Страница:
Все остро ощущали отсутствие табака. Курильщики просто сходили с ума, и все мучительно думали, где достать хотя бы на одну самокрутку. Жалели о том, как нерасчетливо курили в мирное время. И я вспомнил, как до войны наши ребята курили около столовой, сидя на двух скамеечках. Перед нами стояла врытая в землю бочка с водой, в которую все кидали окурки — толстые «бычки» недокуренных самокруток.
Кто — то из разведчиков предложил:
— А что, если старую бочку отрыть, отогреть, вода из нее вся уйдет, а табак, подсушив, можно будет использовать.
Идея всем понравилась. Мы пришли на то место, где раньше курили, сразу нашли бочку, доверху наполненную льдом, сквозь который виднелись вмерзшие окурки.
Два дня мы вырубали бочку из замерзшей земли. Слабыми были. Вся батарея приходила и интересовалась, как вдут дела. Многие заранее просили:
— Ребята, потом дадите на затяжечку?
— Ну конечно, — отвечали мы. — Какой может быть разговор!
Наконец бочку отрыли, вытащили, разожгли около нее костер и стали вытапливать воду.
Вода вытекала через маленькие дырочки. Табак оседал на дно.
Затем тщательно отделяли его от мусора. Потом положили табак на лист железа и стали сушить около печки.
Поднимался пар. Все, как загипнотизированные, смотрели, как выпаривается вода.
Наконец, когда все просохло, мы просеяли табак и сделали первую самокрутку. Первый человек торжественно сделал затяжку… Все приготовились увидеть у него на лице улыбку блаженства. А он скривился, сплюнул и спокойно передал самокрутку другому…
Оказывается, никотин — то весь ушел в воду. Наш табак стал хуже травы. Просто дымил — и все, а вкуса никакого. С таким же успехом мы могли курить сено или сухие листья.
Тем не менее, когда к нам пришли прибористы, жившие недалеко от нашей землянки, то мы все делали вид, будто курим наслаждаясь, и этим немного их помучили. А когда они узнали, в чем дело, то все смеялись. Смеяться смеялись, но разочарование все — таки испытали огромное.
И тут произошло неожиданное. Вышел я подышать свежим воздухом и услышал, как летит снаряд… А больше ничего не слышал и не помнил — очнулся, контуженный, в санчасти, откуда меня снова отправили в госпиталь, уже в другой.
После лечения контузии меня направили в Колпино в 72 — й отдельный зенитный дивизион. Появился я среди разведчиков первой батареи при усах (мне казалось, что они придают моему лицу мужественный вид, в лохматой шапке, в комсоставских брюках, в обмотках с ботинками — такую одежду получил в госпитале при выписке.
Меня сразу назначили командиром отделения разведки. В подчинении находились четыре разведчика, с которыми у меня быстро наладились хорошие отношения. Я им пел песни, рассказывал по ночам разные истории. Тогда же начал учиться играть на гитаре.
Старшина батареи обучил меня аккомпанировать на старенькой семиструнной гитаре «Гоп со смыком». На гитаре, хотя и выучил всего пять аккордов, я играл с радостью. Под эти аккорды можно исполнять любые песни, и я пел. Много и часто. Пел песни из знаменитой тетради, которая прошла со мной всю войну и стала потрепанной и засаленной. В нее записывал песни, услышанные по радио, в кино, на концертах самодеятельности.
Самым большим успехом я пользовался у вестового нашего командира батареи Путинцева. Путинцеву было за пятьдесят. Он занимался хозяйством: носил обед, прибирал в землянках комсостава, топил печки, починял, если что сломается.
Странный был этот «дед» — так мы его прозвали, Нам, двадцатилетним, он казался стариком. Я спел ему как — то песню, которая начиналась словами: «Ты ходишь пьяная, полураздетая, по темным улицам Махачкала…»
Путинцев в этом месте радостно вскрикнул, засмеялся, а потом сказал:
— Ну надо же, сержант Никулин придумает: Махачкала… такого и города — то нет.
Комбатом у нас был старший лейтенант Василий Хинин — хороший, справедливый командир. Мы с ним часто говорили о книгах, фильмах. Летом 1943 года я стал старший сержантом, помощником командира взвода.
Первая связана со старшим сержантом Николаем Беловым. Он сам из Пушкина, и когда мы стояли в обороне около этого городка, то Николай в бинокль видел свой дом. Пушкин заняли немцы, а там остались его отец и мать. Когда мы вошли в город, то никого из жителей не видели. Отступая, немцы Пушкин почти сожгли. Лишь на третий день после нашего вступления в Пушкин (за освобождение этого города нашему дивизиону присвоили название — Пушкинский) из деревень и землянок в город стали возвращаться местные жители.
Некоторые из них внимательно вглядывались в каждое лицо, надеясь найти среди бойцов своих родных, близких. А одна женщина стояла у дороги и у всех проходящих военных спрашивала:
— У вас нет в части Коли Белова, сына моего?
Проходили по этой дороге и мы. Она и у нас спросила. Мы с радостью ей сказали:
— Есть у нас Коля Белов. Он из Пушкина.
Так мать встретила сына. Отца Николая фашисты казнили в первый же день вступления в город. Мать успела уйти в одну из деревень, где жила в землянке.
Коле Белову дали один день для свидания с матерью.
В обороне под Пулковом я встретил в звании капитана знаменитого Усова. До войны Усов был судьей Всесоюзной категории по футболу. Небольшого роста, толстенький, с виду даже несколько комичный, он среди болельщиков футбола считался самым справедливым судьей.
Про Усова мне рассказали интересную историю.
Блокадной зимой пошли шесть человек в разведку. Среди них и Усов. Разведчики взяли «языка». Тот стал орать. К нему подоспела помощь. Все, что произошло дальше, Усов не помнил. Только, осталось в памяти, как его стукнули по голове чем — то тяжелым…
Очнулся Усов и ничего не может понять: видит перед собой плакат с изображением футболиста с мячом, и на плакате надпись не по — русски.
Огляделся он вокруг и понял, что находится в немецкой землянке. Кругом тихо. Голова у него перевязана. Тут входит обер — лейтенант и спрашивает:
— Ну как вы себя чувствуете? Ты меня помнишь?
— Нет, — отвечает Усов.
Тогда обер — лейтенант на ломаном русском языке начал рассказывать, что с Усовым он встречался в Германии. Усов приезжал на международный матч и судил игру. Немец тоже был футбольным судьей.
Усов вспомнил, что действительно они встречались в начале тридцатых годов, вместе проводили вечера, обменялись адресами, обещали друг другу писать.
И вот Усов попал к нему в плен.
Обер — лейтенант спрашивает:
— Есть хочешь?
Усов, понятное дело, хотел. Сели они за стол, а там шнапс, консервы. Усов жадно ел, а про себя соображал, как бы сбежать. А обер — лейтенант ему предлагает:
— Живи здесь. Тебе ничего не будет. Ты никакой не пленный. Ты мой приятель, гость. Мы с тобой встретились, и я пригласил тебя к себе. Пожалуйста, живи здесь. Я тебя помню. Ты мне еще тогда понравился. Я здесь хозяин! Моя рота в обороне стоит, и вообще я похлопочу, чтобы тебя отправили в Дрезден. Будешь жить у моих родных. Устроят тебя на работу. А когда закончится война, поедешь домой.
Усов его внимательно слушал, но ответа не давал. А немец подливает ему шнапс, угощенье подкладывает и продолжает:
— Только у меня к тебе просьба одна будет, маленькая… У меня жена, дети, сам понимаешь. Ты должен мне помочь. Иначе трудно хлопотать за тебя. Давай утром выйдем на передний край, и ты только покажешь, где у вас штаб, где склады с боеприпасами, где батареи. Ну, сам знаешь, что мне нужно.
Утром обер — лейтенант вывел Усова на наблюдательный пункт. Там стереотруба стоит, рядом немцы покуривают. Недалеко, метрах в ста примерно, проходит нейтральная полоса.
Усов постоял, подумал и сказал:
— Ну, давай карту!
Немец подал карту. Усов будто бы рассматривает ее, а сам краем глаза видит, что немец прикуривает и отвернулся от него: зажигалка гасла на ветру, и обер — лейтенант ее всем телом накрывал, чтобы огонь не погас. Тогда Усов вскочил на бруствер и давай что есть силы бежать.
Потом он рассказывал: «Если бы засечь время, на — верняка рекорд по бегу поставил. Бегу я по нейтралке и слышу, как мой немец кричит: „Дурачок, дурачок, вернись назад“. Немцы опомнились и из всех траншей начали палить. А он им приказывает: „Не стрелять! Не стрелять“, но все — таки ранило меня в плечо, когда я уже прыгал в наши траншеи».
Прошло время. Усов поправился. Наши перешли в наступление. В одном из прорывов и он принимал участие. И довелось ему увидеть ту самую немецкую землянку, в которой его уговаривали остаться.
Дверь землянки оказалась сорванной, на пороге лежал мертвый немец, а со стены на Усова смотрел с афиши улыбающийся футболист с мячом в руках.
Навсегда вошло в мою жизнь 14 января 1944 года — великое наступление, в результате которого наши войска сняли блокаду и отбросили фашистов от Ленинграда. Была продолжительная артиллерийская подготовка. Двадцать градусов мороза, но снег весь сплавился и покрылся черной копотью. Многие деревья стояли с расщепленными стволами. Когда артподготовка закончилась, пехота пошла в наступление.
Наша батарея снялась, и мы двинулись из Пулкова, Мы ехали, а кругом зияли воронки, всюду лежали убитые гитлеровцы. К вечеру на дороге образовалась пробка.
Ночь. Темно. Поток из бесчисленного количества людей и военной техники остановился. Невозможно было сделать дальше ни шагу. На наше счастье, стояла плохая погода, и немцы не смогли применить авиацию. Если бы они начали нас бомбить, то, конечно, нам не поздоровилось бы. Наш командир Хинин сразу понял опасность такой «пробки»: если утром будет летная погода, а пробка не рассосется, то нам придется прикрывать дорогу; и он дал команду всей батарее отойти в сторону от шоссе.
Наши тягачи отъехали метров на четыреста от дороги. Батарея стала окапываться. Мы, группа разведчиков, остановились около блиндажа, у входа в который лежал убитый рыжий фашист. Около него валялись фотографии и письма. Мы рассматривали фотографии, читали аккуратные подписи к ним: с датами, когда и что происходило.
Вот свадьба убитого. Вот он стрижется. Его провожают на фронт. Он на Восточном фронте стоит у танка. И вот лежит здесь, перед нами, мертвый. Мы к нему не испытывали ни ненависти, ни злости.
До этого мы не спали несколько ночей — страшно устали, промокли. А из — за оттепели все раскисло. Кругом грязь. Сыро. Противно. Зашли в пустой немецкий блиндаж, зажгли коптилку и достали сухой паек: колбасу, сухари, сахар.
Стали есть. И тут увидели, как по выступающей балке спокойно идет мышь. Кто — то на нее крикнул. Мышь не обратила на это никакого внимания, прошла по балке и прыгнула к нам на стол. Маленькая мышка. Она поднялась на задние лапки и, как делают собаки, начала просить еду. Я протянул ей кусочек американской колбасы. Она взяла ее передними лапками и начала есть. Мы все смотрели как завороженные.
Видимо, просить еду, не бояться людей приучили мышь жившие в блиндаже немцы.
Петухов замахнулся автоматом на незваную гостью. Я схватил его за руку и сказал:
— Вася, не надо.
— Мышь — то немецкая, — возмутился Петухов.
— Да нет, — сказал я. — Это наша мышь, ленинградская. Что, ее из Германии привезли? Посмотри на ее лицо…
Все рассмеялись. Мышка осталась жить. (Когда после войны я рассказал об этом отцу, он растрогался, считая, что я совершил просто героический поступок.)
Утром небо слегка прояснилось, и над нами два раза пролетела вражеская «рама» — специальный самолет — разведчик. Через два часа по нашей позиции немцы открыли сильный огонь из дальнобойных орудий. Разрывов я не слышал, потому что крепко спал.
— Выносите Никулина! — закричал командир взвода управления.
Меня с трудом выволокли из блиндажа (мне потом говорили, что я рычал, отбрыкивался, заявляя, что хочу спать и пусть себе стреляют) и привели в чувство. Только мы отбежали немного от блиндажа, как увидели, что он взлетел на воздух: в него угодил снаряд. Так мне еще раз повезло.
В нашем пятом «А» классе я дружил с Эриком Янкопом. Потом познакомились и подружились наши родители. Его мать, Клавдия Семеновна, заведовала небольшим детским садом и вместе с моей мамой вела общественную работу в нашей школе.
Однажды, когда я с родителями пошел к ним в гости, она, разливая чай, как бы невзначай сказала моей маме:
— Вы знаете, Лидия Ивановна, сейчас в Москву часто приезжают иностранные делегации. Бывают и дети из — за границы. Вот в детском садике при Наркомпросе выступали американские пионеры. А в наш сад, конечно, никогда никого не пришлют. И знаете, что я надумала, хорошо бы ваш Юрочка пришел бы к нашим ребятишкам как иностранец. Ну, например, будто он немецкий пионер. Ведь как все нам будут завидовать!
Муж Клавдии Семеновны, худой, угрюмый латыш, взорвался:
— Да ты думаешь, что говоришь? Это же обман. И потом никто в это не поверит.
— Ну и пусть обман, пусть, — затараторила Клавдия Семеновна, — зато сколько радости детям: к ним приехал иностранец! А потом Юрочка похож на немца. Он такой белобрысенький…
Моя мама, прихлебывая чай, сказала:
— Не выдумывайте ерунду. Нечего Юре морочить голову вашим детям.
Тогда Клавдия Семеновна начала обрабатывать моего отца. А он, принимая все это с юмором, подмигнув мне, спросил:
— Ну как, Юра, сыграешь немца?
— А как же я буду говорить? — растерялся я.
— А ты не говори, — засмеялся отец. — Ты вроде глухонемой иностранец. Объясняться можно я жестами.
— Никакой Юра не глухонемой! — Клавдия Семеновна радостно встрепенулась, почувствовав поддержку, и продолжала:
— Пусть Юра говорит по — русски, но немного с акцентом, как Карл Вальтерович. — И она кивнула в сторону мужа.
Мама замяла разговор, переведя его на другую тему. Однако Клавдия Семеновна, видимо, в душе затаила эту идею. Через день она сообщила по телефону, что все «согласовала со своими» и «все очень обрадовались», но только нужно идти мне не одному, а с какой — нибудь девочкой.
На следующий день снова звонок и опять уговоры. Отец не возражал, чтобы я пошел.
— Ну пускай мальчик сходит, — говорил он матери. — Что он, немца не сыграет? Чай им дадут с чем — нибудь вкусненьким.
(«Будет для них шикарный чай с подарками», — обещала Клавдия Семеновна.)
В конце концов мама махнула рукой, делайте, мол, что хотите.
Решили, что в детский сад пойду вместе с Таней Холмогоровой. Таня отнеслась к предложению спокойно, спросив только, в каком платье полагается идти.
Одежду для нас подбирали старательно. Для Тани это не составило проблемы. А вот мне собирали костюм по разным знакомым. Штаны — гольф попросили у родителей одного мальчика во дворе. У кого — то разыскали туфли с пряжками (я все переживал, что они девчачьи). Клетчатую рубашку — ковбойку взяли у Эрика.
Пионерские галстуки нам сделали синими. На голову я надел берет.
Решили говорить по — русски, но с акцентом, а из немецких слов только: «гутен таг», «данке», «рот фронт»…
За день до посещения спохватились: а что немецкие пионеры будут делать, что говорить? Выручила фантазия отца. Выдвинув из — под кровати чемодан, где у него хранился реквизит для кружка самодеятельности, который он вел, отец извлек оттуда старый черный цилиндр, смятый в гармошку (видимо, на него кто — то сел). Потом с полчаса отец репетировал со мной шепотом — что и как мне говорить.
Мама все время приговаривала:
— Только не выдумывай, Володя, ерунды.
Настал день нашего выступления. «Немецких пионеров» повезли на такси к детскому саду. Когда я увидел в окнах лица детей, которые с любопытством нас разглядывали, меня забила нервная дрожь.
Цилиндр, завернутый в немецкую газету (ее выписывала домработница наших соседей — обрусевшая немка), я судорожно прижимал к груди.
Вошли в зал.
— Дети! У нас в гостях немецкие пионеры! — крикнула неестественно высоким голосом Клавдия Семеновна.
Дети радостно захлопали в ладоши. Когда наступила тишина, она, указывая на меня, громко объявила:
— Фриц Бауэр!
Я, глотнув воздуха, сказал:
— Гутен таг…
Опять все захлопали.
Таню представили как Грету Миллер. Потом нас посадили на почетные места, и дети исполняли хором песни и танцевали «Лезгинку».
Наконец пришла очередь нашего выступления.
Я встал и произнес отрепетированную с отцом речь.
— Дети! Ми есть немецкий пионер… Ми биль первый май — демонстрация. Полиций нас разгоняль… Один буржуй на лошадь ехаль на меня. Я схватиль камен и збиль с него шляп. Вот он!.. — на последнем слове я развернул газету и показал всем мятый цилиндр.
Успех превзошел все ожидания. Дети захлопали в ладоши и с криками подбежали ко мне. Все хотели потрогать подлинный цилиндр с буржуя.
Клавдия Семеновна, не зная об этом моем трюке, ахнула, вся засияла от удовольствия и захлопала громче всех.
На этом официальная встреча с «иностранцами» закончилась. На прощанье я успел крикнуть под аплодисменты детей: «Рот фронт», и нас с Таней повели в отдельную комнату поить чаем.
К чаю подали шоколадные конфеты, пирожные, апельсины и красную икру.
Когда толстая женщина в белом халате наливала мне вторую чашку чаю, я смущенно сказал:
— Данке.
— Можешь мне отвечать по — русски, — шепнула она. — Я все знаю.
Когда нас повезли домой, Таня сказала единственную за все время фразу:
— Как — то стыдно мне было…
Я ничего ей не ответил, но на душе остался неприятный осадок, будто я что — то украл и об этом узнали. Через два дня Клавдия Семеновна передала нам приглашение еще из одного детского сада, которым заведовала ее приятельница.
На этот раз мама твердо сказала — нет, да и я не очень хотел ехать.
Спустя месяц, возвращаясь с друзьями из школы, я встретил женщину с мальчиком, который вдруг начал дергать женщину за рукав и, показывая на меня пальцем, кричал на всю улицу:
— Мама, смотри, мама! Немецкий пионер! Немецкий пионер!
Я, покраснев, отвернулся. Когда они прошли, ребята меня спросили:
— Чего это он на тебя?
— Наверное, псих, — ответил я.
Начинается обстрел. Ты слышишь орудийный выстрел, потом приближается звук летящего снаряда. Сразу возникают неприятные ощущения. В те секунды, пока снаряд летит, приближаясь, ты про себя говоришь: «Ну вот, это все, это мой снаряд». Со временем это чувство притупляется. Уж слишком часты повторения.
Но первого убитого при мне человека невозможно забыть. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелков. Вдруг рядом с нашим орудием разорвался снаряд, и заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар идет из котелка, а верхняя часть головы срезана, как бритвой, начисто.
Смерть на войне, казалось бы, не должна потрясать. Но каждый раз это потрясало. Я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди: как шли они в атаку, так и скосил их всех пулемет. Я видел тела, разорванные снарядами и бомбами, но самое обидное — нелепая смерть, когда убивает шальная пуля, случайно попавший осколок.
Во время одного из привалов мы сидели у костра и мирно беседовали. Мой приятель, тоже москвич, показывал всем письма, а в них рисунки его сына.
— Вот парень у меня хорошо рисует, — сказал он, радуясь, — в третьем классе учится. Жена пишет, что скучает.
В это время проходил мимо командир взвода. Он вытащил из своего пистолета обойму и, кинув его моему земляку, попросил:
— Почисти, пожалуйста.
Солдат, зная, что пистолет без обоймы, приставил дуло к виску, хитро подмигнув нам, со словами: «Эх, жить надоело» — нажал на спусковой крючок. Видимо, решил пошутить. И тут раздался выстрел.
Парень замертво упал на землю. Лежит, а в виске у него красная дырочка, в зубах дымящаяся цигарка.
Ужасная смерть! Нелепая. Глупая.
Конечно, это несчастный случай. В канале ствола пистолета случайно остался патрон.
Каждый раз, когда на моих глазах гибли товарищи, я всегда говорил себе: «Ведь это же мог быть и я».
Служил у нас чудесный парень, Герник. Как — то ночью над нашей позицией пролетел самолет и сбросил небольшую бомбу примерно в сорока — пятидесяти метрах от того места, где спал Герник. Бомба взорвалась, и крошечный осколок пробил ему голову, угодив прямо в висок. Так во сне Герник и умер. Утром будим его, а он не встает.
Тогда и заметили маленькую дырочку. Положи он голову на несколько сантиметров правее — остался бы жив.
А смерть командира орудия Володи Андреева… Какой был великолепный парень! Песни пел замечательные. Стихи хорошие писал и как нелепо погиб. Двое суток мы не спали. Днем отбивались от эскадрилий «юнкерсов», которые бомбили наши войска, а ночью меняли позиции. Во время одного переезда Володя сел на пушку, и заснул, и во сне упал с пушки. Никто этого не заметил, пушка переехала Володю. Он успел перед смертью только произнести: «Маме скажите…»
Вспоминая потери близких друзей, я понимаю — мне везло. Не раз казалось, что смерть неминуема, но все кончалось благополучно. Какие — то случайности сохраняли жизнь. Видимо, я и в самом деле родился в сорочке, как любила повторять мама.
Как — то сижу в наспех вырытой ячейке, кругом рвутся снаряды, а недалеко от меня в своей щели — Володя Бороздинов. Он высовывается и кричит:
— Сержант, иди ко мне. У меня курево есть (к тому времени я снова начал курить).
Только перебежал к нему, а тут снаряд прямым попаданием — в мою ячейку. Какое счастье, что Бороздинов позвал меня!
Незабываемое впечатление осталось у меня от встреч с «катюшами». Мы рыли запасную позицию для батареи, и вдруг метрах в трехстах от нас остановились странные машины.
— Смотрите, пожарные приехали, — сказал кто — то шутя.
Машины расчехлили, мы видим, на них какие — то лестницы — рельсы. Вокруг копошатся люди. К нам подходит лейтенант и говорит:
— Ребята, ушли бы отсюда, стрелять будем.
— Да стреляйте, ради бога, — ответили мы.
— Ну, как хотите, только не пугайтесь.
Мы посмеялись и продолжали копать.
Смотрим, от машин все люди отбежали далеко, только один водитель остался в кабине. И вдруг поднялся такой грохот, огонь и дым, что мы не знали, куда деться. И действительно перепугались. Лишь потом опомнились и сообразили, что это стреляли машины.
Глядим в сторону противника, а там прямо из земли вздымаются огромные огневые грибы — шапки и в разные стороны разлетаются языки пламени. Вот это оружие! Мы ликовали, восторгаясь им. Машины быстро развернулись и уехали.
Так на войне мы познакомились с реактивными минометами, или, как их все называли, «катюшами». Меня умиляло слово «катюша». Вообще многие названия непосвященному человеку покажутся странными. Шестиствольные немецкие минометы бойцы прозвали «ишаками», а появившиеся у нас крупные реактивные снаряды, похожие на головастиков, окрестили «андрюшами».
В трудные годы в короткие часы и минуты отдыха мне часто помогало чувство юмора.
Вспоминаю такой эпизод. Всю ночь мы шли в соседнюю часть, где должны были рыть траншеи.
Кто — то из разведчиков предложил:
— А что, если старую бочку отрыть, отогреть, вода из нее вся уйдет, а табак, подсушив, можно будет использовать.
Идея всем понравилась. Мы пришли на то место, где раньше курили, сразу нашли бочку, доверху наполненную льдом, сквозь который виднелись вмерзшие окурки.
Два дня мы вырубали бочку из замерзшей земли. Слабыми были. Вся батарея приходила и интересовалась, как вдут дела. Многие заранее просили:
— Ребята, потом дадите на затяжечку?
— Ну конечно, — отвечали мы. — Какой может быть разговор!
Наконец бочку отрыли, вытащили, разожгли около нее костер и стали вытапливать воду.
Вода вытекала через маленькие дырочки. Табак оседал на дно.
Затем тщательно отделяли его от мусора. Потом положили табак на лист железа и стали сушить около печки.
Поднимался пар. Все, как загипнотизированные, смотрели, как выпаривается вода.
Наконец, когда все просохло, мы просеяли табак и сделали первую самокрутку. Первый человек торжественно сделал затяжку… Все приготовились увидеть у него на лице улыбку блаженства. А он скривился, сплюнул и спокойно передал самокрутку другому…
Оказывается, никотин — то весь ушел в воду. Наш табак стал хуже травы. Просто дымил — и все, а вкуса никакого. С таким же успехом мы могли курить сено или сухие листья.
Тем не менее, когда к нам пришли прибористы, жившие недалеко от нашей землянки, то мы все делали вид, будто курим наслаждаясь, и этим немного их помучили. А когда они узнали, в чем дело, то все смеялись. Смеяться смеялись, но разочарование все — таки испытали огромное.
ВЕСНОЙ 1943 ГОДА
Огневая позиция подверглась артиллерийскому обстрелу. На боевом посту погиб у орудия сержант Иванов, тяжело ранило младшего сержанта Елизарова и ефрейтора Рачкова.Весной 1943 года я заболел воспалением легких и был отправлен в ленинградский госпиталь. Через две недели выписался и пошел на Фонтанку, 90, где находился пересыльный пункт. Я просился в свою часть, но, сколько ни убеждал, ни уговаривал, получил назначение в 71 — й отдельный дивизион, который стоял за Колпином, в районе Красного Бора. В новую часть я так и не прибыл, потому что меня задержали в тыловых частях, примерно в десяти — пятнадцати километрах от дивизиона.
3 апреля 1948 года.
(Из журнала боевых действий)
И тут произошло неожиданное. Вышел я подышать свежим воздухом и услышал, как летит снаряд… А больше ничего не слышал и не помнил — очнулся, контуженный, в санчасти, откуда меня снова отправили в госпиталь, уже в другой.
После лечения контузии меня направили в Колпино в 72 — й отдельный зенитный дивизион. Появился я среди разведчиков первой батареи при усах (мне казалось, что они придают моему лицу мужественный вид, в лохматой шапке, в комсоставских брюках, в обмотках с ботинками — такую одежду получил в госпитале при выписке.
Меня сразу назначили командиром отделения разведки. В подчинении находились четыре разведчика, с которыми у меня быстро наладились хорошие отношения. Я им пел песни, рассказывал по ночам разные истории. Тогда же начал учиться играть на гитаре.
Старшина батареи обучил меня аккомпанировать на старенькой семиструнной гитаре «Гоп со смыком». На гитаре, хотя и выучил всего пять аккордов, я играл с радостью. Под эти аккорды можно исполнять любые песни, и я пел. Много и часто. Пел песни из знаменитой тетради, которая прошла со мной всю войну и стала потрепанной и засаленной. В нее записывал песни, услышанные по радио, в кино, на концертах самодеятельности.
Самым большим успехом я пользовался у вестового нашего командира батареи Путинцева. Путинцеву было за пятьдесят. Он занимался хозяйством: носил обед, прибирал в землянках комсостава, топил печки, починял, если что сломается.
Странный был этот «дед» — так мы его прозвали, Нам, двадцатилетним, он казался стариком. Я спел ему как — то песню, которая начиналась словами: «Ты ходишь пьяная, полураздетая, по темным улицам Махачкала…»
Путинцев в этом месте радостно вскрикнул, засмеялся, а потом сказал:
— Ну надо же, сержант Никулин придумает: Махачкала… такого и города — то нет.
Комбатом у нас был старший лейтенант Василий Хинин — хороший, справедливый командир. Мы с ним часто говорили о книгах, фильмах. Летом 1943 года я стал старший сержантом, помощником командира взвода.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
На батарее в торжественной обстановке были вручены медали за оборону Ленинграда. Медали получили 49 человек.В годы войны происходили удивительные встречи. Две из них мне особенно запомнились.
12 августа 1943 года.
(Из журнала боевых действий)
Первая связана со старшим сержантом Николаем Беловым. Он сам из Пушкина, и когда мы стояли в обороне около этого городка, то Николай в бинокль видел свой дом. Пушкин заняли немцы, а там остались его отец и мать. Когда мы вошли в город, то никого из жителей не видели. Отступая, немцы Пушкин почти сожгли. Лишь на третий день после нашего вступления в Пушкин (за освобождение этого города нашему дивизиону присвоили название — Пушкинский) из деревень и землянок в город стали возвращаться местные жители.
Некоторые из них внимательно вглядывались в каждое лицо, надеясь найти среди бойцов своих родных, близких. А одна женщина стояла у дороги и у всех проходящих военных спрашивала:
— У вас нет в части Коли Белова, сына моего?
Проходили по этой дороге и мы. Она и у нас спросила. Мы с радостью ей сказали:
— Есть у нас Коля Белов. Он из Пушкина.
Так мать встретила сына. Отца Николая фашисты казнили в первый же день вступления в город. Мать успела уйти в одну из деревень, где жила в землянке.
Коле Белову дали один день для свидания с матерью.
В обороне под Пулковом я встретил в звании капитана знаменитого Усова. До войны Усов был судьей Всесоюзной категории по футболу. Небольшого роста, толстенький, с виду даже несколько комичный, он среди болельщиков футбола считался самым справедливым судьей.
Про Усова мне рассказали интересную историю.
Блокадной зимой пошли шесть человек в разведку. Среди них и Усов. Разведчики взяли «языка». Тот стал орать. К нему подоспела помощь. Все, что произошло дальше, Усов не помнил. Только, осталось в памяти, как его стукнули по голове чем — то тяжелым…
Очнулся Усов и ничего не может понять: видит перед собой плакат с изображением футболиста с мячом, и на плакате надпись не по — русски.
Огляделся он вокруг и понял, что находится в немецкой землянке. Кругом тихо. Голова у него перевязана. Тут входит обер — лейтенант и спрашивает:
— Ну как вы себя чувствуете? Ты меня помнишь?
— Нет, — отвечает Усов.
Тогда обер — лейтенант на ломаном русском языке начал рассказывать, что с Усовым он встречался в Германии. Усов приезжал на международный матч и судил игру. Немец тоже был футбольным судьей.
Усов вспомнил, что действительно они встречались в начале тридцатых годов, вместе проводили вечера, обменялись адресами, обещали друг другу писать.
И вот Усов попал к нему в плен.
Обер — лейтенант спрашивает:
— Есть хочешь?
Усов, понятное дело, хотел. Сели они за стол, а там шнапс, консервы. Усов жадно ел, а про себя соображал, как бы сбежать. А обер — лейтенант ему предлагает:
— Живи здесь. Тебе ничего не будет. Ты никакой не пленный. Ты мой приятель, гость. Мы с тобой встретились, и я пригласил тебя к себе. Пожалуйста, живи здесь. Я тебя помню. Ты мне еще тогда понравился. Я здесь хозяин! Моя рота в обороне стоит, и вообще я похлопочу, чтобы тебя отправили в Дрезден. Будешь жить у моих родных. Устроят тебя на работу. А когда закончится война, поедешь домой.
Усов его внимательно слушал, но ответа не давал. А немец подливает ему шнапс, угощенье подкладывает и продолжает:
— Только у меня к тебе просьба одна будет, маленькая… У меня жена, дети, сам понимаешь. Ты должен мне помочь. Иначе трудно хлопотать за тебя. Давай утром выйдем на передний край, и ты только покажешь, где у вас штаб, где склады с боеприпасами, где батареи. Ну, сам знаешь, что мне нужно.
Утром обер — лейтенант вывел Усова на наблюдательный пункт. Там стереотруба стоит, рядом немцы покуривают. Недалеко, метрах в ста примерно, проходит нейтральная полоса.
Усов постоял, подумал и сказал:
— Ну, давай карту!
Немец подал карту. Усов будто бы рассматривает ее, а сам краем глаза видит, что немец прикуривает и отвернулся от него: зажигалка гасла на ветру, и обер — лейтенант ее всем телом накрывал, чтобы огонь не погас. Тогда Усов вскочил на бруствер и давай что есть силы бежать.
Потом он рассказывал: «Если бы засечь время, на — верняка рекорд по бегу поставил. Бегу я по нейтралке и слышу, как мой немец кричит: „Дурачок, дурачок, вернись назад“. Немцы опомнились и из всех траншей начали палить. А он им приказывает: „Не стрелять! Не стрелять“, но все — таки ранило меня в плечо, когда я уже прыгал в наши траншеи».
Прошло время. Усов поправился. Наши перешли в наступление. В одном из прорывов и он принимал участие. И довелось ему увидеть ту самую немецкую землянку, в которой его уговаривали остаться.
Дверь землянки оказалась сорванной, на пороге лежал мертвый немец, а со стены на Усова смотрел с афиши улыбающийся футболист с мячом в руках.
ПРОРЫВ БЛОКАДЫ
Войска фронта перешли в наступление.В 1944 году началось наше наступление на Ленинградском фронте. С огромной радостью мы слушали Левитана, читающего по радио приказы Верховного Главнокомандующего.
В 9.20 батарея открыла огонь по огневым точкам противника. Расход снарядов — 400 штук. Особо отличился орудийный расчет старшего сержанта Андреева, заряжающий — Аполинский.
14 января 1944 года.
(Из журнала боевых действий)
Навсегда вошло в мою жизнь 14 января 1944 года — великое наступление, в результате которого наши войска сняли блокаду и отбросили фашистов от Ленинграда. Была продолжительная артиллерийская подготовка. Двадцать градусов мороза, но снег весь сплавился и покрылся черной копотью. Многие деревья стояли с расщепленными стволами. Когда артподготовка закончилась, пехота пошла в наступление.
Наша батарея снялась, и мы двинулись из Пулкова, Мы ехали, а кругом зияли воронки, всюду лежали убитые гитлеровцы. К вечеру на дороге образовалась пробка.
Ночь. Темно. Поток из бесчисленного количества людей и военной техники остановился. Невозможно было сделать дальше ни шагу. На наше счастье, стояла плохая погода, и немцы не смогли применить авиацию. Если бы они начали нас бомбить, то, конечно, нам не поздоровилось бы. Наш командир Хинин сразу понял опасность такой «пробки»: если утром будет летная погода, а пробка не рассосется, то нам придется прикрывать дорогу; и он дал команду всей батарее отойти в сторону от шоссе.
Наши тягачи отъехали метров на четыреста от дороги. Батарея стала окапываться. Мы, группа разведчиков, остановились около блиндажа, у входа в который лежал убитый рыжий фашист. Около него валялись фотографии и письма. Мы рассматривали фотографии, читали аккуратные подписи к ним: с датами, когда и что происходило.
Вот свадьба убитого. Вот он стрижется. Его провожают на фронт. Он на Восточном фронте стоит у танка. И вот лежит здесь, перед нами, мертвый. Мы к нему не испытывали ни ненависти, ни злости.
До этого мы не спали несколько ночей — страшно устали, промокли. А из — за оттепели все раскисло. Кругом грязь. Сыро. Противно. Зашли в пустой немецкий блиндаж, зажгли коптилку и достали сухой паек: колбасу, сухари, сахар.
Стали есть. И тут увидели, как по выступающей балке спокойно идет мышь. Кто — то на нее крикнул. Мышь не обратила на это никакого внимания, прошла по балке и прыгнула к нам на стол. Маленькая мышка. Она поднялась на задние лапки и, как делают собаки, начала просить еду. Я протянул ей кусочек американской колбасы. Она взяла ее передними лапками и начала есть. Мы все смотрели как завороженные.
Видимо, просить еду, не бояться людей приучили мышь жившие в блиндаже немцы.
Петухов замахнулся автоматом на незваную гостью. Я схватил его за руку и сказал:
— Вася, не надо.
— Мышь — то немецкая, — возмутился Петухов.
— Да нет, — сказал я. — Это наша мышь, ленинградская. Что, ее из Германии привезли? Посмотри на ее лицо…
Все рассмеялись. Мышка осталась жить. (Когда после войны я рассказал об этом отцу, он растрогался, считая, что я совершил просто героический поступок.)
Утром небо слегка прояснилось, и над нами два раза пролетела вражеская «рама» — специальный самолет — разведчик. Через два часа по нашей позиции немцы открыли сильный огонь из дальнобойных орудий. Разрывов я не слышал, потому что крепко спал.
— Выносите Никулина! — закричал командир взвода управления.
Меня с трудом выволокли из блиндажа (мне потом говорили, что я рычал, отбрыкивался, заявляя, что хочу спать и пусть себе стреляют) и привели в чувство. Только мы отбежали немного от блиндажа, как увидели, что он взлетел на воздух: в него угодил снаряд. Так мне еще раз повезло.
ФРИЦ БАУЭР
Батарея заняла позицию в районе деревни Сузи.Когда мы рассматривали фотографии, документы убитого рыжего немца и выяснили, что его зовут Фриц Краузе, я вспомнил о Фрице Бауэре.
Ночью противник произвел обстрел шоссе из дальнобойных орудий. Поврежден один трактор ЧТЗ.
16 января 1944 года.
(Из журнала боевых действий)
В нашем пятом «А» классе я дружил с Эриком Янкопом. Потом познакомились и подружились наши родители. Его мать, Клавдия Семеновна, заведовала небольшим детским садом и вместе с моей мамой вела общественную работу в нашей школе.
Однажды, когда я с родителями пошел к ним в гости, она, разливая чай, как бы невзначай сказала моей маме:
— Вы знаете, Лидия Ивановна, сейчас в Москву часто приезжают иностранные делегации. Бывают и дети из — за границы. Вот в детском садике при Наркомпросе выступали американские пионеры. А в наш сад, конечно, никогда никого не пришлют. И знаете, что я надумала, хорошо бы ваш Юрочка пришел бы к нашим ребятишкам как иностранец. Ну, например, будто он немецкий пионер. Ведь как все нам будут завидовать!
Муж Клавдии Семеновны, худой, угрюмый латыш, взорвался:
— Да ты думаешь, что говоришь? Это же обман. И потом никто в это не поверит.
— Ну и пусть обман, пусть, — затараторила Клавдия Семеновна, — зато сколько радости детям: к ним приехал иностранец! А потом Юрочка похож на немца. Он такой белобрысенький…
Моя мама, прихлебывая чай, сказала:
— Не выдумывайте ерунду. Нечего Юре морочить голову вашим детям.
Тогда Клавдия Семеновна начала обрабатывать моего отца. А он, принимая все это с юмором, подмигнув мне, спросил:
— Ну как, Юра, сыграешь немца?
— А как же я буду говорить? — растерялся я.
— А ты не говори, — засмеялся отец. — Ты вроде глухонемой иностранец. Объясняться можно я жестами.
— Никакой Юра не глухонемой! — Клавдия Семеновна радостно встрепенулась, почувствовав поддержку, и продолжала:
— Пусть Юра говорит по — русски, но немного с акцентом, как Карл Вальтерович. — И она кивнула в сторону мужа.
Мама замяла разговор, переведя его на другую тему. Однако Клавдия Семеновна, видимо, в душе затаила эту идею. Через день она сообщила по телефону, что все «согласовала со своими» и «все очень обрадовались», но только нужно идти мне не одному, а с какой — нибудь девочкой.
На следующий день снова звонок и опять уговоры. Отец не возражал, чтобы я пошел.
— Ну пускай мальчик сходит, — говорил он матери. — Что он, немца не сыграет? Чай им дадут с чем — нибудь вкусненьким.
(«Будет для них шикарный чай с подарками», — обещала Клавдия Семеновна.)
В конце концов мама махнула рукой, делайте, мол, что хотите.
Решили, что в детский сад пойду вместе с Таней Холмогоровой. Таня отнеслась к предложению спокойно, спросив только, в каком платье полагается идти.
Одежду для нас подбирали старательно. Для Тани это не составило проблемы. А вот мне собирали костюм по разным знакомым. Штаны — гольф попросили у родителей одного мальчика во дворе. У кого — то разыскали туфли с пряжками (я все переживал, что они девчачьи). Клетчатую рубашку — ковбойку взяли у Эрика.
Пионерские галстуки нам сделали синими. На голову я надел берет.
Решили говорить по — русски, но с акцентом, а из немецких слов только: «гутен таг», «данке», «рот фронт»…
За день до посещения спохватились: а что немецкие пионеры будут делать, что говорить? Выручила фантазия отца. Выдвинув из — под кровати чемодан, где у него хранился реквизит для кружка самодеятельности, который он вел, отец извлек оттуда старый черный цилиндр, смятый в гармошку (видимо, на него кто — то сел). Потом с полчаса отец репетировал со мной шепотом — что и как мне говорить.
Мама все время приговаривала:
— Только не выдумывай, Володя, ерунды.
Настал день нашего выступления. «Немецких пионеров» повезли на такси к детскому саду. Когда я увидел в окнах лица детей, которые с любопытством нас разглядывали, меня забила нервная дрожь.
Цилиндр, завернутый в немецкую газету (ее выписывала домработница наших соседей — обрусевшая немка), я судорожно прижимал к груди.
Вошли в зал.
— Дети! У нас в гостях немецкие пионеры! — крикнула неестественно высоким голосом Клавдия Семеновна.
Дети радостно захлопали в ладоши. Когда наступила тишина, она, указывая на меня, громко объявила:
— Фриц Бауэр!
Я, глотнув воздуха, сказал:
— Гутен таг…
Опять все захлопали.
Таню представили как Грету Миллер. Потом нас посадили на почетные места, и дети исполняли хором песни и танцевали «Лезгинку».
Наконец пришла очередь нашего выступления.
Я встал и произнес отрепетированную с отцом речь.
— Дети! Ми есть немецкий пионер… Ми биль первый май — демонстрация. Полиций нас разгоняль… Один буржуй на лошадь ехаль на меня. Я схватиль камен и збиль с него шляп. Вот он!.. — на последнем слове я развернул газету и показал всем мятый цилиндр.
Успех превзошел все ожидания. Дети захлопали в ладоши и с криками подбежали ко мне. Все хотели потрогать подлинный цилиндр с буржуя.
Клавдия Семеновна, не зная об этом моем трюке, ахнула, вся засияла от удовольствия и захлопала громче всех.
На этом официальная встреча с «иностранцами» закончилась. На прощанье я успел крикнуть под аплодисменты детей: «Рот фронт», и нас с Таней повели в отдельную комнату поить чаем.
К чаю подали шоколадные конфеты, пирожные, апельсины и красную икру.
Когда толстая женщина в белом халате наливала мне вторую чашку чаю, я смущенно сказал:
— Данке.
— Можешь мне отвечать по — русски, — шепнула она. — Я все знаю.
Когда нас повезли домой, Таня сказала единственную за все время фразу:
— Как — то стыдно мне было…
Я ничего ей не ответил, но на душе остался неприятный осадок, будто я что — то украл и об этом узнали. Через два дня Клавдия Семеновна передала нам приглашение еще из одного детского сада, которым заведовала ее приятельница.
На этот раз мама твердо сказала — нет, да и я не очень хотел ехать.
Спустя месяц, возвращаясь с друзьями из школы, я встретил женщину с мальчиком, который вдруг начал дергать женщину за рукав и, показывая на меня пальцем, кричал на всю улицу:
— Мама, смотри, мама! Немецкий пионер! Немецкий пионер!
Я, покраснев, отвернулся. Когда они прошли, ребята меня спросили:
— Чего это он на тебя?
— Наверное, псих, — ответил я.
НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
Получен приказ занять позицию в районе Тепляково. Переезд в 120 километров продолжался двое суток. В лесу по пути были оставлены два орудия, которые вели огонь прямой наводкой по группе штурмовиков, выпустив 23 снаряда. За недостатком горючего была занята позиция а районе деревни Средний Путь.Не могу сказать, что я отношусь к храбрым людям. Нет, мне бывало страшно. Все дело в том, как этот страх проявляется. С одними случались истерики — они плакали, кричали, убегали. Другие переносили внешне все спокойно.
23 января 1944 года.
(Из журнала боевых действий)
Начинается обстрел. Ты слышишь орудийный выстрел, потом приближается звук летящего снаряда. Сразу возникают неприятные ощущения. В те секунды, пока снаряд летит, приближаясь, ты про себя говоришь: «Ну вот, это все, это мой снаряд». Со временем это чувство притупляется. Уж слишком часты повторения.
Но первого убитого при мне человека невозможно забыть. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелков. Вдруг рядом с нашим орудием разорвался снаряд, и заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар идет из котелка, а верхняя часть головы срезана, как бритвой, начисто.
Смерть на войне, казалось бы, не должна потрясать. Но каждый раз это потрясало. Я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди: как шли они в атаку, так и скосил их всех пулемет. Я видел тела, разорванные снарядами и бомбами, но самое обидное — нелепая смерть, когда убивает шальная пуля, случайно попавший осколок.
Во время одного из привалов мы сидели у костра и мирно беседовали. Мой приятель, тоже москвич, показывал всем письма, а в них рисунки его сына.
— Вот парень у меня хорошо рисует, — сказал он, радуясь, — в третьем классе учится. Жена пишет, что скучает.
В это время проходил мимо командир взвода. Он вытащил из своего пистолета обойму и, кинув его моему земляку, попросил:
— Почисти, пожалуйста.
Солдат, зная, что пистолет без обоймы, приставил дуло к виску, хитро подмигнув нам, со словами: «Эх, жить надоело» — нажал на спусковой крючок. Видимо, решил пошутить. И тут раздался выстрел.
Парень замертво упал на землю. Лежит, а в виске у него красная дырочка, в зубах дымящаяся цигарка.
Ужасная смерть! Нелепая. Глупая.
Конечно, это несчастный случай. В канале ствола пистолета случайно остался патрон.
Каждый раз, когда на моих глазах гибли товарищи, я всегда говорил себе: «Ведь это же мог быть и я».
Служил у нас чудесный парень, Герник. Как — то ночью над нашей позицией пролетел самолет и сбросил небольшую бомбу примерно в сорока — пятидесяти метрах от того места, где спал Герник. Бомба взорвалась, и крошечный осколок пробил ему голову, угодив прямо в висок. Так во сне Герник и умер. Утром будим его, а он не встает.
Тогда и заметили маленькую дырочку. Положи он голову на несколько сантиметров правее — остался бы жив.
А смерть командира орудия Володи Андреева… Какой был великолепный парень! Песни пел замечательные. Стихи хорошие писал и как нелепо погиб. Двое суток мы не спали. Днем отбивались от эскадрилий «юнкерсов», которые бомбили наши войска, а ночью меняли позиции. Во время одного переезда Володя сел на пушку, и заснул, и во сне упал с пушки. Никто этого не заметил, пушка переехала Володю. Он успел перед смертью только произнести: «Маме скажите…»
Вспоминая потери близких друзей, я понимаю — мне везло. Не раз казалось, что смерть неминуема, но все кончалось благополучно. Какие — то случайности сохраняли жизнь. Видимо, я и в самом деле родился в сорочке, как любила повторять мама.
Как — то сижу в наспех вырытой ячейке, кругом рвутся снаряды, а недалеко от меня в своей щели — Володя Бороздинов. Он высовывается и кричит:
— Сержант, иди ко мне. У меня курево есть (к тому времени я снова начал курить).
Только перебежал к нему, а тут снаряд прямым попаданием — в мою ячейку. Какое счастье, что Бороздинов позвал меня!
Незабываемое впечатление осталось у меня от встреч с «катюшами». Мы рыли запасную позицию для батареи, и вдруг метрах в трехстах от нас остановились странные машины.
— Смотрите, пожарные приехали, — сказал кто — то шутя.
Машины расчехлили, мы видим, на них какие — то лестницы — рельсы. Вокруг копошатся люди. К нам подходит лейтенант и говорит:
— Ребята, ушли бы отсюда, стрелять будем.
— Да стреляйте, ради бога, — ответили мы.
— Ну, как хотите, только не пугайтесь.
Мы посмеялись и продолжали копать.
Смотрим, от машин все люди отбежали далеко, только один водитель остался в кабине. И вдруг поднялся такой грохот, огонь и дым, что мы не знали, куда деться. И действительно перепугались. Лишь потом опомнились и сообразили, что это стреляли машины.
Глядим в сторону противника, а там прямо из земли вздымаются огромные огневые грибы — шапки и в разные стороны разлетаются языки пламени. Вот это оружие! Мы ликовали, восторгаясь им. Машины быстро развернулись и уехали.
Так на войне мы познакомились с реактивными минометами, или, как их все называли, «катюшами». Меня умиляло слово «катюша». Вообще многие названия непосвященному человеку покажутся странными. Шестиствольные немецкие минометы бойцы прозвали «ишаками», а появившиеся у нас крупные реактивные снаряды, похожие на головастиков, окрестили «андрюшами».
В трудные годы в короткие часы и минуты отдыха мне часто помогало чувство юмора.
Вспоминаю такой эпизод. Всю ночь мы шли в соседнюю часть, где должны были рыть траншеи.