Страница:
Опасно брать на работу такого человека. Но мне повезло. Во-первых, совершенно неожиданно освободилось место редактора молодежных программ, так как Валентина Арюкова безумно влюбилась в режиссера и уехала с ним на Север от всех соперниц. Во-вторых, за меня ходатайствовала могущественная Рогнеда Шабарова, которая была одним из родоначальников Горьковского ТВ, а к 1975 году, когда я окончила университет, уже работала директором Горьковского телевидения. Спустя много лет я узнала, сколько порогов ей пришлось обить в обкоме партии и в других инстанциях, чтобы доказать мое право на профессию.
И вот 30 сентября 1975 года, невзирая на мамину мечту об аспирантуре, с красным дипломом наперевес я шагнула в любимую редакцию «Факел» уже как равная. У меня появился стол, телефон и первое задание. Оно было ужасным! Была такая программа, которая называлась «Молодежный меридиан». Это была хорошая советская комсомольско-партийная пропаганда во славу ударников коммунистического труда. Мне поручили поехать на ударную комсомольскую стройку в город Богородск. Там, в 100 километрах от Нижнего, при помощи ударных комсомольских бригад строился новый завод хромовых кож.
Так сложилось в моей жизни, что я никогда не была ни на заводах, ни на стройках и плохо отличала рожь от пшеницы. Университетский дом, компания интеллектуалов, из увлечений – туризм, альпинизм, книги, поэзия. В общем, другая жизнь. Мне выделили хорошего кинооператора Виктора Тернового, и мы поехали на «козлике» (так называли ГАЗ-69, это была самая распространенная машина на Горьковском телевидении). Именно тогда я усвоила правильную привычку по дороге на съемки заправлять машину бензином, а оператора пивом. А для себя – обязательная остановка около районного универмага, где по недосмотру сельских покупателей иногда можно было купить интересные импортные вещи.
Часа через два мы прибыли на стройку, где нас никто не ждал. В результате я поступила грамотно. То есть начала отражать действительность именно такой, какой ее обнаружила. Я не знала, что принято найти главного начальника и взять его в гиды. К начальнику я пришла потом, после окончания съемок с одним-единственным вопросом: почему стройка называется ударной комсомольской, если за три часа съемок мы не обнаружили ни одного человека моложе 40 лет? Начальник занервничал и наутро позвонил в редакцию.
Затем меня водили к Шабаровой, и даже к великому Громову (председателю Комитета по телевидению и радиовещанию). Мое по-детски наивное удивление по поводу статуса стройки и тех реальных событий, которые я запечатлела на камеру, вызвали у Громова неожиданную реакцию – он разрешил выпустить программу в эфир практически без изменений. До сих пор не знаю, советовался ли он со своими кураторами из обкома партии или взял и рискнул, но я вышла в прямой эфир и в своем стиле радостно-искреннего монолога поведала зрителю о великом обмане и странных делах, которые творятся в Богородске. У меня были документальные съемки с курящими полупьяными и очень взрослыми людьми (как позднее выяснилось, это были зэки, находящиеся на «химии».) Представляю, как им было весело отвечать на мои вопросы про комсомольский энтузиазм. Сам завод меня тоже поразил и размахом, и полным невниманием к здоровью и безопасности рабочих. Завод хромовых кож – это настоящий химический комбинат, вредное и тяжелое производство.
Если говорить серьезно, я увидела жизнь с той стороны, о существовании которой не предполагала. После эфира было странное затишье. Меня никто не поздравлял и большинство глядели на меня как на человека, которого то ли сегодня, то ли завтра обязательно уволят. Все понимали, что смелость программы обусловлена наивностью и неопытностью. Но случилось чудо – «телезрители» из обкома партии не только одобрили программу, но и провели специальное совещание с использованием моего материала и лишили стройку статуса ударной и комсомольской.
Надо признать, что в течение последующих лет мне редко удавалось сделать что-то подобное. Я рассказывала о хороших людях, и только спустя три года подготовила проблемную программу «Круглый стол вокруг станка», которая опять же неожиданно для автора и для редакции стала событием на Всесоюзном фестивале молодежных программ (заняла второе место).
Теперь, с высоты прожитых лет, я понимаю, что первая вылазка на Богородский завод стала замечательным учебным пособием для меня самой и той планкой, к которой я потом сама тянулась – с переменным успехом.
Тетя Зина
«Факел»
Сагалаев
И вот 30 сентября 1975 года, невзирая на мамину мечту об аспирантуре, с красным дипломом наперевес я шагнула в любимую редакцию «Факел» уже как равная. У меня появился стол, телефон и первое задание. Оно было ужасным! Была такая программа, которая называлась «Молодежный меридиан». Это была хорошая советская комсомольско-партийная пропаганда во славу ударников коммунистического труда. Мне поручили поехать на ударную комсомольскую стройку в город Богородск. Там, в 100 километрах от Нижнего, при помощи ударных комсомольских бригад строился новый завод хромовых кож.
Так сложилось в моей жизни, что я никогда не была ни на заводах, ни на стройках и плохо отличала рожь от пшеницы. Университетский дом, компания интеллектуалов, из увлечений – туризм, альпинизм, книги, поэзия. В общем, другая жизнь. Мне выделили хорошего кинооператора Виктора Тернового, и мы поехали на «козлике» (так называли ГАЗ-69, это была самая распространенная машина на Горьковском телевидении). Именно тогда я усвоила правильную привычку по дороге на съемки заправлять машину бензином, а оператора пивом. А для себя – обязательная остановка около районного универмага, где по недосмотру сельских покупателей иногда можно было купить интересные импортные вещи.
Часа через два мы прибыли на стройку, где нас никто не ждал. В результате я поступила грамотно. То есть начала отражать действительность именно такой, какой ее обнаружила. Я не знала, что принято найти главного начальника и взять его в гиды. К начальнику я пришла потом, после окончания съемок с одним-единственным вопросом: почему стройка называется ударной комсомольской, если за три часа съемок мы не обнаружили ни одного человека моложе 40 лет? Начальник занервничал и наутро позвонил в редакцию.
Затем меня водили к Шабаровой, и даже к великому Громову (председателю Комитета по телевидению и радиовещанию). Мое по-детски наивное удивление по поводу статуса стройки и тех реальных событий, которые я запечатлела на камеру, вызвали у Громова неожиданную реакцию – он разрешил выпустить программу в эфир практически без изменений. До сих пор не знаю, советовался ли он со своими кураторами из обкома партии или взял и рискнул, но я вышла в прямой эфир и в своем стиле радостно-искреннего монолога поведала зрителю о великом обмане и странных делах, которые творятся в Богородске. У меня были документальные съемки с курящими полупьяными и очень взрослыми людьми (как позднее выяснилось, это были зэки, находящиеся на «химии».) Представляю, как им было весело отвечать на мои вопросы про комсомольский энтузиазм. Сам завод меня тоже поразил и размахом, и полным невниманием к здоровью и безопасности рабочих. Завод хромовых кож – это настоящий химический комбинат, вредное и тяжелое производство.
Если говорить серьезно, я увидела жизнь с той стороны, о существовании которой не предполагала. После эфира было странное затишье. Меня никто не поздравлял и большинство глядели на меня как на человека, которого то ли сегодня, то ли завтра обязательно уволят. Все понимали, что смелость программы обусловлена наивностью и неопытностью. Но случилось чудо – «телезрители» из обкома партии не только одобрили программу, но и провели специальное совещание с использованием моего материала и лишили стройку статуса ударной и комсомольской.
Надо признать, что в течение последующих лет мне редко удавалось сделать что-то подобное. Я рассказывала о хороших людях, и только спустя три года подготовила проблемную программу «Круглый стол вокруг станка», которая опять же неожиданно для автора и для редакции стала событием на Всесоюзном фестивале молодежных программ (заняла второе место).
Теперь, с высоты прожитых лет, я понимаю, что первая вылазка на Богородский завод стала замечательным учебным пособием для меня самой и той планкой, к которой я потом сама тянулась – с переменным успехом.
Тетя Зина
На самом деле никакая она мне не тетя. Она сама, смеясь, представляла меня своим друзьям и говорила:
– Это моя племянница, – и далее после паузы добавляла с улыбкой: – племянница по подруге.
Мои родители познакомились с тетей Зиной и ее подругой тетей Шурой во время удивительного путешествия по Енисею – от Красноярска до острова Диксон. Был такой маршрут в советские времена. Ходили по нему всего два теплохода, и билеты стоили очень дорого. Но интеллигенция (прежде всего питерская и московская) готова была платить деньги, чтобы увидеть Красноярские Столбы, Дудинку и вечную мерзлоту, город Норильск и проплыть по Северному Ледовитому океану до Диксона. А если повезет, то можно было застать настоящее полярное сияние (это была мечта моей мамы!).
Мне было в ту пору 10 лет, моему брату 12. Из детей только мы с братом были на трехпалубном теплоходе «Александр Матросов», потому что детский билет продавался по цене взрослого. Я до сих пор помню, с каким трепетом и смущением мама произносила это словосочетание: «тысяча рублей». Именно столько стоили наши путевки на четверых, а зарабатывал в семье в основном папа, и, значит, надо было целый год откладывать и экономить. Но это был стиль нашей семьи – копить на путешествия, потому что родители были уверены, что именно впечатления от красоты окружающего мира – главная ценность прожитой жизни. А поскольку без нас они путешествовать не хотели, им легче было заплатить.
Тетя Зина была к тому времени доктором наук, известным химиком. Ей было чуть больше сорока, а тете Шуре, физику-теоретику, кандидату наук, также коренной москвичке – около пятидесяти (в молодости она была женой того самого Аджубея, который затем был зятем Хрущева).
Моя мама всю жизнь тянулась к интересным людям и готова была отдать все что угодно за яркое общение. Это был именно такой случай.
Москвички Зина и Шура были самодостаточны, слегка высокомерны и первые несколько дней не обращали внимания на нашу веселую семейку. Тем более что обе были бездетны, и шумные дети их, конечно, раздражали.
А потом они неожиданно сошлись с моими родителями на почве любви к фотографии. Прямо около теплохода во льдах ныряли нерпы и тюлени. Мой папа ловко успевал зафиксировать усатые морды с рыбой в зубах, а москвички никак не поспевали. Было столько хохота и восторга. Постепенно нас стало шестеро.
Помню незабываемый момент, когда именно мне довелось вручать капитану корабля символический ключ от Полярного круга. Еще помню, как однажды к нашему теплоходу подплыли на лодках местные жители, и они уговаривали моих родителей посмотреть ненецкий поселок, они поплыли. Молодой парень залез на палубу и как-то очень быстро и легко посадил в лодку несколько человек, включая меня, причем родителей рядом не было.
Как потом выяснилось, аборигены украли нас с палубы теплохода именно затем, чтобы следом в их поселке образовалась толпа туристов, которым можно было бы всучить сувениры и оленьи шкуры в обмен на живые деньги или водку.
После путешествия по Енисею моя мама всегда останавливалась в Москве у тети Зины, которая жила вдвоем со своей мамой Ритой Александровной. Жизнь эта, как я сейчас понимаю, была нелегкой. Рита Александровна была капризной, вечно болела, контролировала каждый шаг своей взрослой дочери. Так что вырваться в командировку или в туристическую поездку ей было практически невозможно.
Тете Зине было под семьдесят, когда умерла ее мама. И можно сказать, что всю свою сознательную жизнь она не была свободной, несмотря на отсутствие детей.
Что касается мужчин, то и тут у нее не сложилось. Любимый парень ушел на войну, вернулся инвалидом, после чего физиологически не мог жениться и иметь детей. Эта безумная ситуация изматывала обоих. Они встречались, расставались и в результате так и прожили всю жизнь в разных квартирах, перезваниваясь каждый день и ревнуя друг друга до полусмерти.
Она стала автором мирового открытия в области химии, имела много учеников. Ее очень ценили в институте органической химии, где она проработала более пятидесяти лет.
Но ее жених также не терял времени, он стал знаменитым директором музея Пушкина в Москве (не изобразительных искусств имени Пушкина, а самого поэта Пушкина!), много ездил по миру и всегда привозил ей подарки. Под конец жизни тетя Зина сидела возле его постели и целовала ему руки.
Со мной получилось так, что тетя Зина и ее московская квартира с молодости стали особым центром влияния на меня и мою жизненную философию.
Она плохо реагировала на мое естественное желание побегать по магазинам, купить что-то новое для детей и мужа. Она считала, что в Москве есть много объектов, более достойных внимания, чем ГУМ, ЦУМ и «Детский мир».
Она водила меня в Третьяковку и в музей Александра Сергеевича Пушкина, где проходили чудесные литературные вечера.
Она отправила меня на знаменитую «бульдозерную» выставку, которая проходила на ВДНХ. Так я узнала, что есть художники, которых запрещают, и искусство, которое мне очень нравится.
Каждый раз она встречала меня в Москве свежим анекдотом и радостно рассказывала его мне, а я старалась запомнить.
Дело в том, что ее анекдоты имели глубокий смысл. Не случайно до сих пор я рассказываю их на своих тренингах по красноречию – к полному восторгу слушателей. Например, «анекдот про английскую королеву».
Он звучал так:
Однажды королева Англии в большом волнении вызвала «на ковер» своего первого министра и сказала ему:
– Милорд, правда ли, что вчера за партией в вист Вы сказали, что нет ни одной женщины в мире, которую нельзя было бы купить за деньги?
– Да, Ваше Величество.
– Это означает, что за деньги можно купить даже меня, королеву Англии?
– Да, Ваше Величество.
– (в большом гневе) И сколько же, по-вашему, может стоить королева Англии?
– Пятьсот тысяч фунтов стерлингов, Ваше Величество.
– (в жутком гневе) Пятьсот тысяч? За меня, королеву Англии?
– Вот Вы уже и торгуетесь… (Занавес.)
Тетя Зина рассказала мне про Сахарова еще задолго до его ссылки в Нижний Новгород, и это стало нашей общей тайной, так как мой папа не одобрял ученых, которые идут в политику.
Тетя Зина придирчиво относилась к моим первым опытам на телевидении и делала именно те замечания, которые заставляли меня сомневаться в себе и больше готовиться.
– Почему ты думаешь, что именно ты имеешь право общаться с людьми, а не кто-то другой? – спрашивала она меня, и в глазах плясали веселые чертики.
А я сердилась, дулась, пыталась доказать свою состоятельность. Но уже при следующем выходе в эфир сама себя спрашивала: «А почему это делаю я, а не кто-то другой, более умный, более талантливый?»
Я старалась всех своих новых друзей привести в дом к тете Зине.
На ее кухне сидели Явлинский, Немцов, Любимов и многие другие. Ей мог позвонить Сагалаев и спросить:
– Тетя Зина, что вы думаете по такому-то поводу?
Сразу после разговора она звонила мне, хохотала в трубку и очень гордилась, что он помнит телефон и называет ее точно так, как называли все мои друзья: «тетя Зина».
Вместе с тетей Шурой они были на моей свадьбе. Подарили нам с Вовой чудесные белые чашки, как символ будущего процветания. Я помню, как сильно переживала, когда разбилась последняя «тети-Зинина» чашка, и почти не удивилась, когда в наследство от нее по завещанию получила прекрасный кузнецовский сервиз, который не имеет цены.
Много лет я приходила в этот московский дом с пакетом вкусной еды и обязательным букетом цветов. Мы с первой секунды начинали суматошно и радостно готовить застолье и с криком «У-у-у, как вкусно!» поглощали все что угодно. И это было действительно вкусно, хотя те же самые продукты в другом месте и в другой компании показались бы вполне обычными.
Не только я, но и мои дети, а затем члены моей команды частенько ночевали в этой двухкомнатной квартире на улице Новоалексеевской на раскладушках и матрасах, иногда просыпаясь ночью от болезненного кашля Риты Александровны.
Я помню, как тетя Зина водила нас с моим юным женихом Володей в настоящий ресторан. Она заставила нас выбирать любую еду, закрыв ладошкой цену в правом ряду. Я помню тот счет за обед. Он стоил 13 рублей. И помню наше с Вовой смущение, так как это было в ту пору очень дорого.
Кем она была для меня? Другом? Нет, потому что общение было не на равных. Наставником, учителем? Тоже нет. Потому что у меня были другие наставники и другие учителя. Она любила меня так сильно, как может любить женщина, обделенная материнством. И я любила ее. И нуждалась в ней. Не знаю, существует ли на свете определение для такой долгой дружбы и такого редкого по взаимному интересу и доверию общения.
Мы были в Индии, где я выдавала старшую дочь Нелю замуж, когда мне позвонили и сообщили, что тетя Зина умерла, не дожив трех месяцев до своего 85-летия, к которому мы с ней готовились заранее и даже купили красивый брючный костюм. Она знала, что умирает, и последние ее слова перед моим отъездом в Индию, которые я помню, были такие:
– Я устала, Ниночек, но все равно так хочется жить!
Я знаю, что, пока я буду жить, у меня в ушах будет звенеть ее голос и имя, которым только она называла меня в течение сорока лет нашей дружбы:
– Как дела, Ниночек? Тебя так долго нет в Москве…
Превратности судьбы таковы, что сейчас я в Москве нахожусь гораздо дольше, чем раньше. У меня в Москве квартира. И много друзей.
Но я стараюсь не бывать в районе станции метро «Алексеевская», где стоит ее дом и горит свет в ее окнах.
– Это моя племянница, – и далее после паузы добавляла с улыбкой: – племянница по подруге.
Мои родители познакомились с тетей Зиной и ее подругой тетей Шурой во время удивительного путешествия по Енисею – от Красноярска до острова Диксон. Был такой маршрут в советские времена. Ходили по нему всего два теплохода, и билеты стоили очень дорого. Но интеллигенция (прежде всего питерская и московская) готова была платить деньги, чтобы увидеть Красноярские Столбы, Дудинку и вечную мерзлоту, город Норильск и проплыть по Северному Ледовитому океану до Диксона. А если повезет, то можно было застать настоящее полярное сияние (это была мечта моей мамы!).
Мне было в ту пору 10 лет, моему брату 12. Из детей только мы с братом были на трехпалубном теплоходе «Александр Матросов», потому что детский билет продавался по цене взрослого. Я до сих пор помню, с каким трепетом и смущением мама произносила это словосочетание: «тысяча рублей». Именно столько стоили наши путевки на четверых, а зарабатывал в семье в основном папа, и, значит, надо было целый год откладывать и экономить. Но это был стиль нашей семьи – копить на путешествия, потому что родители были уверены, что именно впечатления от красоты окружающего мира – главная ценность прожитой жизни. А поскольку без нас они путешествовать не хотели, им легче было заплатить.
Тетя Зина была к тому времени доктором наук, известным химиком. Ей было чуть больше сорока, а тете Шуре, физику-теоретику, кандидату наук, также коренной москвичке – около пятидесяти (в молодости она была женой того самого Аджубея, который затем был зятем Хрущева).
Моя мама всю жизнь тянулась к интересным людям и готова была отдать все что угодно за яркое общение. Это был именно такой случай.
Москвички Зина и Шура были самодостаточны, слегка высокомерны и первые несколько дней не обращали внимания на нашу веселую семейку. Тем более что обе были бездетны, и шумные дети их, конечно, раздражали.
А потом они неожиданно сошлись с моими родителями на почве любви к фотографии. Прямо около теплохода во льдах ныряли нерпы и тюлени. Мой папа ловко успевал зафиксировать усатые морды с рыбой в зубах, а москвички никак не поспевали. Было столько хохота и восторга. Постепенно нас стало шестеро.
Помню незабываемый момент, когда именно мне довелось вручать капитану корабля символический ключ от Полярного круга. Еще помню, как однажды к нашему теплоходу подплыли на лодках местные жители, и они уговаривали моих родителей посмотреть ненецкий поселок, они поплыли. Молодой парень залез на палубу и как-то очень быстро и легко посадил в лодку несколько человек, включая меня, причем родителей рядом не было.
Как потом выяснилось, аборигены украли нас с палубы теплохода именно затем, чтобы следом в их поселке образовалась толпа туристов, которым можно было бы всучить сувениры и оленьи шкуры в обмен на живые деньги или водку.
После путешествия по Енисею моя мама всегда останавливалась в Москве у тети Зины, которая жила вдвоем со своей мамой Ритой Александровной. Жизнь эта, как я сейчас понимаю, была нелегкой. Рита Александровна была капризной, вечно болела, контролировала каждый шаг своей взрослой дочери. Так что вырваться в командировку или в туристическую поездку ей было практически невозможно.
Тете Зине было под семьдесят, когда умерла ее мама. И можно сказать, что всю свою сознательную жизнь она не была свободной, несмотря на отсутствие детей.
Что касается мужчин, то и тут у нее не сложилось. Любимый парень ушел на войну, вернулся инвалидом, после чего физиологически не мог жениться и иметь детей. Эта безумная ситуация изматывала обоих. Они встречались, расставались и в результате так и прожили всю жизнь в разных квартирах, перезваниваясь каждый день и ревнуя друг друга до полусмерти.
Она стала автором мирового открытия в области химии, имела много учеников. Ее очень ценили в институте органической химии, где она проработала более пятидесяти лет.
Но ее жених также не терял времени, он стал знаменитым директором музея Пушкина в Москве (не изобразительных искусств имени Пушкина, а самого поэта Пушкина!), много ездил по миру и всегда привозил ей подарки. Под конец жизни тетя Зина сидела возле его постели и целовала ему руки.
Со мной получилось так, что тетя Зина и ее московская квартира с молодости стали особым центром влияния на меня и мою жизненную философию.
Она плохо реагировала на мое естественное желание побегать по магазинам, купить что-то новое для детей и мужа. Она считала, что в Москве есть много объектов, более достойных внимания, чем ГУМ, ЦУМ и «Детский мир».
Она водила меня в Третьяковку и в музей Александра Сергеевича Пушкина, где проходили чудесные литературные вечера.
Она отправила меня на знаменитую «бульдозерную» выставку, которая проходила на ВДНХ. Так я узнала, что есть художники, которых запрещают, и искусство, которое мне очень нравится.
Каждый раз она встречала меня в Москве свежим анекдотом и радостно рассказывала его мне, а я старалась запомнить.
Дело в том, что ее анекдоты имели глубокий смысл. Не случайно до сих пор я рассказываю их на своих тренингах по красноречию – к полному восторгу слушателей. Например, «анекдот про английскую королеву».
Он звучал так:
Однажды королева Англии в большом волнении вызвала «на ковер» своего первого министра и сказала ему:
– Милорд, правда ли, что вчера за партией в вист Вы сказали, что нет ни одной женщины в мире, которую нельзя было бы купить за деньги?
– Да, Ваше Величество.
– Это означает, что за деньги можно купить даже меня, королеву Англии?
– Да, Ваше Величество.
– (в большом гневе) И сколько же, по-вашему, может стоить королева Англии?
– Пятьсот тысяч фунтов стерлингов, Ваше Величество.
– (в жутком гневе) Пятьсот тысяч? За меня, королеву Англии?
– Вот Вы уже и торгуетесь… (Занавес.)
Тетя Зина рассказала мне про Сахарова еще задолго до его ссылки в Нижний Новгород, и это стало нашей общей тайной, так как мой папа не одобрял ученых, которые идут в политику.
Тетя Зина придирчиво относилась к моим первым опытам на телевидении и делала именно те замечания, которые заставляли меня сомневаться в себе и больше готовиться.
– Почему ты думаешь, что именно ты имеешь право общаться с людьми, а не кто-то другой? – спрашивала она меня, и в глазах плясали веселые чертики.
А я сердилась, дулась, пыталась доказать свою состоятельность. Но уже при следующем выходе в эфир сама себя спрашивала: «А почему это делаю я, а не кто-то другой, более умный, более талантливый?»
Я старалась всех своих новых друзей привести в дом к тете Зине.
На ее кухне сидели Явлинский, Немцов, Любимов и многие другие. Ей мог позвонить Сагалаев и спросить:
– Тетя Зина, что вы думаете по такому-то поводу?
Сразу после разговора она звонила мне, хохотала в трубку и очень гордилась, что он помнит телефон и называет ее точно так, как называли все мои друзья: «тетя Зина».
Вместе с тетей Шурой они были на моей свадьбе. Подарили нам с Вовой чудесные белые чашки, как символ будущего процветания. Я помню, как сильно переживала, когда разбилась последняя «тети-Зинина» чашка, и почти не удивилась, когда в наследство от нее по завещанию получила прекрасный кузнецовский сервиз, который не имеет цены.
Много лет я приходила в этот московский дом с пакетом вкусной еды и обязательным букетом цветов. Мы с первой секунды начинали суматошно и радостно готовить застолье и с криком «У-у-у, как вкусно!» поглощали все что угодно. И это было действительно вкусно, хотя те же самые продукты в другом месте и в другой компании показались бы вполне обычными.
Не только я, но и мои дети, а затем члены моей команды частенько ночевали в этой двухкомнатной квартире на улице Новоалексеевской на раскладушках и матрасах, иногда просыпаясь ночью от болезненного кашля Риты Александровны.
Я помню, как тетя Зина водила нас с моим юным женихом Володей в настоящий ресторан. Она заставила нас выбирать любую еду, закрыв ладошкой цену в правом ряду. Я помню тот счет за обед. Он стоил 13 рублей. И помню наше с Вовой смущение, так как это было в ту пору очень дорого.
Кем она была для меня? Другом? Нет, потому что общение было не на равных. Наставником, учителем? Тоже нет. Потому что у меня были другие наставники и другие учителя. Она любила меня так сильно, как может любить женщина, обделенная материнством. И я любила ее. И нуждалась в ней. Не знаю, существует ли на свете определение для такой долгой дружбы и такого редкого по взаимному интересу и доверию общения.
Мы были в Индии, где я выдавала старшую дочь Нелю замуж, когда мне позвонили и сообщили, что тетя Зина умерла, не дожив трех месяцев до своего 85-летия, к которому мы с ней готовились заранее и даже купили красивый брючный костюм. Она знала, что умирает, и последние ее слова перед моим отъездом в Индию, которые я помню, были такие:
– Я устала, Ниночек, но все равно так хочется жить!
Я знаю, что, пока я буду жить, у меня в ушах будет звенеть ее голос и имя, которым только она называла меня в течение сорока лет нашей дружбы:
– Как дела, Ниночек? Тебя так долго нет в Москве…
Превратности судьбы таковы, что сейчас я в Москве нахожусь гораздо дольше, чем раньше. У меня в Москве квартира. И много друзей.
Но я стараюсь не бывать в районе станции метро «Алексеевская», где стоит ее дом и горит свет в ее окнах.
«Факел»
Казалось бы, я так рано пришла на телевидение, что к моменту окончания университета уже имела имя, узнаваемость и могла легко написать сценарий и сюжета, и репортажа, и ток-шоу в прямом эфире. Чему мне надо было учиться? Оказалось – всему. До начала серьезной работы в качестве штатного сотрудника телевидение было для меня кружком, забавой, сказкой. Но как только я стала членом команды молодежной редакции «Факел», жизнь круто изменилась.
Мне стало казаться, что те же самые люди, которые так любили меня еще вчера, вдруг в один прекрасный момент потеряли ко мне уважение и симпатию. Я напоминала себе того самого слоненка из сказки Киплинга, у которого еще не вырос хобот и на которого с разных сторон ворчали взрослые жители джунглей, все время воспитывали и не давали передохнуть ни на секунду.
Каждый день я делала что-нибудь не то. То неправильно одевалась, то слишком много говорила, то писала сценарий не по той теме, которую обсуждали на редакционном совете. То теряла драгоценные фотографии из архива замечательного режиссера Мараша и потом искала их до потери сознания (даже если они оказывались у кого-то другого, я все равно чувствовала себя виноватой). Помню, как режиссер Маргарита Гончарова безнадежно пыталась научить меня красивой походке, так как в студии мне приходилось переходить от столика к столику, и я часто делала это весьма неловко. А редактор Наталья Михайловна Дроздова тыкала меня носом в очередные неточности исторического, географического и прочего характера, так как сама обладала исключительной памятью на даты, имена и была очень внимательной к каждому слову. Когда я после прямого эфира бежала за комплиментами в режиссерскую рубку, где сидел главный редактор «Факела» Владимир Близнецов (а рядом с ним почти вся редакция), то каждый раз получала весьма нелестный отзыв о прошедшем эфире.
Мне казалось, что я никогда не смогу угодить этим чудесным, веселым и ярким личностям, которых собрала когда-то вокруг себя замечательный организатор, позднее – руководитель Горьковской студии телевидения Рогнеда Александровна Шабарова.
Даже такой момент. Когда редакция «Факел» заказала фотографа для съемок группового портрета, меня не было в студии. Наталья Скворцова уговорила меня пойти в студенческую столовку пообедать и отдохнуть от нашего плохого студийного буфета. Она убедила меня, что мы успеем вернуться в студию вовремя, но фотограф пришел раньше времени и отказался ждать. В результате во всех книгах о Горьковском телевидении редакция «Факел» существует без меня, как будто меня там и не было. Но это, конечно, мелочи.
С высоты нынешних лет я точно знаю, что редакция «Факел» Горьковского телевидения – огромная удача в моей биографии. Я знаю, что меня там очень любили, воспринимали как свою дочку, свою воспитанницу. А критиковали больше других именно потому, что любили больше других. Помню, однажды я в очередной раз сотворила опасную глупость, притащив в редакцию запрещенную книгу академика Сахарова о конвергенции «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и устроив публичное чтение. Это было в 70-е годы, когда одно упоминание подобной книги или любого другого самиздата приравнивалось к уголовному преступлению и наказывалось реальными сроками. Именно в то время возникли пермские и мордовские лагеря для политических. Двое наших земляков – студенты Сергей Пономарев и Владимир Жильцов – попали в эти лагеря исключительно за то, что переписывали от руки эту книгу Сахарова.
Меня слушали с интересом и в полном молчании. Вдруг я что-то почувствовала, и подняла глаза на Рогнеду Александровну Шабарову. Мне трудно передать тот ужас, который застыл в ее глазах. Она тихо встала и вышла из комнаты. Я поплелась следом. За закрытой дверью своего кабинета она шепотом сказала мне, что я только что подставила лично ее и всю редакцию. Она сказала, что среди слушавших меня вряд ли найдется человек, который доложит о случившемся «кому следует», но все равно никто не может поручиться полностью даже за себя самого. Тогда все обошлось, но с того момента я стала более осторожной в речах и поступках.
Навсегда со мной останутся воспоминания о Владимире Сергеевиче Близнецове. Он собирал нас всех после рабочего дня в своем маленьком кабинете для того, чтобы прочитать вслух какой-нибудь рассказ или очерк из толстых журналов – «Нового мира», «Дружбы народов» или «Иностранной литературы». Он закончил сценарный факультет ВГИКа уже после того, как пришел на телевидение. Вместе с Михаилом Марашом они составляли элитную телевизионную бригаду. Близнецов писал точные слова, а Мараш находил изумительные картинки и музыкальные фразы, в результате чего получалось что-то абсолютно свежее, оригинальное и очень телевизионное.
Мы считали тогда нормальным, если сценарий возвращался к нам на переделку пять-шесть раз (до того, как мы приступали к съемкам). Мы считали нормальным, если автор репортажа на рейсовых автобусах добирался до своих героев для того, чтобы познакомиться, поговорить, собрать информацию, а затем уже написать сценарий и только после его утверждения получить съемочную бригаду.
Технология работы в молодежной редакции «Факел» соблюдалась жестко и неумолимо. При этом каждый участник команды всегда был в курсе общих дел, планов и новых проектов. Достаточно часто после посиделок у Близнецова кто-то из наших молодых парней-ассистентов бежал в ближайший магазин за бутылкой водки (это называлось «сбегать к Дусе»), а закуской служил черный хлеб с солью. Это был легкий допинг, если учесть, что бутылка разливалась на 15–20 человек и никто никогда не бежал за следующей. Мы садились и пели песни. К счастью, многие люди в редакции умели хорошо петь – сам Близнецов, Нина Рощина, Маргарита Гончарова, Елена Шляхтич. Они заводили, а мы тихо подмурлыкивали. Прежде всего Окуджаву, а потом наши редакционные песни, которые лихо сочинялись тем же Марашом и тем же Близнецовым.
До сих пор я иногда цитирую своим ученикам строки из наших веселых песен:
Мне повезло – я работала в «Факеле». Достаточно долго – внештатно с восьми лет и до двадцати одного, а затем в штате – целых семь лет до момента, когда в двадцать восемь лет я ушла в декрет рожать сына. Потом меня перевели старшим редактором общественно-политической редакции, где мне уже самой надо было создавать коллектив, ставить новые проекты, выстраивать отношения с властью.
Спасибо «Факелу» – я была к этому готова.
Мне стало казаться, что те же самые люди, которые так любили меня еще вчера, вдруг в один прекрасный момент потеряли ко мне уважение и симпатию. Я напоминала себе того самого слоненка из сказки Киплинга, у которого еще не вырос хобот и на которого с разных сторон ворчали взрослые жители джунглей, все время воспитывали и не давали передохнуть ни на секунду.
Каждый день я делала что-нибудь не то. То неправильно одевалась, то слишком много говорила, то писала сценарий не по той теме, которую обсуждали на редакционном совете. То теряла драгоценные фотографии из архива замечательного режиссера Мараша и потом искала их до потери сознания (даже если они оказывались у кого-то другого, я все равно чувствовала себя виноватой). Помню, как режиссер Маргарита Гончарова безнадежно пыталась научить меня красивой походке, так как в студии мне приходилось переходить от столика к столику, и я часто делала это весьма неловко. А редактор Наталья Михайловна Дроздова тыкала меня носом в очередные неточности исторического, географического и прочего характера, так как сама обладала исключительной памятью на даты, имена и была очень внимательной к каждому слову. Когда я после прямого эфира бежала за комплиментами в режиссерскую рубку, где сидел главный редактор «Факела» Владимир Близнецов (а рядом с ним почти вся редакция), то каждый раз получала весьма нелестный отзыв о прошедшем эфире.
Мне казалось, что я никогда не смогу угодить этим чудесным, веселым и ярким личностям, которых собрала когда-то вокруг себя замечательный организатор, позднее – руководитель Горьковской студии телевидения Рогнеда Александровна Шабарова.
Даже такой момент. Когда редакция «Факел» заказала фотографа для съемок группового портрета, меня не было в студии. Наталья Скворцова уговорила меня пойти в студенческую столовку пообедать и отдохнуть от нашего плохого студийного буфета. Она убедила меня, что мы успеем вернуться в студию вовремя, но фотограф пришел раньше времени и отказался ждать. В результате во всех книгах о Горьковском телевидении редакция «Факел» существует без меня, как будто меня там и не было. Но это, конечно, мелочи.
С высоты нынешних лет я точно знаю, что редакция «Факел» Горьковского телевидения – огромная удача в моей биографии. Я знаю, что меня там очень любили, воспринимали как свою дочку, свою воспитанницу. А критиковали больше других именно потому, что любили больше других. Помню, однажды я в очередной раз сотворила опасную глупость, притащив в редакцию запрещенную книгу академика Сахарова о конвергенции «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и устроив публичное чтение. Это было в 70-е годы, когда одно упоминание подобной книги или любого другого самиздата приравнивалось к уголовному преступлению и наказывалось реальными сроками. Именно в то время возникли пермские и мордовские лагеря для политических. Двое наших земляков – студенты Сергей Пономарев и Владимир Жильцов – попали в эти лагеря исключительно за то, что переписывали от руки эту книгу Сахарова.
Меня слушали с интересом и в полном молчании. Вдруг я что-то почувствовала, и подняла глаза на Рогнеду Александровну Шабарову. Мне трудно передать тот ужас, который застыл в ее глазах. Она тихо встала и вышла из комнаты. Я поплелась следом. За закрытой дверью своего кабинета она шепотом сказала мне, что я только что подставила лично ее и всю редакцию. Она сказала, что среди слушавших меня вряд ли найдется человек, который доложит о случившемся «кому следует», но все равно никто не может поручиться полностью даже за себя самого. Тогда все обошлось, но с того момента я стала более осторожной в речах и поступках.
Навсегда со мной останутся воспоминания о Владимире Сергеевиче Близнецове. Он собирал нас всех после рабочего дня в своем маленьком кабинете для того, чтобы прочитать вслух какой-нибудь рассказ или очерк из толстых журналов – «Нового мира», «Дружбы народов» или «Иностранной литературы». Он закончил сценарный факультет ВГИКа уже после того, как пришел на телевидение. Вместе с Михаилом Марашом они составляли элитную телевизионную бригаду. Близнецов писал точные слова, а Мараш находил изумительные картинки и музыкальные фразы, в результате чего получалось что-то абсолютно свежее, оригинальное и очень телевизионное.
Мы считали тогда нормальным, если сценарий возвращался к нам на переделку пять-шесть раз (до того, как мы приступали к съемкам). Мы считали нормальным, если автор репортажа на рейсовых автобусах добирался до своих героев для того, чтобы познакомиться, поговорить, собрать информацию, а затем уже написать сценарий и только после его утверждения получить съемочную бригаду.
Технология работы в молодежной редакции «Факел» соблюдалась жестко и неумолимо. При этом каждый участник команды всегда был в курсе общих дел, планов и новых проектов. Достаточно часто после посиделок у Близнецова кто-то из наших молодых парней-ассистентов бежал в ближайший магазин за бутылкой водки (это называлось «сбегать к Дусе»), а закуской служил черный хлеб с солью. Это был легкий допинг, если учесть, что бутылка разливалась на 15–20 человек и никто никогда не бежал за следующей. Мы садились и пели песни. К счастью, многие люди в редакции умели хорошо петь – сам Близнецов, Нина Рощина, Маргарита Гончарова, Елена Шляхтич. Они заводили, а мы тихо подмурлыкивали. Прежде всего Окуджаву, а потом наши редакционные песни, которые лихо сочинялись тем же Марашом и тем же Близнецовым.
До сих пор я иногда цитирую своим ученикам строки из наших веселых песен:
Или:
Вдохновенье, как скисший кефир.
Мы дрожим, словно ломтики студня.
Через час мы выходим в эфир,
Через два нас уволят со студии…
А почему редакция называлась «Факел»? Так придумали наши отцы-основатели. Они нарисовали заставку, которая напоминала олимпийский огонь, и зрителями в городе Горьком эта заставка долгие годы воспринималась как знак качества.
Нет у нас ни машин и ни дач,
Не хватает порой эрудиции.
Мы творцы молодых передач
С пожилыми суровыми лицами.
Мне повезло – я работала в «Факеле». Достаточно долго – внештатно с восьми лет и до двадцати одного, а затем в штате – целых семь лет до момента, когда в двадцать восемь лет я ушла в декрет рожать сына. Потом меня перевели старшим редактором общественно-политической редакции, где мне уже самой надо было создавать коллектив, ставить новые проекты, выстраивать отношения с властью.
Спасибо «Факелу» – я была к этому готова.
Сагалаев
Первый раз я увидела его во время своей первой учебы в Москве. Мне было всего двадцать четыре года, а курсы в Москве были организованы только для главных редакторов, а я была самым-самым младшим редактором молодежной редакции «Факел». Но Наталья Михайловна Дроздова, которая должна была поехать в Москву на учебу, ждала второго ребенка, когда первому уже было более десяти, и поехать в Москву она не могла, как говорится, по состоянию здоровья.
Так я оказалась первой в списке, и уже на следующий день в Москве чувствовала себя лишним звеном в спаянной компании комсомольских лидеров – уважаемых руководителей молодежных редакций из Питера, Ташкента, Риги, Красноярска и так далее. Я люблю учиться. Оставив на мужа двух маленьких девочек, я с полным энтузиазмом и восторгом посещала все лекции и все семинары на Шаболовке. Я старалась изо всех сил быть первой в учебе, так как в неформальном общении по вечерам в общежитии на улице Вавилова у меня не было никаких шансов хоть как-то обратить на себя внимание лидеров молодежного вещания страны под названием СССР.
Было много смешного. Например, восточный парень по имени Мансур (не помню, из какой республики) на третий день учебы подошел во мне с конкретным предложением, которое звучало крайне непристойно:
– Слушай, у меня уже три дня нет женщины. Сегодня вечером я варю плов, и ты остаешься со мной.
Вариантов отрицательного ответа предусмотрено не было, поэтому я сбежала к тете Зине и жила у нее целую неделю, дрожа от страха. И она очень веселилась по этому поводу.
Но речь не про меня, а про видение, которое возникло перед нами через две недели учебы, когда нас привезли в «Останкино» в молодежную редакцию ЦТ. Видение было кудрявым, веселым, одевалось в клетчатые штаны и носило фамилию Сагалаев. Я не совру, если скажу, что это имя было у всех на устах в то время в «Останкино». Шел 1976 год, и страна погрузилась в глубокий застой, но было несколько «форточек» (в том числе «Литературная газета» и молодежная редакция Центрального телевидения), которые могли себе позволить иронию, юмор и даже сатиру.
В программе нашего обучения была экскурсия по «Останкино» и встреча с молодежной редакцией ЦТ, ради которой приехали многие мои коллеги. В то время одной из самых популярных программ была программа «Адреса молодых», и заветной мечтой регионалов было попасть в эту программу. Помню, мы приехали в «Останкино», покрутились по всем нескончаемым коридорам, подивились на студии и монтажные, а затем нас отвели в кинозал. И мы стали с нетерпением ждать Сагалаева.
Это был тот момент, когда каждый из участников семинара должен был представить на суд московского жюри свою собственную работу, и нас специально просили в письмах привезти работы для показа и обсуждения.
Я была всю жизнь примерной ученицей и даже не думала, что можно приехать «пустой», поэтому взяла последнюю эфирную работу. Это была программа о разводах и о любви из цикла «Точка зрения», продолжалась она целых 54 минуты, там было много постановок с участием актеров, много экспертов и была одна главная мысль: «Развод гораздо более серьезный шаг, чем женитьба, и последствия развода всегда непредсказуемы». Вела нашу программу миловидная женщина-юрист. Там было много пафоса, но в целом мы с режиссером Михаилом Марашом вложили в эту программу много души, искренности и сочувствия.
Сагалаев пришел через десять минут после назначенного срока и сразу перешел к делу.
– Давайте смотреть работы.
Тут-то и выяснилось, что работа есть только одна, то есть моя. А другие люди вежливо старались объяснить «объективные» причины, по которым они не привезли видеозаписи. К слову сказать, работали мы тогда на монтажных аппаратах из Новосибирска под названием «Кадр», видеолента была широкой, тяжелой. Монтировали ее при помощи ножниц и скотча, и мой груз на 54 минуты составлял не менее десяти килограммов. Это был тот самый момент в моей жизни, когда я ощущала тяжесть каждой эфирной минуты в прямом смысле этого слова.
– Ну, и кто первый? – весело спросил кудрявый парень в клетчатых штанах.
Молчание было ему ответом. Наш куратор Галина Никулина растерялась и поглядела на меня. Я не хотела быть первой. За предыдущие две недели учебы я уже хорошо поняла, что моя программа состоит из одних ошибок и лучше бы ее никогда не показывать ни зрителям, ни друзьям. Лучше забыть о том, что я делала раньше, и начать работать по-новому. Но все взоры сошлись на мне, и Сагалаев, который было приуныл, радостно спросил:
Так я оказалась первой в списке, и уже на следующий день в Москве чувствовала себя лишним звеном в спаянной компании комсомольских лидеров – уважаемых руководителей молодежных редакций из Питера, Ташкента, Риги, Красноярска и так далее. Я люблю учиться. Оставив на мужа двух маленьких девочек, я с полным энтузиазмом и восторгом посещала все лекции и все семинары на Шаболовке. Я старалась изо всех сил быть первой в учебе, так как в неформальном общении по вечерам в общежитии на улице Вавилова у меня не было никаких шансов хоть как-то обратить на себя внимание лидеров молодежного вещания страны под названием СССР.
Было много смешного. Например, восточный парень по имени Мансур (не помню, из какой республики) на третий день учебы подошел во мне с конкретным предложением, которое звучало крайне непристойно:
– Слушай, у меня уже три дня нет женщины. Сегодня вечером я варю плов, и ты остаешься со мной.
Вариантов отрицательного ответа предусмотрено не было, поэтому я сбежала к тете Зине и жила у нее целую неделю, дрожа от страха. И она очень веселилась по этому поводу.
Но речь не про меня, а про видение, которое возникло перед нами через две недели учебы, когда нас привезли в «Останкино» в молодежную редакцию ЦТ. Видение было кудрявым, веселым, одевалось в клетчатые штаны и носило фамилию Сагалаев. Я не совру, если скажу, что это имя было у всех на устах в то время в «Останкино». Шел 1976 год, и страна погрузилась в глубокий застой, но было несколько «форточек» (в том числе «Литературная газета» и молодежная редакция Центрального телевидения), которые могли себе позволить иронию, юмор и даже сатиру.
В программе нашего обучения была экскурсия по «Останкино» и встреча с молодежной редакцией ЦТ, ради которой приехали многие мои коллеги. В то время одной из самых популярных программ была программа «Адреса молодых», и заветной мечтой регионалов было попасть в эту программу. Помню, мы приехали в «Останкино», покрутились по всем нескончаемым коридорам, подивились на студии и монтажные, а затем нас отвели в кинозал. И мы стали с нетерпением ждать Сагалаева.
Это был тот момент, когда каждый из участников семинара должен был представить на суд московского жюри свою собственную работу, и нас специально просили в письмах привезти работы для показа и обсуждения.
Я была всю жизнь примерной ученицей и даже не думала, что можно приехать «пустой», поэтому взяла последнюю эфирную работу. Это была программа о разводах и о любви из цикла «Точка зрения», продолжалась она целых 54 минуты, там было много постановок с участием актеров, много экспертов и была одна главная мысль: «Развод гораздо более серьезный шаг, чем женитьба, и последствия развода всегда непредсказуемы». Вела нашу программу миловидная женщина-юрист. Там было много пафоса, но в целом мы с режиссером Михаилом Марашом вложили в эту программу много души, искренности и сочувствия.
Сагалаев пришел через десять минут после назначенного срока и сразу перешел к делу.
– Давайте смотреть работы.
Тут-то и выяснилось, что работа есть только одна, то есть моя. А другие люди вежливо старались объяснить «объективные» причины, по которым они не привезли видеозаписи. К слову сказать, работали мы тогда на монтажных аппаратах из Новосибирска под названием «Кадр», видеолента была широкой, тяжелой. Монтировали ее при помощи ножниц и скотча, и мой груз на 54 минуты составлял не менее десяти килограммов. Это был тот самый момент в моей жизни, когда я ощущала тяжесть каждой эфирной минуты в прямом смысле этого слова.
– Ну, и кто первый? – весело спросил кудрявый парень в клетчатых штанах.
Молчание было ему ответом. Наш куратор Галина Никулина растерялась и поглядела на меня. Я не хотела быть первой. За предыдущие две недели учебы я уже хорошо поняла, что моя программа состоит из одних ошибок и лучше бы ее никогда не показывать ни зрителям, ни друзьям. Лучше забыть о том, что я делала раньше, и начать работать по-новому. Но все взоры сошлись на мне, и Сагалаев, который было приуныл, радостно спросил: