Николай Удальцов. Поэтесса

Николай Удальцов
Поэтесса

 
Моя Родина может
назвать меня неправым,
но не признать того, что я прав,
не сможет даже моя Родина…
 
 
…По-над городом лег смог…
Белый снег засыпал зелень трав…
И, наверно,
если б я смог,
Я б, конечно,
был всегда прав…
 

   На обложке картина автора. Ее название:
   «…Выше дороги – трава.
   Выше травы – холмы.
   Выше холмов – деревья.
   Выше деревьев – небо.
   Выше неба – мечта.
   Но увидеть все это может только тот, кто на дороге выше травы…»
   Другие картины автора смотрите на сайте www.Udaltsov.net

1

   …Администрация клуба современного искусства «Белый конь» состояла из президента, вице-президента и генерального директора – человека, близкого к олигархическим кругам, никогда в клубе не появлявшегося, но исправно оплачивающего аренду помещения на Остоженке и по первой же просьбе обеспечивающего фуршеты.
   Правда, будучи человеком, занятым в солнечных, а иногда и туманных финансовых сферах и государственной макрополитике, генеральный директор иногда путался и мог прислать к вечернему банкету ящики с соком и торты от Елисеева, а к утреннику – водку «Русский стандарт», оливки, исландскую сельдь и маринованные итальянские патиссоны.
 
   Поговаривали о том, что, в тот день, когда менее искушенных, тех, что с коробкой из-под ксерокса, ловили у центрального входа в Белый дом, будущий генеральный директор клуба «Белый конь» вывез с черного хода ящик от рояля.
 
   Впрочем, генеральный директор был весьма корректен, ни во что не вмешивался, ничего не требовал и присылал приветы на гербовой бумаге, в получении которых вице-президент регулярно расписывался в блокноте у посыльного, приезжавшего на черном джипе «Форд-экспедишен» в сопровождении еще одного джипа с охраной.
   Да и то сказать – если у человека посыльный с джипом охраны, то как же его самого охранять нужно.
   И какие уж тут могут быть клубы современного искусства.
   И какие «Белые кони»…
 
   …Рассказывают, что он, приехав в Москву, начинал простым дворником.
   Вот – судьба!.. – часто говорили о генеральном директоре те, кто знал о нем что-то.
   И еще чаще те – кто ничего не знал.
   Ни о нем, ни о чем-то ином.
 
   «Судьба плохой учитель, но хороший воспитатель», – услышал однажды вице-президент от кого-то из друзей и не запомнил – от кого? Как не запомнил того, по какому поводу были сказаны эти слова…
 
   …Президент клуба носился по различным поэтическим конкурсам и фестивалям авторской песни, где регулярно получал лауреатские дипломы и другие награды, а вице-президент за неимением иных обязанностей таскал за президентом электрическую аппаратуру.
   Так как работы было мало и она не оплачивалась, вице-президент волей-неволей стал задумываться над тем, чем бы ему поразнообразить свою жизнь в клубе.
   Для начала он стал целовать своему президенту руки.
   Потом – целовать президента в щеку.
   И однажды его губы, скользнув по щеке, перебрались на шею, а рука, пользуясь президентским молчанием, расстегнула батик на груди президента.
   Лишь после того как вторая рука вице-президента прошлась по спине в поисках застежки, президент разжал губы:
   – Лифчик французский.
   Застежка спереди…
 
   …Президентом клуба современного искусства «Белый конь» была очаровательная женщина, поэтесса и бардесса Лариса Алова.
 
   А вице-президентом был я – человек, по моим наблюдениям, являющийся центром Вселенной.
   Во всяком случае, куда бы я ни приезжал, на западе от меня всегда оказывался запад, на востоке – восток, на севере – север, а на юге – юг.
   Более того, даже если я забирался в горы или опускался с аквалангом ниже уровня моря, верх все равно находился над моей головой, а низ – прямо под моими ногами…
 
   …Мы с президентом и до этого часа доверяли друг другу, а потом наше доверие распустило свои ветви так широко, что переросло разумные пределы – Лариса стала позволять мне читать свои дневники.
   И однажды я прочел короткую запись, сразу, не глядя на дату, поняв, какой именно день она имела в виду – день, в который мы оторвали первую страницу в календаре, отсчитывающем даты нашей совместной жизни: «Я ощутила себя ларцом с сокровищами и почувствовала, как он нежно, но непрекословно вставляет свой ключ в замочек этого ларца…»
 
   Есть слова, которые запоминаются навсегда, и потом, через много дней, когда мы встретились уже посторонними друг другу людьми, я не удержался и, напомнив Ларисе ее запись, спросил:
   – А после этого ты не чувствовала ничего подобного? – и она пожала плечами:
   – После этого ларец для тебя не закрывался.
 
   Так получилось, что наши отношения обошлись без предварительных ухаживаний – черновиков любви; и в тот день мы, как спринтеры, прошли всю дистанцию почти мгновенно.
   Лариса сама помогла мне.
   Поднявшись с диванчика, она спросила:
   – Что ты еще хочешь?
   – Между моим полным мужским счастьем и твоей женственностью осталась одна-единственная мелочь.
   – Какая?
   – Твоя губная помада.
   И тогда Лариса стерла губную помаду со своих губ самым приятным для мужчины способом…
 
   …Рассматривая перспективы мироустройства, Господь Бог, вполне возможно, предполагал переправу современного искусства прямо в рай, минуя Министерство культуры.
   Причем – различными путями.
   В том числе и через клубную деятельность.
   Но этим благим устремлениям Всевышнего в клубе «Белый конь» был нанесен древнейший в мире удар.
   И, возможно, на нас Он смотрел с таким же осуждающим сожалением, как и на первых двоих. Тех, что нарушили Его запрет и предстали перед Ним, смущенно, но удовлетворенно улыбаясь.
 
   Хотя лично мне кажется, что в анналах церковной истории данная ситуация описана не вполне верно.
   И, возможно, Господь не проклял их, а, как старый добрый дедушка, просто махнул рукой, прошептав: «Да ладно, чего уж там…»
 
   Впрочем, на лавры Адама и Евы мы не претендовали.
   И даже не вспомнили о прародителях, потому что нам было не до их ошибок.
   Ошибки мне и Ларисе предстояло сделать свои.
   И судьями себе быть могли только мы сами.
 
   Удивить могло лишь одно – то, что произошло, не удивило нас.
 
   Что ж, смертные грехи давно бессмертны.
   Может, потому, что некоторые из них на удивление приятны.
   У Ларисы, как у всякой хорошей поэтессы, вышло на эту тему стихотворение.
   И это меня тоже не удивило, ведь настоящие поэты пишут о том, в чем разбираются.
   Или, как минимум, о том, в чем хотят разобраться:
 

 
Слова Писанья сказаны для всех.
И их, конечно, слышал всяк, кто смертен.
Но есть один бессмертный смертный грех.
Я даже знаю –
почему он так бессмертен…
 

   – …Отчего это случилось с нами только сейчас? – ничего другого не пришло мне в голову. – Отчего – не раньше?
   – Раньше я хотела понять, что ты за человек, – Лариса говорила тихим, смирным голосом. И мне показалось, что эти слова она произнесла не для меня, а для себя.
   – Теперь ты поняла это?
   – Не знаю. Но мне очень важно это понять.
 
   В этих словах Ларисы не было ничего неожиданного – если я постоянно думал о том, кем является она – она рано или поздно должна была задуматься о том, кем являюсь я.
 
   – Если поймешь – обязательно расскажешь мне.
   Ладно?
   – Ладно.
   – Обещаешь?
   – Нет.
 
   – Почему? – спросил я, не оттого, что меня удивил отрицательный ответ, а потому, что действительно стало интересно.
   И Лариса ответила:
   – Потому что ты можешь оказаться совсем не таким, каким я тебя себе представляю…
   …Впрочем, об этом я задумался потом.
   А тогда, вечером, Лариса уехала на своих «Жигулях». И я стоял и смотрел на то, как она отъезжает, до тех пор, пока огоньки ее машины не смешались с единым потоком габаритных огней, раздваивавшимся в конце Остоженки.
   Кому-то из тех, кто был в пути, нужно было в сторону Музея изобразительных искусств, кому-то – в сторону храма Христа Спасителя.
   А кому-то мимо и того и другого…
   …Мы воспользовались опытом наслаждений, одолженным нами у человечества.
   Теперь оставалось вернуть человечеству долг, и мир можно было бы считать гармоничным…

2

 
…Звезда сверкнула в небыльном сиянье,
Заговорила светом, а не звуком.
Небесное оставив одеянье,
Легла нагой в протянутую руку.
 
 
Сведя своей случайной ролью
Земную и небесную заботу.
Ее свобода
– выбирать неволю.
Ее неволя
– выбирать свободу…
 

   Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.
   А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:
   – Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не всегда верный, но все-таки выход.
   А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:
   – Опровергаю, – честно признался я.
   – Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.
   – Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, – произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.
   Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.
   Она просто спросила:
   – Это как это может быть?
   – Недвижимо валяюсь в постели.
 
   – А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.
   – Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.
   И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот, кому она недоступна.
 
   – Зачем? – повторил я.
   – Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:
   – Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.
   Я думала о тебе.
   – Бывший муж? – переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:
   – Скажи ему вот что…
   – Что сказать? – голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.
   – Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.
   – Когда это?
   – Вчера…
 
   …Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться.
   Иногда – так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?
   Или стоит повременить с таким безответственным делом.
   Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.
   Это ее достоинство я оценил очень давно…
 
   – …Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? – этот вопрос она задала мне однажды, где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство – если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть?
   И функционирует успешно».
 
   Ответить мне было легко.
   Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили – такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать невпопад, наша общенациональная традиция – и даже не потому, что меня спрашивала красивая женщина.
   Просто спор наш действительно был в середине.
   А середина спора – это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти – еще не понятно…
   …Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.
   И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:
   – Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.
   – А второй? – спросил меня кто-то.
   – Что – второй?
   – Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?
   – Когда мужчина – глупец…
 
   …Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре.
   О жизни.
   А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.
 
   Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:
   – Следовательно, худо без добра все-таки есть.
   – И что же это такое – «худо без добра»?
   – Наше Министерство культуры без денег.
 
   А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.
   – …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.
   И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.
   Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.
   Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.
   Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.
   – И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.
   Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.
   И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:
   – В чем же сущность факта? – но и научатся на него отвечать.
   Возможно, не всегда правильно:
   – В мечте.
   – А это нужно? – президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.
   Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:
   – Ауросимволизм – это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.
   Для того, у кого она есть.
 
   И еще – ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат.
   Он – свидетель.
   И потому на него нельзя обижаться.
   Хотя можно убрать, как помеху.
   Как компромат.
   – Все равно – ничего не поняла, – честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому что я сам понимал не все.
   – Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, – сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.
   Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:
   – Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить – не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.
   Второе – не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.
   – А третье есть?
   – Конечно.
   – Что?
   – Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.
   – Почему?
   – Потому, что творчество – это осознанное стремление заниматься неосознанным.
   – Интересно.
   – Что – интересно?
   – Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:
   – Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не первому.
   Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:
   – Ясно.
   – Что – ясно?
   – Что ты – болтун.
   Ауросимволизм… Творчество…
   Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…
   – …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. – Давай, просвещай народ.
   Только это – зря.
   – Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.
   – Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…
   А он все равно останется… народом…
 
   …Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба, помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой, позволяющей не только слушать, но и молчать.
   Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что она постоянно оказывалась очень сложным человеком.
   Поэтому мне было с ней легко.
 
   Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми.
   Мне тяжело с простыми.
 
   И вряд ли я отдавал себе отчет в том, что мое серьезное отношение к современному искусству началось именно с такого отношения к окружающим меня людям…
 
   …Я занимался ауросимволизмом, в котором ничего не понимали мои современники, вместо того, чтобы заниматься реализмом, в котором ничего не понимал я.
   Впрочем, здесь у меня было одно оправдание – реализм ничего не понимал во мне…

3

   – …Почему ты не пишешь реальные картины, которые легко понять людям? – спросили меня на каком-то толковище. Толковище не запомнилось мне ничем, кроме того, что со мной постоянно пытались заговорить на импортных языках. Наверное, потому что на мне был белый португальский костюм.
   Костюм этот я надел лишь однажды.
   Не оттого, что он мне не нравился – так получилось потому, что я случайно вымазал обшлаг краплаком, и мне пришлось костюм выбросить.
   Я вспомнил о костюме только потому, что костюм не было жалко, а времени на пустые разговоры – нет.
 
   Краплак – очень едкая красная краска, а ответ на вопрос о моих картинах я дал самый очевидный.
   Даже для тех, для кого очевидность – не факт:
   – Ауросимволизм – это обращение внутрь человека.
   Мне – такое творчество легче понять…
 
   …Отчего я стал заниматься ауросимволизмом? – такой вопрос иногда приходит мне в голову. И я никогда не задумываюсь над тем – приходит он случайно или закономерно.
   Возможно, ответа на этот вопрос я и сам не знаю.
   А может, я пишу свои картины потому, что мне, как всякому реальному человеку, легче всего думать отвлеченно…
 
   …Когда-то, во времена перестройки, когда стали закрывать детские сады и открывать церкви, а рубли из деревянных стали превращаться в ворованные, моя приятельница, журналистка Анастасия, сказала мне:
   – Петька, начни писать иконы.
   За это скоро будут хорошо платить.
   – Я пробовал писать святые лики, – признался я. – Потом бросил.
   – Почему?
   – Потому, что когда я пишу святых, у меня получаются святые.
   – Тебя что – это не устраивает?
   – Не устраивает.
   – Почему?
   – Потому, что я хочу, чтобы, когда я пишу святых, у меня получались бы хорошие люди.
 
   – Разве когда получаются святые – это плохо? – Анастасия смотрела на меня очень внимательно, и в ее взгляде сквозь обычного и временами порядочного человека постепенно начинал проступать журналист.
   Как маслянистое пятно на промокашке.
   – Вполне возможно, что это совсем не плохо. Как минимум, это традиционно и привычно для окружающих. И, вполне возможно, это исторично. Так что, может быть, это – даже хорошо, – согласился я, сам не зная, с чем соглашаюсь.
   Потом, увидев, что таким односложным ответом мне не разрешить проблемы, я дал развернутую, многообразную и всестороннюю характеристику ликописания святых:
   – Скучно…
 
   …Иногда мой ауросимволизм, особенно его доведенную до гиперации форму, путают с абстракционизмом.
   Но – это совсем разные вещи.
   Абстракционизм – подтверждение реальности мысли.
   И – реальности мира.
   Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.
   А ауросимволизм – это попытка пройти по грани между реальностью и ее внутренним содержанием. И с этой грани взглянуть на окружающий нас мир.
   Абстракционизм – это утверждение мира, а ауросимволизм – погружение в его мечту.
   Ауросимволизм не изменяет того, что создала природа.
   Он просто соединяет то, что создала природа, с тем, что хотела бы создать душа.
 
   Я не помню, с чего это началось, и не понимаю, с чем это связано – просто однажды я проснулся и почувствовал себя ауросимволистом.
   Может, революция какая-то во мне произошла.
   И не моя вина в том, что каждый раз, когда происходит революция, в ее результате выходит не то, что замышлялось…
   …Как и все художники, я начинаюсь с того, что умею изображать.
   Изображать то, что меня окружает.
   Просто время от времени я прихожу к тому, что изображать суть явления интереснее, чем его форму.
   И тогда понимаю, что самое важное для художника – умение думать о большем, чем то, что он видит.
   Быть глубже деталей.
 
   Реализм – в деталях.
   Человек – в нюансах.
 
   Возможно, к этому я шел постепенно, и, видимо, еще не пришел.
   Но иду – точно.
   Хотя и не знаю – почему?
 
   – Почему?.. – такие «Почему?» лучше не задавать ни себе, ни другим, хотя бы потому, что этим вопросом можно ответить на любой вопрос.
   Или, вернее – не ответить.
   Однажды меня спросил кто-то:
   – Почему на твоих картинах все хоть чуть-чуть, но не так, как на самом деле? То небо чуть синее, то вода чуть зеленее.
   Я не ответил сразу.
   Сделал небольшую паузу.
   Не оттого, что не знал ответа, а чтобы отделить небо от «самого́ дела».
   А потом сказал:
   – Потому что – то, как есть «на самом деле» – это зачастую большая ерунда.
   – Все-таки картина должна изображать все так, как должно быть в жизни, – не унимался мой визави, и мне ничего не оставалось, как согласиться с ним:
   – Да, – ответил я, избрав самую конформистскую форму продолжения спора – согласие с оппонентом, – только есть одна загвоздка.
   – Какая?
   – Так, как должно быть в жизни – в жизни никогда не бывает.
 
   – Ну, а как же – реальность?
   – Отсутствие реальности тоже – реальность.
   – Почему?
   – Потому что любой художник – немножко конкурент с Творцом того мира, который его окружает.
 
   – Но ведь ты же пишешь пейзажи?
   – То, что я пишу – это не пейзаж.
   – А что?
   – Ваше желание быть счастливыми.
   Ваше желание завтра жить лучше, чем сегодня…
 
   …Впрочем, большую часть времени я занимаюсь тем, чем занимаются многие художники – фиксирую то, что вижу.
   Правда, в этом случае мое существование кажется мне каким-то тиражированным и бессмысленным, как существование солдата в строю на параде.
   В таких случаях я – как все.
   И, может быть, хорошо, что – кто такие «все», я не знаю, хотя сталкиваюсь с ними довольно часто.
   Ну что же.
   Признаваясь в незнании – точно не ошибешься…
 
   – …Мне нужна картина шестьдесят на метр, в золотой раме, – позвонил мне однажды заказчик. – Вы сможете написать?
   – Если вы покупаете картины по размерам, то, конечно, смогу.
   – Вы ошибаетесь, когда смеетесь надо мной.
   – Не ошибаюсь, потому что я не смеюсь.
   – А что же вы делаете?
   – Обливаюсь слезами.
   – Я что-то вас не понимаю.
   Я ведь как все, – после некоторой раздумчивой паузы сказал «заказчик». – Что же, по-вашему: всем можно иметь картины, а мне нельзя?
   И хотя я отлично знал, что картины нужно иметь совсем не всем, я поступил так, как очень часто поступал в этой жизни – слицемерил.
   Я ответил:
   – Можно…
   …Однажды я задумался над тем, иду ли я куда-то или болтаюсь из одной крайности в другую. Но мой друг Вася Никитин – он тогда спивался и говорил то, что думает – зашел ко мне, взял три доллара, будучи поддатым, поочередно ткнулся в оба дверных косяка, посмотрел на свои нетвердо стоящие ноги, пораздумывал, поднял указательный палец вверх и неожиданно успокоил меня:
   – Знаешь, Петр, шаг вперед – это всего лишь дань эволюции.
   А вот шаг в сторону – дань творчеству…
   …Современный ли я художник?
   Вопрос для меня простой и сложный – одновременно.
   Можно сказать просто: современное искусство – это искусство, ставящее вопросы, соответствующие своему времени, помогающее найти ответы на современные вопросы и использующее соответствующие времени способы получения результатов.
   А можно сказать сложно: современное искусство – это искусство, делающее своего зрителя современным человеком.
   Здесь вроде бы все понятно – художник я, наверное, современный. Хотя бы потому, что понимаю, что искусство в наше время, переменное и переменчивое, должно фиксировать не эпоху, а ее устремления.
   И надежды.
   Впрочем, современность – это всегда компромисс между тем, что уже произошло, и тем, что может произойти.
   Хотя может быть, современность – это компромисс между тем, как точно было, и тем, как наверняка никогда не будет…
 
   …С другой стороны, сейчас весь пиар сосредоточен на искусстве эпатажном, кричащем. Хотя ничего современного, кроме технологий, в этом искусстве нет.
   Скорее, это – каменный век творчества.
   Его мастодонтничество.
   Современное искусство вполне способно спокойно и даже тихо говорить новое обо мне, человеке, его современнике. А оно – зачем-то громко кричит о себе.