Николай Удальцов. Бешеный волк (сборник)

   – Это, пап, было давно. Я теперь из Швеции.
   – Ну, проходи же.
   – Пап, я на минутку. Мы не в Шереметьево сели, а во Внуково.
   – Ну, что же так?
   – Папа, не обижайся. На днях приеду, все расскажу, а сейчас меня такси ждет. А это тебе, – он протянул сверток, – Нам конфет там надарили, просто засыпаться. Ты извини, они в пакете, мы их с реквизитом через таможню провозили.
   – Ты лучше маме конфеты отвези.
   – Папа, всем хватит. Ну, я побежал.
   – Подожди. Какие хоть у тебя планы?
   – Пап, буду пока в Москве. Предложили в мюзикле поработать.
   – А что такое – мюзикл?
   – Опера.
   Для второгодников…
 
   Вот и пообщался с сыном. Я понимаю, что у них своя жизнь, вспоминают – и на том, спасибо. И не обижаюсь.
   Да и обижаться мне оказалось некогда. Позвонила Анастасия:
   – Как у тебя настроение?
   – Нормально. Обоих сыновей повидал, – об остальном мне не захотелось ей рассказывать, – Хорошие у меня сыновья.
   – Нормальные. Только молодые еще.
   – Быть нормальным никогда не рано…
 
   – Работаешь?
   – Сейчас сяду.
   – Я хотела тебе сказать, что я тебя, Петь, уважаю, – такое, я от Анастасии слышу впервые. Ей богу, она, казалось, плакала:
   – И всегда уважала.
   – Что случилось?
   – Этот помощник спикера. Это такая какашка. Два часа подержал в приемной, а потом сказал, что занят. И денег я теперь не получу.
   Ты бы так никогда не сделал, – кажется, она в этот момент совсем не задумывалась над тем, что, прежде всего, я никогда не буду помощником спикера, – А вообще-то, ты правильно сказал когда-то.
   – Я, Стася, часто говорю правильно. Я редко правильно поступаю.
   – И все-таки, когда мы познакомились, ты очень хорошо сказал.
   – Ты, милая, не слишком внимательно меня слушай. А-то, ведь я часто глупости говорю.
   – Нет. Тогда ты очень здорово сказал. Обобщающе.
   – Я уже и не помню, – проговорил я, а телефонная трубка донесла до меня появившуюся сквозь слезы Стасину улыбку. Что-то вроде солнышка в грибной дождик:
   – Ты тогда сказал: «Ной – не ной, а деньги будут…»
 
   Анастасия и не подозревала того, как близка была к истине в то время, когда я собрался сесть за работу. Кстати, любимая работа – это очень простая вещь. Я могу заниматься ей в любое время, и только усталость может меня остановить.
   Труд художника – это тяжелый труд, но он стоит особняком, потому, что это труд благодарный. Ни врач, ни юрист не имеют такой бескорыстной благодарности, как художник. И, в отличие от других, в отличие от писателя, композитора или певца – благодарность художнику, как правило, персонифицированная. Его благодарит не человечество, а совершенно конкретный человек – тот, кому, в конце концов, достается картина. А вот ругают художника от имени человечества, как и поэта. Адвоката или врача, наоборот, ругают реальные люди.
 
   Есть еще одно отличие работы художника от всех остальных работ. Для любого человека, эффективный труд это условие материального благополучия, а, следовательно, свободы. Только для художника свобода является условием эффективного труда.
 
   Никогда я не испытывал проблем с состоянием, которое обыватели называют вдохновением. Никогда у меня не было недостатка в темах. Наоборот. Скорее мне не удается успевать за замыслом.
   Картины свои я строю особенным образом. Этому научил меня профессор Плавский, у которого я учился. Между прочим, как выяснилось потом, меня одного, из всех своих учеников:
   – Если ты пишешь цветы, думай о том, для кого они собраны. Если пишешь берег реки, думай о том, с кем бы ты хотел оказаться на этом берегу.
   И теперь я понимаю, что букет для матери отличается от букета для любимой девушки, и стараюсь передать это. А когда я пишу дерево, я представляю не дерево, а то, что я хотел бы гулять под этим деревом с красивой женщиной.
   В природе я передаю свое настроение, и потому, мои пейзажи не о природе, а о человеке.
   Луч солнца, для меня, важнее, чем выписанная ветка.
   И потому, когда обычные художники пишут сарай, у них получается сарай, а у меня – приют отшельника или место встречи влюбленных – в зависимости от того, что я хочу сказать.
   Искусство богаче, чем настаивание на сходстве. Да и вообще, любовь к выписанному сходству, по-моему, это удел провинциалов…
 
   И вновь меня отвлек телефонный звонок. Звонок от одного из более-менее постоянных заказчиков:
   – Добрый вечер, Петр Александрович.
   – Добрый вечер. Впрочем, я и не успел заметить, как он наступил.
   – А у меня к вам просьба.
   – Решим все проблемы. Если сумеем.
   – Помните, я покупал у вас картины для моих датских друзей?
   – Я помню все свои картины.
   – Теперь другие датчане, уже их друзья, попросили меня привести еще две картины. Если можно, сорок на пятьдесят.
   – Может легче купить им что-нибудь на вернисаже?
   – Вы знаете, Петр, они очень просили именно ваши картины. Говорят, и я с ними в этом согласен, что ваши картины ни с чем нельзя спутать. В том смысле, что – сравнить.
   – Спасибо. Я, кстати, давно хотел поэкспериментировать с туманом и радугой.
   Кроме всего прочего – это ведь символы человеческой души в природе.
   Их устроит?
   – Все, что угодно. Полностью доверяюсь вашему выбору.
   В этом отношении, вашему вкусу я доверяю больше, чем своему.
   – Когда нужны картины?
   – К завтрашнему утру…
 
   …Я довольно часто сравниваю себя с великими предшественниками. Откровенно говоря, сравнение это постоянно, оказывается в их пользу, а не в мою. Но это не все – сравнение, как правило, оказывается еще и в пользу их времени
   Когда-то Леонардо неделю постился перед тем, как приступить к работе. А сегодня, в шесть часов вечера, меня просят написать две картины к завтрашнему утру.
   В конце концов, в этом есть чисто механические проблемы:
   – Они не успеют высохнуть.
   – А помните, вы как-то их упаковывали, когда я заказывал вам картины для моих друзей в Омске.
   – Будут трудности с транспортировкой.
   – Никаких проблем. Я лечу на собственном самолете.
   Этот человек никогда не дает мне понять то, что он богат, а я нет. И потому никогда не платит мне больше, чем я прошу.
   А я никогда не прошу у него больше, чем обычно. Тоже не даю ему понять, что я не богат, а он богат очень…
 
   Когда садился за мольберт, я подумал: «Ну, ничего – работать я все равно должен был сегодня, потому, что в мире ничего вчерашнего еще не разу не было»…
 
   В тот момент я не знал, что самое главное и сложное мне еще только предстоит.
 
   Начиная работать, я обычно отключаю городской телефон. Если что-то срочное, можно позвонить на мобильный.
   И мобильный телефон зазвонил:
   – Папа, помнишь, я привозил к тебе своих друзей-искусствоведов, – Звонил Сережка. Вообще-то дети не балуют меня суточной многоразовостью общения. Но я не насторожился, – Я сегодня встретился с ними, и они сказали, что у тебя хорошая техника, но нет своего творческого лица. Ты пишешь все – и абстракцию, и реальные картины, и импрессионистические.
   – Просто, каждую задачу я решаю тем способом, который кажется мне адекватным.
   – Но они говорят, что через сто лет тебя никто не поймет и не сумеет выделить.
   – Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас я его включу.
 
   Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет номер – все это занимает не больше минуты.
   Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать в своей жизни, перед поколением своих сыновей…
 
   – …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до утра стрелецкой казни более значительными, чем они есть, на самом деле. И метод автора должен быть, по крайней мере, адекватен той цели, которую автор перед собой ставит.
   При этом, массовое искусство, это не искусство потворяющее многим, а просто то, которое можно понять без дополнительной подготовки.
   Кстати, по настоящему массовым искусство не было никогда, потому, что отношение к произведению, это тоже творчество. Нечего ожидать всеобщего творчества, как не стоит предполагать, что у всех людей окажется идеальный слух. Хотя и существует естественный, и, по-видимому, истинный критерий всякого результата – нравится или не нравится. Но и он предполагает, по крайней мере, интерес к предмету.
   Массовое искусство отличается тем, что оно просто не требует ответа на вопрос: «Почему?»
   В чем заключается находка нового творческого направления? В том, что новый человек уходит в то искусство, которое адекватно ему самому. То есть, в самому ему, равную форму.
   А я работаю в той форме, которая оказывается больше, чем я.
   И потому, мне удалось сделать то, что не снилось ни одному, даже самому гениальному, представителю ни одного, даже самого авторитетного и популярного, течения – понять и принять всех.
   И, оттого, я очень комфортно чувствую себя на любой территории. Даже если эта территория чужая.
   И с этой территории, я делаю свои шаги.
   Я не часть целого. Я – целое целиком.
   Мое творчество, это не создание нового зрителя с новым вкусом. Это обращение к зрителю, уже сформировавшему свой вкус. Это движение того, что есть к тому, что будет.
   Это развитие, а не пристройка.
   И потому, авангард искусства – я.
   Пусть, не слишком известный.
   Но ведь оттого, что моя деятельность малоизвестна, я не становлюсь непервым.
   О том, что викинг Эрик Рыжий первым доплыл до берегов Америки, не писали газеты. Лишь, через много веков, мы случайно узнали о нем, но разве от этого, он перестал быть первопроходцем. И, главное, разве ему было от этого проще и легче.
   А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..
   Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.
   Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир, который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас мир только может и, по-моему, должен стать.
   Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски, пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.
   А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня получается место встречи влюбленных или приют отшельника.
   В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.
   Они, даже если мастеровиты, но просты.
   И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.
   Но, их картины не способны удивить.
   А мои картины удивляют.
   И пусть в моих картинах что-то не понятно с первого взгляда, но они адекватны сложности и многообразию содержания того мира, о котором я стараюсь рассказать.
   И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить лучше, чем сегодня.
   А, значит, мои картины о мечте.
 
   После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и сын молчали. Потом он сказал:
   – Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня чего-нибудь ел?
   Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…
 
   Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил.
   Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался заняться с утра – поработать.
   Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность заняться этим.
   И можно считать, что день прошел.
   Довольно сумбурный день. Как все мои дни.
   Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно и могло произойти.
   В этот день кто-то помогал мне, и кому-то помогал я.
   Я был лжецом и честным человеком.
   Меня обвиняли мои враги и поддерживали друзья.
   Я общался с художниками и халтурщиками.
   Меня называли импотентом, и хвалили мои мужские достоинства.
   К утру я заработаю тысячу долларов, из которых четыреста мне нужно отдать, и у меня нет целых кроссовок.
   Меня называли художником, которого ни с кем нельзя спутать, и художником, не имеющим творческого лица.
   Я решал чужие проблемы и создавал свои.
   В моем доме нет хлеба, но много конфет.
   Самый обычный день.
   День длинный…
 
   – А жизнь?..
 
   …Короткая…

Невероятная и веселая история о Маринке, деньгах и многих других вещах

   В своем философизме, я, возможно, приближаюсь к классикам этой науки. Во всяком случае, мне не раз приходилось убеждаться в том, что я, как и отец диалектики, Гегель, ничего не понимаю в материализме, и, так же как основоположенник материализма Фейербах, совершенно не смыслю в диалектике…
 
   – Есть две вещи, которые не перестают меня поражать, – сказал мне как-то Андрюша Каверин, подающий большие надежды художник, – Закат на реке теплым вечером и моральные принципы Маринки.
   Ну, что же, художнику нужно верить, даже тогда, когда он говорит правду…
 
   …Я зашел в аптеку потому, что меня замучила бессонница. Такое со мной случается, когда я работаю слишком много или слишком мало. Первое происходит оттого, что совести не хватает моим заказчикам, второе – оттого, что мне.
   Зачем в аптеку зашла Маринка, менеджер по продажам в Художественном салоне-на-Киевской, я, честно говоря, так и не понял:
   – Да так, хотела посмотреть что-нибудь по женским делам. А-то муж не доволен.
   – Что-нибудь возбуждающее? – зачем-то спросил я.
   – Петр, ты что? Возбуждающее – мне? Успокаивающее.
   В твои годы, ты должен лучше знать женщин, – хотя она завершила свое удивление довольно спорным утверждением, мне пришлось ей открыть главную мужскую тайну:
   – Чем больше узнаешь женщин, тем меньше их знаешь…
 
   – Ну и нашла что-нибудь? – спросил я.
   – Вообще-то нашла. Только у меня денег нет. Одолжи двести, – я так и не понял – это был завуалированный вопрос или откровенное указание к действию. И потому ответил:
   – На, – сказал я, чувствуя, что она легко заявляет свои права на все подряд.
   Возможно, женщинам давно уже так же глупо говорить о своем бесправии, как мужчинам – о своих правах…
 
   – А художники, вообще, много получают? – спросила Маринка, глядя на деньги, полученные от меня.
   – Хватает…
   …Чтобы обмыть гонорар…
 
   – Хороший ты, Петя, человек. И денег тебе хватает. А у меня их никогда нет. Если бы я не была влюблена в Каверина, я бы обязательно в тебя влюбилась. Только Каверин влюблен в жену генерала, а ты – в журналистку Анастасию.
   Я не удивился ее осведомленности, хотя и несколько искаженной.
   Так, как все мы бродим по одному полю, то все про всех говорят, и все про всех слушают.
   О самой Маринке я слышал и то, что она не способна понять главного и вообще не умеет жить. То, что она отлично умеет делать и то, и другое, мне тоже приходилось слышать.
   А однажды мне сказали:
   – Маринка очень красивая, и просто претворяется, что глупая.
   – Это не тоска, – ответил я, – Тоска, когда кто-то притворяется, что он умный.
   – Почему?
   – Потому, что для того, чтобы притвориться глупым – нужно море ума.
   А для глупости и моря мало…
 
   Потом я убедился в том, что Маринка не только красивая, но и умная, на столько, что может убедить любым способом. Просто ее ум доказывал преимущества разума, а красота – бессмысленность этих преимуществ…
 
   – …Может, – спросил я, чтобы как-то остановить мыслеизлияния Маринки, – Может тебе денег одолжить?
   – Зачем? – удивилась она.
   – Ну, если ты такая бедная…
   – Петя, я не бедная, – перебила меня Маринка, – . Бедные те, кто думает, что деньги могут решить все проблемы…
 
   – …Кстати, был со мной недавно такой случай: иду я как-то, никого не трогаю. Идей нет, денег, как ты уже догадался, тоже, – Маринка рассказывала толи мне не, толи самой себе:
   – Смотрю, у Каверина окна настежь.
   Ну, я и зашла.
   Каверин обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не любовница, а жена.
   Когда я уходила, он подарил мне картину.
   Пришла домой, говорю мужу: «Вот картину купила. Нужно Светке деньги отдать…»
   Муж обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров, будто я ему не жена, а любовница.
   А потом говорит: «Вот тебе деньги. И поблагодари Светку…»
   Так и получилось. Ничего не было, а вышло, что: Каверин получил меня. Муж получил меня и картину. А я получила Каверина, мужа, картину и деньги.
   А еще говорят, что из ничего, ничего не выходит.
   – Ты сделала то, что пока не удалось человечеству.
   – Что? – удивилась Маринка, видимо впав во всеобщее заблуждение о том, что просвещенному человечеству удается все.
   – Опровергла Ломоносова…
 
   Маринка посмотрела на меня чуть внимательнее, чем обычно, и в этой внимательности, как мне показалось, проскользнула ирония, а потом сказала:
   – Я еще и подтвердила Эйнштейна.
   – Ты это о чем? – спросил я, несколько озадаченный не столько возможным опровержением гения, сколько тем, что фамилия Эйнштейн Маринке оказалась знакомой.
   – Совместила пространство и время.
   – А это – как?
   – На даче у свекрови копала грядку от забора до одиннадцати часов…
   Шутка – так себе. С бородой, по крайней мере, с тех времен, когда у меня самого еще бороды не было. Новизна была в том, что в моем представлении о природе вещей Маринка и Эйнштейн раньше как-то не пересекались.
 
   За разговорами, мы добрались до моего дома. Хотя я и не уверен в том, что изначально Маринка планировала оказаться именно в этом месте.
   – Зайдешь? – спросил я, – Перекусим. У меня есть сыр с плесенью. И за жизнь поговорим.
   Маринка отреагировала глубокомысленно:
   – А-то…
 
   – …Межу прочим, ты, Петя, знаешь, что у древних римлян обед состоял из двух частей.
   Во время первой части, обедающие разговаривали. Потом поднимались с лежанок и делали хотя бы один шаг для улучшения пищеварения. А во время второй части обеда появлялись женщины для развлечений.
   – Ну и что? – посводничал я с историей, но Маринка опустила меня на асфальт:
   – То, что первая часть называлась симпозий, а вторая – оргий.
   Так, что от симпозиума до оргии всего один шаг…
   …Маринка устроила мне настоящий праздник в координатах мироздания, даже с элементами баловства.
   Причем безкондомно:
   – Зачем он? Не надевай. Я тебе доверяю…
 
   Никогда не думал о том, что презерватив может быть еще и мерой доверия.
   Впрочем, с иной стороны, совсем не плохо: доверяю средствам массовой информации на четыре презерватива, совмину – на восемь, а президенту на целую дюжину…
 
   Потом она сказала:
   – Тот, кто думает, что секс существует только для продолжения человеческого рода – понятия не имеет, почему человеческий род так хочется продолжать…
 
   – …Петь, а у тебя есть кто-нибудь еще? – Маринка одевалась очень прогрессивно, пританцовывая, но ее прогрессивное любопытство натолкнулось на мое консервативное лицемерие:
   – Никого… Кроме тебя.
   – Ты когда-нибудь будешь говорить только правду?
   – Если я буду говорить только правду, разве ты не сочтешь меня сумасшедшим?..
 
   Уже уходя, Маринка повторила:
   – Хороший ты человек, Петя. Даже жаль, что я влюблена в Каверина…
 
   Потом она ушла, легкая, как человек и как его утренний сон.
   Не как корабль или поезд, а как почтальон, приносивший из-за окоема доброе письмо.
   А я остался и задумался над вопросом:
   – Что же все-таки лучше?
   Когда женщина, находясь с тобой, думает о другом, или, находясь с другим, думает о тебе?..

Совсем не плохая история о том, как я думал, что я умный

   Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?
   Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…
 
   …Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…
 
   …Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи.
   Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.
   Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.
 
   После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок – я не знал, что мои дела идут так хорошо.
   Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности – какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.
   Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он – с Хэмингуэйем, я – с Воннегутом.
   Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.
   У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», – он написал: «Совет Министров», – а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со всременем, по обе стороны барьера.
   Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…
 
   Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.
 
   А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? – оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..
 
   Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег.
   Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…
 
   И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», – хотя один раз не удержался и добавил:
   – Правда у нас никто не знает, что такое биде…
 
   Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.
 
   – А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые.
   – А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.
 
   Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский.
   Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», – или наоборот. В зависимости от обстоятельств.
   Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…
 
   Художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть – уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью – требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем.
   Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.
   Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.
   Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» и-то изображается, как нет.
 
   Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.
   Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.
   Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.
 
   Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» – мечте провинциалов.
   А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.
   Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…
 
   И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным:
   – Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…
 
   – Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня.
   – Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.
   – Не понимаю, почему вы не женитесь?
   – Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.
   – Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.
   И на этом, наш разговор закончился.
 
   …Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.
   Думающих, что они эти идеи имеют.