Страница:
Еще в начале 20-х Карл Радек и знаменитый коминтерновский агент влияния Вилли Мюнценберг объяснили недоверчивому Ленину, что большевистский социализм скорее найдет поддержку в богатой диссидентствующей левой интеллигенции, чем в "массах рабочих и крестьян", у которых есть другие заботы. Умелый Мюнценберг создал в 20-30-е годы во Франции мощную сеть интеллигентов-"попутчиков", работавших на Советы. Один из ближайших помощников Мюнценберга Жибарти и был, скорее всего, куратором Майи в Париже.
В письме Барбюсу Роллан однажды высказал опасение, что его, Роллана, репутация может быть подмочена контактами с известным агентом Коминтерна Жибарти. Роллан перепоручил Жибарти заботам своей "Маши" (Майи), не задумавшись, кажется, о ее собственной принадлежности к органам. Издавая позже записки своего покойного отца Жоржа Дюамеля, Бернар Дюамель решил их прокомментировать и встретился для этого со вдовой Роллана. Вот что он написал после их беседы:
"Мария отрицает, что ею манипулировали Советы, но все же не скрывает того, что она думает в этой связи об одном человеке: "об одном друге, о ее "шефе" (вырвалось у нее в разговоре), который ее использовал". Из того, что она говорит, самый факт ее сотрудничества с Советами вытекает с несомненностью (даже если всего лишь в форме обыкновенного шантажа, что она признает).
Вероятно, речь идет здесь об агенте Луи Жибарти (он же Ласло Добош из так называемой "венгерской мафии" коминтерновских шпионов), а может, и о другом кураторе.
В беседе с русскими Майя была осторожнее, и все же она призналась А. Ваксбергу, навестившему ее в той же квартире на Монпарнасе за 15 лет до меня (и написавшему об этом три года тому назад):
"Еще и до того, как я уехала к Роллану из Советского Союза, я знала, что от Гепеу мне не избавиться".
Скрупулезно, на каждом шагу руководимый домашним наставником, любимой женой, Роллан превратился вскоре не просто в воинствующего сталиниста, но и в дисциплинированного внештатного сотрудника органов сталинской пропаганды. Майя оказалась "сильным работником". Да и кураторы у нее были не слабые.
Нельзя сказать, что разительные перемены в характере гуманиста и в стиле его выступлений прошли незамеченными. Даже наивный коммунист Борис Суварин, в недавнем прошлом один из "создателей" французской компартии (созданной на самом деле ОМС Коминтерна), отметив этот поворот Роллана в сторону строгой партийной дисциплины, так объяснял причины этого поворота:
"Из Москвы прислана была в его дом женщина, влияние которой не замедлило сказаться, ибо употреблены были коварные методы убеждения, к которым прибегли коммунистические мастера сталинской школы. Они не останавливались ни перед чем - ни перед расходами на внеочередное русское издание полного собрания сочинений Роллана, ни перед лестным приглашением, ни перед высочайшими почестями, ни перед обманными, завлекающими письмами Горького..."
Более поздние и более профессиональные авторы, работавшие в 90-е годы в московских архивах, ссылаясь на воспоминания Виктора Сержа, Андре Жида, подруги разведчика Мюнценберга Бабет Гросс, на книгу "Конец Советов" Анри Гильбо (вместе с которым Майя делала первые шаги в сети Коминтерна) и на бесчисленные пометки в коминтерновском архиве, формулировали то же "с последней прямотой", не щадя при этом и самолюбия самого нобелевского лауреата. Вот как писал об этом американский исследователь Стивен Кох в своей интереснейшей книге "Конец невинности. Интеллектуалы Запада и искушение сталинизма. 30 лет тайной войны":
"Мария Павловна Кудашева была агентом, находившимся в непосредственном подчинении советских секретных служб. <...> Кудашева отправилась в Швейцарию, чтобы занять то место, которое и стало главным в ее жизни, проникать во все уголки существования Роллана, чтобы руководить им в интересах органов. Задача эта была ею выполнена великолепно. Центральный партийный архив в Москве располагает бесчисленными досье, описывающими эпизоды, в которых и известность Роллана, и его принципы были использованы органами в то время, как он изображал "вальс невинности". С того самого момента, как она стала супругой Роллана, Кудашевой удавалось должным образом направлять всякое публичное выступление писателя, в чем она преуспевала до самой его смерти, после которой она унаследовала и легенду о нем, и его архивы. От начала до конца Кудашева поддерживала регулярные и тесные контакты с агентами служб, в том числе и с агентами Мюнценберга.
Тщеславие Роллана привело его к убеждению, что он наделен исключительным умом, отличительными чертами которого являются бесстрашие и независимость. На самом деле он был человеком самовлюбленным и эксцентричным, его легко было водить за нос и легко повергнуть в страх. Кудашева все с большим упорством укрепляла его в роли апостола сталинизма, ею же, в свою очередь, руководили Жибарти и другие агенты. За все эти годы, когда им манипулировали, Роллан успел утвердиться в своем полуневежестве и в том, что мы называем "внутренней непроникаемостью"... мог ли он задуматься над тем, какую роль играла его супруга? После встречи с Горьким... он признался Кудашевой, как огорчило его то открытие, что Горький в собственном доме окружен агентами тайной полиции. Что на это ответила княгиня, нам неизвестно.
А между тем нет сомнения в том, что она была агентом секретных служб, которые и ввели ее в жизнь Роллана, преследуя при этом свои собственные цели. Бабет Гросс призналась мне в этом летом 1989 года: "Она была штатная сотрудница, - заявила она категорически. - И она им руководила"".
То же подтверждали и Гильбо, служивший вместе с Кудашевой в Коминтерне, и прочие знавшие Майю французские леваки. Но ярче всего подтверждают это писания самого Роллана 30-х годов, его фантастический визит в Москву летом 1935 года, его последующие, совершенно параноические размышления над этим визитом, а также тайные слова раскаяния, произнесенные (после всех самоуверенных криков и заявлений, что он вознамерился переделать и человека, и его веру) едва слышным шепотом всего года четыре спустя. Я не назвал бы это трагедией Роллана, ибо он получил все земные знаки отличия, каких жаждал, и умер в своей постели. Но трагикомедией я бы все же решился это назвать. Подробный отчет о ней (изданный впервые лишь в 1992 году в издательстве Альбен Мишель в "29-й тетради творений Роллана") я не смог отыскать ни в одной муниципальной библиотеке Парижа, пришлось запрашивать книгу из "центрального резерва". Русскому читателю легче - он может отыскать перевод части московского дневника Роллана (правда, без последующих "детективных поисков" и без истории борьбы с Андре Жидом) в 3, 4 и 5 номерах журнала "Вопросы литературы" за 1989 год. Так или иначе, история эта представляется нам настолько любопытной, что обойти ее в рассказе о прекрасной княгине из ГПУ было бы жаль. Тем более, что французский издатель предуведомляет нас в предисловии о том, что многие из великих текстов великого Роллана пришлось переводить с русского, так что увидеть в их стиле Майину (и ее кураторов) руку не было бы столь уж нелепым. Зато издатель, готовивший тексты (проф. Бернар Дюшатле), считает нелепым самое предположение, что Роллан был сталинистом, и выдвигает против этого предположения убийственный аргумент: "в 1935-1936 годах Мальро, без сомнения, защищал Сталина с еще большим пылом, чем Р. Роллан". Не имея достаточно веских слов в защиту ни пылкого Мальро, ни эпохи кровавого сталинского террора, мы не станем вступать в полемику с французским профессором и предоставим читателю самому решать, "кто был кто". Дневник исторического путешествия нобелевского лауреата в город моего детства, отрочества, половой зрелости (и даже пенсионного обеспечения) предоставит вам достаточно фактов для самостоятельного суждения. Так что вернемся в лето 1935 года...
После стольких приглашений и стольких приготовлений Ромен Роллан, преодолев слабость тела (ему не было, впрочем, и семидесяти), решился на поездку в Москву. В годы, предшествующие поездке, он сделал много заявлений о верности СССР и его вождю Сталину, а также о преданности мировой революции, за которую он готов биться до последнего вздоха. Убежденный, что Сталин стремится к миру (а Гитлер к войне), Роллан все эти годы "боролся за мир" в сети, раскинутой по Европе агентом Коминтерна Вилли Мюнценбергом, и в тесном контакте с компартией Франции (как ныне документально подтверждено, неотступно и ежечасно руководимой Москвой через Коминтерн и ее тайного агента Эугена Фрида) активно занимался антифашистской и сталинистской пропагандой. Это все было известно в Советском Союзе, где Роллан, полузабытый во Франции, был объявлен главным писателем Запада, а главное - лучшим другом социализма. Имя Роллана славили на Первом съезде советских писателей. Вслед за изданием полного собрания его сочинений театры готовили инсценировки его прозы, киношники готовили фильмы, Большой театр изготовлял балет "Кола Брюньон". Накануне отъезда в Москву Роллан еще раз заклеймил Гитлера, убравшего с дороги кого-то из своих противников, и еще раз восхитился Советским Союзом, где царят свобода и гуманизм, а потом двинулся в путь...
Нельзя сказать, чтобы писатель был лишен доступа к информации и пребывал во мраке невежества. У него побывало несколько близких ему людей, которым довелось провести немало времени в Союзе (Истрати, Хартош, Вильдрак и другие). То, что они рассказывали о Москве и Ленинграде, настораживало или было страшным. После недолгой передышки в Москве начиналась новая волна террора. 1 декабря 1934 года произошло то, о чем безыскусно пели в неофициальной частушке: "Сталин Кирова убил в коридорчике". Официально об этом полагалось до самого 1956 года сообщать так: "С. М. Киров был злодейски убит агентами иностр. разведок - троцкистско-бухаринской бандой шпионов, диверсантов и убийц по прямому заданию врагов народа - Троцкого, Зиновьева и Каменева". Убийство Кирова послужило предлогом для развязывания самого страшного в русской (да и в европейской) истории гостеррора. Роллан ехал в гости "по приглашению Горького", чтобы все "увидеть своими глазами" и, подобно своему "другу" Горькому, свидетельствовать миру о гуманности Сталина и его карательных органов.
Визит был проведен приставленными к этому мероприятию органами "по першому классу", с участием множества организаторов, статистов и слуг. Если органы кое-где перестарались, а кое-где им просто не хватило вкуса, то они ведь не во дворцах росли и не в Лондоне, а грамоте учились "по вывескам". Роллана встречали еще на перроне в Варшаве, и то только потому, что он не разрешил встречать его на границе Швейцарии. В Варшаве, кроме советского посла, Роллана и его жену встретил руководитель ВОКСа Аросев, который просил разрешения везти Роллана от самого дома в Швейцарии (Роллан отказался). Аросев еще год назад, из Праги поздравлял Роллана с днем рождения, он претендовал на особую близость, добивался "любви и дружбы", и можно догадаться, отчего. Карьера его шла на убыль, началась новая волна террора, и Аросев знал (как, вероятно, знал и Маяковский в последний год жизни), что бывает с теми, чья карьера идет на убыль. Он, возможно, надеялся (напрасно надеялся), что истинная близость к Роллану убережет его от гибели. По дороге от Варшавы к советской границе Аросев уговорил супругов не ехать в гостиницу, а остановиться у него, в простой советской квартире, в простом советском доме (знаменитом Доме на набережной, в Доме правительства, большинство жильцов которого вскоре было ликвидировано)...
В Варшаве супруги заночевали в гостинице "Полония" у вокзала, где, по слухам, собирались фашисты и агенты контрразведки (в мое время там собирались только "полонистки" с панели). Упоминая об этом, Роллан говорит, что он предпочел бы последних. Его брак об этом, впрочем, красноречиво свидетельствует...
На пограничной советской станции Роллана ждали секретарь Горького, трагический агент ГПУ Крючков и бедный доктор-агент Л. Левин (расстрелян, как и Крючков, три года спустя). Левин был начальником лечсанупра Кремля, лечащим врачом Горького, и он еще в дороге внимательно изучил предписания швейцарского врача Роллана и анализы лауреата. Роллан с гордостью записал в тот день, что он переходит под отеческую опеку Совета народных комиссаров. К нему была сразу приставлена медсестра, а по приезде в Москву число его слуг станет внушительным (секретари, телефонистки, медики, повара, уборщицы, не считая охраны...) - здесь вам не проклятый капитализм, эксплуатирующий писателей. Здесь эксплуатируют кого положено...
Встречала супругов делегация писателей. Несмотря на предосторожности, кое-какие высокоорганизованные толпы поклонников в штатском все же попадались на пути и отрепетированно кричали хором: "Наш друг Роллан!".
Квартирка Аросева на десятом этаже Дома правительства оказалась довольно убогой, слуги едва умещались в ней и толклись в коридоре. Наконец всех удалось выпроводить и остаться одним для отдыха под раскаленной крышей, но тут из своих убежищ выползли неизбежные спутники социализма - клопы. Они остервенело набросились на непривычного швейцарского неженку-лауреата, и в конце концов супругам пришлось среди ночи бежать в отель "Савой", где у них была заказана скромная анфилада из шести комнат. Узнав об этом, бедняга Аросев рвал на себе волосы, грозился растерзать уборщицу, которой он телеграммой велел вывести клопов. Может быть, клопы противостояли ее усилиям, а может, товарищ Ягода, готовя дело на Аросева, подбросил в его жилище каких-нибудь особых клопов из питомника ГПУ. Существуют и другие гипотезы... Роллан много рассуждает в своем тайном дневнике, преданном наконец гласности, об "интригах" Аросева. Он правильно почувствовал: интрига была, но о смысле ее до сих пор спорят исследователи. Судя по хитрому письму, написанному Кудашевой Горькому, одной из главных целей приезда супругов Роллан, совпавшего по времени с Парижским конгрессом, где должен был председательствовать Горький, было дать еще один аргумент против поездки Горького в Париж (Горький стал уже "невыездным"). Как верно отмечает писатель А. Ваксберг, письмо М. Кудашевой Горькому похоже на ультиматум: Роллану надо с вами встретиться, и встретиться не в Париже, а в Москве. Врачи-гепеушники поддержали этот нажим своими средствами, приурочив к конгрессу очередное "ухудшение"...
И вот Роллан в отеле, и в редкую спокойную минуту может знакомиться с советской жизнью из окна своего номера. Толпа на улице кажется ему не слишком элегантной, но зато здоровой, сильной, откормленной... Впрочем, у него остается мало времени для этих штудий - его везут показывать ему самолет "Правда" (второй по величине после потерпевшего аварию "Горького"), потом в ВОКС на просмотр лучшего фильма всех времен и народов ("Чапаев"), потом в Большой театр, где Уланова танцует в "Бахчисарайском фонтане", а супругов Роллан приветствуют в их "царской ложе" (откуда по этому случаю выгнали дипломатов) сам Немирович-Данченко, сам Максим Литвинов, посол США Буллит. Отчаявшийся Аросев предлагает им бежать из отеля на дачу, которую он добыл "у самого Сталина". Роллан отказывается...
Следуют утомительные развлечения - приемы, завтраки, фильмы, а главное дисциплинированные, но восторженные толпы поклонников, корреспонденты, приветственные крики: Роллан купается в волнах славы, такого с ним еще не было...
И вот наконец главный день его жизни - 28 июня 1935 года. Он принят Сталиным и удостоился беседы. Отныне он будет не просто какой-то там писатель, лауреат чего-то, автор чего-то: он будет человеком, которого принял Сталин, владыка вселенной, божество прогрессивного человечества...
Произошло величайшее событие в жизни прогрессивного заграничного сочинителя Роллана, и, на мой взгляд, Сталин был в тот день на высоте. Майя, впрочем, тоже была на высоте (в журнале регистрации сталинского секретариата отмечено ее присутствие - "тов. жена Ромена Роллана"): это она подняла Роллана на эту высочайшую ступень, на которой, однако, он не проявил ни особой смелости, ни ума, ни оригинальности, ни наблюдательности... Повизгивал от восторга, как все испуганные гуманисты, курил фимиам, благодарил, извинялся. Ему хотелось, конечно, чтоб его беседа со Сталиным была предана гласности, чтоб целый мир увидел их имена рядом - Сталин и Роллан. Но в секретариате, помаявшись с текстом, решили: не надо. Слишком откровенно объяснялся Сталин. А может, слишком откровенно издевался над Ролланом. Слишком открыто лгал, зная, что гуманист все проглотит...
Но осталась в тайном ящике запись Роллана, она уже предана гласности, и грех было бы не остановиться на этих исторических ста минутах "гуманистического" позорища... Итак, за столом в кабинете Сталина кроме хозяина - Роллан, Маша и Аросев, навязавшийся в переводчики (еще шанс угодить, еще шанс уцелеть)...
Роллан начинает свои записи с портрета Сталина, во внешности которого он находит все признаки силы, прямоты, честности, мужества и еще и еще...
Затем Роллан с замиранием сообщает, что Сталин приветствовал его, Роллана, в очень лестных словах. После чего Роллан принимается благодарить Сталина за прием и заверяет его, что имя вождя вселяет в западный мир уверенность, гордость и все такое прочее. Панегирик был не более (но и не менее) постыдным, чем прочая лесть, которую Сталин выслушивал ежедневно. После этого Роллан долго извинялся, что он хочет задать три вопроса, потому что хотя он все понимает в действиях Сталина, и в репрессиях, и в трудностях, и он все одобряет и ни в чем никогда не усомнится, на Западе есть люди, именно среди сочувствующих, среди друзей, которым не всегда все понятно, хотя ему-то лично все понятно...
В общем, сто раз извинившись и от всех гуманистов отрекшись, Роллан приступил к выполнению тяжкого долга супергуманиста эпохи.
"Конечно, вы тысячу раз правы, так энергично расправляясь с сообщниками покушения на Кирова, но вот... Это раз.
А еще вот был тут один французский писатель Виктор Серж, который был сослан в Оренбург, понятно, что дело это ничтожное, но зачем давать повод для всяких лживых слухов во Франции... Я его лично не знаю, этого Сержа, но во Франции человек, которого преследуют, всегда может вызвать сочувствие, а его ссылка - волну протестов..."
Или еще вот - принят в СССР закон об уголовном наказании, даже о казни детей с 12-летнего возраста... Он-то, Роллан, может понять необходимость этого, но неразумная французская публика может не понять, все же дети...
Ну, а третье - из сферы идеологии. Хотя он, Роллан, сам известный миротворец и знает о неудержимом стремлении СССР к миру, не объяснить ли товарищам, что нельзя все же увлекаться пацифизмом. Война бывает справедливой. Тем более, вот сейчас идут переговоры русских с французскими агрессивными империалистами...
Роллан извинился за долгую речь, а Сталин сказал, что это все было очень интересно, что он слушал с большим удовольствием и он берется все это объяснить... В объяснениях Сталина Роллана поразили "совершенная абсолютная простота, прямодушие, правдивость...". И вот она, запись правдивых объяснений:
"О поспешной казни ста человек после убийства Кирова он говорит, что это вышло за рамки законности и морали, возможно, даже было политической ошибкой, но мы поддались чувствам (может, он сказал - страсти). Эти сто человек, которые "не принимали участия в убийстве Кирова, они все-таки были террористами, тайными агентами Германии, Польши, Литвы (а может, Латвии?). Нужно было дать пример для устрашения. И мы решили не давать этим убийцам (а некоторые из них даже похвалялись своим желанием убивать) этой чести предстать на открытом процессе, решили не предоставлять им трибуну..."
Это было поразительное признание, недаром наверху решили не придавать его гласности. Во-первых, откуда взялись сто казней, когда счет уже шел на тысячи? К тому же легко представить себе, какой шум подняли бы на Западе друзья Роллана, если бы в какой-нибудь Бельгии или в США казнили без суда сотню или тысячу. И откуда в Литве (или Латвии?) или всей Европе - сто шпионов? Вот через год-два шпионов (в том числе "аргентинских") будут ловить тысячами даже в каком-нибудь пошехонском безлюдье... Однако вот очень важное признание: дело не в наказании, дело в "устрашении", в слепом терроре, на котором держится вся коммунистическая система.
Сталин правильно рассудил, что сомнения эти не придут в голову Роллану. Ведь уж наверное, прежде, чем принять Роллана, Сталин поинтересовался, что там о нем сказано в сводках Ягоды, точнее, агента Ягоды Майи Кудашевой. И уж наверное, она не утаила от куратора того, что выложила мне на своей монпарнасской кухне при первой встрече:
- Роллан был дурак.
Так что Сталин мог, не опасаясь подвоха, натешиться вдоволь. А Роллан старательно записал для потомства его простодушные, честные речи:
"Нам очень неприятно осуждать, казнить. Это грязное дело. Лучше было бы находиться вне политики и сохранить свои руки чистыми. Но мы не имеем права находиться вне политики, если хотим освободить порабощенных людей. А когда соглашаешься заниматься политикой, то уже все делаешь не для себя, а только для государства: государство требует, чтобы мы были безжалостны... нам приходится учитывать не только мнение зарубежных друзей СССР, которые упрекают нас в том, что мы безжалостны, но и наших товарищей внутри нашей страны, которые упрекают нас в том, что мы слишком снисходительны. Даже соучастников убийства Кирова, которые знали о заговоре, допустили его, хотели этого убийства, но не приняли в нем активного участия, таких, как Зиновьев и Каменев, мы сочли возможным не осудить на смерть. И наши товарищи в СССР возмущены этим".
Легко представить себе, с каким презрением оглядел товарищ Сталин лауреата, записывающего всю эту ахинею, прежде чем перейти к рассказу об опасных детях и женщинах, ползающих с ножами и ядом по коридорам Кремля, чтобы убить его мудрых вождей:
"Наши враги из капиталистического окружения не знают покоя. Они проникают в любую среду, засылая своих агентов в лоно церкви, семьи, заражают ненавистью женщин и детей. Вот факты. Недавно мы раскрыли, что несколько молодых женщин из старых семей сумели проникнуть в окружение руководителей партии, чтобы их отравить. (Сталин не сказал, но я сам узнал недавно, что речь идет о нем самом: его библиотекарша, которой он доверял, была арестована при попытке его отравить: она проникла к нему из-за беспечности наркома Енукидзе.) Враги преступно взвинчивают этих женщин. И они воображают себя Шарлоттами Корде. А с детьми еще хуже. Там и сям возникают тайные группы маленьких бандитов, человек по пятнадцать (?), вооруженных ножами, и они, подстрекаемые взрослыми, которым платят наши враги, убивают "ударников", мальчиков и девочек (даже и не по политическим мотивам, а просто потому, что они "ударники", хорошие ученики), они совершают эти убийства, они насилуют молодых девушек и подстрекают их к проституции и т. д. И только недавно, в связи с убийством одной девочки, мы раскрыли эти факты двухлетней и трехлетней давности. Мы были слишком заняты политическими заботами, колхозами, мы этого не знали, у нас не хватало времени... Когда мы об этом узнали, мы были потрясены. Как быть? Нам понадобится два или три года, чтобы искоренить всех этих разбойников. И мы этого добьемся. Но сейчас мы должны были принять закон, который грозит смертной казнью детям-преступникам, которым уже исполнилось 12 лет, и особенно их подстрекателям. Но на самом деле закон этот никогда не применяют. И я надеюсь, что его никогда не будут применять, понятное дело, что мы не можем это сказать открыто: иначе он утратит нужный эффект, эффект устрашения. Отдан секретный приказ проявлять строгость только ко взрослым подстрекателям. Этим пощады не будет... (Слушая об этих тайно совершаемых жестоких преступлениях женщин и детей, я впервые понял ту реальность, о которой мы забываем на Западе: старая, варварская, жестокая Россия, которая еще жива и с которой приходится бороться большевикам)".
Наконец-то гуманист-сталинист узнал страшную правду о старой России, о жутких русских детях и отравительницах-аристократках, наполняющих Кремль! Он услышал об этом из правдивых уст вождя-гуманиста, и ему захотелось уйти от этих ужасов, поговорить о чем-нибудь прекрасном, например, о гуманизме вождя:
"Я отвечаю, что "хотел бы поговорить также и на другие темы, более светлые и радостные: так, например, меня интересует вопрос о новом гуманизме, который провозглашаете вы, товарищ Сталин: в вашей недавней речи прозвучали прекрасные слова о том, что "самый ценный и решающий из всех капиталов, существующих в мире, это люди - новый человек и та новая культура, которую он создает"".
Товарищ Сталин был доволен, что товарищ Роллан следит за его основополагающими трудами, посоветовал ему почаще читать "Анти-Дюринг" и намекнул, что делу время, потехе час. Товарищ Роллан покинул товарища Сталина и пошел изливать свои восторги по поводу его мудрости в отель...
Русскому же читателю, одолевшему роллановское изложение этого циркового вранья, напомню лишь, что к тому времени в лагерях нашей многострадальной родины томились уже "лагерные дети" (рожденные в лагере) и "кулацкие дети" (пойманные во время коллективизации и отправленные в лагеря), к которым вскоре присоединились "дети врагов народа" и "испанские дети". По формулировке "член семьи врага народа" Особое совещание давало 12-летним детям от 5 до 8 лет лагеря. Впрочем, эти дети, как видите, мало беспокоили левых западных гуманистов, а потому вернемся к нашей теме - к Роллану и его надсмотрщице-жене.
В письме Барбюсу Роллан однажды высказал опасение, что его, Роллана, репутация может быть подмочена контактами с известным агентом Коминтерна Жибарти. Роллан перепоручил Жибарти заботам своей "Маши" (Майи), не задумавшись, кажется, о ее собственной принадлежности к органам. Издавая позже записки своего покойного отца Жоржа Дюамеля, Бернар Дюамель решил их прокомментировать и встретился для этого со вдовой Роллана. Вот что он написал после их беседы:
"Мария отрицает, что ею манипулировали Советы, но все же не скрывает того, что она думает в этой связи об одном человеке: "об одном друге, о ее "шефе" (вырвалось у нее в разговоре), который ее использовал". Из того, что она говорит, самый факт ее сотрудничества с Советами вытекает с несомненностью (даже если всего лишь в форме обыкновенного шантажа, что она признает).
Вероятно, речь идет здесь об агенте Луи Жибарти (он же Ласло Добош из так называемой "венгерской мафии" коминтерновских шпионов), а может, и о другом кураторе.
В беседе с русскими Майя была осторожнее, и все же она призналась А. Ваксбергу, навестившему ее в той же квартире на Монпарнасе за 15 лет до меня (и написавшему об этом три года тому назад):
"Еще и до того, как я уехала к Роллану из Советского Союза, я знала, что от Гепеу мне не избавиться".
Скрупулезно, на каждом шагу руководимый домашним наставником, любимой женой, Роллан превратился вскоре не просто в воинствующего сталиниста, но и в дисциплинированного внештатного сотрудника органов сталинской пропаганды. Майя оказалась "сильным работником". Да и кураторы у нее были не слабые.
Нельзя сказать, что разительные перемены в характере гуманиста и в стиле его выступлений прошли незамеченными. Даже наивный коммунист Борис Суварин, в недавнем прошлом один из "создателей" французской компартии (созданной на самом деле ОМС Коминтерна), отметив этот поворот Роллана в сторону строгой партийной дисциплины, так объяснял причины этого поворота:
"Из Москвы прислана была в его дом женщина, влияние которой не замедлило сказаться, ибо употреблены были коварные методы убеждения, к которым прибегли коммунистические мастера сталинской школы. Они не останавливались ни перед чем - ни перед расходами на внеочередное русское издание полного собрания сочинений Роллана, ни перед лестным приглашением, ни перед высочайшими почестями, ни перед обманными, завлекающими письмами Горького..."
Более поздние и более профессиональные авторы, работавшие в 90-е годы в московских архивах, ссылаясь на воспоминания Виктора Сержа, Андре Жида, подруги разведчика Мюнценберга Бабет Гросс, на книгу "Конец Советов" Анри Гильбо (вместе с которым Майя делала первые шаги в сети Коминтерна) и на бесчисленные пометки в коминтерновском архиве, формулировали то же "с последней прямотой", не щадя при этом и самолюбия самого нобелевского лауреата. Вот как писал об этом американский исследователь Стивен Кох в своей интереснейшей книге "Конец невинности. Интеллектуалы Запада и искушение сталинизма. 30 лет тайной войны":
"Мария Павловна Кудашева была агентом, находившимся в непосредственном подчинении советских секретных служб. <...> Кудашева отправилась в Швейцарию, чтобы занять то место, которое и стало главным в ее жизни, проникать во все уголки существования Роллана, чтобы руководить им в интересах органов. Задача эта была ею выполнена великолепно. Центральный партийный архив в Москве располагает бесчисленными досье, описывающими эпизоды, в которых и известность Роллана, и его принципы были использованы органами в то время, как он изображал "вальс невинности". С того самого момента, как она стала супругой Роллана, Кудашевой удавалось должным образом направлять всякое публичное выступление писателя, в чем она преуспевала до самой его смерти, после которой она унаследовала и легенду о нем, и его архивы. От начала до конца Кудашева поддерживала регулярные и тесные контакты с агентами служб, в том числе и с агентами Мюнценберга.
Тщеславие Роллана привело его к убеждению, что он наделен исключительным умом, отличительными чертами которого являются бесстрашие и независимость. На самом деле он был человеком самовлюбленным и эксцентричным, его легко было водить за нос и легко повергнуть в страх. Кудашева все с большим упорством укрепляла его в роли апостола сталинизма, ею же, в свою очередь, руководили Жибарти и другие агенты. За все эти годы, когда им манипулировали, Роллан успел утвердиться в своем полуневежестве и в том, что мы называем "внутренней непроникаемостью"... мог ли он задуматься над тем, какую роль играла его супруга? После встречи с Горьким... он признался Кудашевой, как огорчило его то открытие, что Горький в собственном доме окружен агентами тайной полиции. Что на это ответила княгиня, нам неизвестно.
А между тем нет сомнения в том, что она была агентом секретных служб, которые и ввели ее в жизнь Роллана, преследуя при этом свои собственные цели. Бабет Гросс призналась мне в этом летом 1989 года: "Она была штатная сотрудница, - заявила она категорически. - И она им руководила"".
То же подтверждали и Гильбо, служивший вместе с Кудашевой в Коминтерне, и прочие знавшие Майю французские леваки. Но ярче всего подтверждают это писания самого Роллана 30-х годов, его фантастический визит в Москву летом 1935 года, его последующие, совершенно параноические размышления над этим визитом, а также тайные слова раскаяния, произнесенные (после всех самоуверенных криков и заявлений, что он вознамерился переделать и человека, и его веру) едва слышным шепотом всего года четыре спустя. Я не назвал бы это трагедией Роллана, ибо он получил все земные знаки отличия, каких жаждал, и умер в своей постели. Но трагикомедией я бы все же решился это назвать. Подробный отчет о ней (изданный впервые лишь в 1992 году в издательстве Альбен Мишель в "29-й тетради творений Роллана") я не смог отыскать ни в одной муниципальной библиотеке Парижа, пришлось запрашивать книгу из "центрального резерва". Русскому читателю легче - он может отыскать перевод части московского дневника Роллана (правда, без последующих "детективных поисков" и без истории борьбы с Андре Жидом) в 3, 4 и 5 номерах журнала "Вопросы литературы" за 1989 год. Так или иначе, история эта представляется нам настолько любопытной, что обойти ее в рассказе о прекрасной княгине из ГПУ было бы жаль. Тем более, что французский издатель предуведомляет нас в предисловии о том, что многие из великих текстов великого Роллана пришлось переводить с русского, так что увидеть в их стиле Майину (и ее кураторов) руку не было бы столь уж нелепым. Зато издатель, готовивший тексты (проф. Бернар Дюшатле), считает нелепым самое предположение, что Роллан был сталинистом, и выдвигает против этого предположения убийственный аргумент: "в 1935-1936 годах Мальро, без сомнения, защищал Сталина с еще большим пылом, чем Р. Роллан". Не имея достаточно веских слов в защиту ни пылкого Мальро, ни эпохи кровавого сталинского террора, мы не станем вступать в полемику с французским профессором и предоставим читателю самому решать, "кто был кто". Дневник исторического путешествия нобелевского лауреата в город моего детства, отрочества, половой зрелости (и даже пенсионного обеспечения) предоставит вам достаточно фактов для самостоятельного суждения. Так что вернемся в лето 1935 года...
После стольких приглашений и стольких приготовлений Ромен Роллан, преодолев слабость тела (ему не было, впрочем, и семидесяти), решился на поездку в Москву. В годы, предшествующие поездке, он сделал много заявлений о верности СССР и его вождю Сталину, а также о преданности мировой революции, за которую он готов биться до последнего вздоха. Убежденный, что Сталин стремится к миру (а Гитлер к войне), Роллан все эти годы "боролся за мир" в сети, раскинутой по Европе агентом Коминтерна Вилли Мюнценбергом, и в тесном контакте с компартией Франции (как ныне документально подтверждено, неотступно и ежечасно руководимой Москвой через Коминтерн и ее тайного агента Эугена Фрида) активно занимался антифашистской и сталинистской пропагандой. Это все было известно в Советском Союзе, где Роллан, полузабытый во Франции, был объявлен главным писателем Запада, а главное - лучшим другом социализма. Имя Роллана славили на Первом съезде советских писателей. Вслед за изданием полного собрания его сочинений театры готовили инсценировки его прозы, киношники готовили фильмы, Большой театр изготовлял балет "Кола Брюньон". Накануне отъезда в Москву Роллан еще раз заклеймил Гитлера, убравшего с дороги кого-то из своих противников, и еще раз восхитился Советским Союзом, где царят свобода и гуманизм, а потом двинулся в путь...
Нельзя сказать, чтобы писатель был лишен доступа к информации и пребывал во мраке невежества. У него побывало несколько близких ему людей, которым довелось провести немало времени в Союзе (Истрати, Хартош, Вильдрак и другие). То, что они рассказывали о Москве и Ленинграде, настораживало или было страшным. После недолгой передышки в Москве начиналась новая волна террора. 1 декабря 1934 года произошло то, о чем безыскусно пели в неофициальной частушке: "Сталин Кирова убил в коридорчике". Официально об этом полагалось до самого 1956 года сообщать так: "С. М. Киров был злодейски убит агентами иностр. разведок - троцкистско-бухаринской бандой шпионов, диверсантов и убийц по прямому заданию врагов народа - Троцкого, Зиновьева и Каменева". Убийство Кирова послужило предлогом для развязывания самого страшного в русской (да и в европейской) истории гостеррора. Роллан ехал в гости "по приглашению Горького", чтобы все "увидеть своими глазами" и, подобно своему "другу" Горькому, свидетельствовать миру о гуманности Сталина и его карательных органов.
Визит был проведен приставленными к этому мероприятию органами "по першому классу", с участием множества организаторов, статистов и слуг. Если органы кое-где перестарались, а кое-где им просто не хватило вкуса, то они ведь не во дворцах росли и не в Лондоне, а грамоте учились "по вывескам". Роллана встречали еще на перроне в Варшаве, и то только потому, что он не разрешил встречать его на границе Швейцарии. В Варшаве, кроме советского посла, Роллана и его жену встретил руководитель ВОКСа Аросев, который просил разрешения везти Роллана от самого дома в Швейцарии (Роллан отказался). Аросев еще год назад, из Праги поздравлял Роллана с днем рождения, он претендовал на особую близость, добивался "любви и дружбы", и можно догадаться, отчего. Карьера его шла на убыль, началась новая волна террора, и Аросев знал (как, вероятно, знал и Маяковский в последний год жизни), что бывает с теми, чья карьера идет на убыль. Он, возможно, надеялся (напрасно надеялся), что истинная близость к Роллану убережет его от гибели. По дороге от Варшавы к советской границе Аросев уговорил супругов не ехать в гостиницу, а остановиться у него, в простой советской квартире, в простом советском доме (знаменитом Доме на набережной, в Доме правительства, большинство жильцов которого вскоре было ликвидировано)...
В Варшаве супруги заночевали в гостинице "Полония" у вокзала, где, по слухам, собирались фашисты и агенты контрразведки (в мое время там собирались только "полонистки" с панели). Упоминая об этом, Роллан говорит, что он предпочел бы последних. Его брак об этом, впрочем, красноречиво свидетельствует...
На пограничной советской станции Роллана ждали секретарь Горького, трагический агент ГПУ Крючков и бедный доктор-агент Л. Левин (расстрелян, как и Крючков, три года спустя). Левин был начальником лечсанупра Кремля, лечащим врачом Горького, и он еще в дороге внимательно изучил предписания швейцарского врача Роллана и анализы лауреата. Роллан с гордостью записал в тот день, что он переходит под отеческую опеку Совета народных комиссаров. К нему была сразу приставлена медсестра, а по приезде в Москву число его слуг станет внушительным (секретари, телефонистки, медики, повара, уборщицы, не считая охраны...) - здесь вам не проклятый капитализм, эксплуатирующий писателей. Здесь эксплуатируют кого положено...
Встречала супругов делегация писателей. Несмотря на предосторожности, кое-какие высокоорганизованные толпы поклонников в штатском все же попадались на пути и отрепетированно кричали хором: "Наш друг Роллан!".
Квартирка Аросева на десятом этаже Дома правительства оказалась довольно убогой, слуги едва умещались в ней и толклись в коридоре. Наконец всех удалось выпроводить и остаться одним для отдыха под раскаленной крышей, но тут из своих убежищ выползли неизбежные спутники социализма - клопы. Они остервенело набросились на непривычного швейцарского неженку-лауреата, и в конце концов супругам пришлось среди ночи бежать в отель "Савой", где у них была заказана скромная анфилада из шести комнат. Узнав об этом, бедняга Аросев рвал на себе волосы, грозился растерзать уборщицу, которой он телеграммой велел вывести клопов. Может быть, клопы противостояли ее усилиям, а может, товарищ Ягода, готовя дело на Аросева, подбросил в его жилище каких-нибудь особых клопов из питомника ГПУ. Существуют и другие гипотезы... Роллан много рассуждает в своем тайном дневнике, преданном наконец гласности, об "интригах" Аросева. Он правильно почувствовал: интрига была, но о смысле ее до сих пор спорят исследователи. Судя по хитрому письму, написанному Кудашевой Горькому, одной из главных целей приезда супругов Роллан, совпавшего по времени с Парижским конгрессом, где должен был председательствовать Горький, было дать еще один аргумент против поездки Горького в Париж (Горький стал уже "невыездным"). Как верно отмечает писатель А. Ваксберг, письмо М. Кудашевой Горькому похоже на ультиматум: Роллану надо с вами встретиться, и встретиться не в Париже, а в Москве. Врачи-гепеушники поддержали этот нажим своими средствами, приурочив к конгрессу очередное "ухудшение"...
И вот Роллан в отеле, и в редкую спокойную минуту может знакомиться с советской жизнью из окна своего номера. Толпа на улице кажется ему не слишком элегантной, но зато здоровой, сильной, откормленной... Впрочем, у него остается мало времени для этих штудий - его везут показывать ему самолет "Правда" (второй по величине после потерпевшего аварию "Горького"), потом в ВОКС на просмотр лучшего фильма всех времен и народов ("Чапаев"), потом в Большой театр, где Уланова танцует в "Бахчисарайском фонтане", а супругов Роллан приветствуют в их "царской ложе" (откуда по этому случаю выгнали дипломатов) сам Немирович-Данченко, сам Максим Литвинов, посол США Буллит. Отчаявшийся Аросев предлагает им бежать из отеля на дачу, которую он добыл "у самого Сталина". Роллан отказывается...
Следуют утомительные развлечения - приемы, завтраки, фильмы, а главное дисциплинированные, но восторженные толпы поклонников, корреспонденты, приветственные крики: Роллан купается в волнах славы, такого с ним еще не было...
И вот наконец главный день его жизни - 28 июня 1935 года. Он принят Сталиным и удостоился беседы. Отныне он будет не просто какой-то там писатель, лауреат чего-то, автор чего-то: он будет человеком, которого принял Сталин, владыка вселенной, божество прогрессивного человечества...
Произошло величайшее событие в жизни прогрессивного заграничного сочинителя Роллана, и, на мой взгляд, Сталин был в тот день на высоте. Майя, впрочем, тоже была на высоте (в журнале регистрации сталинского секретариата отмечено ее присутствие - "тов. жена Ромена Роллана"): это она подняла Роллана на эту высочайшую ступень, на которой, однако, он не проявил ни особой смелости, ни ума, ни оригинальности, ни наблюдательности... Повизгивал от восторга, как все испуганные гуманисты, курил фимиам, благодарил, извинялся. Ему хотелось, конечно, чтоб его беседа со Сталиным была предана гласности, чтоб целый мир увидел их имена рядом - Сталин и Роллан. Но в секретариате, помаявшись с текстом, решили: не надо. Слишком откровенно объяснялся Сталин. А может, слишком откровенно издевался над Ролланом. Слишком открыто лгал, зная, что гуманист все проглотит...
Но осталась в тайном ящике запись Роллана, она уже предана гласности, и грех было бы не остановиться на этих исторических ста минутах "гуманистического" позорища... Итак, за столом в кабинете Сталина кроме хозяина - Роллан, Маша и Аросев, навязавшийся в переводчики (еще шанс угодить, еще шанс уцелеть)...
Роллан начинает свои записи с портрета Сталина, во внешности которого он находит все признаки силы, прямоты, честности, мужества и еще и еще...
Затем Роллан с замиранием сообщает, что Сталин приветствовал его, Роллана, в очень лестных словах. После чего Роллан принимается благодарить Сталина за прием и заверяет его, что имя вождя вселяет в западный мир уверенность, гордость и все такое прочее. Панегирик был не более (но и не менее) постыдным, чем прочая лесть, которую Сталин выслушивал ежедневно. После этого Роллан долго извинялся, что он хочет задать три вопроса, потому что хотя он все понимает в действиях Сталина, и в репрессиях, и в трудностях, и он все одобряет и ни в чем никогда не усомнится, на Западе есть люди, именно среди сочувствующих, среди друзей, которым не всегда все понятно, хотя ему-то лично все понятно...
В общем, сто раз извинившись и от всех гуманистов отрекшись, Роллан приступил к выполнению тяжкого долга супергуманиста эпохи.
"Конечно, вы тысячу раз правы, так энергично расправляясь с сообщниками покушения на Кирова, но вот... Это раз.
А еще вот был тут один французский писатель Виктор Серж, который был сослан в Оренбург, понятно, что дело это ничтожное, но зачем давать повод для всяких лживых слухов во Франции... Я его лично не знаю, этого Сержа, но во Франции человек, которого преследуют, всегда может вызвать сочувствие, а его ссылка - волну протестов..."
Или еще вот - принят в СССР закон об уголовном наказании, даже о казни детей с 12-летнего возраста... Он-то, Роллан, может понять необходимость этого, но неразумная французская публика может не понять, все же дети...
Ну, а третье - из сферы идеологии. Хотя он, Роллан, сам известный миротворец и знает о неудержимом стремлении СССР к миру, не объяснить ли товарищам, что нельзя все же увлекаться пацифизмом. Война бывает справедливой. Тем более, вот сейчас идут переговоры русских с французскими агрессивными империалистами...
Роллан извинился за долгую речь, а Сталин сказал, что это все было очень интересно, что он слушал с большим удовольствием и он берется все это объяснить... В объяснениях Сталина Роллана поразили "совершенная абсолютная простота, прямодушие, правдивость...". И вот она, запись правдивых объяснений:
"О поспешной казни ста человек после убийства Кирова он говорит, что это вышло за рамки законности и морали, возможно, даже было политической ошибкой, но мы поддались чувствам (может, он сказал - страсти). Эти сто человек, которые "не принимали участия в убийстве Кирова, они все-таки были террористами, тайными агентами Германии, Польши, Литвы (а может, Латвии?). Нужно было дать пример для устрашения. И мы решили не давать этим убийцам (а некоторые из них даже похвалялись своим желанием убивать) этой чести предстать на открытом процессе, решили не предоставлять им трибуну..."
Это было поразительное признание, недаром наверху решили не придавать его гласности. Во-первых, откуда взялись сто казней, когда счет уже шел на тысячи? К тому же легко представить себе, какой шум подняли бы на Западе друзья Роллана, если бы в какой-нибудь Бельгии или в США казнили без суда сотню или тысячу. И откуда в Литве (или Латвии?) или всей Европе - сто шпионов? Вот через год-два шпионов (в том числе "аргентинских") будут ловить тысячами даже в каком-нибудь пошехонском безлюдье... Однако вот очень важное признание: дело не в наказании, дело в "устрашении", в слепом терроре, на котором держится вся коммунистическая система.
Сталин правильно рассудил, что сомнения эти не придут в голову Роллану. Ведь уж наверное, прежде, чем принять Роллана, Сталин поинтересовался, что там о нем сказано в сводках Ягоды, точнее, агента Ягоды Майи Кудашевой. И уж наверное, она не утаила от куратора того, что выложила мне на своей монпарнасской кухне при первой встрече:
- Роллан был дурак.
Так что Сталин мог, не опасаясь подвоха, натешиться вдоволь. А Роллан старательно записал для потомства его простодушные, честные речи:
"Нам очень неприятно осуждать, казнить. Это грязное дело. Лучше было бы находиться вне политики и сохранить свои руки чистыми. Но мы не имеем права находиться вне политики, если хотим освободить порабощенных людей. А когда соглашаешься заниматься политикой, то уже все делаешь не для себя, а только для государства: государство требует, чтобы мы были безжалостны... нам приходится учитывать не только мнение зарубежных друзей СССР, которые упрекают нас в том, что мы безжалостны, но и наших товарищей внутри нашей страны, которые упрекают нас в том, что мы слишком снисходительны. Даже соучастников убийства Кирова, которые знали о заговоре, допустили его, хотели этого убийства, но не приняли в нем активного участия, таких, как Зиновьев и Каменев, мы сочли возможным не осудить на смерть. И наши товарищи в СССР возмущены этим".
Легко представить себе, с каким презрением оглядел товарищ Сталин лауреата, записывающего всю эту ахинею, прежде чем перейти к рассказу об опасных детях и женщинах, ползающих с ножами и ядом по коридорам Кремля, чтобы убить его мудрых вождей:
"Наши враги из капиталистического окружения не знают покоя. Они проникают в любую среду, засылая своих агентов в лоно церкви, семьи, заражают ненавистью женщин и детей. Вот факты. Недавно мы раскрыли, что несколько молодых женщин из старых семей сумели проникнуть в окружение руководителей партии, чтобы их отравить. (Сталин не сказал, но я сам узнал недавно, что речь идет о нем самом: его библиотекарша, которой он доверял, была арестована при попытке его отравить: она проникла к нему из-за беспечности наркома Енукидзе.) Враги преступно взвинчивают этих женщин. И они воображают себя Шарлоттами Корде. А с детьми еще хуже. Там и сям возникают тайные группы маленьких бандитов, человек по пятнадцать (?), вооруженных ножами, и они, подстрекаемые взрослыми, которым платят наши враги, убивают "ударников", мальчиков и девочек (даже и не по политическим мотивам, а просто потому, что они "ударники", хорошие ученики), они совершают эти убийства, они насилуют молодых девушек и подстрекают их к проституции и т. д. И только недавно, в связи с убийством одной девочки, мы раскрыли эти факты двухлетней и трехлетней давности. Мы были слишком заняты политическими заботами, колхозами, мы этого не знали, у нас не хватало времени... Когда мы об этом узнали, мы были потрясены. Как быть? Нам понадобится два или три года, чтобы искоренить всех этих разбойников. И мы этого добьемся. Но сейчас мы должны были принять закон, который грозит смертной казнью детям-преступникам, которым уже исполнилось 12 лет, и особенно их подстрекателям. Но на самом деле закон этот никогда не применяют. И я надеюсь, что его никогда не будут применять, понятное дело, что мы не можем это сказать открыто: иначе он утратит нужный эффект, эффект устрашения. Отдан секретный приказ проявлять строгость только ко взрослым подстрекателям. Этим пощады не будет... (Слушая об этих тайно совершаемых жестоких преступлениях женщин и детей, я впервые понял ту реальность, о которой мы забываем на Западе: старая, варварская, жестокая Россия, которая еще жива и с которой приходится бороться большевикам)".
Наконец-то гуманист-сталинист узнал страшную правду о старой России, о жутких русских детях и отравительницах-аристократках, наполняющих Кремль! Он услышал об этом из правдивых уст вождя-гуманиста, и ему захотелось уйти от этих ужасов, поговорить о чем-нибудь прекрасном, например, о гуманизме вождя:
"Я отвечаю, что "хотел бы поговорить также и на другие темы, более светлые и радостные: так, например, меня интересует вопрос о новом гуманизме, который провозглашаете вы, товарищ Сталин: в вашей недавней речи прозвучали прекрасные слова о том, что "самый ценный и решающий из всех капиталов, существующих в мире, это люди - новый человек и та новая культура, которую он создает"".
Товарищ Сталин был доволен, что товарищ Роллан следит за его основополагающими трудами, посоветовал ему почаще читать "Анти-Дюринг" и намекнул, что делу время, потехе час. Товарищ Роллан покинул товарища Сталина и пошел изливать свои восторги по поводу его мудрости в отель...
Русскому же читателю, одолевшему роллановское изложение этого циркового вранья, напомню лишь, что к тому времени в лагерях нашей многострадальной родины томились уже "лагерные дети" (рожденные в лагере) и "кулацкие дети" (пойманные во время коллективизации и отправленные в лагеря), к которым вскоре присоединились "дети врагов народа" и "испанские дети". По формулировке "член семьи врага народа" Особое совещание давало 12-летним детям от 5 до 8 лет лагеря. Впрочем, эти дети, как видите, мало беспокоили левых западных гуманистов, а потому вернемся к нашей теме - к Роллану и его надсмотрщице-жене.