начальство о них знает, но ничего не может поделать. Перед самым своим отъездом из Нижнего Новгорода Благово с Лыковым разгромили подобное преступное гнездо. В селе Вершинино Сергачского уезда больше столетия безнаказанно убивали людей. Занималось этим, конечно, меньшинство, а большинство знало, молчало, а зачастую потворствовало. Полицейские на живца, роль которого исполнил Алексей, поймали одно разбойничье семейство с поличным. Следствие открыло жуткие подробности: в нескольких дворах обнаружились целые кладбища невинных жертв, а в домах – взятые с них вещи и документы. Состоялся суд, на скамье подсудимых оказались двадцать человек. Вскрылась страшная картина круговой поруки целого преступного села, в котором убийства проезжих сделались многолетним доходным промыслом.
Таким же был и Поим. Большое и богатое селение на границе Саратовской и Тамбовской губернии: три крупорушки, шесть мельниц и маслобоен, более пятисот дворов. Две церкви! Местоположение Поима на бойком торговом тракте предопределило его разбойный характер. Как и в Вершинине, убийством проезжих купцов наследственно занималось лишь несколько семейств. У них в обычае было заметать следы, сжигая тела своих жертв в овинах. Каждый год в канун ярмарок или по их окончании в селе по ночам сгорало 5-7 таких овинов. Сельчане уже знали, для чего это делается, и тушить пожары не прибегали… Потом недорогое строение отстраивали заново, до следующей ярмарки. Вся округа догадывалась о кровавом промысле страшного села, знала и уездная полиция, но ничего не менялось десятилетиями.
Тот факт, что Мишка Самотейкин был родом именно из Поима, говорил о многом. Но буфетчик рассказал и ещё кое-что. В Литовском замке – петербургской городской тюрьме – содержался Мишкин земляк, осуждённый за грабежи, некий Пашка-Канонир. Ранее они вместе работали на бойнях на Скотопригонном дворе, и сделались приятелями. Мишка получал от Пашки из тюрьмы весточки и пересылал туда деньги. Возможно, для Лыкова здесь открывался способ разыскать колбасника.
Это было всё, что удалось выяснить на Кирочной. Закончив с гостиницей, Алексей поехал в Военное министерство. В управлении кадренного состава его ждал неприятный сюрприз: формуляра отставного офицера Рупейто-Дубяго в архиве не обнаружилось. Разумеется, человека с такой фамилией не значилось и в городской адресной экспедиции. Благово оказался прав: таинственная парочка или уехала из столицы, или легла на дно.
Поразмыслив, Алексей отправился в сыскное. Не заходя к Виноградову, он навестил хорошо ему знакомого старшего делопроизводителя отделения коллежского асессора Шереметьевского. Услышав о Пашке-Канонире, тот молча порылся в картотеке и протянул коллеге тонкую серую папочку.
– Тут всё, что есть у нас на этого расстегая. Сколь помнится, действительно сейчас сидит; возможно, что и в Литовском. Личность вполне заурядная.
В деле оказался фотографический портрет грабителя: угрюмое туповатое лицо, шея, как у быка. Звали Канонира Павел Тимофеев Мишаркин. Крестьянин села Поим. Отслужил срочную службу в артиллерийской бригаде – отсюда и прозвище. Работал башколомом на Скотопригонном дворе, затем в колбасном заведении Каныгина там же, на Забалканском проспекте. В 82-м попался на грабеже: обобрал торгового человека на углу Обводного и Предтеченской. Оглушённая жертва лежала в канаве и Пашка-Канонир уже убегал, когда, на его беду, в улицу свернули два казака-атаманца[18]. Увидев картину, лихие гвардейцы взяли налётчика в кулаки и доставили его в часть. Пашка получил три с половиной года исправительных работ, которые отбывал теперь в Литовском замке. Каких-либо упоминаний о его сообщниках в деле не имелось.
Делать нечего – Лыков отправился в Литовский замок.
На пересечении Мойки и Крюкова канала вот уже почти сто лет располагается странной формы угрюмое строение. Оно представляет собою пятиугольник неправильной конфигурации, с семью круглыми башнями. Над главным фронтоном два ангела держат крест – фигура эта отмечена в арестантских песнях. В замке квартировали ранее Кавалергардский полк и Гвардейский экипаж, но название он получил по третьему своему обитателю – Литовскому мушкетёрскому полку. В 1824 году солдаты из него были выведены, и Литовский замок перестроили под городскую тюрьму. Сейчас в ней 103 камеры, разбитые на 10 изолированных отделений: татебное, бродяжье, воровское, благородное и прочие; помещаются в них чуть более 800 человек. Лыкову надо было именно в татебное, куда сажали за тяжкие преступления.
Подойдя к воротам, Лыков снял фуражку и перекрестился на образ, вделанный в башню. Икона изображала Спасителя в темнице, закованным в кандалы, и потому почиталась обитателями замка. Под образом, приделанные к стене цепочками, стояли на полках три железные кружки и была надпись: «Для арестантов, Христа ради». Бросив в каждую по пятаку, титулярный советник предъявил подворотному[19] полицейский билет и вошёл внутрь.
Огромный двор тюрьмы почти весь в летнее время засаживался огородом, разбитом на отдельные палисадники. Сейчас по расчищенным от снега дорожкам кое-где прохаживались, а кое-где трудились арестанты. В самом центре двора, словно сторожевая вышка, стояла голубятня. Возле стены четверо в серых бушлатах с синими воротниками пилили дрова. (Лыков знал, что цвет этот присвоен воровскому отделению; нужное ему татебное носило чёрный воротник). Не мешкая, сыщик прошёл в угловую башню, стоящую на пересечении реки и канала – там помещалась канцелярия смотрителя – и скоро уже сидел в просторном его кабинете.
Майор Тезавров, смотритель Литовского замка, хорошо знал Лыкова: тот частенько привозил ему важных клиентов в подследственное отделение. Крупных преступников, с поимкой которых не справлялись местные полицейские силы, поручали арестовывать специальному летучему отряду. Он состоял из чинов столичного градоначальства и Департамента полиции, примерно поровну из тех и других. Нижегородская и Ирбитская ярмарки, курорты Пятигорска в разгар сезона и Ялты перед приездом царской семьи – шерстились этим отрядом ежегодно. Лыков состоял в нём помощником начальника.
– Что, Алексей Николаич, решили нам опять чёрного народцу подбросить? – хихикнул майор, вставая при виде гостя. – Есть места, есть…
– Крепка тюрьма, а чёрт её хвалил, – в тон ему ответил Лыков. – А насчёт народца, так сейчас никого нет, а вот в апреле привезу целый вагон. Отборных! В Москву собираюсь. Там коронация готовится.
Тезавров сразу посерьёзнел.
– Когда?
– С 9-го по 18-е мая. Придётся накануне почистить Первопрестольную. Мелкий сброд разгоним, а посерьёзней людишек сюда доставим, частью к вам, частью в ДэПэЗэ на Шпалерную.
– Понял, подготовимся. Только уж, пожалуйста, не свыше пятидесяти голов, больше не вместим. А нынче за кем пожаловали?
– У вас в татебном отделении сидит Пашка Мишаркин по кличке Канонир.
– Есть такой сукин сын.
– «Наседка» в его камере имеется?
– У нас это отлажено. В каждой камере, конечно, нет, врать не буду, но во всех отделениях держим по два-три человека. А что требуется?
– У Пашки дружок есть, одного с ним села. Зовут Мишка Самотейкин. Вместе на колбасной машине работали. Вот его я и ищу. Нужны любые сведения об этом Самотейкине, а ещё хорошо бы получить записку от Канонира к Мишке, с рекомендациями. Прими, мол, подателя сей бумаги, справный малый, помоги чем можешь… Сварганите?
Майор задумался.
– Да он хоть грамотный? Чтоб записки писать.
– В формуляре сыскного отделения сказано: «читает и пишет бойко».
– Хм… У нас в татебном сидит такой Софроний Кочетков, кличка Князь Мосольский. Тощий, как мосол, потому и кличка… Давний мой осведомитель. Среди уголовных некоторая величина и пользуется известным уважением. Эх, и хитрая шельма! Ей-бо, прямо, хоть в Сенат сажай заместо Литовского замка. Софроний этого Пашку в нужное русло, пожалуй, что подведёт. Тот ведь на бойне работал?
– Точно так.
– Князь через четыре дня выходит на поруки. Скажет, что желает к ремеслу пристроиться. Попросит письмо. А?
– Подозрительно получится. На живую нитку сшито. Пашка-Канонир чай не такой дурак!
– Пашка дурак, и как раз такой, какой надо. Супротив Кочеткова он, что ребёнок; Софроний уговорит его на любое дело. Да и не только его… А вот поверит ли сельчанин? В самом факте таковых писем ничего подозрительного нет: каждый, кто выходит на свободу, несёт на себе целый ворох разных записок, посланий. Мы же кого выпускаем, не обыскиваем. Там почта уж отлажена!
Но Лыков всё ещё сомневался.
– Давайте мы так поступим, Алексей Николаевич, – предложил смотритель. – Я князя Мосольского вызову сейчас к себе и предложу решить вашу задачку. А вы посидите в соседней комнате с открытой дверью. Пожелаете что уточнить – стукните или кашляните, я выйду. Пусть он сам скажет, что сможет, а чего не сможет; глядишь, и договоримся.
На том и порешили. Лыков засел в спальне майора, оставив дверь в кабинет приоткрытой. Через десять минут послышались шаги, а затем и сиплый голос, довольно самоуверенный:
– Срочное чево, ваше высокоблагородие? Невдругорядь ежели…
– Здорово, Софроний. Ты Пашку-Канонира знаешь?
– Близкий знакомец.
– Что за человек?
– Громила как громила. По бороде апостол, а по зубам собака. В голове, правда, реденько засеяно, но – здоров, лихоим, что медведь. Ежели захочет решётку из окна выломать – выломает, чёртушко! Колбасники все такие.
– Вот-вот. Не поминал ли Пашка в разговорах своего земляка, тоже колбасника?
– Это Мишку Самотейкина? Даже частенько! (При этих словах Лыков аж привстал со стула и начал вслушиваться с особым вниманием). Лучший его дружок. Оба из Поима Сердобского уезда; есть там такое местечко, что не приведи Господь… Пашка говорит: Мишка этот по силе намного его превосходит. И что могутнее его он человека не встречал. А по карахтеру души – настоящий гайменник[20], со всем прибором сатана! Мишка, то есть. Вот.
– Ещё чего он рассказывал? Мне этого хорошего человека найти надо. Как его искать? Баба у Мишки есть? Квартира? На чьё имя паспорт? Всё может пригодиться.
– Эдак-то надо подумать… Насчёт Пашкиной бабы скажу, что она есть, зовут Соломонидой, служит подняней где-то на Песках. Про Мишкину разговору не было, и спросить сейчас будет мне неловко: с чего это вдруг?
– Ну да, тут грубо нельзя. Ещё что вспомни.
– Хозяин есть у Самотейкина, бывший офицер. Фамилие какое-то замысловатое, из двух кусков скроено, язык сломаешь; не помню фамилие. Лихой дядя! Такие дела выворачивает, что и нашему брату впору поучиться! Вот, напримерно, у Нарвской заставы они скопца взгрели, что ссудную кассу подпольную держал. Офицер тот пришёл к скопцу будто бы вещь в заклад отдать, а как расписку писать – вынул билет сыскного агента! Понятых велел впустить. Первым дворник ихний был понятым, а вторым – Мишка. Ну, и учинили реквизицию… Скопец даже жалобу в полицию не стал писать, так напугался. Опять же, кто станет ссориться с агентом? Как зачнёт ходить через день! Откупиться – первое дело.
– Ловко! – похвалил майор. – Много взяли?
– Четырнадцать больших[21] выгребли!
– Эх-ма! – крякнул Тезавров. – Ну вы, мазурики, даёте! Это ж годовое жалование градоначальника. Ладно, дальше вспоминай.
– А вот что ещё сейчас на ум пришло, ваше высокоблагородие. Последний раз Пашка встречался с Мишкой в Кекинских домах!
– Это которые в Гавани?
– Те самые. И у Мишки была там постоянная квартира.
– Вот это молодец, хорошо вспомнил. Так! Даю тебе урок[22]. Увидь нынче же Пашку и скажи ему: на поруки тебя выпускают не через четыре дня, а уже завтра поутру. Это неправда; оставшиеся дни посидишь в секретной, во флигеле. Но скажешь так! А у Пашки попросишь письмо… Точно он грамотный?
– Сам удивляюсь, зная его дыролобие, но читает и даже пишет! На военной службе выучился.
– Ага. Попросишь у него письмо к Мишке. Приюти, мол, подателя сего, и пристрой к ремеслу. Так слово в слово и скажи. Имён в записке чтобы не было никаких!
Князь Мосольский долго молчал, потом глухо пробормотал:
– А как же я потом оправдаюсь?
– От чего?
– Я же не дурак, ваше высокоблагородие, понимаю, для чего такие «рапорты» пишутся. Я вам столько лет верой и правдой, а вы меня под ножи хотите подвести. Не по-божески это, ваше высокоблагородие, не по-честному.
– Да что с тобой случится? Про письмо все через день забудут.
– А не забудут! Сыскное к Мишке «демона» подошлёт с моей бумагой, заберёт его и начнёт следствие. А Мишка сразу у Канонира запросит: чего это он ему сыщика по письму подослал? У уголовных почта между тюрьмами работает исправней вашего почтамта. Моё имя-то сразу и всплывёт! Сколько я после этого проживу? Нет, не будет на то моего согласия! Не берите грех на душу, гоподин майор, я вам живой много больше пользы принесу.
Лыков стукнул при этих словах в стену. Тезавров зашёл к нему, титулярный советник шепнул на ухо смотрителю несколько фраз, тот вернулся в кабинет и сказал жёстко:
– Тебя, Кочетков, никто не спрашивает, даёшь ли ты своё согласие. Плевал я на твоё согласие! Чтоб сегодня же выдал мне нужное письмо! Иначе тебе секир-башка будет! Мишка Самотейкин в такое дерьмо вляпался, что ему, когда изловят, двадцать лет никому писать не доведётся. И в общей камере ему не сидеть, и на каторгу с партией не идти. В политику его затянул тот офицер. И светит твоему Мишке теперь одиночный нумер в Петропавловской крепости, пока он там не издохнет. Дело об нём расследуется по высочайшему повелению! Чуешь, чем пахнет? Ежели я нужную писульку не представлю – быть мне смотрителем в Верхоянской тюрьме. Ну, а ежели ты не справишь, тебя, дурака, в такое место закатают, что его и на глобусе-то ещё не нарисовали. Понял, фетюн! Встал и пошёл вон! И чтоб без письма не возвращаться!
Вечером Лыков заехал на квартиру смотрителя и тот вручил ему узкую полоску серой бумаги. На ней корявым почерком без знаков препинания было написано:
«Товаришш Мишка пишет тебе твой товаришш Пашка прими етаво челавека верной челавек со мной обок сидел чесно обогрей ево и приспосопь к ремеслу».
– Как же, был такой, четыре раза о прошлом годе у нас останавливался. С ним ещё, опять, парень навроде прислуги, здоровый такой! А барин занятный…
– Чем занятен?
– Ну… вроде из благородных, офицер – по осанке видать; а когда смотрит на тебя, хочется бумажник проверить. Сразу и не скажешь, что в ём не так, а насторожишься. Как на лес глянет, так и лес вянет… Неприятный жилец; радовались мы, когда они съезжали.
– Рупейто с кем-то у вас встречался? К нему приходили?
– А это у буфетчика лучше спросить. Записки, я знаю, он получал, а насчёт встреч – я сейчас Потапа позову.
Буфетчик подтвердил, что при нём Рупейто ни с кем не встречался, зато рассказал много интересного про колбасника. Они оказались из одной волости, знакомы с парней! Фамилия Мишки была – Самотейкин, и происходил он из села Поим Сердобского уезда Саратовской губернии. Место было приметное и имело зловещую репутацию, ибо являлось уже не одно столетие настоящим разбойничьим притоном.
Лыкова давно интересовал вопрос: откуда на Руси берутся разбойничьи сёла? Почти в каждой губернии таковые имеются, начальство о них знает, но ничего не может поделать. Перед самым своим отъездом из Нижнего Новгорода Благово с Лыковым разгромили подобное преступное гнездо. В селе Вершинино Сергачского уезда больше столетия безнаказанно убивали людей. Занималось этим, конечно, меньшинство, а большинство знало, молчало, а зачастую потворствовало. Полицейские на живца, роль которого исполнил Алексей, поймали одно разбойничье семейство с поличным. Следствие открыло жуткие подробности: в нескольких дворах обнаружились целые кладбища невинных жертв, а в домах – взятые с них вещи и документы. Состоялся суд, на скамье подсудимых оказались двадцать человек. Вскрылась страшная картина круговой поруки целого преступного села, в котором убийства проезжих сделались многолетним доходным промыслом.
Таким же был и Поим. Большое и богатое селение на границе Саратовской и Тамбовской губернии: три крупорушки, шесть мельниц и маслобоен, более пятисот дворов. Две церкви! Местоположение Поима на бойком торговом тракте предопределило его разбойный характер. Как и в Вершинине, убийством проезжих купцов наследственно занималось лишь несколько семейств. У них в обычае было заметать следы, сжигая тела своих жертв в овинах. Каждый год в канун ярмарок или по их окончании в селе по ночам сгорало 5-7 таких овинов. Сельчане уже знали, для чего это делается, и тушить пожары не прибегали… Потом недорогое строение отстраивали заново, до следующей ярмарки. Вся округа догадывалась о кровавом промысле страшного села, знала и уездная полиция, но ничего не менялось десятилетиями.
Тот факт, что Мишка Самотейкин был родом именно из Поима, говорил о многом. Но буфетчик рассказал и ещё кое-что. В Литовском замке – петербургской городской тюрьме – содержался Мишкин земляк, осуждённый за грабежи, некий Пашка-Канонир. Ранее они вместе работали на бойнях на Скотопригонном дворе, и сделались приятелями. Мишка получал от Пашки из тюрьмы весточки и пересылал туда деньги. Возможно, для Лыкова здесь открывался способ разыскать колбасника.
Это было всё, что удалось выяснить на Кирочной. Закончив с гостиницей, Алексей поехал в Военное министерство. В управлении кадренного состава его ждал неприятный сюрприз: формуляра отставного офицера Рупейто-Дубяго в архиве не обнаружилось. Разумеется, человека с такой фамилией не значилось и в городской адресной экспедиции. Благово оказался прав: таинственная парочка или уехала из столицы, или легла на дно.
Поразмыслив, Алексей отправился в сыскное. Не заходя к Виноградову, он навестил хорошо ему знакомого старшего делопроизводителя отделения коллежского асессора Шереметьевского. Услышав о Пашке-Канонире, тот молча порылся в картотеке и протянул коллеге тонкую серую папочку.
– Тут всё, что есть у нас на этого расстегая. Сколь помнится, действительно сейчас сидит; возможно, что и в Литовском. Личность вполне заурядная.
В деле оказался фотографический портрет грабителя: угрюмое туповатое лицо, шея, как у быка. Звали Канонира Павел Тимофеев Мишаркин. Крестьянин села Поим. Отслужил срочную службу в артиллерийской бригаде – отсюда и прозвище. Работал башколомом на Скотопригонном дворе, затем в колбасном заведении Каныгина там же, на Забалканском проспекте. В 82-м попался на грабеже: обобрал торгового человека на углу Обводного и Предтеченской. Оглушённая жертва лежала в канаве и Пашка-Канонир уже убегал, когда, на его беду, в улицу свернули два казака-атаманца[18]. Увидев картину, лихие гвардейцы взяли налётчика в кулаки и доставили его в часть. Пашка получил три с половиной года исправительных работ, которые отбывал теперь в Литовском замке. Каких-либо упоминаний о его сообщниках в деле не имелось.
Делать нечего – Лыков отправился в Литовский замок.
На пересечении Мойки и Крюкова канала вот уже почти сто лет располагается странной формы угрюмое строение. Оно представляет собою пятиугольник неправильной конфигурации, с семью круглыми башнями. Над главным фронтоном два ангела держат крест – фигура эта отмечена в арестантских песнях. В замке квартировали ранее Кавалергардский полк и Гвардейский экипаж, но название он получил по третьему своему обитателю – Литовскому мушкетёрскому полку. В 1824 году солдаты из него были выведены, и Литовский замок перестроили под городскую тюрьму. Сейчас в ней 103 камеры, разбитые на 10 изолированных отделений: татебное, бродяжье, воровское, благородное и прочие; помещаются в них чуть более 800 человек. Лыкову надо было именно в татебное, куда сажали за тяжкие преступления.
Подойдя к воротам, Лыков снял фуражку и перекрестился на образ, вделанный в башню. Икона изображала Спасителя в темнице, закованным в кандалы, и потому почиталась обитателями замка. Под образом, приделанные к стене цепочками, стояли на полках три железные кружки и была надпись: «Для арестантов, Христа ради». Бросив в каждую по пятаку, титулярный советник предъявил подворотному[19] полицейский билет и вошёл внутрь.
Огромный двор тюрьмы почти весь в летнее время засаживался огородом, разбитом на отдельные палисадники. Сейчас по расчищенным от снега дорожкам кое-где прохаживались, а кое-где трудились арестанты. В самом центре двора, словно сторожевая вышка, стояла голубятня. Возле стены четверо в серых бушлатах с синими воротниками пилили дрова. (Лыков знал, что цвет этот присвоен воровскому отделению; нужное ему татебное носило чёрный воротник). Не мешкая, сыщик прошёл в угловую башню, стоящую на пересечении реки и канала – там помещалась канцелярия смотрителя – и скоро уже сидел в просторном его кабинете.
Майор Тезавров, смотритель Литовского замка, хорошо знал Лыкова: тот частенько привозил ему важных клиентов в подследственное отделение. Крупных преступников, с поимкой которых не справлялись местные полицейские силы, поручали арестовывать специальному летучему отряду. Он состоял из чинов столичного градоначальства и Департамента полиции, примерно поровну из тех и других. Нижегородская и Ирбитская ярмарки, курорты Пятигорска в разгар сезона и Ялты перед приездом царской семьи – шерстились этим отрядом ежегодно. Лыков состоял в нём помощником начальника.
– Что, Алексей Николаич, решили нам опять чёрного народцу подбросить? – хихикнул майор, вставая при виде гостя. – Есть места, есть…
– Крепка тюрьма, а чёрт её хвалил, – в тон ему ответил Лыков. – А насчёт народца, так сейчас никого нет, а вот в апреле привезу целый вагон. Отборных! В Москву собираюсь. Там коронация готовится.
Тезавров сразу посерьёзнел.
– Когда?
– С 9-го по 18-е мая. Придётся накануне почистить Первопрестольную. Мелкий сброд разгоним, а посерьёзней людишек сюда доставим, частью к вам, частью в ДэПэЗэ на Шпалерную.
– Понял, подготовимся. Только уж, пожалуйста, не свыше пятидесяти голов, больше не вместим. А нынче за кем пожаловали?
– У вас в татебном отделении сидит Пашка Мишаркин по кличке Канонир.
– Есть такой сукин сын.
– «Наседка» в его камере имеется?
– У нас это отлажено. В каждой камере, конечно, нет, врать не буду, но во всех отделениях держим по два-три человека. А что требуется?
– У Пашки дружок есть, одного с ним села. Зовут Мишка Самотейкин. Вместе на колбасной машине работали. Вот его я и ищу. Нужны любые сведения об этом Самотейкине, а ещё хорошо бы получить записку от Канонира к Мишке, с рекомендациями. Прими, мол, подателя сей бумаги, справный малый, помоги чем можешь… Сварганите?
Майор задумался.
– Да он хоть грамотный? Чтоб записки писать.
– В формуляре сыскного отделения сказано: «читает и пишет бойко».
– Хм… У нас в татебном сидит такой Софроний Кочетков, кличка Князь Мосольский. Тощий, как мосол, потому и кличка… Давний мой осведомитель. Среди уголовных некоторая величина и пользуется известным уважением. Эх, и хитрая шельма! Ей-бо, прямо, хоть в Сенат сажай заместо Литовского замка. Софроний этого Пашку в нужное русло, пожалуй, что подведёт. Тот ведь на бойне работал?
– Точно так.
– Князь через четыре дня выходит на поруки. Скажет, что желает к ремеслу пристроиться. Попросит письмо. А?
– Подозрительно получится. На живую нитку сшито. Пашка-Канонир чай не такой дурак!
– Пашка дурак, и как раз такой, какой надо. Супротив Кочеткова он, что ребёнок; Софроний уговорит его на любое дело. Да и не только его… А вот поверит ли сельчанин? В самом факте таковых писем ничего подозрительного нет: каждый, кто выходит на свободу, несёт на себе целый ворох разных записок, посланий. Мы же кого выпускаем, не обыскиваем. Там почта уж отлажена!
Но Лыков всё ещё сомневался.
– Давайте мы так поступим, Алексей Николаевич, – предложил смотритель. – Я князя Мосольского вызову сейчас к себе и предложу решить вашу задачку. А вы посидите в соседней комнате с открытой дверью. Пожелаете что уточнить – стукните или кашляните, я выйду. Пусть он сам скажет, что сможет, а чего не сможет; глядишь, и договоримся.
На том и порешили. Лыков засел в спальне майора, оставив дверь в кабинет приоткрытой. Через десять минут послышались шаги, а затем и сиплый голос, довольно самоуверенный:
– Срочное чево, ваше высокоблагородие? Невдругорядь ежели…
– Здорово, Софроний. Ты Пашку-Канонира знаешь?
– Близкий знакомец.
– Что за человек?
– Громила как громила. По бороде апостол, а по зубам собака. В голове, правда, реденько засеяно, но – здоров, лихоим, что медведь. Ежели захочет решётку из окна выломать – выломает, чёртушко! Колбасники все такие.
– Вот-вот. Не поминал ли Пашка в разговорах своего земляка, тоже колбасника?
– Это Мишку Самотейкина? Даже частенько! (При этих словах Лыков аж привстал со стула и начал вслушиваться с особым вниманием). Лучший его дружок. Оба из Поима Сердобского уезда; есть там такое местечко, что не приведи Господь… Пашка говорит: Мишка этот по силе намного его превосходит. И что могутнее его он человека не встречал. А по карахтеру души – настоящий гайменник[20], со всем прибором сатана! Мишка, то есть. Вот.
– Ещё чего он рассказывал? Мне этого хорошего человека найти надо. Как его искать? Баба у Мишки есть? Квартира? На чьё имя паспорт? Всё может пригодиться.
– Эдак-то надо подумать… Насчёт Пашкиной бабы скажу, что она есть, зовут Соломонидой, служит подняней где-то на Песках. Про Мишкину разговору не было, и спросить сейчас будет мне неловко: с чего это вдруг?
– Ну да, тут грубо нельзя. Ещё что вспомни.
– Хозяин есть у Самотейкина, бывший офицер. Фамилие какое-то замысловатое, из двух кусков скроено, язык сломаешь; не помню фамилие. Лихой дядя! Такие дела выворачивает, что и нашему брату впору поучиться! Вот, напримерно, у Нарвской заставы они скопца взгрели, что ссудную кассу подпольную держал. Офицер тот пришёл к скопцу будто бы вещь в заклад отдать, а как расписку писать – вынул билет сыскного агента! Понятых велел впустить. Первым дворник ихний был понятым, а вторым – Мишка. Ну, и учинили реквизицию… Скопец даже жалобу в полицию не стал писать, так напугался. Опять же, кто станет ссориться с агентом? Как зачнёт ходить через день! Откупиться – первое дело.
– Ловко! – похвалил майор. – Много взяли?
– Четырнадцать больших[21] выгребли!
– Эх-ма! – крякнул Тезавров. – Ну вы, мазурики, даёте! Это ж годовое жалование градоначальника. Ладно, дальше вспоминай.
– А вот что ещё сейчас на ум пришло, ваше высокоблагородие. Последний раз Пашка встречался с Мишкой в Кекинских домах!
– Это которые в Гавани?
– Те самые. И у Мишки была там постоянная квартира.
– Вот это молодец, хорошо вспомнил. Так! Даю тебе урок[22]. Увидь нынче же Пашку и скажи ему: на поруки тебя выпускают не через четыре дня, а уже завтра поутру. Это неправда; оставшиеся дни посидишь в секретной, во флигеле. Но скажешь так! А у Пашки попросишь письмо… Точно он грамотный?
– Сам удивляюсь, зная его дыролобие, но читает и даже пишет! На военной службе выучился.
– Ага. Попросишь у него письмо к Мишке. Приюти, мол, подателя сего, и пристрой к ремеслу. Так слово в слово и скажи. Имён в записке чтобы не было никаких!
Князь Мосольский долго молчал, потом глухо пробормотал:
– А как же я потом оправдаюсь?
– От чего?
– Я же не дурак, ваше высокоблагородие, понимаю, для чего такие «рапорты» пишутся. Я вам столько лет верой и правдой, а вы меня под ножи хотите подвести. Не по-божески это, ваше высокоблагородие, не по-честному.
– Да что с тобой случится? Про письмо все через день забудут.
– А не забудут! Сыскное к Мишке «демона» подошлёт с моей бумагой, заберёт его и начнёт следствие. А Мишка сразу у Канонира запросит: чего это он ему сыщика по письму подослал? У уголовных почта между тюрьмами работает исправней вашего почтамта. Моё имя-то сразу и всплывёт! Сколько я после этого проживу? Нет, не будет на то моего согласия! Не берите грех на душу, гоподин майор, я вам живой много больше пользы принесу.
Лыков стукнул при этих словах в стену. Тезавров зашёл к нему, титулярный советник шепнул на ухо смотрителю несколько фраз, тот вернулся в кабинет и сказал жёстко:
– Тебя, Кочетков, никто не спрашивает, даёшь ли ты своё согласие. Плевал я на твоё согласие! Чтоб сегодня же выдал мне нужное письмо! Иначе тебе секир-башка будет! Мишка Самотейкин в такое дерьмо вляпался, что ему, когда изловят, двадцать лет никому писать не доведётся. И в общей камере ему не сидеть, и на каторгу с партией не идти. В политику его затянул тот офицер. И светит твоему Мишке теперь одиночный нумер в Петропавловской крепости, пока он там не издохнет. Дело об нём расследуется по высочайшему повелению! Чуешь, чем пахнет? Ежели я нужную писульку не представлю – быть мне смотрителем в Верхоянской тюрьме. Ну, а ежели ты не справишь, тебя, дурака, в такое место закатают, что его и на глобусе-то ещё не нарисовали. Понял, фетюн! Встал и пошёл вон! И чтоб без письма не возвращаться!
Вечером Лыков заехал на квартиру смотрителя и тот вручил ему узкую полоску серой бумаги. На ней корявым почерком без знаков препинания было написано:
«Товаришш Мишка пишет тебе твой товаришш Пашка прими етаво челавека верной челавек со мной обок сидел чесно обогрей ево и приспосопь к ремеслу».
Глава 9
Новые адреса
Обдумав как следует ситуацию, Алексей остался ею недоволен. Ну, получил он требуемую записку. Есть и наводка: Кекинские дома, в одном из которых у Мишки была когда-то квартира. И что из того? Домов этих шесть, проживают в них несколько тысяч человек, и публика всё такая, что оторви да брось… Было это не вчера. Сыщи-ка иголку в стогу сена! Главное же – сведений недостаточно. Не у того спрашивали; князь Мосольский только слухи слыхивал. Надо допросить самого Пашку-Канонира, да так, чтобы он рассказал всё до последней мелочи. Требуется вынуть громилу из Литовского замка, изолировать его на время расследования, да и самому хоть с ним познакомиться. А то спросит Самотейкин: сколько у Пашки пальцев на левой руке? А ты и не ответишь, хотя «сидел обок чесно».
В итоге утром следующего дня Лыков в синих очках и парике находился в допросной комнате канцелярии градоначальства. Открытый лист со ссылкой на высочайшее повеление, выданный ему Толстым, распахивал перед сыщиком любые двери. Поэтому ещё ночью Пашку-Канонира изъяли из камеры и безо всяких разъяснений привезли на Гороховую. Уголовные очень не любят таких внезапных загадочных перемен, пугаются их и часто слабеют духом, оказавшись в тесной одиночке. На это и рассчитывал сыщик.
Сейчас он помещался в углу на стуле. За допросным столом сидел сам заведующий секретным отделеним канцелярии градоначальства коллежский советник Оконор. Обрусевший ирландец имел соответствующую наружность: рыжий, крепкий, хитрый и свирепый.
Уже в семь часов утра Пашку подняли, не дали даже воды испить и повели на допрос. Конвой, согласно приказания, обращался с ним подчёркнуто грубо, как с совсем пропащим. Втолкнули несчастного налётчика в кабинет едва ли не пинком, поставили под лампу и первым делом приказали раздеться до пояса.
– Это зачем же? – робко пытался поинтересоваться Пашка. Получил немедленно в ответ затрещину и торопливо стянул рубаху, обнажив могучий торс колбасника. Да, отчаянные казаки попались ему тогда на Предтеченской, экую гориллу повязали…
Лыков внимательно всматривался в уголовного, стараясь получше запомнить его наружность, манеру держаться, речевые особенности. Пальцы у Пашки на руках все оказались на месте, а вот под правым лёгким обнаружился шрам, похожий на след от ножа. Правая кисть в порошинках, въевшихся под кожу; возможно, обожгло в военной службе. Волнуется, но не испуган, скорее, озадачен. Есть от чего: заурядный «дергач» спокойно отсиживал положенный срок – и вдруг… Выдернули ночью из замка, куда-то привезли, пробуют теперь взять на шарапа[23]. Насколько его хватит? Лыков знал из опыта, что у уголовных считается неприличным сразу ломаться на допросах. В конце концов сдаются все, но, как бы по молчаливому уговору с полицией, от последней требуется предпринять ряд усилий. Одним достаточно пары зуботычин, других приходится сечь до полусмерти – это уже глядя по характеру. Фартовому, которого допрашивают, легче капитулировать перед следствием «с боем». Вот, мол, не сразу раскололся, заставил вас, фараонов, попотеть! Каков же Пашка?
– Ну, что, Мишаркин, будешь сразу отвечать, или гонор твой сначала удовлетворить? – грозно нахмурил огненно-рыжие брови Оконор.
– Так что, ваше высокоблагородие, смотря об чём будете спрашивать, – не без апломба ответил арестант.
– Приятель твой Самотейкин попал в переплёт. Дело очень нехорошее, политическое. Сам государь держит его на карандаше, так что деваться нам некуда, нужно его сыскать. Не получится его не сыскать, понимаешь? Шкуру спустят и с тебя, и с меня. Мне моей шкуры жалко. Твоей – нет. Решай сам.
В итоге утром следующего дня Лыков в синих очках и парике находился в допросной комнате канцелярии градоначальства. Открытый лист со ссылкой на высочайшее повеление, выданный ему Толстым, распахивал перед сыщиком любые двери. Поэтому ещё ночью Пашку-Канонира изъяли из камеры и безо всяких разъяснений привезли на Гороховую. Уголовные очень не любят таких внезапных загадочных перемен, пугаются их и часто слабеют духом, оказавшись в тесной одиночке. На это и рассчитывал сыщик.
Сейчас он помещался в углу на стуле. За допросным столом сидел сам заведующий секретным отделеним канцелярии градоначальства коллежский советник Оконор. Обрусевший ирландец имел соответствующую наружность: рыжий, крепкий, хитрый и свирепый.
Уже в семь часов утра Пашку подняли, не дали даже воды испить и повели на допрос. Конвой, согласно приказания, обращался с ним подчёркнуто грубо, как с совсем пропащим. Втолкнули несчастного налётчика в кабинет едва ли не пинком, поставили под лампу и первым делом приказали раздеться до пояса.
– Это зачем же? – робко пытался поинтересоваться Пашка. Получил немедленно в ответ затрещину и торопливо стянул рубаху, обнажив могучий торс колбасника. Да, отчаянные казаки попались ему тогда на Предтеченской, экую гориллу повязали…
Лыков внимательно всматривался в уголовного, стараясь получше запомнить его наружность, манеру держаться, речевые особенности. Пальцы у Пашки на руках все оказались на месте, а вот под правым лёгким обнаружился шрам, похожий на след от ножа. Правая кисть в порошинках, въевшихся под кожу; возможно, обожгло в военной службе. Волнуется, но не испуган, скорее, озадачен. Есть от чего: заурядный «дергач» спокойно отсиживал положенный срок – и вдруг… Выдернули ночью из замка, куда-то привезли, пробуют теперь взять на шарапа[23]. Насколько его хватит? Лыков знал из опыта, что у уголовных считается неприличным сразу ломаться на допросах. В конце концов сдаются все, но, как бы по молчаливому уговору с полицией, от последней требуется предпринять ряд усилий. Одним достаточно пары зуботычин, других приходится сечь до полусмерти – это уже глядя по характеру. Фартовому, которого допрашивают, легче капитулировать перед следствием «с боем». Вот, мол, не сразу раскололся, заставил вас, фараонов, попотеть! Каков же Пашка?
– Ну, что, Мишаркин, будешь сразу отвечать, или гонор твой сначала удовлетворить? – грозно нахмурил огненно-рыжие брови Оконор.
– Так что, ваше высокоблагородие, смотря об чём будете спрашивать, – не без апломба ответил арестант.
– Приятель твой Самотейкин попал в переплёт. Дело очень нехорошее, политическое. Сам государь держит его на карандаше, так что деваться нам некуда, нужно его сыскать. Не получится его не сыскать, понимаешь? Шкуру спустят и с тебя, и с меня. Мне моей шкуры жалко. Твоей – нет. Решай сам.