Страница:
Сочинение Тридаса-Нафе-Теоброма де Каутчука и проч.
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с французского и вступление В. Мильчиной
"Иностранная литература" 2003, Э4
----------------------------------------------------------------------------
Есть люди, которые убеждены, будто ремесло журналиста - легчайшая из
всех синекур; однако люди эти жестоко заблуждаются, чему порукой те труды,
каких мне стоит отыскать в кругу моих скромных пристрастий новый предмет,
способный отвлечь читателя от политики или скрасить его досуг. Отчаяние,
овладевшее мною, было столь велико, что я был уже готов утопиться в груде
снотворных и успокоительных брошюр, когда рука моя ухватилась по воле случая
(или того чудесного инстинкта самосохранения, который никогда не изменяет
человеку) за путевые заметки Кау'т'чука, ученого чужестранца, имя которого
недвусмысленно указывает на его происхождение. Поскольку меня не связует с
Кау'т'чуком ни одна из тех мрачных и гулких гармоний, на каких зиждется
совершенное согласие авторов и их критиков, я могу сделать вам по секрету
признание, бесценное для историков литературы и достойное того, чтобы мой
юный и ученый друг г-н Керар как можно скорее отразил его в прекрасном
сочинении, где он говорит обо мне столько гадостей[1]. Дело в том, что
гибкий, эластический и мягкий писатель, именуемый Кау'т'чуком, - не кто
иной, как весьма знаменитый юный китаец, которого китайские мандарины
благоволили послать в Париж, дабы он обучился там совершенствованию рода
человеческого и возвратился в Пекин, удостоившись звания бакалавра или
магистра искусств и наполнив ум знаниями, открытиями и номенклатурами. Мне
неизвестно, где именно он работал над описанием своего путешествия, однако я
берусь утверждать, что и житель Парижа, имей он, благодаря
предусмотрительной щедрости своих родителей, драгоценную возможность в
течение нескольких лет учиться в одной из превосходных столичных школ, не
изложил бы своих впечатлений более внятно.
Я много слышал о Кау'т'чуке, да и кто из нас не слышал о Кау'т'чуке?
Больше того, я знал его и под псевдонимами Тридас и Теобром, ибо, как бы ни
отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не
заметить эти имена, напечатанные крупными буквами на последней странице
любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, то я всегда мечтал
получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае,
который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и
официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с
Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не
спешили утолить мое любопытство. Кругом полным-полно отважных исследователей
неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, даже не побывав там[2],
но о Парагвае-Ру не слыхать ни слова. В этом-то расположении духа я и
пребывал, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую
книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно
"Живописное и индустриальное путешествие Кау'т'чука в Парагвай-Ру".
Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике
искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения,
благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и
Дидо, а может быть, и превосходит их. Паровой печатный станок, который уже
широко используется у истоков Миссисипи, сообщает книгам изящество и
аккуратность, к каким мы, жители старой Европы, не привыкли. Бумага в Новом
Свете плотная, хрустящая и способная долгое время находиться в сыром
климате, не превращаясь в кашу, как это случается с бумагой нашего
производства, что сулит некоторые выгоды потребителям книг, число коих столь
значительно умножилось у нас вследствие развития просвещения. Что же до
замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов
Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, которые
наперебой превращают алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих
буковок, радующих глаз изумительным уродством, и находят в том удовольствие.
Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау'т'чука, имеет то
неоспоримое преимущество, что решительно не поддается прочтению: этот опыт,
подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие
у издателя бездны ума и вкуса. Уже много лет сталкиваясь с подобными
благодетельными трудностями, изучая иероглифы, а главное, разбирая
собственноручную переписку высокоученого г-на Мишеля Берра[3], я, однако же,
торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог
бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной
предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на
авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими
годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного
коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше. Вот
что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании;
именно так и следовало бы издавать большую часть книг.
Путешествие Кау'т'чука началось 31 февраля 1831 года (по китайскому
стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета
"Вздорный". Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской
литературы, Кау'т'чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для
которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты
на гитовы, риф-банты уперлись в грот-ванты, брамсель вздернут на марсель, и
корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении[4]. В ясную
погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта;
корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[5], за
которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую
за Кау'т'чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания
сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя
один ученый муж именует канарейку изумрудной, а другой - оранжево-красной,
перья у нее желтые, не лишены известного интереса. Однако изыскания эти
слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями,
чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно
распорядиться полученнным образованием: ведь основная цель науки
заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных, которые
вдобавок не стоят того, чтобы над ними ломали голову.
Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку
вместе с Кау'т'чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из
самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку
удалось превратить снег в морскую соль посредством высушивания с
прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая
только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно
кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый
раствор квасцов и животной селитры, отчего он вновь обретает первоначальную
белизну. "Мы отведали этой превосходной соли, - добавляет Кау'т'чук, - и
убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет
нервные окончания языка и радует глаз".
Достойнейшее частное лицо, основавшее эту драгоценную мануфактуру, уже
давно открыло способ добывать восхитительное масло из некоторых тенерифских
булыжников, содержащих чистый и, можно сказать, самородный маслин; однако
эта операция ныне слишком широко известна, чтобы нам следовало
останавливаться на ней подробно. Нетрудно также догадаться, что древесная
растительность Тенерифе служит для производства того уксуса, каким
пользуются все парижане, а поскольку гумус, покрывающий склоны этой горы, в
высшей степени способствует созреванию салатообразных трав, нетрудно прийти
к заключению, что мыс Тенерифе - то место на земле, где можно отведать
наилучшего салата, в котором будет недоставать лишь перца, ибо за ним
надобно посылать в Кайенну[6]. Этот изъян, пожалуй, нетрудно устранить:
необходимо лишь отыскать перчин в местных корнеплодах или травах, вроде
латука или свеклы, в чем наш химик-агроном непременно преуспеет, если уже не
преуспел. После этого, благодарение небесам, науке останется мечтать лишь об
одном - о способе отыскивать в природе готовый салат вместе с тарелкой.
Мы не станем надолго задерживаться на мысе Доброй Надежды, где, как
остроумно замечает Кау'т'чук, все туземцы суть англичане или голландцы, что
сообщает местным дикарям весьма своеобразную физиономию, представление о
которой можно составить, лишь побывав в лондонских тавернах или
амстердамских кафешантанах. Путешественники не преминули посетить
прославленную Столовую гору, которая из-за грозы была как раз покрыта
водяной скатертью. Это, однако, не помешало им навестить знаменитого г-на
Гершеля, которого Кау'т'чук называет "племянник славный славного отца",
допуская lapsus linguae[7], за что я приношу извинения читателям[8]. Ведь мы
употребляем слово neveu <племянник, потомок>, происходящее от латинского
слова nepos, в поэтическом языке, когда говорим о наших прямых внуках или
правнуках. Впрочем, тому, кто владеет всеми наречиями земли, нередко
случается, избирая одно из них для удобства публики, погрешить некоторыми
незначительными spropositi[9], чем и объясняется столь безграничная
причудливость стиля наших ученых мужей.
Вернусь к г-ну Гершелю: "Он обосновался на Столовой горе, - пишет
Кау'т'чук, - с намерением провести там три года и проверить, полностью ли
идентична оборотная сторона тех звезд, которые он наблюдал с
противоположного бока, из английского города Гринвича, их лицевой стороне"?
Всякому известно, что для этих прекрасных изысканий в эмпиреях г-н Гершель
пользуется гигантским телескопом, мощность которого не поддается подсчетам,
ибо он обладает не переводимой в цифры способностью увеличивать небесные
тела в двенадцать раз больше, чем нужно. Восхитительная точность, с которой
г-н Гершель и его ученики ежедневно изображают Луну анфас и в профиль,
являет собою надежнейшую гарантию верности их чертежей, так что весь мир с
нетерпением ждет, когда же они наконец познакомят его с топографией Сатурна,
а главное - Урана, на котором они различают мельчайшие предметы четче, чем
могли бы сделать в своей спальне в самый полдень, а ведь это испокон веков
единственный час, когда господам ученым удается хватать звезды с неба.
Многие, пожалуй, сочтут, что до сих пор о путешествии моего китайца
можно было бы сказать то же, что сказал старый Фонтенель об очередной
витиеватости Колле: "Я не стану удивляться тому, что слышу каждый день"[10].
В самом деле, разве все рассказанное можно назвать чудесами, достойными
изумления! Кау'т'чук путешествовал, но и наука не стояла на месте; она
постоянно бежала впереди него. Подземное ядро, которое, как нам обещают, за
двадцать две с половиной минуты будет долетать по специальному туннелю из
Брюсселя в Париж, - штука посильнее, чем телескоп Гершеля; переварить ее
потруднее, чем салат с пика Тенерифе. Юный первооткрыватель, за которым я
благоговейно следую по пятам, начал, подобно лафонтеновскому мышонку,
который "не видел вовсе ничего", с невинных забав на пороге родного дома.
Нужно подождать, пока он освободится от наивных интуиций и постепенно усвоит
или, точнее, ассимилирует самые эклектические апперцепции своего
интеллектуального восприятия, дабы эстетически насладиться завоеваниями
своей понимающей способности. Для этого достаточно последовать за ним на
острова Палигенезии, куда он добрался, судя по всему, как раз за то время,
какое у меня ушло на написание предшествующей фразы.
Кау'т'чук недолго оставался на Ванвуа-Леболи: этот остров так пустынен,
что в нем на каждом шагу встречаются огромные деревни без единого дома. Наш
Кау'т'чук, вдохновляемый тем филантропическим духом, что вселяет в души
знатоков настоятельную потребность просвещать род человеческий и приучать
его исследовать самым подробным образом все вещи, до которых ему нет
никакого дела, ощущал в своей душе благородное стремление расссуждать и
спорить, для удовлетворения коего обычно потребна аудитория! Именно это
определило выбор почтенного путешественника и направило его стопы в сторону
необитаемого острова, кишащего народом, причем самые крошечные тамошние
деревушки казались ему населенными вполне порядочно, особенно если дело
происходило днем. Он был так любезен и предупредителен, что объявил эти края
владениями Франции, но не сообщил об этом туземцам, ибо был отчасти
дипломатом; по наитию он нарек новооткрытую землю островом Цивилизации.
Кау'т'чук даже не подозревал, насколько он близок к истине. Если исходить из
его "Мемуаров" (а из чего еще прикажете исходить, ведя речь о современной
литературе и новейшей истории, если не из "Мемуаров" Кау'т'чука?),
цивилизация этой страны достойна называться самой изощренной из всех, о
каких может мечтать на диво усовершенствованная нация; во всяком случае,
таково положение на данный момент. Имея дело с совершенствованием, нельзя ни
за что ручаться наперед.
Надеюсь, мне нет необходимости сообщать, что остров Цивилизации был
сплошь покрыт железными дорогами, ведь без них цивилизации нынче не живут;
но от наших железных дорог островитяне уже много лет как отказались из-за
медлительности этих последних. Новейший мотор, помогающий развить скорость
неизмеримо большую, чем прежде, поскольку благодаря ему, даже прибегая к
самым мелким единицам счета, время отъезда не отличишь от времени приезда, и
наоборот, - это электрический флюид. "Самый малый локомотив, сделанный
целиком из металла, - пишет Кау'т'чук, - величиной и формой схож с седельным
пистолетом, отчего и получил название пистолет Вольты[11]. Локомотив
прикрепляют с помощью железного кольца к стеклянному дорожному ящику, в
который помещают путешественника, и аппарат этот с неимоверной быстротой
устремляется по железной проволоке, служащей ему проводником; существование
этого скорого поезда отменяет нужду в любых других средствах передвижения".
Очевидно, что сей остроумный метод обладает, помимо скорости, другим
преимуществом, еще более драгоценным для оседлого населения, достаточно
многочисленного во всех странах: он не влечет за собою ни оскорбительных
экспроприаций, ни постоянных покушений на священные владения землепашца со
стороны жадных до наживы спекуляторов. Когда наступает час отъезда, поворот
рукоятки приводит в движение латунную проволоку, намотанную на огромную
катушку, а мирный поселянин может возвращаться к своим трудам так же
спокойно, как если бы он родился в пасторальной Аркадии, в прелестной
Темпейской долине или на любом из отсталых и варварских островов
Буколического архипелага.
Описанные дороги служат также для перевозки почты, и Кау'т'чук
утверждает, что нередки случаи, когда адресаты получают письма еще не
отправленные, в каковом утверждении, впрочем, нельзя не заподозрить
небольшого преувеличения.
Бесспорно другое: дальше по этой дороге наук или в этой науке дорог
идти некуда, если, конечно, мы не раскроем бесценный секрет острова Годоса,
"где дороги ходят", о котором сохранили для нас достоверные предания
"Доподлинная история Пантагрюэля" и память народная, ведь недаром говорится
о дорогах, что они идут, бегут, а порой даже заводят куда не надо.
Счастливые то были времена, когда повозки назывались сидейками, потому что
человек мог объехать весь мир, не вставая со своего сиденья, при условии,
конечно, что перед ним расстилалась мощеная королевская дорога! Именно к
этой великой эпохе нашей цивилизации (да возвратит нам ее Господь!) восходит
обычай начинать все путешествия, совершаемые для пользы образования, с
поездки в Рим, куда, согласно античной пословице, ведут все дороги, а это
ведь так удобно. Говорят, что к этому способу до сих пор прибегают многие
путешественники, которые сочиняют свои путевые заметки, не трогаясь с места,
однако это не относится к путешествию "Вздорного", на борту которого
находилось столько представителей Европы. Иные утверждают даже, что в их
число входил весь Научный конгресс, - быть может, именно поэтому в Париже о
"Вздорном" не говорят больше ни слова.
Нетрудно догадаться, что до острова Цивилизации уже дошли
сберегательные кассы - если, конечно, не придерживаться мнения, что они
оттуда вышли[12]. Кау'т'чук с удовольствием обнаружил их в самых жалких
деревушках; на его глазах безработный труженик, неимущий пролетарий, бедняк,
сраженный нищетой и отчаянием, спешили внести в эту ниспосланную Провидением
сокровищницу излишки необходимого, избытки насущного, плоды бережливости.
Вещь в этих краях обычная и оттого еще более трогательная - отказать
пяти-шести голодным ребятишкам в их жалкой ежедневной трапезе ради того,
чтобы обеспечить себе кусок хлеба на старости лет. Местные жители до такой
степени прониклись нравственным смыслом этого возвышенного установления, что
в большинстве своем предпочитают брать деньги в долг, чтобы увеличить взносы
в сберегательные кассы, - кстати, этот вполне законный способ уже вошел в
употребление и в Париже. Следствием сего восхитительного изобретения
палингенезийской философии стало полное исчезновение из оборота наличных
денег, ибо ни один миллионер не отважится презреть свои незыблемые и
священные денежные интересы и приберечь, не пустив в дело, даже такую
малость, какая потребна, чтобы вдохновить слепого. Злосчастный уличный Гомер
может, если ему угодно, терзать смычком скверную скрипку, на которой
остались всего две хриплые струны! Сколько бы он ни услаждал слух прохожих
своими монотонными мелодиями, ни одна монетка, даже самая мелкая и стертая,
не упадет в его жестяную кружку и не усладит его слух своим позвякиванием.
Эта кружка и есть сберегательная касса слепого, в которой он, однако, не
стал бы хранить ни одной монеты, если бы даже ему ее дали, ибо он с утра
ничего не ел. Таково, однако, одно из неизбежных следствий нашей фискальной
и финансовой цивилизации, которая не предназначена ни для слепых, ни тем
более для безруких.
Люди сварливые и злонамеренные озаботятся по сему случаю интересами
таких основных отраслей людского благосостояния, как торговля,
промышленность и искусства, которые делаются тем беднее, чем сильнее
развивается общественная жадность, - щедрые эти источники национальных
богатств кажутся неиссякаемыми, однако находятся ловкачи, которые тайно
высасывают из них средства и направляют потоки награбленного в океан
монополии и ростовщичества. На острове Цивилизации подобными парадоксами не
увлекаются. Там все помыслы обращены к сберегательным кассам, которые с
каждым днем жиреют ровно настолько, насколько тощают их клиенты; впрочем,
надо признать, что тем особам, которые будут иметь счастье ни в чем не
нуждаться, они однажды окажут очень своевременную помощь.
Я поклялся не говорить больше ни слова о политике: политика сама
слишком разговорчива, чтобы нуждаться в толмачах; однако тому, кто на свой
страх и риск взялся обсуждать вопросы, касающиеся прогресса, трудно обойтись
без этой безмерно прогрессивной науки. На острове Цивилизации, как и повсюду
в мире, политика находится в процессе совершенствования, и я осмелился бы
даже сказать, что она не оставляет желать лучшего, если бы сама она по своей
природе постоянно не желала лучшего. Остров Цивилизации наслаждается,
подобно нам с вами, прелестями представительного правления, иначе говоря,
имеет самую либеральную конституцию, какую только можно вообразить, -
конституцию, при которой одна шестидесятитысячная часть нации представляет
одну стопятидесятую часть на глазах у остальных ста сорока девяти и при их
единодушном одобрении.
Философическая и сентиментальная прижимистость, на которой зиждется
существование сберегательных касс, - душа представительных правлений,
которые знают, что жизнь им предстоит долгая, и чувствуют необходимость
откладывать средства в ожидании той поры, когда сила вещей приведет их в
состояние упадка и детского слабоумия. Впрочем, случиться это может с минуты
на минуту, ибо по причине чрезвычайной быстроты, с которой развивается
цивилизация, общественный вагон движется так стремительно, что электрическая
искра за ним не поспевает. Поэтому жалованье королей возбуждало прежде на
острове Цивилизации при каждой новой коронации бурные парламентские дебаты,
которым нередко случалось пошатнуть основания конституции. В конце концов
монархические victus и vestitus[13] до такой степени подешевели, что, после
того как династия, подававшая большие надежды, имела несчастье угаснуть, пав
жертвою слишком строгой диеты, политические промышленники были готовы
объявить о нехватке королевской материи, способной восседать на троне.
Вначале диетических государей пытались короновать по приговору суда,
предварительно взяв под арест, но несчастные отказывались, ссылаясь на
неприкосновенность личности, и суд давал им отсрочки, благодаря которым они
успевали сбежать или, по крайней мере, повеситься. В таком положении
монархия находилась до тех пор, пока один из тех изумительных гениев,
которые постоянно обнаруживаются в оппозиции, не изобрел остроумнейший
способ обойти эту трудность. Ныне королевство процветает под властью
прелестно инкрустированного палисандрового монарха, приводимого в движение с
помощью весьма несложного часового механизма. Достаточно завести пружину, и
правая рука добродушного самодержца подпишет превосходным почерком, бегло и
с наклоном вправо, двадцать или даже тридцать бумаг, причем все затраты при
подобной процедуре ограничиваются гербовым сбором; особенно же замечательно
в этой восхитительной конституционной машине то ее свойство, что она
запросто могла бы подписывать бумаги обеими руками, будь на то воля
механика. После того, как король подпишет все бумаги, его убирают в кладовую
до следующей сессии, приняв предварительно необходимые меры предосторожности
против злобных мелких насекомых, которые так лакомы до палисандра, -
единственных врагов, способных нарушить покой этого счастливого обитателя
картонного Лувра. Сие хитроумное изобретение свело цивильный лист до
скромной суммы в 17 франков 52 сантима - столько стоит жидкость, необходимая
для смазывания царствующей фамилии; так что, пока цены на оливковое масло не
возрастут, жителям острова Цивилизации не приходится опасаться революций.
Хотя я искренне отдаю должное неоспоримой грандиозности описанного
способа, мне, вероятно, следует отвести от себя слишком обычное по нынешним
временам подозрение в гнусных инсинуациях и подстрекательских намеках. Г-н
королевский прокурор, которого я безмерно уважаю, хотя не имею чести его
знать, никогда, надеюсь, не сможет меня упрекнуть в нарушении законов о
печати, ибо я скорее стану кружить целую вечность вокруг моей собственной
мысли, как цепной пес вокруг своей будки, чем преступлю закон на расстояние,
равное диаметру атома или даже значению новой идеи. Старый тори по рождению
и склонности, я известен тем, что всем палисандровым королям предпочитаю
монархов, произрастающих на королевском родословном древе.
Вдобавок, чтобы окончательно снять с себя ответственность, напомню, что
я всего лишь пересказываю подлинные впечатления Кау'т'чука, изложенные в его
путевых заметках - книге чрезвычайно редкой, как то и подобает возвышенному
и содержательному научному труду, но наполненной суждениями, бесспорно не
принадлежащими к числу здравых, что, я полагаю, не укрылось от внимания моих
читателей. Пожалуй, у Крозе или Текне, любимцев всех собирателей, вам еще
удастся отыскать драгоценный экземпляр "Путешествия Кау'т'чука",
напечатанный на коже удода и переплетенный в кожу грифона, иксиона,
единорога или бегемота, с фантастическим "кружевным" узором работы
полинезийского Бозонне, достойного соперника Тувенена[14], - но обойдется
вам это недешево.
Да здравствует писатель, стараниями которого эта превосходная книга
прибыла к нам из столь далеких краев! Мы во Франции нуждаемся отнюдь не в
легкой веселости, не в людях, которые походя и кстати тонко усмехаются над
мелкими слабостями: таких поверхностных шутников у нас более чем достаточно.
Мы нуждаемся в серьезной, прозорливой иронии, в людях, которые копают
глубоко и не успокаиваются до тех пор, пока не вырвут порок с корнем.
Взгляните на Сервантеса, на Батлера, на Свифта, на Стерна - эти люди не
удовлетворяются подрезанием luxuriem foliorum[15], они выкапывают дерево и
швыряют его на землю засохшим, без семян и побегов. Образцами подобной
критики, которою Вольтер и Бомарше злоупотребили самым роковым образом, по
легкомыслию или по злобе обратив ее против всех общественных идей, что у нас
еще оставались, были сочинения Рабле и Мольера, подражать которым, однако,
чрезычайно трудно; впрочем, в ущерб моим философическим убеждениям, я должен
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с французского и вступление В. Мильчиной
"Иностранная литература" 2003, Э4
----------------------------------------------------------------------------
Есть люди, которые убеждены, будто ремесло журналиста - легчайшая из
всех синекур; однако люди эти жестоко заблуждаются, чему порукой те труды,
каких мне стоит отыскать в кругу моих скромных пристрастий новый предмет,
способный отвлечь читателя от политики или скрасить его досуг. Отчаяние,
овладевшее мною, было столь велико, что я был уже готов утопиться в груде
снотворных и успокоительных брошюр, когда рука моя ухватилась по воле случая
(или того чудесного инстинкта самосохранения, который никогда не изменяет
человеку) за путевые заметки Кау'т'чука, ученого чужестранца, имя которого
недвусмысленно указывает на его происхождение. Поскольку меня не связует с
Кау'т'чуком ни одна из тех мрачных и гулких гармоний, на каких зиждется
совершенное согласие авторов и их критиков, я могу сделать вам по секрету
признание, бесценное для историков литературы и достойное того, чтобы мой
юный и ученый друг г-н Керар как можно скорее отразил его в прекрасном
сочинении, где он говорит обо мне столько гадостей[1]. Дело в том, что
гибкий, эластический и мягкий писатель, именуемый Кау'т'чуком, - не кто
иной, как весьма знаменитый юный китаец, которого китайские мандарины
благоволили послать в Париж, дабы он обучился там совершенствованию рода
человеческого и возвратился в Пекин, удостоившись звания бакалавра или
магистра искусств и наполнив ум знаниями, открытиями и номенклатурами. Мне
неизвестно, где именно он работал над описанием своего путешествия, однако я
берусь утверждать, что и житель Парижа, имей он, благодаря
предусмотрительной щедрости своих родителей, драгоценную возможность в
течение нескольких лет учиться в одной из превосходных столичных школ, не
изложил бы своих впечатлений более внятно.
Я много слышал о Кау'т'чуке, да и кто из нас не слышал о Кау'т'чуке?
Больше того, я знал его и под псевдонимами Тридас и Теобром, ибо, как бы ни
отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не
заметить эти имена, напечатанные крупными буквами на последней странице
любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, то я всегда мечтал
получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае,
который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и
официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с
Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не
спешили утолить мое любопытство. Кругом полным-полно отважных исследователей
неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, даже не побывав там[2],
но о Парагвае-Ру не слыхать ни слова. В этом-то расположении духа я и
пребывал, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую
книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно
"Живописное и индустриальное путешествие Кау'т'чука в Парагвай-Ру".
Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике
искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения,
благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и
Дидо, а может быть, и превосходит их. Паровой печатный станок, который уже
широко используется у истоков Миссисипи, сообщает книгам изящество и
аккуратность, к каким мы, жители старой Европы, не привыкли. Бумага в Новом
Свете плотная, хрустящая и способная долгое время находиться в сыром
климате, не превращаясь в кашу, как это случается с бумагой нашего
производства, что сулит некоторые выгоды потребителям книг, число коих столь
значительно умножилось у нас вследствие развития просвещения. Что же до
замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов
Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, которые
наперебой превращают алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих
буковок, радующих глаз изумительным уродством, и находят в том удовольствие.
Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау'т'чука, имеет то
неоспоримое преимущество, что решительно не поддается прочтению: этот опыт,
подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие
у издателя бездны ума и вкуса. Уже много лет сталкиваясь с подобными
благодетельными трудностями, изучая иероглифы, а главное, разбирая
собственноручную переписку высокоученого г-на Мишеля Берра[3], я, однако же,
торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог
бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной
предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на
авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими
годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного
коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше. Вот
что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании;
именно так и следовало бы издавать большую часть книг.
Путешествие Кау'т'чука началось 31 февраля 1831 года (по китайскому
стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета
"Вздорный". Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской
литературы, Кау'т'чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для
которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты
на гитовы, риф-банты уперлись в грот-ванты, брамсель вздернут на марсель, и
корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении[4]. В ясную
погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта;
корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[5], за
которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую
за Кау'т'чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания
сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя
один ученый муж именует канарейку изумрудной, а другой - оранжево-красной,
перья у нее желтые, не лишены известного интереса. Однако изыскания эти
слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями,
чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно
распорядиться полученнным образованием: ведь основная цель науки
заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных, которые
вдобавок не стоят того, чтобы над ними ломали голову.
Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку
вместе с Кау'т'чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из
самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку
удалось превратить снег в морскую соль посредством высушивания с
прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая
только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно
кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый
раствор квасцов и животной селитры, отчего он вновь обретает первоначальную
белизну. "Мы отведали этой превосходной соли, - добавляет Кау'т'чук, - и
убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет
нервные окончания языка и радует глаз".
Достойнейшее частное лицо, основавшее эту драгоценную мануфактуру, уже
давно открыло способ добывать восхитительное масло из некоторых тенерифских
булыжников, содержащих чистый и, можно сказать, самородный маслин; однако
эта операция ныне слишком широко известна, чтобы нам следовало
останавливаться на ней подробно. Нетрудно также догадаться, что древесная
растительность Тенерифе служит для производства того уксуса, каким
пользуются все парижане, а поскольку гумус, покрывающий склоны этой горы, в
высшей степени способствует созреванию салатообразных трав, нетрудно прийти
к заключению, что мыс Тенерифе - то место на земле, где можно отведать
наилучшего салата, в котором будет недоставать лишь перца, ибо за ним
надобно посылать в Кайенну[6]. Этот изъян, пожалуй, нетрудно устранить:
необходимо лишь отыскать перчин в местных корнеплодах или травах, вроде
латука или свеклы, в чем наш химик-агроном непременно преуспеет, если уже не
преуспел. После этого, благодарение небесам, науке останется мечтать лишь об
одном - о способе отыскивать в природе готовый салат вместе с тарелкой.
Мы не станем надолго задерживаться на мысе Доброй Надежды, где, как
остроумно замечает Кау'т'чук, все туземцы суть англичане или голландцы, что
сообщает местным дикарям весьма своеобразную физиономию, представление о
которой можно составить, лишь побывав в лондонских тавернах или
амстердамских кафешантанах. Путешественники не преминули посетить
прославленную Столовую гору, которая из-за грозы была как раз покрыта
водяной скатертью. Это, однако, не помешало им навестить знаменитого г-на
Гершеля, которого Кау'т'чук называет "племянник славный славного отца",
допуская lapsus linguae[7], за что я приношу извинения читателям[8]. Ведь мы
употребляем слово neveu <племянник, потомок>, происходящее от латинского
слова nepos, в поэтическом языке, когда говорим о наших прямых внуках или
правнуках. Впрочем, тому, кто владеет всеми наречиями земли, нередко
случается, избирая одно из них для удобства публики, погрешить некоторыми
незначительными spropositi[9], чем и объясняется столь безграничная
причудливость стиля наших ученых мужей.
Вернусь к г-ну Гершелю: "Он обосновался на Столовой горе, - пишет
Кау'т'чук, - с намерением провести там три года и проверить, полностью ли
идентична оборотная сторона тех звезд, которые он наблюдал с
противоположного бока, из английского города Гринвича, их лицевой стороне"?
Всякому известно, что для этих прекрасных изысканий в эмпиреях г-н Гершель
пользуется гигантским телескопом, мощность которого не поддается подсчетам,
ибо он обладает не переводимой в цифры способностью увеличивать небесные
тела в двенадцать раз больше, чем нужно. Восхитительная точность, с которой
г-н Гершель и его ученики ежедневно изображают Луну анфас и в профиль,
являет собою надежнейшую гарантию верности их чертежей, так что весь мир с
нетерпением ждет, когда же они наконец познакомят его с топографией Сатурна,
а главное - Урана, на котором они различают мельчайшие предметы четче, чем
могли бы сделать в своей спальне в самый полдень, а ведь это испокон веков
единственный час, когда господам ученым удается хватать звезды с неба.
Многие, пожалуй, сочтут, что до сих пор о путешествии моего китайца
можно было бы сказать то же, что сказал старый Фонтенель об очередной
витиеватости Колле: "Я не стану удивляться тому, что слышу каждый день"[10].
В самом деле, разве все рассказанное можно назвать чудесами, достойными
изумления! Кау'т'чук путешествовал, но и наука не стояла на месте; она
постоянно бежала впереди него. Подземное ядро, которое, как нам обещают, за
двадцать две с половиной минуты будет долетать по специальному туннелю из
Брюсселя в Париж, - штука посильнее, чем телескоп Гершеля; переварить ее
потруднее, чем салат с пика Тенерифе. Юный первооткрыватель, за которым я
благоговейно следую по пятам, начал, подобно лафонтеновскому мышонку,
который "не видел вовсе ничего", с невинных забав на пороге родного дома.
Нужно подождать, пока он освободится от наивных интуиций и постепенно усвоит
или, точнее, ассимилирует самые эклектические апперцепции своего
интеллектуального восприятия, дабы эстетически насладиться завоеваниями
своей понимающей способности. Для этого достаточно последовать за ним на
острова Палигенезии, куда он добрался, судя по всему, как раз за то время,
какое у меня ушло на написание предшествующей фразы.
Кау'т'чук недолго оставался на Ванвуа-Леболи: этот остров так пустынен,
что в нем на каждом шагу встречаются огромные деревни без единого дома. Наш
Кау'т'чук, вдохновляемый тем филантропическим духом, что вселяет в души
знатоков настоятельную потребность просвещать род человеческий и приучать
его исследовать самым подробным образом все вещи, до которых ему нет
никакого дела, ощущал в своей душе благородное стремление расссуждать и
спорить, для удовлетворения коего обычно потребна аудитория! Именно это
определило выбор почтенного путешественника и направило его стопы в сторону
необитаемого острова, кишащего народом, причем самые крошечные тамошние
деревушки казались ему населенными вполне порядочно, особенно если дело
происходило днем. Он был так любезен и предупредителен, что объявил эти края
владениями Франции, но не сообщил об этом туземцам, ибо был отчасти
дипломатом; по наитию он нарек новооткрытую землю островом Цивилизации.
Кау'т'чук даже не подозревал, насколько он близок к истине. Если исходить из
его "Мемуаров" (а из чего еще прикажете исходить, ведя речь о современной
литературе и новейшей истории, если не из "Мемуаров" Кау'т'чука?),
цивилизация этой страны достойна называться самой изощренной из всех, о
каких может мечтать на диво усовершенствованная нация; во всяком случае,
таково положение на данный момент. Имея дело с совершенствованием, нельзя ни
за что ручаться наперед.
Надеюсь, мне нет необходимости сообщать, что остров Цивилизации был
сплошь покрыт железными дорогами, ведь без них цивилизации нынче не живут;
но от наших железных дорог островитяне уже много лет как отказались из-за
медлительности этих последних. Новейший мотор, помогающий развить скорость
неизмеримо большую, чем прежде, поскольку благодаря ему, даже прибегая к
самым мелким единицам счета, время отъезда не отличишь от времени приезда, и
наоборот, - это электрический флюид. "Самый малый локомотив, сделанный
целиком из металла, - пишет Кау'т'чук, - величиной и формой схож с седельным
пистолетом, отчего и получил название пистолет Вольты[11]. Локомотив
прикрепляют с помощью железного кольца к стеклянному дорожному ящику, в
который помещают путешественника, и аппарат этот с неимоверной быстротой
устремляется по железной проволоке, служащей ему проводником; существование
этого скорого поезда отменяет нужду в любых других средствах передвижения".
Очевидно, что сей остроумный метод обладает, помимо скорости, другим
преимуществом, еще более драгоценным для оседлого населения, достаточно
многочисленного во всех странах: он не влечет за собою ни оскорбительных
экспроприаций, ни постоянных покушений на священные владения землепашца со
стороны жадных до наживы спекуляторов. Когда наступает час отъезда, поворот
рукоятки приводит в движение латунную проволоку, намотанную на огромную
катушку, а мирный поселянин может возвращаться к своим трудам так же
спокойно, как если бы он родился в пасторальной Аркадии, в прелестной
Темпейской долине или на любом из отсталых и варварских островов
Буколического архипелага.
Описанные дороги служат также для перевозки почты, и Кау'т'чук
утверждает, что нередки случаи, когда адресаты получают письма еще не
отправленные, в каковом утверждении, впрочем, нельзя не заподозрить
небольшого преувеличения.
Бесспорно другое: дальше по этой дороге наук или в этой науке дорог
идти некуда, если, конечно, мы не раскроем бесценный секрет острова Годоса,
"где дороги ходят", о котором сохранили для нас достоверные предания
"Доподлинная история Пантагрюэля" и память народная, ведь недаром говорится
о дорогах, что они идут, бегут, а порой даже заводят куда не надо.
Счастливые то были времена, когда повозки назывались сидейками, потому что
человек мог объехать весь мир, не вставая со своего сиденья, при условии,
конечно, что перед ним расстилалась мощеная королевская дорога! Именно к
этой великой эпохе нашей цивилизации (да возвратит нам ее Господь!) восходит
обычай начинать все путешествия, совершаемые для пользы образования, с
поездки в Рим, куда, согласно античной пословице, ведут все дороги, а это
ведь так удобно. Говорят, что к этому способу до сих пор прибегают многие
путешественники, которые сочиняют свои путевые заметки, не трогаясь с места,
однако это не относится к путешествию "Вздорного", на борту которого
находилось столько представителей Европы. Иные утверждают даже, что в их
число входил весь Научный конгресс, - быть может, именно поэтому в Париже о
"Вздорном" не говорят больше ни слова.
Нетрудно догадаться, что до острова Цивилизации уже дошли
сберегательные кассы - если, конечно, не придерживаться мнения, что они
оттуда вышли[12]. Кау'т'чук с удовольствием обнаружил их в самых жалких
деревушках; на его глазах безработный труженик, неимущий пролетарий, бедняк,
сраженный нищетой и отчаянием, спешили внести в эту ниспосланную Провидением
сокровищницу излишки необходимого, избытки насущного, плоды бережливости.
Вещь в этих краях обычная и оттого еще более трогательная - отказать
пяти-шести голодным ребятишкам в их жалкой ежедневной трапезе ради того,
чтобы обеспечить себе кусок хлеба на старости лет. Местные жители до такой
степени прониклись нравственным смыслом этого возвышенного установления, что
в большинстве своем предпочитают брать деньги в долг, чтобы увеличить взносы
в сберегательные кассы, - кстати, этот вполне законный способ уже вошел в
употребление и в Париже. Следствием сего восхитительного изобретения
палингенезийской философии стало полное исчезновение из оборота наличных
денег, ибо ни один миллионер не отважится презреть свои незыблемые и
священные денежные интересы и приберечь, не пустив в дело, даже такую
малость, какая потребна, чтобы вдохновить слепого. Злосчастный уличный Гомер
может, если ему угодно, терзать смычком скверную скрипку, на которой
остались всего две хриплые струны! Сколько бы он ни услаждал слух прохожих
своими монотонными мелодиями, ни одна монетка, даже самая мелкая и стертая,
не упадет в его жестяную кружку и не усладит его слух своим позвякиванием.
Эта кружка и есть сберегательная касса слепого, в которой он, однако, не
стал бы хранить ни одной монеты, если бы даже ему ее дали, ибо он с утра
ничего не ел. Таково, однако, одно из неизбежных следствий нашей фискальной
и финансовой цивилизации, которая не предназначена ни для слепых, ни тем
более для безруких.
Люди сварливые и злонамеренные озаботятся по сему случаю интересами
таких основных отраслей людского благосостояния, как торговля,
промышленность и искусства, которые делаются тем беднее, чем сильнее
развивается общественная жадность, - щедрые эти источники национальных
богатств кажутся неиссякаемыми, однако находятся ловкачи, которые тайно
высасывают из них средства и направляют потоки награбленного в океан
монополии и ростовщичества. На острове Цивилизации подобными парадоксами не
увлекаются. Там все помыслы обращены к сберегательным кассам, которые с
каждым днем жиреют ровно настолько, насколько тощают их клиенты; впрочем,
надо признать, что тем особам, которые будут иметь счастье ни в чем не
нуждаться, они однажды окажут очень своевременную помощь.
Я поклялся не говорить больше ни слова о политике: политика сама
слишком разговорчива, чтобы нуждаться в толмачах; однако тому, кто на свой
страх и риск взялся обсуждать вопросы, касающиеся прогресса, трудно обойтись
без этой безмерно прогрессивной науки. На острове Цивилизации, как и повсюду
в мире, политика находится в процессе совершенствования, и я осмелился бы
даже сказать, что она не оставляет желать лучшего, если бы сама она по своей
природе постоянно не желала лучшего. Остров Цивилизации наслаждается,
подобно нам с вами, прелестями представительного правления, иначе говоря,
имеет самую либеральную конституцию, какую только можно вообразить, -
конституцию, при которой одна шестидесятитысячная часть нации представляет
одну стопятидесятую часть на глазах у остальных ста сорока девяти и при их
единодушном одобрении.
Философическая и сентиментальная прижимистость, на которой зиждется
существование сберегательных касс, - душа представительных правлений,
которые знают, что жизнь им предстоит долгая, и чувствуют необходимость
откладывать средства в ожидании той поры, когда сила вещей приведет их в
состояние упадка и детского слабоумия. Впрочем, случиться это может с минуты
на минуту, ибо по причине чрезвычайной быстроты, с которой развивается
цивилизация, общественный вагон движется так стремительно, что электрическая
искра за ним не поспевает. Поэтому жалованье королей возбуждало прежде на
острове Цивилизации при каждой новой коронации бурные парламентские дебаты,
которым нередко случалось пошатнуть основания конституции. В конце концов
монархические victus и vestitus[13] до такой степени подешевели, что, после
того как династия, подававшая большие надежды, имела несчастье угаснуть, пав
жертвою слишком строгой диеты, политические промышленники были готовы
объявить о нехватке королевской материи, способной восседать на троне.
Вначале диетических государей пытались короновать по приговору суда,
предварительно взяв под арест, но несчастные отказывались, ссылаясь на
неприкосновенность личности, и суд давал им отсрочки, благодаря которым они
успевали сбежать или, по крайней мере, повеситься. В таком положении
монархия находилась до тех пор, пока один из тех изумительных гениев,
которые постоянно обнаруживаются в оппозиции, не изобрел остроумнейший
способ обойти эту трудность. Ныне королевство процветает под властью
прелестно инкрустированного палисандрового монарха, приводимого в движение с
помощью весьма несложного часового механизма. Достаточно завести пружину, и
правая рука добродушного самодержца подпишет превосходным почерком, бегло и
с наклоном вправо, двадцать или даже тридцать бумаг, причем все затраты при
подобной процедуре ограничиваются гербовым сбором; особенно же замечательно
в этой восхитительной конституционной машине то ее свойство, что она
запросто могла бы подписывать бумаги обеими руками, будь на то воля
механика. После того, как король подпишет все бумаги, его убирают в кладовую
до следующей сессии, приняв предварительно необходимые меры предосторожности
против злобных мелких насекомых, которые так лакомы до палисандра, -
единственных врагов, способных нарушить покой этого счастливого обитателя
картонного Лувра. Сие хитроумное изобретение свело цивильный лист до
скромной суммы в 17 франков 52 сантима - столько стоит жидкость, необходимая
для смазывания царствующей фамилии; так что, пока цены на оливковое масло не
возрастут, жителям острова Цивилизации не приходится опасаться революций.
Хотя я искренне отдаю должное неоспоримой грандиозности описанного
способа, мне, вероятно, следует отвести от себя слишком обычное по нынешним
временам подозрение в гнусных инсинуациях и подстрекательских намеках. Г-н
королевский прокурор, которого я безмерно уважаю, хотя не имею чести его
знать, никогда, надеюсь, не сможет меня упрекнуть в нарушении законов о
печати, ибо я скорее стану кружить целую вечность вокруг моей собственной
мысли, как цепной пес вокруг своей будки, чем преступлю закон на расстояние,
равное диаметру атома или даже значению новой идеи. Старый тори по рождению
и склонности, я известен тем, что всем палисандровым королям предпочитаю
монархов, произрастающих на королевском родословном древе.
Вдобавок, чтобы окончательно снять с себя ответственность, напомню, что
я всего лишь пересказываю подлинные впечатления Кау'т'чука, изложенные в его
путевых заметках - книге чрезвычайно редкой, как то и подобает возвышенному
и содержательному научному труду, но наполненной суждениями, бесспорно не
принадлежащими к числу здравых, что, я полагаю, не укрылось от внимания моих
читателей. Пожалуй, у Крозе или Текне, любимцев всех собирателей, вам еще
удастся отыскать драгоценный экземпляр "Путешествия Кау'т'чука",
напечатанный на коже удода и переплетенный в кожу грифона, иксиона,
единорога или бегемота, с фантастическим "кружевным" узором работы
полинезийского Бозонне, достойного соперника Тувенена[14], - но обойдется
вам это недешево.
Да здравствует писатель, стараниями которого эта превосходная книга
прибыла к нам из столь далеких краев! Мы во Франции нуждаемся отнюдь не в
легкой веселости, не в людях, которые походя и кстати тонко усмехаются над
мелкими слабостями: таких поверхностных шутников у нас более чем достаточно.
Мы нуждаемся в серьезной, прозорливой иронии, в людях, которые копают
глубоко и не успокаиваются до тех пор, пока не вырвут порок с корнем.
Взгляните на Сервантеса, на Батлера, на Свифта, на Стерна - эти люди не
удовлетворяются подрезанием luxuriem foliorum[15], они выкапывают дерево и
швыряют его на землю засохшим, без семян и побегов. Образцами подобной
критики, которою Вольтер и Бомарше злоупотребили самым роковым образом, по
легкомыслию или по злобе обратив ее против всех общественных идей, что у нас
еще оставались, были сочинения Рабле и Мольера, подражать которым, однако,
чрезычайно трудно; впрочем, в ущерб моим философическим убеждениям, я должен