Нилин Павел. Испытательный срок

   "Сегодня лекция. Начало ровно в 8 часов. Вход свободный для всех".
   Егоров перешел на ту сторону.
   До начала лекции оставалось восемь минут, но народ собирался медленно. На кино или на постановку все идут, а на лекцию, даже когда вход свободный для всех, народу немного.
   Егоров на деньги Жура взял в клубном буфете винегрет, селедку и полфунта хлеба. Все съел, показалось мало. Подумал, не взять ли еще бутерброд с сыром и чаю с сахаром. Что он, не отдаст эти деньги Журу? Конечно, отдаст. Жур сам сказал: "Отдашь в получку". Значит, будет получка.
   Эта надежда развеселила Егорова. Он взял еще не только бутерброд с чаем, но и два печеньица из пачки "Яхта" - точно такие, какие ест во время своего дежурства по городу старший уполномоченный Бармашев. Не для одного же Бармашева делают это великолепное печенье!
   Все получилось очень хорошо. Егоров допил чай и доел печенье как раз в тот момент, когда из зала вышел заведующий клубом и сказал:
   - Ну, товарищи, мы начинаем лекцию. Больше ждать нельзя. После лекции будет кино...
   Лекция называлась "Будущее Сибири".
   И вот есть дураки, которые не ходят на такие лекции!
   Егорову было все безумно интересно.
   Седенький старичок, какой-то ученый, что ли, подробно рассказывал, как все будет.
   Через какое-то время - ученый, правда, не сказал, через какое, - Сибирь никто не узнает.
   Ленин указывает, что электрификация должна изменить всю страну. И как раз в Сибири есть все возможности для электрификации. В Сибири появятся во множестве такие грандиозные заводы, каких еще не видывал мир. Они будут выпускать все - от сложнейших машин до одеколона. И нам не нужны будут никакие концессионеры. В кабалу к мировой буржуазии мы не пойдем. Мы будем делать все сами. Мы построим новые, чудесные города. И наши люди забудут даже такие слова, как "разруха" и "безработица".
   Егоров, конечно, не сомневался, что все именно так и будет. Но он хотел бы, чтобы это все поскорее делалось.
   Иначе, если дело такое затянуть, многие могут не выдержать. Многим очень трудно.
   И этот старичок лектор, пожалуй, умрет, пока ликвидируют безработицу. Надо скорее строить и открывать заводы, чтобы всем была работа. А то ведь как нехорошо у нас пока получается: говорят, на работу надо принимать только членов профсоюза, а чтобы пройти в члены профсоюза, надо сперва поступить на работу. А как поступить?
   Из-за этого и сестра Егорова Катя вот уж второй год не может никуда устроиться. Много ли она заработает стиркой при трех детях? И при ней же, вроде как на ее иждивении, находится пока брат...
   Егоров сидит, внимательно слушает лектора и ребром то одной, то другой ладони, то обеими вместе постукивает о край стула.
   Хорошо, что он попал на такую лекцию. Но как бы ему не опоздать на работу. Надо ровно к двенадцати. Он наклоняется к соседу и спрашивает шепотом, сколько времени.
   - Десятый час. Двадцать минут десятого.
   Значит, можно еще посмотреть и кино.
   Неплохо идет время. Неплохо. А будущее еще не наступило. И лектор об этом говорил.
   Егоров ошибся сегодня, когда скорбно подумал там, у кинотеатра, что будущее уже наступило.
   Нет, будущее наступит еще. Замечательное будущее. Но в том будущем, которое наступит, уже не будет прежней Ани Иващенко. И не будет прежнего, влюбленного в нее Егорова. Он что-то приобрел сегодня и что-то потерял. Но так и идет жизнь...
   11
   Ровно в двенадцать ночи Егоров вошел в полутемный коридор уголовного розыска.
   После яркого света в клубе имени Марата тут" ему показалось уж совсем темно. Как в освещенном восковыми свечами подземелье Староберезовского монастыря, куда бабушка еще маленьким привозила его на пароме, чтобы поклониться мощам святого Софрония. И стены тут такие же толстые, глухие, как там, в подземелье. Пол бетонный.
   Многие сотрудники давно ушли домой. Остались только те, кто дежурит и кому предстоит участвовать в операции нынешней ночью.
   Из дальней двери, должно быть, из кабинета начальника, вышел Жур, увидел Егорова.
   - А Сережа где?
   Это он уже так называет Зайцева.
   - Я могу его поискать, - предлагает Егоров.
   - Не надо, - встряхивает черными волосами Жур. Днем видать, что они с проседью, с чуть заметной проседью. А сейчас, в этом полутемном коридоре, ничего не заметно. - Зайцев сам найдется. Он паренек точный.
   Значит, Журу уже известно, что Зайцев паренек точный. А какой паренек Егоров? Об этом еще ничего не известно.
   - Иди, Егоров, посиди там у меня, - говорит Жур, проходя дальше по коридору. - Скоро поедем. У нас сегодня серьезные дела. Очень серьезные...
   Жура подстрелили прошлый раз на Извозчичьей горе, когда он производил обыск - искал оружие. Были проверенные сведения, что с Дальнего Востока опять поступила партия японских карабинов.
   Две крупные партии оружия Жур отыскал еще весной. Был уверен, что отыщет и третью, о которой все время поступают сведения. Но не вышло. Бандиты оказали сопротивление.
   Правая рука висит на перевязи. И ноет, надоедливо ноет. Видимо, кость серьезно повреждена.
   Однако Жур не может сейчас лежать и нянчить руку. Он хочет поскорее отыскать эту третью партию оружия. Вот отыщет, тогда будет видно, что делать с рукой.
   - Поехали, - говорит он в половине первого ночи и быстро шагает по коридору.
   Зайцев уже нашелся и идет за ним. И Егоров идет.
   Во дворе они усаживаются в старенький автобус фирмы "Фиат", который в уголовном розыске для простоты, что ли, называют "Фадеем".
   В кузове, со всех сторон затянутом дырявым брезентом, уже сидят какие-то люди, но рассмотреть их невозможно, потому что в кузове темно.
   И во дворе темно и на улице. Город давно спит.
   А они куда-то едут...
   Не весь город, однако, спит. В "Калькутте", когда они проезжают мимо, играет музыка. И будет играть всю ночь. И всю ночь из широких окон ресторана будут литься на улицу трепетные полосы синего света. И всю ночь будет греметь бубен. И гортанные голоса цыган будут разрывать пьяный гул.
   Хорошо там, наверно, в "Калькутте", тепло. А в автобусе холодно. В дыры и в щели врывается ветер - уже зимний, пронзительный.
   Егоров сидит в автобусе у самого края, на узкой скамейке, держится за железную скобу и чувствует, как коченеет рука от холодного металла. Но не держаться нельзя, а то, чего доброго, вывалишься из автобуса. Вот тогда будет хохоту в дежурке.
   - Ты где там, Егоров? - спрашивает Жур. - Живой?
   - Живой, - говорит Егоров. Но голос у него сейчас отчего-то сиплый, жалобный.
   В автобусе смеются. Так теперь, наверно, всегда будут смеяться над ним. Что бы он ни делал, что бы ни говорил. Ну и пусть!
   По хохоту Егоров узнает Воробейчика. Значит, и Воробейчик едет с ними. А рука уж совсем закоченела. Что же будет дальше?
   Автобус дребезжит, как консервная банка на веревочке.
   И вдруг останавливается. Какое счастье, что можно погреть руку! Хоть минутку погреть. Ведь рука будет нужна для дела. Может, этой рукой сейчас придется взять наган. Может, придется стрелять. Кто знает, что придется делать!
   Нагану тепло, он угрелся на животе Егорова. А Егорову холодно. Правильно предсказал Жур, что ночью будет мороз.
   Трое, пошептавшись, выпрыгивают из автобуса и уходят в кромешную тьму.
   Вот теперь совсем хорошо. Егоров усаживается поудобнее. Можно больше не держаться за скобу. Руки он прячет за пазуху, под самое сердце. А сердце отчего-то сильно бьется. Может, Егоров трусит? Может, он правда боится? А чего бояться-то? Сколько народу в автобусе! И никто ничего не боится. Зачем же он один будет бояться!
   Воробейчик опять смеется. Но Егоров понимает, что Воробейчик теперь смеется не над ним.
   Теперь Егоров хорошо различает все голоса в автобусе, слышит все слова.
   - Значит, ты немножко сердишься на меня, Ульян Григорьевич? спрашивает Воробейчик Жура.
   - При чем тут ты? - говорит Жур. - Я сам это дело выбрал. Но вообще-то получилась серьезная петрушка. Выбрал, называется, мелкое дело для практики стажерам. А теперь этот аптекарь всю душу из меня вымотает. И как раз он в эту пору мне сильно нужен при моих делах. Просто без него мне бы делать было нечего...
   - Давай, Ульян Григорьевич, я аптекаря возьму себе, - предлагает Водянков. - И стажеров твоих возьму.
   - Нет, уж пусть они при мне остаются, - весело отвечает Жур. - Больно хорошие ребята. И аптекаря мы между делом сами доработаем, доведем до ума.
   Жур, в сущности, такой же, как все, уполномоченный, старший уполномоченный. Но по тому, как с ним все остальные разговаривают в автобусе, можно понять, что Жур имеет над ними еще какую-то власть, что ли.
   Водянков вдруг просит его:
   - Ты поговори, Ульян Григорьевич, с Курычевым насчет Баландина. Это все-таки политическое дело. А он не дает мне людей. Я хочу, чтобы работала группа. Это всегда лучше, когда сразу начинает работать группа...
   - Я поговорю, - обещает Жур. - Но толк-то какой? Тут не все от Курычева зависит...
   Егоров прислушивается к разговорам и догадывается, что Жур какой-то особый человек. Не начальник, но все-таки особый. Ах, ну чего же тут гадать! Жур просто секретарь партийной ячейки.
   Егорову с Зайцевым, наверно, сильно посчастливилось, что они попали именно к Журу.
   А может, и не посчастливилось. Кто знает, что еще будет...
   Автобус опять остановился. И опять двое выпрыгнули из автобуса. И еще выпрыгнул один, когда автобус переехал Архиерейский мост.
   Вот этот, наверно, самый смелый, который выпрыгнул сейчас. Здесь же, где-то рядом, кладбище, а за кладбищем - это давно известно - живут самые отчаянные жиганы. Это даже отец Егорова всегда говорил, что за кладбищем ютится самое отъявленное жиганье.
   Отец рассказывал, что ему пришлось тут однажды, еще в молодости, девушку провожать, так он, говорил, чуть ума не лишился. На обратном пути на него четверо жиганов в мертвецких саванах напали. Еле убежал. А отец был человек не трусоватый, на войне был, и на германской и на этой, на гражданской.
   - Егоров, где ты? Иди сюда, - позвал Жур.
   Жур сидит недалеко от шофера. И Зайцев тут же.
   - Чего ты там уединился? - говорит Жур. - Садись с нами. В компании-то веселее.
   Егоров садится рядом с Журом, но особенного веселья не испытывает.
   Автобус теперь продвигается медленно.
   На ходу из автобуса выпрыгнули еще двое. И еще один.
   Этот один был Воробейчик. Егоров узнал его в темноте.
   В автобусе остались только Жур, Зайцев и Егоров. Егоров думал, что Жур будет что-то объяснять, расскажет, как надо вести себя в случае чего. Но Жур молча курил. И когда цигарка из газетной бумаги вспыхивала при затяжке, было видно лицо Жура, как показалось Егорову, печальное.
   Наконец автобус остановился.
   - Пошли, - сказал Жур и первый выпрыгнул на прихваченную морозом звонкую землю. За ним выпрыгнул Зайцев, потом, чуть помедлив, Егоров.
   На улице стало как будто светлее, даже намного светлее.
   Это из развалин тучи вышла луна.
   Нет, кладбище они еще не проехали. Вот оно - белые столбы забора, чугунная ограда и церковь. Это они заехали с другой стороны кладбища. Оно большое, Егоров не думал, что оно такое большое.
   Снег смешался с грязью и так застыл. Ноги в башмаках скользят. Надо было бы надеть валенки. У Егорова есть валенки. Хорошо, что он не продал их тогда, летом, в Дударях. А Жур правильно еще с вечера говорил, что к ночи будет мороз, хотя вечером было слякотно, шел снег.
   Жур идет подле кладбищенского забора, поднимается в горку. У него тоже скользят ноги, но он идет уверенно.
   - Ну, ребята, - говорит он, - тут глядите в оба!
   Зайцев как-то странно горбится и озирается.
   Жур вдруг смеется.
   - Ты что думаешь, ты похож на Пинкертона? Ты сейчас на собаку-ищейку похож. А человек должен всегда походить только на человека...
   Легко сказать - походить на человека. А на человека походить, может, труднее всего.
   По скользким комкам мерзлой грязи они переходят улицу. Идут по переулку, мимо длинных сараев, мимо ветхих домиков, вдоль заборов, сплетенных из обрезков кровельного железа, березовых прутьев и еловых жердей. Здесь официально обитают ломовые и грузовые извозчики, печники, скорняки, сапожники, скобяных дел мастера, и мало ли еще кто здесь обитает неофициально.
   Кладбище теперь позади, но его хорошо видно с горки - кресты, склепы. Выше всех склеп купцов Трубицыных.
   Жур стоит на горке, подносит к глазам левую руку, смотрит на часы. Потом долго и молча оглядывает кладбище.
   И стажеры молчат. Так, наверно, и надо вести себя перед важной операцией.
   Жур, может быть, еще раз обдумывает, как ее лучше проводить. Но Жур вдруг говорит:
   - Ох, как я покойников сильно боялся! Долго боялся. Бабушка у меня была такая болтливая! Все мне, маленькому, про покойников разные страсти рассказывала. Вот я и боялся. Даже ночью другой раз не мог уснуть. Все мне что-то такое мерещилось...
   - А потом? - спрашивает Зайцев.
   - А потом, уж не знаю, как-то притерпелся, - пожимает могучими плечами Жур. И улыбается. - Все еще может быть. Может, и сейчас еще испугаюсь...
   Зайцев тоже улыбается.
   - Ну уж, сейчас?
   - А что вы думаете? - серьезно говорит Жур. - Может найти всякое затмение...
   А Егоров молчит. И в этот момент огромный, сильный Жур становится ему как бы ближайшим родственником. Вот с кем Егоров хотел бы когда-нибудь поговорить по душам!
   - Укрепляйте, ребята, нервную систему, - вдруг советует Жур. - Вас еще и на войну пригласят. И не один раз. Много еще будет всякого. Молодой человек, я считаю, должен укреплять свою нервную систему...
   А как ее укреплять, не сказал. Пошел дальше.
   И стажеры пошли за ним.
   12
   Останавливаются они у двухэтажного, избитого дождями, и ветрами, и самим временем дома. Внизу лавка, наверху жилье.
   Жур поднимается по шаткой лестнице, по узким обледеневшим ступенькам и опять оглядывает местность.
   Тихо здесь, мертвенно-тихо, словно и сюда распространилась территория кладбища. Впрочем, кладбище видно и отсюда. Только теперь его видно уже смутно.
   Вслед за Журом по лестнице поднимается, держась за поручни, Зайцев. И уж потом, когда Жур стучит в дверь, на лестницу вступает Егоров.
   Дверь открывается, обдавая посетителей душным теплом.
   - Высоко живете, - говорит Жур женщине, стоящей на пороге в одной рубашке и в цыганской шали, накинутой на голые плечи.
   - Выше-то лучше. К богу ближе, - насмешливо откликается женщина, нисколько, видимо, не удивляясь столь поздним посетителям.
   - Вам-то хорошо. Гостям худо. Хоть бы вы обкололи ступеньки ото льда, показывает на лестницу Жур и продолжает оглядывать местность. Подниматься трудно...
   - Зато спускаться легко, - уже смеется женщина, и на смуглом лице вспыхивают белые зубы. - Если отсюда кого пихнешь, он вниз пойдет без задержки. Не затруднится...
   - И часто спихиваете?
   - Бывает... Ой, да вы меня простудите! Я с постели...
   Они входят, как в предбанник, в крошечный коридор. Жур включает карманный фонарик.
   - Жарко топите.
   - Нельзя не топить - жильцы, - вздыхает освещенный фонариком старик, похожий на святого угодника Николая Мирликийского, спасителя на водах. Дунька, лампу...
   - Ожерельев? - вглядывается в старика Жур. - Тебя что-то давно не видать было...
   - А вы будто не знаете, где я был. По вашей милости все было сделано. Но вот отпустили. Не находят за мной особой вины. Не находят. Сколько ни искали...
   - Ох, так это вы, гражданин начальничек, а я думала - Яшка, - смотрит при лампе на Жура молодая женщина, почти девочка, которую старик назвал Дунькой. - А говорили, что вас вроде того что убили. Значит, вранье...
   - Значит, вранье, - подтверждает Жур. - А ты, значит, по-прежнему здесь живешь?
   - А где же? Раньше у дедушки Ожерельева жили и теперь живем. И так, наверно, будет до скончания века. Не выбраться, видно, нам отсюдова...
   Дедушка Ожерельев сел к столу, постучал ногтем по табакерке, открыл, взял щепотку, набил обе ноздри, помотал головой.
   - Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть не могу. Слабость. И сна нету. Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие...
   Жалкий этот дедушка, чуть живой, а его еще по тюрьмам таскают, как он сам сказал. За что? И все тут какие-то жалкие.
   Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа на его сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы, глаза. И щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой. С той же стороны родинка, с правой.
   Дунька говорит Журу:
   - Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек, уж, видно, не предвидится...
   - А какого же ты изменения ждешь? - спрашивает Жур. - Сама и виновата. Надо устраиваться. Я тебе давал адрес...
   - Адрес - это одно, а дело - это другое, - будто сердится Дунька. - Вы думаете, это легко - солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола...
   Егоров почти разочарован. Он был уверен, что именно сейчас, в этом доме, начнется какое-то опасное действие. Он немножко боялся этого действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры. И жалобы такие же: на плохую жизнь.
   Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может, Жур ждет чего-то.
   - Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов? - спрашивает он старика. - И из женского монастыря тут, я смотрю, девушки?
   - Да куда же я всех перевезу? - кряхтит старик. - Я и никого-то не перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру...
   - Это верно, - соглашается Жур. - Разве всех перевезешь! У тебя ведь, кажется, три таких дома было...
   - Вы мне все прочитываете, - обижается старик. - Был один дом, правда, мой, а второй - женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в этакую халупу и еще здесь по ночам беспокоят...
   "Действительно, - думает Егоров, - для чего мы сюда пришли? Людей разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу".
   - А сынок твой где? - спрашивает старика Жур.
   - А откуда же я знаю? - разводит руками старик. - Вы бы не пришли, я и про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье...
   - Значит, не знаешь, где сынок?
   - Не знаю. Я ж говорю, только на днях вернулся. А Пашка, говорят, совсем уехал. В Читу, говорят...
   - Значит, ты еще не приступал к делам?
   - А какие ж у меня дела? Мелкая торговля, и то лавка стоит запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь что писали в газетах? В газетах писали: частный капитал должен торговать. То есть у кого есть деньжонки, пускай торгует...
   - Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым.
   - А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда мне знать, краденый он или дареный.
   На эти слова старика Жур не отвечает. Должно быть, не находит что ответить. Молчит.
   Где-то далеко глухо хлопают выстрелы. За перегородками, за черным занавесом тихо и тревожно переговариваются разбуженные люди. Кто-то поспешно одевается, стучит башмаками.
   Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно, тоже слышит. Но он, должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему сидит на табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика:
   - Ну, а сейчас-то чем еще думаете торговать, кроме оружия?
   - Какого оружия? - возмущается старик. - Собираете вы бабью сплетню какую-то. Делать вам нечего. И раньше были сыщики. Но такого не было, чтобы по ночам будить...
   - Раньше, это правда, такого не было, - соглашается Жур. - Раньше ты бы сунул сыщику от щедрот своих красненькую, допустим, и воруй и спи спокойно...
   Егорову хочется разглядеть лицо старика, но старик отворачивается от света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито усмехается.
   - Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился меня будить. Без всякой красненькой. Раньше, пожалуй, тебя бы не назначили на такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева...
   - Выходит, что мы, - опять соглашается Жур.
   Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос.
   - Выходит, что правда. Ведь как вся жизнь, целиком вся, перевернулась... А может, она опять обратно перевернется? А что, если она перевернется обратно? А?
   - Ты, наверно, на это и надеешься, - говорит Жур. И включает карманный фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы. - И Буросяхин на это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не рисковал, не берег для них оружие...
   - Тю, канитель какая! - еще больше сердится старик и плюет. - Опять он про оружие!.. Да ты его сначала найди. Найдешь - тогда разговаривай и хвались...
   - Найдем, - обещает Жур. - А как же не найти! Нас на это дело специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели. Кому-то и этим делом надо заниматься...
   На кирпичной плитке близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной кашей.
   Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая.
   "Наверно, на молоке, - думает Егоров. И еще думает: - Уж поскорее бы все это кончалось!"
   А Жур продолжает разговаривать со стариком.
   И Зайцев заметно томится. Когда где-то далеко хлопают выстрелы, он, как охотничья собака, делает стойку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, смотрит в окно. Ходит от окна к окну, заглядывает за перегородки.
   В дверь негромко стучат.
   Опять та женщина в цыганской шали на голых плечах выходит из-за перегородки открыть дверь, как будто не могут открыть старик или Жур, сидящие у двери.
   Входит раскрасневшийся вспотевший Водянков. Он здоровается, хозяйственно сморкается, щурит от света глаза.
   - Беседываете?
   - Да вот разговорились, - улыбается Жур, кивая на старика. - Давно не виделись. То он в тюрьме сидит, то я лежу в больнице...
   - А у нас получилось все как надо, - рассказывает Водянков. Буросяхина только что отвезли, со всей компанией...
   - Буросяхина? - спрашивает старик.
   - Его, дедушка, его, собственной персоной, - разглаживает пальцами пышные усы Водянков. - Правда, оказал сопротивление, а как же... Но, слава богу, отвезли. Отмучился, болезный. Отшумел...
   "Где-то было что-то интересное, - огорченно думает Егоров. - А мы тут просидели". И смотрит в широкую щель, как за перегородкой перед зеркалом худощавый мужчина в пенсне дрожащими руками застегивает на затылке готовый галстук-"бабочку".
   - Ну куда же вы теперь пойдете? Еще ночь. Они ведь к дедушке, они нас не затрагивают, - успокаивает мужчину женщина в цыганской шали. - Да и вас разденут по дороге. Тут опасно. А у вас вон какое богатое пальто...
   - Знал бы, не поехал, - никак не может застегнуть крючок на затылке мужчина. - Ведь как я не хотел сюда ехать! Это меня этот скотина Аркадий Алексеевич уговорил. Стоеросовая дубина. Уверял - приличное помещение...
   - А чего особенного? - будто обижается женщина. - У нас и не такие люди завсегда бывали. И все спокойно...
   Егорова отвлекают от этой картины выстрелы, вдруг захлопавшие, кажется, у самого дома. Егоров смотрит на дверь. А Зайцев бежит к двери.
   - Зайцев, не торопись, не на пожар, - негромко говорит Жур, не подымаясь с места.
   Жура, должно быть, не удивляют и эти выстрелы. А стреляют, похоже, прямо в дверь.
   "Как в ловушке мы", - думает Егоров. Но странное дело - страха не испытывает.
   Дверь открывается.
   В коридорчик не входит, а вваливается парень в кожаной тужурке, с лицом, измазанным чем-то черным.
   Это, наверно, шофер автобуса.
   - В самое ухо, - вздыхает он.
   И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а красным измазан он - кровью. Кровь льется ему за ворот.
   - Ах, дурак! - наконец сердится Жур.
   - Почему же я дурак? - обижается шофер.
   - Да не ты... Зайцев, перевяжи его... Умеешь? Это вот дедушкин сынок дурак, - кивает на старика Жур. - Это его работа. Ни в какую Читу он не уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется еще перепрятать с папашей оружие. Значит, сведения правильные...
   - Это что, вы насчет стрельбы думаете? - спрашивает старик. - Это, вы думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю вам слово, не Пашка...
   - Именно благородное слово, - усмехается Жур. - У тебя все слова благородные.
   Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу снять тужурку.
   Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет.
   А Жур отдергивает черный занавес.
   - Здравствуйте, - говорит он мужчине в пенсне, уже застегивающему жилетку. - Прошу предъявить ваши документы.
   - Я не обязан вам предъявлять, - с достоинством отвечает мужчина, и пенсне вздрагивает на его жилистом тонком носу. - Я, во-первых, случайно сюда... случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы сюда не поехал. А во-вторых...
   - Егоров, обыщи его.
   Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку.
   А Егоров смутился больше этого случайного посетителя. Как это вдруг обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего.
   - Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки.
   На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки.
   Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион".
   Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили с Катей покупать сорочку. И не купили. Егоров больше не чувствовал почтения к этому человеку. Он сперва подумал, что это какой-нибудь профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник...
   - Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что?
   - Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе...
   Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся огонек. Егоров удивился: правда, зажигалка.