Николай Удальцов. Поэтесса

 
   Я уверен, что это не проблема искусства. Скорее, это – проблема авторов.
   Да и эпатаж – это, в конце концов, всего лишь попытка дурака привлечь внимание к своей глупости.
   Когда мне говорят, что куча грязного белья на подиуме – это современное искусство, я вспоминаю, что к пятницам у меня в ванной собирается такая масса этих шедевров, что впору нью-Лувр открывать. И брать по десять евро за вход.
   О том, что я сам готов заплатить за то, чтобы этого бардака никто не увидел, я обычно не говорю, но не верю, что кучу мусора воспринимают как шедевр избранные.
   Если только этих избранных не из той же кучи мусора выбирали.
   – Это – современное искусство, – заявил мне на каком-то очередном «биенале» человек, работавший на этом сборе ведущим.
   – Я не знаю, искусство это или нет.
   Но думаю, что точно знаю, что оно не современное, а безвреме́́нное.
   – Почему?
   – Потому что, по-моему, оно одинаково бессмысленно и ненужно в любое время…
   – …Может, ты, – сказала мне однажды журналистка Анастасия, – просто слишком культурен для современного искусства?
   Потом немного помолчала и добавила:
   – А может, современная культура недостаточно культурна для тебя?
   Когда я повторяю что-то подобное, меня обычно спрашивают:
   – Так что же выходит: современного искусства нет? – В ответ я пожимаю плечами и повожу головой из стороны в сторону:
   – Оно должно быть…
   …Даже если его нет.
 
   – Ну и что же тогда такое – современное искусство?
   – Современное искусство – это искусство, способное сказать что-то новое современному человеку.
   И еще, современное искусство – способное рассказать о своем времени интересней и умнее, а значит, лучше, чем время само рассказывает о себе…
 
   – …А тебя понимает большинство? – спрашивают меня время от времени.
   Вопрос этот так себе, не головоломка. Но ответить я не могу.
   Потому, что не могу объяснить, что для творчества не бывает большинства…

4

   – …Ты не забыл, что сегодня у нас подготовка к встрече с «классиком»?
   Я уже позвонила ему, – Лариса вернула меня в сегодня, прервав мою интервенцию в прошлое.
   – Не рано? – вздохнул я. Классики в моем представлении должны иметь крепкий, долгий сон людей, которым не в чем себя упрекнуть.
   – Ничего, – сказала Лариса, – подошел к телефону сам.
   – Ну и чем он занят?
   – Столбит себе место на пьедестале перед восторженными массами.
 
   Во мне сразу возник лучезарный образ «классика».
   Хотя я и понимал, что смеяться над теми, кто достиг по-настоящему больших успехов, не только легко, но и неприлично.
 
   – Может, доставить ему восторг масс в письменном виде? – спросил я после фрагментной паузы, но Лариса отреагировала на мой энтузиазм скептически:
   – А не перебьется?
 
   – Ну, что же, возрадуемся встрече с классиком устно, – удовлетворенно перевел дыхание я. – Жаль, что не удастся пообщаться персонально.
   Это была хоть и откровенная, но все-таки искренняя ложь. Уже и не лицемерие, а так, игнорирование факта…
 
   …Вообще-то наш классик был явлением скучным, и сам навязал нам себя.
   Классики как праздники: иногда приятны, но всегда навязчивы.
 
   Но он пообещал телевидение.
   И потому, если бы нам пришлось везти ему формальное письменное приглашение – то это приглашение пришлось бы везти мне.
   А мне этого не хотелось.
   Не потому, что мне было лень вставать и ехать – на подъем я человек легкий. И не потому, что я не люблю наших классиков.
   Просто наши великие слишком беззастенчиво заставляют любить себя еще при жизни.
   Этого я не люблю.
   И не люблю тех, кто это любит.
 
   В конце концов – это просто не честно…
 
   – Ой! Подожди! – воскликнула Лариса на другом конце телефонной проволоки.
   И я едва не вздрогнул:
   – Что случилось?
   – На плиту кастрюлю поставила и забыла.
   Не вставай пока.
   Подумай.
   Я тебе перезвоню, – крикнула мне в трубку Лариса, и у меня появилась возможность выбирать – о чем подумать.
   И этот выбор определился ситуацией…
   …Моя собственная неспособность стать классиком стала мне очевидна уже давно.
   Наверное, потому, что, хотя делаю я глупости почти так же часто, как классики, по крайней мере среднего калибра – говорить глупости я стараюсь значительно реже.
   А у классиков говорить глупости считается пренепременнейшим атрибутом классицизма.
   Этикеткой – некоторой помесью между фирменностью и ценой.
 
   Конечно, классиков нужно знать, изучать и уважать.
   Их только всерьез воспринимать не надо.
 
   Взять хотя бы паяцствующего графа, улыбающегося мне сейчас с литографии на стене, бывшего, кстати, в обиходе занудливейшим человеком, до колик в боку надоедавшим крестьянам своими пугаловскими потугами пахать землю. И выглядевшего на меже в лаптях так же глупо и дико, как его крестьяне выглядели бы в светских салонах обеих столиц, замечательно описанных графом во время отдыха от хождения по народу.
   Парадоксально, и он прекрасно доказал это – можно быть великим дворянским писателем и при этом считать, что помещик принесет пользу тем, что сам станет таскаться за сохой по полю.
 
   Да что там – писательство. Можно быть просто хорошим человеком, но при этом думать, что цивилизация себе исчерпала.
   И считать, что человечество должно вернуться «в природу».
 
   Единственная фраза графа, претендующая на афористичность: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, а все несчастные – несчастны по-своему» – если и верна, то, по крайней мере, с точностью до наоборот: «Все несчастные несчастны одинаково, а все счастливые – счастливы по-разному».
   Кстати, именно разнообразие счастья, кроме всего прочего, делает людей полигамными.
   А уверенность в том, что война – это противоестественное человеческому существу явление, говорит лишь о том, что за землепашеством графу просто некогда было заглянуть в учебник истории. Он бы легко убедился в том, что более естественного занятия, чем грабить и убивать друг друга, люди отродясь не знали.
 
   Граф оказался человеком непровиденциальным.
   Во всем.
   В том числе и в том, что проповедовал непротивление злу.
   Ведь непротивление злу – это прежде всего неосуждение зла…
 
   …Бородатый граф довольно ехидно перемигивается с другим классиком, тоже, впрочем, бородатым.
   Они у меня на стене рядом, и перемигиваться им легко.
   Впрочем, с человеком, сказавшим, что красота спасет мир, перемигиваться легко даже неклассику.
   Особенно если вспомнить Елену Прекрасную, безусловно, «спасшую» троянский мир своей красотой.
   Вот только при этом хотелось бы узнать мнение Приама по этому поводу.
 
   Слишком простое спасение придумал этот классик для мира.
   Так и хочется решить – вот понастроим красивых домов, понапишем красивых картин, понаговорим красивых слов – и мир уже почитай спасся.
   Жаль только, что все это – ерунда.
   Я думаю, что красота – лишь некая компенсация миру за то, что мир ворует у себя своей жестокостью, черствостью, жадностью.
   Глупостью, наконец.
   А с другой стороны, красота – это жертва, которую мир принимает от людей в свое оправдание.
   В оправдание своей обыденности.
 
   А чего стоит его, любимая попами фраза: «Если Бога нет – то выходит, что все можно…»
   По-моему, как раз наоборот – если есть у кого выпросить прощение, то можно все.
   Совершил любую пакость, покаялся, вымолил отпущение грехов.
   И порядок.
   Можно уже и не мучиться.
   Вот если не у кого выпрашивать прощение, если остаешься со своими поступками один на один, если совершаешь что-то такое, что сам себе простить не можешь – то причем здесь: есть Бог или нет?..
 
   …В определенном смысле классикам было очень легко: легко бороться за истину, когда не знаешь с кем и где борешься.
   Когда борешься как бы, вообще.
 
   Я не против классики.
   Я против глупости.
   Особенно – классической.
 
   Появление подобных мыслей в моей голове временами напоминает приезд крупного столичного чиновника в провинциальный город.
   Суета.
   Все двигается и при этом остается на месте.
   И никому не понятно – зачем это нужно и к чему может привести.
 
   Впрочем, спорить с покойными не только глупо, но и нечестно – они ведь ответить не могут.
   В этом есть что-то от удовольствия, которое получали судьи – члены революционных троек эпохи «отца народов», когда допрашивали своих соратников, попадавших к ним в лапы – возразить оппоненты все равно не могли.
 
   Всерьез я к своим мыслям о классиках не отношусь, хотя иногда отношусь всерьез к мыслям.
   Во всяком случае, никогда этих мыслей не афиширую.
   И не потому, что это может быть принято за зависть – завидовать классику, по-моему, все равно что завидовать памятнику.
 
   Впрочем, я понимаю, что каждый из нас является не только ставленником, но и заложником своего времени.
   Вот только истина ничьим заложником не является…
   …Для того чтобы проверить свое отношение к памяти классиков на других людях, я однажды, еще в те времена, когда поэтесса была для меня просто президентом клуба современного искусства, спросил ее:
   – Ты любишь Пушкина?
   – Да.
   Ничего глупее ты спросить не мог.
   – Почему?
   – Потому что у тех, кто не любит Пушкина, просто проблемы со вкусом.
   – А ты завидуешь Пушкину?
   – Чему завидовать? – удивилась Лариса. – Тому, что какой-то австрийский гомик всадил ему пулю в живот?
   Она ответила, ни секунды не раздумывая, и мне ничего не оставалось, как вздохнуть:
   – Гомик был французом…
 
   …Своими мыслями о классиках я как-то поделился с друзьями, не прямо, конечно, а наведя на свои мысли легкий макияж.
   И с тех пор зарекся это делать, потому что ничего разумного из этой затеи не вышло.
 
   Художник Андрей Каверин – он молодой, и пока любая новая тема это его тема – ответил мне: «Классика не в том, чтобы объяснить мир каждому человеку в отдельности.
   И классики не для того, чтобы сказать что-то самое главное – самого главного они сказать не могут, потому что мир классики – это обобщение.
   Для классиков – мир – это низведение главного до уровня школьной программы.
   Не так, чтобы кто-то понял мир в меру своего развития, а так, чтобы поняли все и поровну.
   По большому счету классика – это разновидность ширпотреба.
   Именно поэтому по рецептам классиков мир и не может быть построен».
   Художник Григорий Керчин сказал что-то о том, что классики создают в мире систему координат, и даже их ошибки представляют интерес потому, что их ошибки – классические.
   А потом пожал плечами.
 
   И только поэт Иван Головатов дал по-настоящему, глубокую оценку моим словам:
   – Старик, ты все слишком серьезно воспринимаешь.
   Тебе нужно взять отпуск и банально выспаться.
 
   Потом все так и получилось.
   Отпуск я взял.
   Правда, не сразу.
 
   А тогда это показалось мне ерундой. Хотя и заставило меня еще раз задуматься о том, почему же я не смогу стать классиком.
   Я задумался и понял – мне не стоит приписывать себе человечество…
 
   …Подумав обо всем этом и повспоминав многое из того, что вполне можно было и не вспоминать, я подивился одному – тому, какие глупости лезут в голову человеку, которому не идут в голову умные мысли.
 
   Впрочем, единственной сколько-нибудь значительной причиной того, что человеку в голову приходят глупости, является то, что голова у него все-таки есть…
 
   …Если бы мне знать о том, какие события произойдут в моей жизни и не произойдут в жизни моей страны ближайшие несколько дней, я наверняка пришел бы к выводу о том, что застой в моей собственной ситуации подзатянулся, и времени пришло время закусить удила.
   Что оно и сделало.
   И совершенно вовремя…

5

   – …Ладно, – вздохнула Лариса, возвращая меня своим звонком в реальность. – Может быть, «классик» скажет нам что-нибудь новое.
   – Вряд ли, – зевнул я.
   Почему-то при упоминании о некоторых людях зевота появляется у меня сама собой. Независимо от того, хочется мне спать или нет. Возможно, это происходит оттого, что вера в просветление если и существует во мне, то только в зачаточном, полудремотном состоянии.
   Вернее, в гипотетическом.
   И я не знаю, кто в этом виноват: я сам или человечество.
   При этом мне совсем не нужно, чтобы все люди научились нести ответственность за свои слова и поступки.
   Хотя было бы совсем не плохо, если бы делать это научился я сам.
 
   – Ну почему? Вдруг все-таки что-нибудь новое он скажет? – Лариса, кажется, была расстроена тем, что наши усилия могут пропасть всуе. И мои слова должны были ее успокоить:
   – Он не скажет ничего нового потому, что с тех пор как люди узнали, что плоская Земля не покоится на трех китах, а является шаром, летящим в пустоте, ничего по-настоящему нового сказано не было.
   В этом вся проблема новизны.
 
   – Эх, изобрели бы люди что-нибудь такое, совсем новое, чтобы – раз! И все проблемы оказались бы решенными.
   – Что-нибудь такое? – переспросил я Ларису. И пожалел, что телефонная трубка не может передать мою улыбку.
   Особенно ехидную:
   – «Что-нибудь такое», Лариса, от всех проблем уже давно изобретено.
   – И что это?
   – Цианистый калий.
   Разговор стал принимать довольно глупую форму, и я перевел стрелки:
   – Впрочем, ладно.
   Вечером соберемся на пару и послушаем.
   – С кем это ты собрался «на пару» – надеюсь, будет полный зал.
   – Ну, вот и соберемся на пару – мы и прогрессивное человечество.
   Наш разговор закончился на этой минорной для эпохи ноте, и я понял, что мне пора вставать…
 
   …По телевизору показывали что-то невероятное и бессмысленное одновременно – то ли экономиста академика Глазьева, наконец-то понявшего, чем рыночная экономика отличается от плановой, то ли Дженнифер Лопес в одежде.
   Так что за первой чашкой кофе я волей-неволей попробовал вспомнить, что мне известно о нашем сегодняшнем госте.
 
   Оказалось, что, кроме сплетен, я ничего не знаю.
   А сплетни – вещь нечестная. С некоторых пор мне это известно.
   С тех самых, как меня стали считать настолько старым, что сплетни обо мне самом перестали кого-нибудь интересовать.
   Даже в пределах моего подъезда.
   Впрочем, иногда мысли приходят в мою голову без спросу и без всякого таможенного досмотра.
 
   Я знаю, что повторять сплетни нехорошо, но ничего не могу с собой поделать. И то, что все остальное человечество тоже ничего с собой поделать не может, для меня – слабое утешение.
 
   Хотя – есть повод задуматься: можно ли быть нравственным простым усилием воли?
   Имел ли я право иметь свое мнение о человеке, который должен был прийти в наш клуб?
   Дело здесь вот в чем: во всех областях человеческой деятельности профессионализм безличностен. Бесполезно относиться хорошо или плохо к человеку, создавшему отличный танк, построившему замечательный мост, заключившему важный для страны договор.
   Творчество – исключение.
   В творчестве автор продолжает самого себя.
   Чтобы проехать по мосту, не нужно знать – о чем думал его создатель.
   Чтобы понять картину – это необходимо.
 
   Искусство – это очень неличная жизнь.
 
   Конечно, нельзя путать человека с результатами его труда, но особенные профессии все-таки есть.
   – Никому не придет в голову оценивать духовные качества человека с учетом того, что этот человек фрезеровщик или комбайнер, – мы разговаривали с моим другом поэтом Иваном Головатовым, и я сказал то, что сказал:
   – Но вот мои качества люди оценивают с учетом того, что я – художник. А твои – с учетом того, что ты поэт.
   Наверное, такого не бывает ни с какими другими профессиями.
   – Бывает, – ответил мне Иван.
   – С кем?
   – С учителями и врачами…
 
   …«Наш» классик был известен тем, что в каждом новом лидере страны наконец-то находил человека, который, в отличие от предыдущих лидеров, по-настоящему понимал его творчество. И после долгих и мучительных раздумий начинал признаваться в этом на всех перекрестках, до тех пор, пока лидер оставался у власти.
   Иногда отдельные злые языки называли классика конформистом. И тот, по бедности языка, отражал подобную клевету словом: «Злопыхатели».
   И то сказать, какой там может быть конформизм, когда человеку, наверное, просто нравилось нравиться тем, кто сам себе нравится во власти.
 
   Еще во время «перестройки», когда чуть не каждый начал искать свои дворянские корни, классик не только выяснил, что имеет родство с Рюриковичами, но даже придумал себе родовой герб.
   Девиз додумала молва: «Плевал я на общественное мнение, если есть официальное».
   И то сказать, возможно, наплевательство – это и есть первый шаг к идеальной жизни.
 
   Думаю, классик наш был искренним.
   Хотя бы потому, что во все времена находил способ получить за свои поступки – деньги.
 
   Правда, среди мелочно-ханжеских недоброжелателей классика нашлись такие, что раскопали интервью, данное «рюриковичем» газете «Крымская правда» в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, в котором классик рассказывал о своих генетических связях с Карлом Марксом.
   Впрочем, у кого из нас нет недоброжелателей.
 
   Может, у классика, как у многих, были проблемы с памятью. А может, у него, как у еще больших, наоборот, никаких проблем с памятью не было.
   Просто память его была ликвидной и свободно конвертируемой.
 
   Как там выходило на самом деле, никто не знал, и разобраться не пытался – классик окружил себя стеной. Не то чтобы – непроницаемой, а какой-то очень скучной.
   Видимо, скучность эта происходила от того, что любил старик поморализировать, забывая, что самый простой способ жить аморально – это заставлять всех людей жить по одним и тем же самовыдуманным законам самопридуманной морали.
   Да и уверенность в собственной моральности – это не больше чем склеротичность…
 
   …По моим наблюдениям, человек безнравственный отличается от человека нравственного тем, что – совершив безнравственный поступок, первый попереживает и все. А человек нравственный в этом случае непременно подведет под свои дела какую-нибудь статью из Святых писаний.
   Потому-то и есть у нас две беды: беда с безнравственностью и беда с нравственностью.
   Но главная беда – мы первого от второго отличать никак не научимся…
 
   …С другой стороны – как-то так выходило, что при каждой попытке разобраться в душе классика от него начинало попахивать национализмом.
   Как тухлятиной от скунса.
   Притом что умудрялся классик осенять себя крестным знамением к месту и не к месту.
   И цитату какую-нибудь из Библии вставить.
   Правда, выходило это у него пресновато.
   Как-то уж больно искренне.
   Для старого коммуниста.
 
   Любил себя классик, и в этом не было ничего особенного.
   Просто любовь его была какой-то самоуверенной, предполагающей, что и остальные должны относиться к нему так же, как он сам к себе относится. А я давно заметил, что когда человек ставит себя выше других, он, кроме всего прочего, становится неинтересен.
 
   В общем, как посмотреть на человека. С одной стороны, он – венец творения.
   С другой – всего лишь среда обитания для микробов…

6

   …Не помню, были ли у меня предыдущие жизни, и не знаю – будут ли последующие, но в этой жизни я тратил время попусту несметное число раз.
   И если бы не Лариса, эта несметность увеличилась бы еще на один день.
   Не то чтобы мне нечего было делать, но иногда состояние случается таким, что не можешь не только работать – думать способен только об одном.
   И это «одно» у меня в данном случае называлось совсем не работой.
   Даже неприятности, которые у меня скопились со временем, отстали, потому что я перестал о них думать. При этом мысли в моей голове бесчинствовали, и это было стриптизом замыслов – как только я это понял, выбора у меня не осталось.
 
   Для того чтобы поводиться страстям, я уже слишком немолод, но может, просто страсть не всегда интересуется паспортными данными.
   Впрочем, разобраться мне в этом не пришлось, потому что раздался телефонный звонок – и тогда я ощутил, что такое надежда.
   Мне захотелось, что бы вновь позвонила Лариса и поторопила меня.
   Поторопила – куда?
   Вперед, конечно.
   Или – начально…
 
   …Звонила моя старинная приятельница, журналистка Анастасия.
   В последнее время мы видимся с ней нечасто, а слышимся еще реже.
   Дело в том, что после того как Анастасия разбила две машины: новый «Фольксваген» ее отца и подержанную «Шкоду» матери – она решила, что водить машину она умеет. И теперь приезжает к знакомым на допотопной «Мазде», выделенной ей редакцией, не тратя время на телефонные звонки:
   – Петька, ты чем занят?
   – У меня теперь одно занятие, Стася.
   – Какое?
   – Старею.
 
   Даже по телефону я услышал Стаськину улыбку:
   – Ты куда делся? Что-то я давно о тебе ничего не слышала.
   – Стась, чтобы меня найти, теперь нужно производить не поиск.
   – А что?
   – Раскопки.
 
   – Возраст не помеха, если человек хороший, – сказала Анастасия, а я сделал первую на сегодняшний день ошибку – не согласился с женщиной:
   – Если человек хороший, возраст – единственная помеха для того, чтобы быть хорошим в полном объеме.
 
   Анастасия отпарировала тут же – не случайно ее два раза выдвигали на какую-то премию.
   И – не без ехидства. Не случайно ее два раза на эту премию «прокатили»:
   – Петр, а говорят, что ты такой хороший человек, что даже критик Галкина была верна тебе целых полгода.
 
   Для меня вопрос о Гале Галкиной уже давно отправился к праотцам.
   Галя была своеобразным человеком и, живя напряженно, умудрялась заменить хождение по канату перебиранием звеньев цепи.
   Я многому у нее научился и был за многое благодарен Гале. И когда очередное звено под названием Петр Габбеличев выпало из ее рук, я не забыл ее уроков и сохранил благодарность.
   А на противоестественность ситуации – художник полгода целовал критика – я ни разу не обратил внимания.
 
   Ехидство Анастасии я оценил.
   И простил.
   Впрочем, в этой жизни я прощал Анастасии и не такое:
   – Никогда не думал, что для верности может быть серьезным поводом то, что кто-то «хороший человек», – ответил я спокойно.
   Стася поняла мое безразличие к ее язвительности.
   И, как женщина, изменявшая очень многим мужчинам, в том числе и мне, она ответила:
   – Знаешь, Петя, я никогда не думала, что для верности могут быть какие-то другие серьезные поводы.
 
   Возникла небольшая пауза, а потом Анастасия тихо спросила:
   – Петя, ты случайно не влюбился?
   – Нет, – честно ответил я. – Не случайно.
 
   Анастасия замолчала вновь.
   И мне почему-то не пришла в голову мысль о том, что если женщина задумалась без всякого повода, значит, повод точно есть.
 
   Стася молчала совсем недолго, а потом размыслила вслух:
   – Наверное, надо будет заехать к вам в клуб и написать какую-нибудь хорошую статью про президента и его вице, – не знаю, как она поняла, о ком я говорил, но вышло так, что мы с Анастасией совершили революцию в дипломатии: вдвоем заключили трехсторонний договор…
 
   …Я отлично знал, что Лариса приедет в клуб только после обеда – раньше ни ей, ни мне в клубе делать было совершенно нечего. Но, подойдя к автобусной остановке, я не стал дожидаться автолайна.
 
   Когда-то давно мой друг художник Андрей Каверин рассказал мне легенду, смысл которой сводился к тому, что вначале в мире был Хаос, а потом его сменил Хронос.
   Так вот, возможно, во мне что-то перепуталось, и Хронос для меня не наступил, хотя Хаос остался.
   И то сказать – все-таки стрела устремляется в путь не потому, что боится опоздать куда-то, а потому, что тетива спущена.
   И тетива эта называлась – Лариса.
   Я хотел ее видеть.
   Я хотел ее…
 
   …Я взял такси, хотя торопиться мне было некуда.
   Вернее, я взял частника.
   В ожидании пассажиров он стоял возле своих красных «Жигулей» на пустой автобусной остановке и сам с собой разговаривал вслух.
   И те выражения, которые он употреблял, говорили о том, что за душой у него ничего не было, а хотелось иметь все и быстро.
 
   Наверное, в этой жизни он был неиграющим игроком.
 
   Я не верю тем, кто не хочет иметь много денег.
   Я просто не доверяю душе тех, кто хочет их выиграть.
   Но это не помешало бомбиле, после того как я назвал адрес на Остоженке, заявить:
   – Триста пятьдесят, – выигрыш в его игре составлял мизерную сотню.
   Я часто ездил на такси в клуб и отлично знал, что дорога стоит двести пятьдесят. Кроме того, водила допустил одну ошибку: «Триста пятьдесят», – он сказал слишком неуверенным тоном…
 
   …Есть деньги, которые не деньги даже тогда, когда их нет.
   Например, сто рублей.
   Правда, есть деньги, которых не хватает на по-настоящему серьезное дело, даже когда они есть.
   Например, миллион долларов…
 
   …Впрочем, спорить мне не хотелось:
   – Хорошо. Но при одном условии, – сказал я водиле.
   – Каком таком условии? – «условие» явно не входило в его жизненные планы на этот день.