Нилин Павел. Испытательный срок

   - ...Во всяком случае, мы всегда должны быть начеку, - говорит товарищ Курычев. - А у нас еще есть товарищи, которые начинают почему-то думать, что мы уже всего достигли. А нам еще надо перестроить весь мир. Наша жизнь, как указывает товарищ Ленин, по-настоящему не налажена. В нашей жизни еще имеется много мусора, который надо изымать, чтобы можно было быстрее строить новую жизнь. Нам надо всеми силами насаждать революционную законность, беспощадно карать врагов нашего молодого государства, а также приводить в чувство тех, кто озорует, не желая войти в политическое сознание. Да чего далеко ходить! Вчерашний день в ресторане "Калькутта" опять бандиты зарезали пьяного. А он оказался кассиром, который спокойно и бессовестно пропивал государственные деньги! Где же, я спрашиваю, были мы? Где была наша революционная бдительность в обоих случаях, когда, с одной стороны, этот преступный кассир брал из кассы деньги, а с другой стороны, рисковал своей жизнью в ресторане "Калькутта"?..
   4
   После доклада был перерыв. Многие вышли в коридор поразмяться, покурить.
   А Егоров продолжал сидеть в зале, боясь потерять это удобное место. Ведь уже объявили: после перерыва будет художественная часть.
   Он сидел, положив локоть на спинку стула, и рассеянно оглядывал зал.
   Вдруг ему кто-то замахал рукой от дверей. Кто же это может быть? Ах, да это же Зайцев!..
   Егоров не сразу узнал его.
   Зайцев подошел к нему. Он был в сером, излишне свободном костюме.
   "Наверно, в отцовском", - подумал Егоров.
   Рыжие волосы Зайцева, всегда укрытые кепкой, сейчас пылали при ярком электрическом свете. И вздернутый нос, слегка облупленный, сиял, будто чем-то намазанный. А может, и правда намазанный. Егоров, улыбнувшись, подумал, что у Зайцева, наверно, постоянный жар и от этого облупился нос. Больше не от чего - лето давно прошло.
   Зайцев хлопнул Егорова по колену и сел рядом.
   - Слыхал, что Курычев-то говорит? - весело спросил Зайцев. - Нужны, мол, молодые кадры, насаждать революционную законность. Даже в самом срочном порядке. А Жур, между прочим, все еще лежит в больнице, и мы из-за него должны баклуши бить. Нет, это надо поломать. Надо пойти прямо к самому Курычеву и поставить вопрос вот так: или - или...
   Егоров боялся ставить вопрос вот так, как советовал Зайцев. Да и Зайцев, пожалуй, излишне горячился. Ни к кому он скорее всего не пойдет, ничего не скажет. Но Егорову все-таки понравился этот решительный тон, и он сказал:
   - Для такой работы, как эта, я считаю, надо иметь особые способности, как вот у тебя. А я еще про себя не знаю...
   - Ну что ты! - засмеялся Зайцев. И пожалел Егорова: - И у тебя хорошие способности будут. Если, конечно, приложишь старание... - И, не посчитавшись с тем, что они соперники - ведь все еще не ясно, кто из них остается на работе и кому придется уйти, - вынул из кармана потрепанное произведение господина Сигимицу, с которым он теперь, должно быть, не расставался. - Вот интересная книжонка, смотри. Если хочешь, ознакомься. По-моему, мировая книжонка, хотя автор явно не наш человек...
   Егоров раскрыл книжку, прочитал название и сразу углубился в чтение. Но тут началась художественная часть. Зайцев ушел в задние ряды.
   На подмостках появился Бармашев. Он весело, с прибаутками, объявлял артистов.
   Первыми выступали какие-то молодые парни и девушки, одетые как испанцы, - в черных плащах и в широкополых шляпах. Они лихо плясали, били в бубен и пели частушки про лорда Керзона и про наши самолеты, которые мы выстроим назло всем керзонам.
   Егорову это все так понравилось, что он сам стал тихонько притоптывать ногой в такт пению. И случайно прихлопнул носок сапога своего соседа, какого-то важного старичка в милицейской форме, сидевшего рядом с женой.
   - Извиняюсь, - сконфузился Егоров.
   - Ничего, - сказал сосед. И кивнул на подмостки. - Действительно здорово поют. И все в самую точку. В самую точку. До чего способные и политически подкованные люди...
   Машинистка милиции Клеопатра Семенова, как ее объявил Бармашев, спела под аккомпанемент рояля романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду". Потом два милиционера в форменных брюках, но без гимнастерок продемонстрировали спортивные упражнения на брусьях, старший делопроизводитель сыграл на гитаре и спел под собственный аккомпанемент "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит...". Уполномоченный угрозыска Воробейчик показал фокусы с картами.
   Наибольший успех, однако, имел Бармашев, читавший стихи Сергея Есенина.
   И это было особенно приятно Егорову. Он вспомнил, как Бармашев разучивал эти стихи в дежурке в его присутствии.
   Егоров больше уже не обижался на него за то, что дежурный по городу относился к нему еще два дня назад как к неодушевленному предмету.
   Внизу, в первом этаже, были накрыты столы.
   Перед каждым приглашенным поставили стакан с чаем и тарелку с бутербродами, яблоками и конфетами.
   Яблоки и конфеты Егоров сразу же спрятал в карман. Потом, подумав, аккуратно завернул в чистый носовой платок бутерброды с сыром и брынзой. Все это он унесет домой, племянникам и Кате.
   Только бутерброды с вареньем и омулевой икрой он решил съесть сам, а то, чего доброго, измажешь икрой и вареньем карманы.
   Зайцев сидел у другого конца стола и все время наклонялся к какой-то девушке с алой лентой в черных волосах.
   "Хорошенькая, - подумал, глядя на нее издали, Егоров. И еще подумал: Как в песне: "Вьется алая лента игриво в волосах твоих черных, как ночь".
   Зайцев оставил свою девушку и ушел ненадолго.
   Потом он появился с бутылкой пива и закричал через стол, как у себя дома:
   - Егоров, иди сюда!
   Егоров уже допил чай и подошел.
   - Пива хочешь? - спросил Зайцев. И стал наливать в стаканы сначала девушке, потом Егорову пиво. И себе налил. - Давайте чокнемся. Нет, неправильно. Вы сперва познакомьтесь.
   Девушка протянула Егорову левую руку - в правой пиво - и сказала:
   - Рая.
   - Егоров, - сказал Егоров. И покраснел. И от смущения нахмурился. И так, нахмурившись, спросил Зайцева: - А пиво это откуда?
   - Тут же еще есть один буфет - за деньги, - кивнул на дверь Зайцев. И засмеялся, облизывая губы. - Ты как будто первый раз сюда пришел.
   - А я и правда первый раз, - сознался Егоров. Но если б он даже знал, что здесь продают пиво, он все равно не купил бы. На что он купит?
   А Зайцев купил не только бутылку пива, но и две толстые конфеты в красивых бумажках - девушке и Егорову. От конфеты Егоров отказался.
   - Это откуда девушка? - негромко поинтересовался он, отозвав Зайцева в сторону. - Тоже здешняя? Сотрудница?
   - Нет, зачем! - улыбнулся Зайцев. - Это просто моя девушка. Знакомая.
   - А как она сюда попала?
   - Обыкновенно. Я ее провел. Взял у Бармашева билет и провел...
   Егорову даже стало как-то обидно. Он стеснялся сюда идти, боялся, что его не пустят. А Зайцев не только сам прошел, но и девушку свою провел. Не побоялся.
   И еще удивился Егоров, что у Зайцева уже есть своя девушка, хотя Зайцев старше Егорова всего месяца на три.
   А у Егорова не было девушки, про которую бы можно было сказать, что он за ней ухаживает. Он, пожалуй бы, даже не решился пойти вот так куда-нибудь на вечер с девушкой. Ему бы совестно было, неловко.
   Года два назад, когда еще был жив отец и Егоров учился в школе, ему сильно нравилась одна девочка - Аня Иващенко. Он, наверно; влюбился в нее. Конечно, влюбился. И написал ей стихи.
   Он тогда еще писал стихи и мечтал стать поэтом. Но не стал. И теперь уже не станет. Сам знает, что не станет. А тогда писал. Тайно писал. Никому не показывал. Нет, показывал. Но только одному человеку - Ваньке Маничеву. Они сидели за одной партой.
   Ванька Маничев был старше его года на два, учился плохо, но считал себя очень умным и говорил:
   - Ты, даю тебе слово, Егоров, будешь, как... как, я не знаю кто... как Пушкин. Или в крайнем случае как Лермонтов.
   Да, правда, только Маничеву Егоров показывал свои стихи, больше никому. И Ане Иващенко не показывал. Да она и не обращала на него никакого внимания, хотя, наверно, заметно было, что он в нее влюблен.
   Он подружился тогда с ее братом, мальчишкой, пронырливым, жадным, выпрашивавшим в школе дополнительные завтраки. Егорову была особенно противна его жадность. Но Егоров все-таки подружился с ним, подарил ему двух лучших голубей. Все для того, чтобы бывать у них в доме и хоть мельком видеть Аню, слышать ее голос.
   Егоров даже заикался, когда разговаривал с ней. А она все равно не обращала на него никакого внимания. А почему?
   Егоров как бы нечаянно посмотрелся в большое зеркало. И в зеркале увидел не только себя, но и Зайцева и его девушку.
   Нельзя, пожалуй, сказать, что Егоров хуже Зайцева на вид. Егоров и ростом выше, и плечистее, и нос у него не облупленный, и темные волосы хорошо причесаны.
   "Шатен" называется мужчина, у которого такие волосы. Егоров шатен, а не рыжий, как Зайцев.
   Но все-таки Зайцев, а не Егоров пришел сюда с этой хорошенькой девушкой. И легче все в жизни достается Зайцеву.
   Наверху, на втором этаже, опять загремел духовой оркестр.
   Начались танцы. Все пошли наверх. И Зайцев пошел со своей девушкой. И Егоров.
   Весь вечер Зайцев танцевал с кем хотел. И девушка его танцевала то с Зайцевым, то еще с кем-нибудь.
   А Егоров хорошо устроился на стуле в коридоре и вчитывался в книжку господина Сигимицу. Любопытная книжка. И хорошо ее тут читать под музыку. И музыку слушаешь и читаешь.
   Егоров уже немало книг прочел в своей жизни. Особенно много он читал в Дударях. Делать там нечего было по вечерам. Он брал книги в библиотеке и читал.
   Он даже старался прочитать "Капитал" Карла Маркса. Но ничего не понял. И чуть не заболел от досады. Ему было обидно, что все читают и понимают или говорят, что читают и понимают, а он вот один не понимает. Ну никак не понимает! Что он, глупее всех, что ли?
   Его успокоила одна учительница, сказала, что у него недостаточно образования для такого чтения, и посоветовала читать пока другие книги.
   Он прочитал о звездах, о происхождении жизни на Земле, о дальних странах - таких, как Индия. Потом читал романы Гончарова, Диккенса, Тургенева, читал и делал выписки, как его научили.
   Из этой книжки господина Сигимицу он тоже сделает выписки. Тем более что это теперь ему надо для работы, если его, конечно, возьмут на работу.
   Он спрятал книжку в карман и решил идти домой. Но из зала вышел разгоряченный танцами Зайцев.
   - А ты чего не танцуешь? Хочешь, потанцуй с моей девушкой. Запомни: ее зовут Рая.
   Егорову отчего-то было неловко сказать, что он не танцует, не умеет. Он сказал:
   - Не стоит сейчас. После. Я домой пойду.
   - А что ты такой невеселый? Вроде печальный.
   - Я думаю, - сказал Егоров.
   Зайцев засмеялся.
   - Все думают, но у тебя вид какой-то постный. Ты что, все тревожишься, что тебя на работу, думаешь, не возьмут?
   - Да это пустяки, - слукавил Егоров. - В крайнем случае я в какое-нибудь другое место устроюсь.
   - А я нет, - сделал сердитые глаза Зайцев. - Я все равно тут останусь. Мне просто нравится эта работа. Я хотел или в матросы пойти, или сюда. Мой отец работает в артели "Металлист"...
   - Это его костюмчик? - кивнул Егоров.
   - Его, - опять засмеялся Зайцев. - Так вот, я говорю, мой отец работает мастером в артели "Металлист". Он все уговаривал меня, чтобы я тоже к ним в артель пошел. А что мне за интерес делать замки!
   У Егорова мелькнула мысль: "А что, если через Зайцева устроиться в эту артель? Вот было бы дело! Во-первых, специальность..."
   Но Егоров тут же отогнал эту мысль. Из самолюбия отогнал. Если Зайцев считает, что его, Зайцева, обязательно примут на работу в уголовный розыск, почему он, Егоров, должен считать себя хуже Зайцева?
   Конечно, Зайцев более шустрый. Шустрых все любят. Однако пока еще ничего не известно.
   5
   Вернувшись домой, Егоров всю ночь при керосиновой лампе изучал произведение господина Сигимицу. Вот именно изучал. Читал, и перечитывал, и делал выписки.
   И под утро пришел к убеждению, что он, Егоров, способен с помощью этой книги усовершенствовать свою мускулатуру ничуть не хуже любого моряка или офицера. Все дело в упорстве, в систематичности занятий, как уверяет господин Сигимицу. Ну что ж, Егоров проявит упорство. Посмотрим, что из этого получится.
   После торжественного вечера в честь Октябрьской революции, после доклада и товарищеского чая, после всей этой веселой, бодрящей душу праздничности он, несмотря на прежние сомнения, был все-таки полон самых, как говорится, радужных надежд.
   Однако положение его в дежурке и после праздника ни в чем не изменилось. По-прежнему дни его текли бесплодно.
   Бармашев, казавшийся таким любезным на вечере, опять как будто не узнавал Егорова. Опять во время своего дежурства он принимал его за неодушевленный предмет. Опять, не глядя на него, пил из термоса чай с печеньем "Яхта", смотрелся в зеркало и читал стихи, по-петушиному отставив ногу.
   Все, словом, было по-прежнему. И по-прежнему Егоров сидел в дежурке в старом черном пиджаке с короткими рукавами. Френч цвета морской волны он решил по совету Кати не носить, пока не определится его судьба.
   И пока судьба его не определилась, Егоров не обижался на Бармашева. И на Воробейчика не обижался, когда дежурил Воробейчик. Хотя другого человека нахальнее Воробейчика, наверно, нет на всей земле.
   Егоров был занят, если можно так сказать, проверкой учения господина Сигимицу.
   В этой великой книге были рекомендованы, между прочим, верные способы укрепления кисти руки.
   Для этого надо было постоянно ребром ладони постукивать о какой-нибудь твердый, желательно деревянный, предмет, и ладонь постепенно приобретет прочность камня или железа.
   Чтобы не терять даром времени, Егоров, сидя в дежурке, в часы наибольшего шума и суеты добросовестно и терпеливо постукивал о край скамейки ребром ладони то одной, то другой руки, то обеими вместе.
   И действительно, вскорости он убедился, что господин Сигимицу, в общем, не врет, ладони в самом деле как будто твердеют.
   Егоров продолжал с еще большей энергией стучать о край скамейки.
   Делал он это, как ему казалось, незаметно для окружающих. Да и кто будет обращать на него внимание среди множества людей? Но дежурный по городу Воробейчик все-таки заметил его странные движения и однажды спросил:
   - Ты чего дергаешься? Ты нервный, что ли?
   - Не особенно, - конфузливо сказал Егоров.
   Сказать, что он не нервный, как требовалось бы для этого дела, он не решился. Посовестился. Не хотел врать.
   Может, он действительно нервный, даже скорее всего нервный.
   Весь этот шум в дежурке, все эти разговоры о происшествиях, о разных несчастьях и несчастные люди, которых он видит здесь, угнетают его.
   Если б он не посидел несколько дней, как теперь, в дежурке уголовного розыска, он, наверно, никогда бы не узнал, что на свете, вот лишь в одном городе, столько несчастий.
   А человек, было написано в одной книге, создан для счастья, как птица для полета. Егорову в свое время так понравились эти слова, что он выписал их в тетрадку.
   Но откуда берутся несчастья?
   Откуда появляются воры, грабители, убийцы или вот такие женщины, как эта, что стоит сейчас у стола дежурного, в сбитой на затылок шляпке, и рыдает, и сморкается, и опять рыдает?
   Волосы у нее распущены. На тонких ногах шелковые, скользкие чулки.
   - Да не убивала я его! - кричит и плачет она. - Он был из себя очень полный, представительный, в хороших годах. Он покушал немного портвейну, прилег и помер. А что у него были деньги, я вовсе не знала. Мне, правда, Лидка говорила - вы же знаете Лидку Комод! - что он будто сам из нэпманов, что у него будто свой магазин на Чистяревской. Но я не знала. Он только обнял меня, вот так, и говорит...
   - Ну ладно, прекрати. Ты это расскажешь следователю, - оборвал ее дежурный по городу Воробейчик. И покосился в угол. - Тут дети...
   - Да какие это дети! - опять закричала женщина. - Это не дети, а первые бандиты. Они сейчас сумку у меня выхватили в коридоре. Велите им, гражданин начальник, отдать сумку...
   - Эй вы, орлы! - повернулся в угол Воробейчик.
   Он, видимо, хотел сказать этим беспризорным мальчишкам, стеснившимся в углу, чтобы они отдали сумку. Но на столе зазвонил телефон.
   Воробейчик снял трубку. На Бакаревской улице только что ограбили сберегательную кассу.
   - Водянков! - закричал Воробейчик. - Давай на Бакаревскую. Возьми с собой Солдатенкова. Дом номер четыре. Сберкасса.
   А мальчишки достали откуда-то белую булку, рвут ее грязными руками, едят и хохочут.
   И Егорову, когда он смотрит на них, тоже хочется есть. И хочется узнать: откуда взялись эти мальчишки, где их родители, что они такое натворили, за что попали сюда? И еще интересно, правда ли, что эта женщина, переставшая теперь плакать, убила нэпмана?
   Все это хорошо бы выяснить Егорову. Но, кроме него, это, должно быть, никому тут не интересно.
   Воробейчик говорит милиционеру, кивнув на женщину:
   - Эту веди в шестой номер. Я ее записываю за Савельевым. А этих, - он показывает на мальчишек, - пусть заберет Михаил Кузьмич. - И смотрит на потерпевших, сидящих у стены. - Ну, кто тут еще?
   Воробейчик, наверно, сейчас же забыл о тех, кого увели. Он опрашивает уже новых людей.
   А Егоров все еще думает о той женщине и о мальчишках. И неловко признаться, что его печалит их судьба, словно они ему родные, словно он, Егоров, чего-то недоглядел и вот из-за этого произошло несчастье или еще скоро произойдет.
   6
   Вечером Зайцев зовет его в "Париж".
   - Да ты не стесняйся, - говорит Зайцев. - У меня есть деньги. В крайнем случае ты тоже меня потом пригласишь... Что мы с тобой, в последний раз, что ли, видимся?
   А откуда, интересно, у Зайцева деньги?
   У Егорова даже двадцати копеек не бывает. Он и на стрижку, как ни стыдно, у сестры берет.
   А Зайцев, это заметно, всегда при деньгах. И на вечере тогда он пиво покупал.
   Они идут через Сенной базар, мимо широких ворот пожарной команды, мимо сломанного памятника царю Александру Второму, разговаривают обо всем. Но Егоров все думает: "Откуда у Зайцева деньги?" Наконец спрашивает:
   - Тебе деньги отец дает?
   - Нет, зачем! Я сам зарабатываю...
   - А как?
   - Очень просто. Я в газете пишу. Если где замечу непорядок, сейчас же подаю в газету заметку. Вот, например, тут в прошлом году прессованное сено сложили, а укрыть не укрыли. Оно сгнило. Я написал, что надо бы дать по рукам...
   - А как подписываешься?
   - "Глаз".
   Это почему-то удивило Егорова.
   - Глаз?
   - Ну да, Глаз. Мне платят за это, как рабкору. Немного, но все-таки платят. Я могу и больше зарабатывать... Сколько захочу, столько и заработаю. Я могу даже фельетончик написать.
   - А почему ты не поступишь на постоянно в редакцию?
   - Не хочу.
   Этот ответ просто ошеломляет Егорова. Зайцев ведет себя так, будто все в мире зависит только от него, Зайцева. Куда захочет, туда и поступит. И не похоже, что он хвастается. Нет, он, наверно, в самом деле так думает, так уверен, что удастся все, что он захочет.
   - Я же тебе говорил, что я люблю эту работу в уголовном розыске, напоминает Зайцев их разговор на вечере.
   И это тоже удивительно Егорову. Как это можно любить или не любить работу? Да Егоров стал бы хоть камни на себе перетаскивать, лишь бы платили, лишь бы не сидеть на шее у Кати, не ходить вот так в ресторан на чужой счет.
   В "Париже" они сидят за столиком у стены, под пальмой. А над ними висит клетка с канарейками. Играет музыка. И большая белотелая женщина с красиво изогнутыми бровями поет на подмостках, точно желая успокоить Егорова:
   Пусть ямщик снова песню затянет,
   Ветер будет ему подпевать.
   Что прошло, никогда не настанет,
   Так зачем же, зачем горевать?..
   В жизни Егорова еще ничего не прошло. Или прошло пока что очень мало. Жизнь его, по сути дела, только начинается. Но как-то странно она начинается.
   Отец сперва хотел, чтобы сын стал кровельщиком, как он сам, как дедушка. Потом отец переменил свое мнение, стал говорить, что сыну лучше всего после школы выучиться на слесаря-водопроводчика. Но отец умер.
   И Егоров так ни на кого и не выучился...
   - Ты где на комсомольском учете состоишь? - наливает ему пиво Зайцев.
   - Пока нигде, - поднимает стакан Егоров и сдувает пену. - У меня учетная карточка еще в Дударях.
   - А членские взносы ты платишь?
   - Пока не платил. Не с чего платить. Я же не считаюсь безработным. На бирже труда не состою.
   - Ты смотри, как бы тебя не погнали из комсомола. Ты возьмись на учет в управлении милиции.
   - Да кто же меня примет?
   - Примут. Я уже взялся. Мне вчера дали одно комсомольское поручение. Буду драмкружок организовывать...
   Егоров опять удивлен:
   - Ей-богу?
   - Комсомолец не должен говорить "ей-богу". Пора от этого отвыкать, нравоучительно произносит Зайцев. И прищуривается точно так, как дежурный по городу Бармашев. - Ты что, в бога веришь?
   - Не верю, но... - Егоров ставит стакан на стол, - но просто такая привычка. - И вдруг сердится: "Что он меня учит? Подумаешь, какой большевик с подпольным стажем..."
   Но Зайцев как будто не замечает, что Егоров сердится. Или в самом деле не замечает.
   - Да ты пей пиво, - кивает он на стакан. - Сейчас поедим пельменей, и у меня есть предложение...
   Егоров пьет пиво медленно, мелкими глотками. Оно приятно холодит рот, горло. Во рту у него была сегодня весь день неприятная сухость. Уж не простудился ли он?
   Не френч бы ему надо было покупать, а башмаки. Они совсем прохудились. Ноги по такой слякоти все время мокрые.
   - У меня есть вот какое предложение, - говорит Зайцев Егорову, когда официантка подносит им пельмени. - Вы тарелки-то как держите? - вдруг спрашивает он официантку. - Вы же пальцы туда макаете. А ресторан, между прочим, называется "Париж".
   - Да ладно, - машет рукой Егоров.
   - Ничего не ладно. В другой раз вызову хозяина, заставлю переменить. Идите, нечего на меня глазеть! На первый раз я это дело прощаю.
   - Да не стоит с ними затеваться, - машет рукой уже с ложкой Егоров. Они, эти официантки, тоже, можно сказать, рабочий класс. Работают от хозяина.
   - Вот в том-то и дело, я заметил, - не может успокоиться Зайцев, когда сюда зайдет какой-нибудь толстопузый нэпман, так они готовы в три погибели изогнуться. А когда зашли, они видят, простые ребята, значит, можно без подноса... Нет, это дело надо поломать.
   Зайцев берет ложку.
   - Так вот какое у меня есть предложение, - говорит он, осторожно пробуя горячий бульон. И вдруг кричит: - Перец!
   Поперчив пельмени, он с удовольствием их ест, прихлебывая пиво. И уж потом выкладывает свое предложение:
   - Надо бы навестить Жура.
   Эта мысль, такая простая и ясная, могла бы, кажется, давно прийти и в голову Егорову. Но не приходила. И может быть, не пришла бы. - А Зайцев уже все обдумал.
   - Вообще-то, - ковыряет он в зубах спичкой, - я сейчас не держусь за Жура. Я мог бы работать, допустим, с Водянковым. Он даже согласен взять меня к себе. Но ему неудобно перед Журом. Поэтому нам лучше всего завтра пойти в больницу и узнать, какие дела у Жура. Может, он еще год собирается болеть...
   И тут, между прочим, выясняется уж совсем удивительная подробность.
   Оказывается, пока Егоров все эти дни сидел в дежурке, Зайцев сумел побывать на четырех происшествиях.
   Водянков сегодня искал Солдатенкова, чтобы ехать на Бакаревскую, где ограбили сберкассу. Но Солдатенкова вызвали к начальнику. А тут подвернулся Зайцев. И Водянков взял его с собой.
   Рассказывая Егорову об этом происшествии, Зайцев свободно пользовался словами из обихода уголовного розыска, как будто он не дни, а годы провел в этом учреждении.
   Он восхищался Водянковым, который "сразу наколол наводчика".
   - Наводчиком оказался племянник сторожа соседнего со сберкассой дома.
   - Рыжий, вроде меня, и наших лет с тобой парнишка, но дурак, - смеялся Зайцев. - Когда Водянков начал допрашивать его дядю, он хотел тут же подорвать когти. Бросился к окошку, но я тут же сшиб его с ног. Знаешь, тем приемом? Вот так... А потом, когда мы его вели, он сразу же раскололся, раскис. Говорит: "Я год был безработным, прямо все продал с себя, поехал к дяде, познакомился тут с одними ребятами..." И плачет...
   - А может, он правда был безработным, - предположил Егоров.
   Зайцев прищурился.
   - Ты что, его жалеешь? Воров жалеешь?
   - Не жалею, - смутился Егоров. И опустил глаза в пустую тарелку. - Но все-таки, когда посмотришь на это, как сегодня в дежурке, неприятно...
   - Все равно надо кончать эту публику, - решительно заявил Зайцев. И постучал ножом по тарелке, подзывая официантку. - Вечером просто нельзя пройти по саду Розы Люксембург. Вырывают у женщин сумки. Даже у моей девушки - помнишь эту Раю? - чуть не вырвали...
   Егоров опять вспомнил женщину, которая будто бы убила нэпмана, и мальчишек, вырвавших у нее сумку.
   - А с твоим характером, я тебя предупреждаю, тебе будет худо, - сказал Зайцев. - Характер тебе придется менять.
   - Ну да, - согласился Егоров. И в задумчивости стал постукивать ребром ладони о край стола, как рекомендует господин Сигимицу.
   Это превращалось в привычку.
   7
   Утром они решили навестить Жура в больнице. Но когда они явились в уголовный розыск, чтобы спросить разрешение на отлучку и узнать точный адрес, Воробейчик им сказал, что Жур ходит где-то тут. И они сию же минуту увидели Жура.