Николай Удальцов. Модель

   Притом о существовании ни первого, ни второго — не подозревавшего.
   В тот момент я думал, что ее поколение еще не научилось тому, чему научилось наше поколение: лицемерить и скрывать то, что мы представляем собой на самом деле.
   Только потом я узнал, что она была из того поколения, которое научилось откровенно рассказывать о том, что оно собой представляет — то, чему наше поколение так и не научилось.
 
   Если мы, в эпоху Гагарина, выбирали между Доном Кихотом и Гамлетом, то они, в эпоху Леди Гаги, выбирали Леди Гагу.
 
   Впрочем, все, возможно, было не совсем так, как я подумал в тот момент.
   Возможно, все было проще.
   Между Василием Блаженным и Василием Теркиным мы вначале выбрали Василия Теркина; потом Василия Теркина забыли, а тем, кто такой Василий Блаженный, так и не поинтересовались…
 
   …А о том, что мое поколение оказалось банальным историческим провинциалом, я в тот раз даже не подумал подумать…
 
   …Как-то я сказал моему другу, поэту Ване Головатову:
   — Знаешь, похоже, своего велосипеда они не изобретут. — И он ответил:
   — Зато обязательно научатся орать во весь голос о том, что они лучшие на свете велосипедисты…
 
   …Я спросил своего друга, художника Григория Керчина:
   — О чем они задумываются и что такое они знают из того, что не знали и не задумывались мы в их возрасте? — И Гриша улыбнулся, правда, сделал он это как-то грустно:
   — Они не задумываются о том, что Земля круглая, но знают — что такое пересадка во Франкфурте.
   И пусть черт его знает, когда она там была — Куликовская битва.
   Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:
   — И — Ледовое побоище…
 
   …Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.
   Она вновь захотела сказать мне что-нибудь приятное:
   — Знаете, а я ведь о вас где-то слышала. — Но я разочаровал ее, оказавшись не падким на популярность:
   — Тогда — не верь.
   Это — вранье.
 
   — Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? — удивилась девушка; и я ответил так, как думал — хотя мой экспроментальный ответ удивил меня самого:
   — Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…
 
   …И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не претендующее на эксклюзивность, но все-таки на что-то годное:
   — Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?
   — Это в смысле — голая? — насторожился ее голосок.
   — В принципе, ты определилась совершенно верно.
   — Значит — голая? — утвердилась она, а я вздохнул:
   — Значит — в смысле.
 
   — Интересно, — призадумчиво прошептала девушка.
   — Что тебе интересно?
   — Интересно, как вы меня изобразите одетой только в один смысл?
   — Это уже моя забота, — призадумчиво прошептал я, представляя себе эту девушку одетой только в мой взгляд.
 
   — А это — как?
   — Это так, что я хочу написать с тебя картину; но до тех пор, пока мы не начали, у тебя есть возможность отговорить меня от этой затеи.
 
   — А почему вы хотите написать картину именно с меня?
   — Потому что я создаю спорные произведения искусства, а ты — произведение искусства бесспорное…
 
   — … А вы всегда говорите правду? — спросила она, помолчав секунды полторы.
   — Да, — честно соврал я…
 
   — …Понятно, — вздохнула Злата.
   — Что тебе понятно? — переспросил я, уточняя — к чему относится этот вздох: к тому, что ей нужно будет раздеться, или к тому, что мне придется писать картину?
   — Понятно, что вы меня распнете, а я даже не буду знать — зачем мне это нужно?
   Может, объясните?
   — Не объясню, Злата, — я говорил серьезно; и мою серьезность подтверждала улыбка.
   — Почему?
   Сами не знаете?
   — Знаю.
   — Что знаете?
   — Знаю, что любой человек найдет тысячу аргументов в пользу того, чтобы распять другого человека.
   И две тысячи — в пользу того, чтобы не быть распятым самому…
 
   …Ее мысли довольно замысловато побродили по лицу и вылились в вопрос, довольно неожиданный, если вдуматься.
   А если не вдумываться — то вполне нормальный:
   — Вы целомудренный человек?
   — Наверное, — ответил я, — Только в моем возрасте это называется уже по-другому…
 
   …Ее слова заставили меня задуматься.
   Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили меня, а я бросил пить — мне как-то удавалось обходиться подружками моих бывших жен.
   Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним женщинам — самим бывшим женам.
   А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.
   Кто-то скажет, что это — верх целомудренности.
   А кто-то, что целомудрие и я — жители с разных улиц…
 
   …И, помолчав немного, я добавил:
   — Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое — целомудрие. — И тут же нарвался на ответ:
   — А мне что-то и не хочется разбираться в том — знаю я или не знаю, что такое целомудрие.
   Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно нам.
   Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на выяснение того, что это значит…
 
   — … А вы часто рисуете обнаженных женщин?
   — Не часто, но рисую.
   — Но ведь голая женщина — это зло, — девушка явно проверяла ремонтоспособность моего здравого смысла. — Так говорит религия.
   Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете явление — обнаженную женщину — христианство назвало злом.
   Уже за одно это — все мужчины должны стать атеистами», — И Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она укрепила свой аргумент:
   — Так говорят все религии; а на них стоит человечество.
   И я опять промолчал в ответ: «Один из нас — либо я, либо человечество — делает большую ошибку, утверждая, что обнаженная женщина это плохо.
   И так как не может быть, чтобы так сильно ошибался я, то, скорее всего, ошибается человечество.
   Я утверждаю, что обнаженная женщина — это прекрасно; и достаточно взглянуть на такую женщину всего один раз, чтобы понять, что право не человечество, а я».
 
   Не знаю, каким образом Злата забралась в мои мысли, но она их явно прочитала:
   — А вы не сексуальный маньяк? — Возможно, этот вопрос девушки мог быть простым уточнением диспозиции.
   — Думаю, что — нет, — ответил я; и тогда у меня появилась возможность сравнить ее мысли с зайчиками, которые прыгают по солнечной лужайке в поисках то ли пищи, то ли развлечений.
   И мне оставалось только моргать — смотреть на нее пунктиром.
   Потому что на мои слова о том, что я не сексуальный маньяк, девушка выразилась неоднозначно:
   — Жалко…
 
   …Злата посмотрела на меня и тоже заморгала.
   Тогда я еще не знал, что под ее ресницами прячутся чертики в таком огромном количестве, что можно организовывать ферму по их промышленному производству с последующей реализацией через розничную сеть по сходной цене.
   Я узнал об этом потом.
   Как раз перед тем, как узнать, что это совсем не черти, а ангелы…
 
   …Так уже выходило в моей жизни не в первый раз — общаясь с женщинами, я зачастую путал ангелов с чертями.
   И — наоборот…
 
   — … Скажите, а разве одетых женщин рисовать нельзя?
   — Можно, Злата.
   — Почему же вы их не хотите рисовать?
   — Потому что одетая женщина — это женщина.
   И — только.
   — А раздетая?
   — Это символ.
   — А разве красиво одетая женщина не может быть символом? — спросила она.
   — Символом — чего? — переспросил я.
   — Ну, например — символом скромности, — девушка изобразила персональную скромность, опустив глазки; и я про себя улыбнулся в ответ на ее уловку:
   — Наверное, может.
   Просто я до сих пор не знаю — что символизирует одежда: скромность или — наоборот?
   — Как — это? — девушка явно не на шутку заинтересовалась моими словами.
   — Очень просто.
   Разве, например, бриллиантовая брошь на платье женщины может символизировать скромность?
 
   — Скажите, вы напишете с меня правдивую картину? Ну, такую, что все мои знакомые меня узнают?
   — Нет.
   Я буду фантазировать.
   — То есть — соврете? — ожидая моего ответа, девушка приоткрыла ротик, так, что среди губок выглянул ее язычок.
   — Нет. Не совру.
   Во вранье нуждается ложь.
   А правда всегда нуждается в фантазии.
 
   — А разве людей нужно обманывать? — уточнила она вопросом, на который я не знал ответа.
   И потому ответил так, как думал:
   — Людям не нужно лгать.
   Но правду нужно уметь придумывать.
 
   Впрочем, самого главного о правде я девушке не сказал: «Существование правды — это самая большая человеческая выдумка на свете».
 
   — Скажите, а позировать трудно? — Это был уже практический вопрос; и я поделился своим опытом:
   — Со мной — нет.
   Я не мучаю свои модели.
   — А что нужно знать, чтобы быть моделью?
   — Ничего особенного, — улыбнулся я, — Просто помнить, что левая грудь твоей модели — это ее правая грудь…
 
   …Где-то в перерыве между словами и мыслями я протянул девушке свою визитную карточку, на которой записал адрес моей мастерской.
 
   — Ладно.
   Думаю, что я соглашусь.
   Хотя, возможно, это ошибка.
   — Злата, ты — умный человек.
   — Почему?
   — Потому что умный человек вначале обязательно думает.
   И делает ошибки только после этого.
 
   — Как вы думаете, умного человека встретить трудно? — Девушка задала этот вопрос таким тоном, что я не понял — спрашивает она серьезно или шутит.
   И потому, на всякий случай, ответил ей серьезно:
   — Да.
   — Почему?
   — Потому что умный человек — это персонаж вымышленный.
 
   — Вот вы — умный; возможно, потому мне с вами интересно.
   — Возможно, — вздохнул я. — Только помни, что ум — это довольно однообразная вещь.
   Разнообразной бывает только глупость.
   — А я думала, что умный — каждый, кто умеет смотреть на себя со стороны. — После этих ее слов моя серьезность по отношению к ней выросла, как растет рыба, пойманная в прошлом году.
   Хотя она и добавила:
   — А глупым человеком быть плохо. — И я ответил:
   — Зато — именно для человека естественно.
   — Почему?
   — Потому что глупость — свойство человеческое.
   Я ни разу не слышал о том, чтобы кто-то посчитал глупым еще какое-нибудь животное.
 
   Мы помолчали совсем недолго, и девушка вновь приватизировала инициативу:
   — Вот мы — молодые, и нам простительно.
   А что — старые люди не делают глупостей? — спросила она; и в ее голосе прозвучал поколенческий вызов.
   И, хотя я не считаю себя таким уж старым, мне пришлось отдуваться за все поколение ее родителей:
   — Делают.
   Просто старые люди делают старые глупости, а молодые — новые.
 
   Того, что если существует неправильные решения, то пытливый человеческий ум к ним непременно рано или поздно придет в любом возрасте — девушке я говорить не стал.
   Видимо, я еще недостаточно стар, чтобы делиться с поколением моих потомков всем своим личным опытом…
 
   …Один раз я разговаривал с кандидатом в депутаты от нелиберальной и недемократической партии. И он постоянно говорил то, что первым делом стремятся сказать глупые об умных и последним делом вынуждены говорить умные о глупых — объявлял тех, кто был с ним не согласен, дураками…
 
   — …А ваша жена мне секир-башка не сделает, если увидит меня голой? — И в ответ на этот вопрос девушки, я вздохнул:
   — В настоящий, а также и текущий момент твоей секирбашковатеризацией заниматься некому.
   Сейчас жены у меня нет.
 
   И тогда Злата продемонстрировала мне, что своими вопросами она может быть ошарашивателем, потому что я мог ожидать от нее любого вопроса, кроме того, который она удивленно задала:
   — Ни одной?!..
 
   — …Ладно. Во сколько мне приехать к вам? — спросила Злата тоном, не позволяющим сомневаться в том, что она хоть и приняла решение, но так и не уверилась в том, что это решение правильно.
   Я всегда любил работать по утрам и встаю рано.
   Потому я сказал:
   — Чем раньше — тем лучше, — еще не догадываясь о том, что произношу довольно опрометчивые слова.
   — Так, может, мне приехать с вечера?..
 
   …Этот простой, заданный в шутку вопрос заставил меня задуматься совсем не шутейно: что бы мне пришлось делать, если бы эта девчонка вошла в мою судьбу и задержалась бы в ней не как гость, а как хозяин?
   Дело в том, что это создание из поколения, расположившегося где-то посредине между моими детьми и внуками, за несколько минут поместилось в мою жизнь, причем совсем не длиннющими ногами, а тем, что важнее любых ног — своими взглядами на жизнь, которой я никогда не жил.
   Тем, что мне захотелось жить не моей, а ее жизнью.
 
   Ее представления о мире делали мой мир менее предсказуемым, а значит, более интересным.
   Во всяком случае, стоящим того, чтобы им заинтересоваться.
   Снова и снова.
 
   А она как будто угадала мои мысли:
   — Не переживайте, Петр Александрович.
   Это все потому, что ноги у нас растут из головы…
 
   — …Ладно. Я приду завтра.
   А вы сегодня ничего не делайте и постарайтесь хорошенько выспаться.
   — Хорошо, — согласился я. — Ты сегодня тоже — ничего не делай и хорошенько выспись.
   — Конечно.
   Сон — это лучшее лекарство от безделья.
 
   На сегодня нам наступило время прощаться, и мне пришлось говорить ей слова прощанья, минимизируя при этом лицо, чтобы не выдать свои чувства.
   И, если бы на следующий день она не пришла, многое показалось бы мне безразличным.
   Хотя бы на время.
 
   А за огромными окнами зала каменели дома.
   Церковь заговорила колокольным звоном.
   И это был звон колоколов, а не продуктов Монетного двора.
 
   Время вроде бы и двигалось, но делало это как-то нехотя, пешком. А девочка, стоявшая рядом со мной, была не материей, а движением — перемещением из одного пространства в другое.
   И, уже уходя, она в очередной раз продемонстрировала это:
   — Как по-вашему — дьявол есть? — И колокольный звон помог мне найти правильный ответ и на этот ее вопрос:
   — А разве он нам нужен?..
 
   …Черт — запасной игрок не в моей команде…
 
   …Потом она исчезла и сделала это так же просто, как и появилась; а мне осталось одно — заняться тем, чем занимается все прогрессивное человечество — гадать о том, что может произойти дальше?..
 
   …А наутро следующего дня наступило утро.
   И первое, что я услышал, еще до того, как прозвонил будильник, был звонок моего мобильника.
   Я никогда не обижаюсь на ранние звонки — если люди звонят, значит, я еще кому-то нужен — хотя иногда такие звонки вызывают мое удивление.
   «Кто бы это мог быть?» — подумал я, разлепляя глаза в попытке рассмотреть высветившийся на мониторчике «Нокии» определитель номера.
   — Петр Александрович, вы еще спите?
   — Нет.
   Уже не сплю.
   — Это Злата, — проговорила трубка голосом моей вчерашней знакомой.
   — Отлично, девочка.
   Когда ты появишься у меня? — Задавая этот вопрос, я внутренне был готов к любому ее ответу.
   И, конечно, к тому, что она окажется занятой сегодня, извиняется и прийти не сможет.
   Лишь к тому, каким именно окажется ее ответ, я был не готов.
 
   Вообще, в этой жизни я довольно часто оказывался не готовым к тому, что происходило что-то из того, что я ожидал.
   Оправдывало меня только то, что к тому, чего я не ждал, я не был готов почти никогда.
   И это роднит меня со всем остальным человечеством.
 
   — Отлично, девочка.
   Когда ты появишься у меня?
   — Когда вы откроете свою дверь.
   — В каком смысле? — Спросонья я соображаю слабо.
   Как и во все остальное время.
   — В самом прямом — я у вас под дверью.
   — Понятно.
   Я сообразил — где ты.
   Теперь дай мне одно мгновенье на то, чтобы окончательно проснуться и сообразить — где у меня дверь…
 
   …В этот момент я понял, что, надеясь на приход девушки, я ее, по полному счету, не ждал, и в моей мастерской был банальный бардак.
   Впрочем, при сравнении с бардаком в голове среднестатистического россиянина — ситуация в моей мастерской вполне могла бы сойти и за некий порядок…
 
   — … А ведь вы не верили в то, что я сдержу свое слово и приду? — Злата вошла в мою мастерскую и с порога задала очень простой вопрос, на который мне оказалось трудно ответить.
   Настолько трудно, что я не нашел ничего лучше, чем просто сказать правду:
   — Я просто ждал тебя.
   Но приходить тебе или нет, могла решить только ты.
   — Почему вы меня ждали? — девушка улыбалась, слегка кокетничая, как ребенок перед взрослым, хотя это кокетство не могло скрыть того, что ответ на этот вопрос ее интересует вполне серьезно.
   И я опять ответил ей правду.
   Выход самый простой и надежный — говорящего правду иногда можно обвинить в глупости, но никогда нельзя обвинить во лжи:
   — Потому что мне с тобой интересно.
   — Ну, тогда — здравствуйте, Петр Александрович.
   — Здравствуй.
   — Ну что же, если вы меня действительно ждали, то, возможно, маленькая девочка сегодня не зря осталась без завтрака.
   Может, сегодняшний день будет стоить того, — перемешав мысль с улыбкой, проговорила Злата, и я в ответ улыбнулся ей:
   — Вряд ли.
   — Почему? — девушка посмотрела на меня удивленно.
   Кажется, сегодня мне удалось в первый раз озадачить ее.
   — Потому что ничего не стоит тот художник, который не может накормить завтраком свою модель.
 
   В руках у девушки была только маленькая сумочка-косметичка; и, заметив мой взгляд, мельком брошенный на эту сумочку, девушка улыбнулась:
   — Здесь облицовка, — а потом прибавила:
   — Ведь все остальное мне будет не нужно.
 
   Злата прошла в комнату, осмотрелась, не как гостья, а как будущая соучастница, потрогала багетную лепнину связки рам, стоявших в углу, обошла стороной мольберт, посматривая на него как на нечто чудное, скажем, как на ионный ускоритель.
   И тут мне стало неловко за расхристанную постель, с которой я только что поднялся.
   — Подожди, друг мой. Сейчас я наведу порядок и будем завтракать.
   Я принялся собирать постель, но девушка вдруг — хотя к ее «вдруг» мне давно уже пора было привыкнуть — задала мне очередной вопрос:
   — Что это? — проговорила она, указывая на место моего сна.
   — Кровать. — Я почувствовал, что нарываюсь на очередной подвох, но в чем он заключается, еще не знал.
   — Жаль, что не окоп, — вздохнула Злата.
   — Почему?
   — А если у меня залечь охота появится?
 
   После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины, висевшие на стенах.
   Я пожарил яичницу с ветчиной, грибами и болгарским перцем, прогрел в печке горячие бутерброды и сварил кофе.
   На это ушло минут пять, не больше, но этих пяти минут Злате хватило для того, чтобы приготовить мне новое удивление.
   Когда я вернулся в комнату, оказалось, что она смотрит не картины, а фотографию, оставленную мной случайно на книжной полке.
   На фотографии была одна моя ближняя знакомая, сидевшая в позе лотоса на кровати, и Злата, слегка растягивая слова, проговорила:
   — К вам ходит такая красивая девушка?
   — Это моя дочка, — довольно бодро соврал я, сам не зная, зачем я это делаю.
   И, в душе, оправдывая свою ложь тем, что все остальные мои современники тоже, как правило, не знают — зачем они говорят неправду.
   Правда, в отличие от остальных я по крайней мере задумываюсь над этим.
   — Дочка? — с сомнением переспросила Злата, глядя на позу, в которой сидела девушка на фотографии.
   — Приемная. — Вот есть такие действия, скажем, мытье полов, которые лучше не начинать, но если уж начал — надо доводить до конца.
   И вранье, в отличие от правды — явно относится к таким действиям.
   — Ладно, — хихикнула Злата. — Давайте!
   — Что — давать?
   — Делайте и из меня приемную дочку.
   — И имейте в виду, я — не ревнивая, — Злата продолжала делать интервалы меду фразами не больше секунды. — Да и почему нужно быть ревнивой?
   Я этого не понимаю.
   Я вообще не понимаю, что такое ревность.
   Девушка так незатейливо продемонстрировала свое априорно-женское право на ревность, что ничем кроме зрелости, довольно, кстати сказать, занудливой, как и всякая зрелость, я ответить ей не мог:
   — Прочти «Крейцерову сонату» Льва Николаевича Толстого.
   — А я не люблю Толстого.
   Ну, не люблю и все.
   — Тогда прочти «Вешние воды» Тургенева, — сказал я, и Злата в ответ вздохнула:
   — Это столько же всего нужно прочесть, для того, чтобы, всего-то навсего понять — что такое ревность?..
 
   …Постепенно я привыкал к тому, что она вводила меня в свой мир, как ракету в космическое пространство, — постоянно бросало то в жар, то — в пустоту…
 
   …Аппетит для такой худышки у нее оказался вполне взрослым; и это была еще одна маленькая неожиданность дня, который с неожиданностей и начался.
 
   Но, даже орудуя вилкой, Злата не умолкала:
   — Так, значит, вы меня все-таки рисовать станете?
   — Конечно.
   Что тебя удивляет?
   — Ничего.
   Я-то думала, что вы меня просто откроватить хотите.
 
   — А что, по-твоему, значит — откроватить? — я решил перехватить инициативу.
   И это перехват для меня заключался в том, что мне пришлось изображать человека, сумевшего принять не только слова, используемые ей, но и ее представления о жизни.
   Но моих сил и моего жизненного опыта хватило только на одну ее фразу:
   — Ну, это — замуж; только без штампа в паспорте.
 
   Не знаю, до чего довел бы наш разговор, но на этот момент дальнейшие рассуждения девушки о замужестве нам пришлось приостановить, потому, что Злата отставила пустую чашку из-под кофе и констатировала наличие решительности:
   — Я готова.
   Что нужно делать? — И я не нашел ответа на ее вопрос.
   Вот так, доживешь до седых волос, а так и не научишься говорить молодой женщине, знакомой меньше суток, что ей нужно раздеться.
   Но, главное, я не знал, какими словами сказать молоденькой девушке о том, что модель раздевается не для мужчины, а для эпохи.
   Вместо всего этого я просто сказал:
   — Если тебе будет холодно, скажи. Я включу обогреватель. — И в ответ она внимательно посмотрела в мои глаза:
   — Яснее не скажешь. — В этих словах Златы не было ничего от кротости: «Придется покориться», — но было очень много от призыва: «Вперед! В атаку!..»
 
   …Я, конечно, ощущал деликатность ситуации и отвернулся, занявшись установкой холста на мольберте.
   Это действие заняло у меня не больше минуты-двух, но, когда холст был установлен, я услышал голос Златы:
   — Можете смотреть.
   Я одета голой…
 
   …Я посмотрел на нее.
   Передо мной стояла обнаженная девушка, и ее кожа казалась такой тонкой, что сквозь нее была видна душа.
   И душа эта была откровенной настолько, что я молчал.
   А Злата, опустив глазки, сведя руки за спиной, едва заметно поводила плечами, ничего не пряча, словно говоря: «Вот… Это все, что у меня есть».
 
   Удивительная вещь — эта девушка оказалась одновременно и тем, что я ждал, чем-то совсем иным.
   Я собирался писать картину под названием «Замкнутое пространство», картину, в которой человека и мысли должно было быть поровну.
   А передо мной стояла женщина, в которой было поровну человека и чувства.
   И одного этого хватало на то, чтобы изменить свои планы.
 
   Планы, вообще, необходимая творческому человеку вещь.
   Только имеющий планы пусть не всегда узнает, что делал, но что он не сделал — может выяснить совершенно точно…
   …В этой то ли девочке, то ли женщине было все, что могло помочь художнику, для того, чтобы писать картину.
   Дело в том, что у каждой модели есть какие-нибудь именно модельные недостатки: то — недостаточно выделенная талия, то — не слишком ярко подчеркнутая линия бедер. И прочая, прочая, прочая.
   И профессиональный художник кистью устраняет эти недостатки, которые и недостатками, собственно говоря, не являются.
   Просто, работая над картиной, художник создает нужный ему образ, то есть становится автором.
   Творцом.
 
   А в девочке, оставившей передо мной одежду, демонстрировавшей себя мне, необходимым для создания образа было все: ее талия была чуть, на четверть дюйма, тоньше, чем канон, попка на сантиметр больше, чем идеальный стандарт, грудь — на каплю объемней, чем остальные пропорции.
   Каждый регион ее анатомии был прекрасен.
   А эти дюймы, сантиметры и капли складывались в идеал модели.
   В удачу художника.
   Но эта удача меняла мой замысел.
 
   При этом девочке удавалось приоткрывать тайны своего тела как-то неуловимо, необыденно.
 
   — …Что-то не так? — удивленно, совсем по-детски, словно стесняясь своего вопроса, спросила Злата, видя мое молчание; а я, продолжая молчать, снял с мольберта холст пятьдесят на шестьдесят и поставил холст шестьдесят на восемьдесят.
   — Что-то не так? — переспросила она. И в ответ на ее слова я просто смотрел на нее.
   — Я оказалась не такой, как вы ожидали? — И ее голос не смог скрыть того, что она боялась моего разочарования.
   В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря современным языком, она никогда не переходила на жаргон.
   И мне это нравилось — жаргон не подошел бы ее телу.
 
   — Ты оказалась большей, чем я ожидал…