Носов Евгений. Алюминиевое солнце

Носов Евгений Валентинович
Алюминиевое солнце

   Евгений Носов
   АЛЮМИНИЕВОЕ СОЛНЦЕ
   рассказ
   1
   Миновав городок Обапол, а за ним - три полевых угора с лесными распадками да перейдя речку Егозку, аккурат выбредешь на хуторской посад из дюжины домов, где и спросить Кольшу - тамошнего любознатца. А то и спрашивать не надо: изба его сразу под тремя самодельными ветряками, которые лопоухо мельтешат и повиливают хвостами в угоду полевым ветрам. Глядя на эти мельницы, невольно думаешь, что если побольше наставить таких пропеллеров, то в напористый ветер они так взревут, что отделят избу от хуторского бугра и вознесут ее над Заегозьем.
   И еще примета: вокруг слухового окошка блескучей серебрянкой намалевано солнце, испускающее в разные стороны лентовидные лучи. На утренней заре, когда Посад освещен с заречной стороны, серебрянковое солнце на Кольшиной избе сияет с особым старанием, будто и впрямь ночевало в этом веселом доме.
   Но и без уличных примет Кольшу легко признать в лесу ли, на степной ли дороге, поскольку это единственная в округе душа на деревянной ноге. Тем паче нога не простая, а со счетным устройством: потикивая, сама сосчитывает шаги...
   Потерял он ногу вовсе не на войне, как привычно думается при виде хромого человека, а из-за своей несколько смещенной натуры. Хотя он и родился крестьянским сыном, но сам крестьянином не стал: еще в малые годы грезил дальними странствиями и, едва встав на ноги, завербовался в неближний отсюда "Ветлугасплавлес" подручным плотогона. Душа ликовала: лес стеной, смолой пахнет, филины ухают... Сперва ходили поблизости, а потом все дальше и дальше и вот уж на Волгу стали заглядывать. На четвертом сплавном сезоне перед Козьмодемьянском ветреной ночью дровяные связки сели на мель, и лопнувшим буксирным тросом Кольше напрочь оттяпало ступню. Полгода пролежал в Чебоксарах, что-то долбили, подпиливали и допилились до самого колена. Вернулся домой на костылях, с полотняной котомкой за плечами, в которой вместе с дорожным обиходом хранилось главное богатство и услада - лоцманские карты речных участков от Вохмы до Астрахани.
   Зиму отбыл в нахлебниках, а со следующего сентября напросился в местную семилетку в Верхних Кутырках. Рассказывал детишкам об устройстве Земли - про леса и воды, почему бывает снег, почему - лед. Кое-что сам повидал, кой о чем начитался в больницах. Школьное дело пошло душевно, вроде как снова поплыл на плоту, воскрешая в памяти извивы и повороты минувшего, а когда приобрел фабричный протез, позволявший носить нормальную обувь и отглаженные штаны, то и вовсе воспрял духом, возомнил себя полноправным педагогом и даже женился по обоюдному согласию на милой хуторской девушке Кате.
   Однако жизнь неожиданно дала "право руля" и еще раз, как тогда под Козьмодемьянском, села на мель. Из школы его вскоре попросили, поскольку не имел свидетельства об образовании, а те лоцманские карты, которые разворачивал перед аттестационной комиссией в доказательство своей причастности к преподаваемому предмету, к нерукотворному устройству Земли, лишь вызвали недоуменные перегляды и шепоток за столом. В довершение он не совсем удачно, весьма по-своему ответил на некоторые дополнительные вопросы по конституционным основам и - что окончательно пресекло его учительскую карьеру - не назвал фамилии тогдашнего министра просвещения. Лоцманские карты у него тогда же отобрали как документы, не подлежащие никакой огласке, и Кольшу (тогда еще по-школьному: Николай Константинович) без цветов и даже без расхожего "спасибо", а, напротив, с молчаливой отстраненностью, как инфекционного больного, выпроводили в пожизненные колхозные сторожа.
   Фабричный протез, в котором он начал было так счастливо учительствовать, не за долгим изломался вконец, его надо было куда-то везти на починку, но замешкался, а там и пообвыкся, тем паче в классы больше не ходить и брюки не гладить, и он окончательно опростился, отпустил душу, куда она просилась, да и пророс родным березовым обножьем, которое потом ни разу не подвело - ни в стынь, ни в хмарь, до самой старости одного хватило.
   С годами он сделался теперешним Кольшей: перестал бриться, сронил с темени докучливые волосы, о чем выразился с усмешкой: "Мыслями открылся космосу!", по-стариковски заморщинился, и только прежними остались так и не отцветшие, вглядчивые глаза цвета мелкой родниковой водицы, проблескивающей над желтоватым донным песком. Томимый хронической невостребованностью, Кольша не залег на печи, не затаился в обиде, а, напротив, открыто бурлил идеями и поисками ответов на вечные "как?" и "почему?".
   - Я чего? Я не заскучаю... - повинно отводил глаза Кольша. - Глядеть бы, народ не заскучал... Страшна не та вода, что бежит, а та, что копится скукой.
   Дети, даже повзрослев, продолжали почтительно здороваться с ним, а иногда, особенно в теплые весенние вечера, собирались напротив его избы и допоздна сидели на просохшем речном обрыве.
   Взрослые усмешливо оживлялись:
   - Кольша? Ну как же, знаем, знаем такого...
   2
   Счетное устройство на Кольшиной ноге появилось при следующих обстоятельствах.
   Еще по расторопным годам, навестив Обапол, Кольша приметил в спортивном магазине некий прибор со спичечный коробок под названием "шагомер". Тяготеющий к науке и распознанию ее тайн, Кольша истово загорелся приобрести этот портативный измеритель пространств, страдающих пересеченностью. Дрожащими пальцами ("хватит - не хватит?") он выложил на прилавок всю наличность, прибавил сверху помятый троячок из заначки, и все же средств на покупку недостало. Горестное это обстоятельство повергло Кольшу в уныние: продать с себя ничего не нашлось, кроме захватанной балбески, которую и за так вряд ли кто приобрел бы... И тогда, взяв с продавщицы слово, что никому другому не продаст, Кольша на первопопавшейся попутке рванул на хутор, одолжил недостающую сумму и успел-таки тютелька в тютельку.
   Обратно шел, счастливо расслабясь и добро заглядывая в глаза встречных обаполчан. Он нес "шагомер" в бережно сложенной ладони, будто изловленную птаху, время от времени прикладывал коробок к уху и с замиранием вслушиваясь, как там, внутри, что-то размеренно жило и повстикивало...
   Как ни торопился, домой он доехал уже при звездах на этапном комбайне, да и тот свернул в сторону еще до Егозки. Голодный, ужинать, однако, не стал, а тут же распеленал культю и на деревянной голени складным ножом принялся углублять нишку...
   Катерина потом припоминала с добродушной ехидцей:
   - Вижу, в ноге ковыряется, стружки летят... Может, думаю, затеял починку с дороги... Он частенько так вот возится. Ну, я без внимания, да и время позднее, пора ложиться. Просыпаюсь ночью, а мужика нет... Свет на кухне горит, на столе инструменты раскиданы, снятые брюки на табуретке лежат, а самого нету... Тут, конечно, не улежишь. В чем была, в долгой рубахе, босая, вышла на крыльцо. Подождала сколько-то - нету и нету... За то время мерклая луна обежала четверть двора: где было светло, там стемнелось, а где хоть глаз коли, там опять облунилось. А тут еще поперек двора тряпье на веревке развешано. Спросонья сразу и не разобрать всю эту лунную рябь. Вот вижу, за тряпьем ноги замелькали. Одна - с прискоком, другая - с притопом: он, Кольша! Проскондыбал до огородной вереи, постоял, согнутый в поясе, а потом - вдоль заплота, вдоль заплота... И опять пополам перегнулся... Забоялась я: что-то с мужиком неладное... Кричу шепотом: "Ты чего мечешься-то? Весь двор поистыкал?.." А он только выставил пятерню в мою сторону и пропрыгал мимо. Тут я не на шутку охолодала, опять спрашиваю: "Не схватило ли чего? Может, съел нехорошее?" А он как озернется, как сверкнет глазами: "Эт, пристала! "Шагомер" пробую!" - "Я-то чем мешаю так-то шумишь на меня?" "Он, - говорит, - должен звук подать, а ты со своими вопросами..."
   К концу этой суматошной недели Кольша уже знал, сколько шагов в посадской улице, сколь до магазина в Верхних Кутырках, а также до тамошней почты, где Кольша сторожевал последние годы. И вот что занятно: почитай, каждый день туда хаживал, а до сих пор, пока не измерил, не знал, что до почтового порога ровно 3618 шагов! Пошел обратно - и опять почти столько же! Ну не тюк в тюк, шагов на шесть больше, ну так это он лужу с другой стороны обошел, вот и набежало.
   Хуторские ребятишки, а следом и кутыринские, а еще понаехавшие на каникулы из разных мест быстро пронюхали про диковинную считалку. Кольшу наперебой просили измерить им и то, и это, и он, не чинясь, исполнял все ихние заказы, ну, скажем, сколько будет до моста через Егозку или "от этого дерева до вот того", и наука о местном землеустройстве пополнялась все новыми открытиями. А чтобы эти усердно добытые сведения не перепутались, Кольша тут же заносил их столбцами прямо на свою березовую опору специальным химическим карандашиком, который, если послюнить, писал въедливо, насовсем.
   Ребятишкам, конечно, нравилось шагать рядом с Кольшей напрямки, по канавистым азимутам и перелогам, но ликовали больше всего, когда через каждые сто шагов раздавался тонкий контрольный звячок, похожий на звон велосипедной спицы, услыхать который каждому хотелось как веху одоления.
   - Ага, ударило! - ликовал услыхавший первым. - Пацаны, ударило!
   Бывало и такое: еще Кольша схлебывает с блюдца свой утренний чай, как в окно уже кто-то тыкает хворостинкой. Кольша распахивает створки, и внизу, вровень с завалинкой, видит льняную маковку.
   - Чего тебе?
   - Деда Кольса... Сёдни ходить будем?
   Землемерное поветрие будоражило Заегозье все тогдашнее лето. Загорелась даже идея создать отряд из добровольцев, запасти хлеба, огурцов, луку там, соли (картошку копать на месте), ведро для варева да с кострами, ночевками двинуться на Обапол, чтобы раз и навсегда установить точное расстояние между Верхними Кутырками (начать от почты) и районным центром (закончить тоже у почты). А то ведь никто толком не знает, сколько же на самом деле. Летом называли одно, а осенью - другое: смотря как развезет. Сами же ребятишки обошли дворы, составили список охотников. Меньше семи годов не записывали, чтоб домой не просились, а и то - с Посаду, с самих Кутырок да с Новопоселеновки набралось аж на обе стороны тетрадочного листа. Чувствовалось, что одному Кольше не справиться с таким ополчением, а потому галочками были отмечены два помощника - хуторской Серега Гвоздиков и новопоселеновский Пашка Синяк, первый каратист на Егозке, который сам и напросился на эту должность. Все складывалось отменно, даже провели в лесопосадке пробное построение. Кольша в чистой рубахе в сопровождении помощника Сереги (Пашка Синяк почему-то не явился) обошел разновеликий ряд посуровевших землепроходцев, перепроверил список, осведомился, нет ли у кого потертостей или каких других жалоб. Таковых не оказалось, но были обнаружены двое в небывалых цыпках на багровых икрах, кои под слезное несогласие были отправлены по домам мазаться топленым маслом и обкладываться капустным листом. Однако в решающий день, когда участники похода на Обапол принялись запасать провиант, начались расспросы: "зачем?", "за какой надобностью?" - а узнавши, куда и с кем, родители многих не выпустили за ворота, самых же строптивых и непокорных рассовали по местным "кутузкам" - кладовкам да темным запечьям.
   Тем временем подступил срок собираться в школу, интерес к землемерию сам собой поиссяк. Пришлые ребятишки, гостившие у деревенских дедушек-бабушек, разъехались восвояси, а местные после дня знаний, цветов и речей на выгоне, перед школой, не успевшие раскрыть тетрадей, на другое утро были отправлены на картошку, поскольку Обаполский район считался передовым.
   3
   Но в Кольшиной голове, прикрытой полотняной баскеткой, уже свил гнездо новый замысел.
   Той же осенью нашел он в поле четырехметровую секцию от поливальной системы. Самой системы нигде не было видно, а вот одинокая труба с фланцами на обоих концах осталась. Кольша прошел было мимо, но под кепочкой уже зажужжали колесики на предмет полезности этой трубы, и он воротился почти с полдороги, чтобы получше исследовать находку. Попробовал приподнять - труба подалась без особого сопротивления. Постучал по ней спинкой складничка звук чистый, высокий, поскреб лезвием - светло, приветно блеснул алюминий. "Вещь хорошая! - оценил Кольша. - Но никто про нее не вспомнит, чтобы отвезти на хоздвор, так зазря и пропадет, зарастет полынoм, а то и трактор потом наедет, сомнет, приведет в окончательную негодность". Кольша срезал ветку дикой боярки, воткнул возле трубы, для памяти, и отправился домой. И уже подходя к подворью и увидев на заревом разливе силуэт своей избы, которая горбатостью кровли вдруг напомнила ему всплывшую подлодку, он осененно хлопнул себя по кепарю: "Ба-а! А где же перископ?" И сразу же само собой решилось, что из той поливальной секции он будет создавать перископ! Это же так ловко: оба фланца как будто затем только и приданы, чтобы к одному из них привинтить верхнюю зеркальную головку, а к другому - нижнюю светоприемную камеру.
   Идея властно озарила Кольшу прекрасным чудодейственным свечением, он воспылал духом немедленного созидания, и потому, чувствуя это закипание внутри себя, которое уже нельзя было ничем погасить или отложить на завтра, он отыскал свою двухколесную надворную колымажку, сегодня же, в сумерках отправился за трубой, всю дорогу будоражившей его воображение отменной прямизной, девственной округлостью и легким, певучим звоном.
   Легко сказать: перископ. Но труд над ним долог, а главное - кропотлив, или, как говаривал Кольша, копотлив, что, пожалуй, точнее. Первым делом к нему нужны зеркала, которыми, впрочем, Кольша удачно разжился, обнаружив их в кутыринском сельпо, каждое - с ученическую тетрадку, каковые, собственно, и нужны были. К ним - две установочные камеры, которые, само собой, на поле не валяются, и над ними еще покумекать надо. Опять же - бандаж для устройства поворотного механизма. С этим делом надо топать в кузницу... В общем, много чего... Когда же осталось только пробить крышу да вырезать дыру в потолке, тут-то и подала голос Катерина:
   - Чего-о? Какую такую дыру?
   - Перископ вставить... - пояснил Кольша.
   - Это еще что такое? На звезды смотреть? Так у нас крыша - и без того звезды видать.
   - Ты, Катя, ошибаешься: то телескоп, а у нас с тобой - перископ. Это совсем даже разные приборы.
   - А мне все едино: на дворе октябрь, люди топить начали, а ты - крышу дырявить.
   - Дак я же опять заделаю!
   Кольша усмехнулся непониманию жены и с этой усмешкой посмотрел туда-сюда, будто ища по углам избы вящей справедливости. И он снова попытался объяснить Катерине особенности своей конструкции:
   - Вон на подводной лодке тоже перископ, в океане плавает, а не течет. А у нас какая вода? Дожжок иной раз набежит, да и то не каждый день. А ты панику поднимаешь. Вот поставлю перископ и опять заделаю начисто, чтоб нигде ничего. Только не знаю, где лучше. Думал, на печи... Оно, конечно, с одной стороны, удобно: лежишь себе и поглядываешь, не шкодят ли зайцы на капусте. Но с другой стороны - тебе на печь лазить несподручно. Чтоб вместе глядеть-то...
   - Чего выдумываешь...
   - Дак и я сомневаюсь... Поди, лучшее место - в горнице, над круглым столом...
   - Там иконы Божьи... Я ить думала, ты в сарайке. А ты, гляди-кась, в дом метишь.
   - Так ведь в доме-то лучше! - досадовал Кольша. - Ну что хорошего в сарае? Темно, зябко, куры всполошатся, пыль подымут. А перископу пыль вредная. Там же оптика! Экая без понятия! Выгоды своей не видишь! Я ведь как лучше...
   - И понимать неча.
   - Ну как же, сидим с тобой за столом - тепло, светло, самоварчик пошумливает, чаек пьем. И перископ - вот он, аккурат над самым столом. Хочешь - вправо поверни, хочешь - влево. Вся округа видна: кто куда поехал, кто куда пошел... Кто с грибами, кто - с дровами... Егозка-то наша синяя, осенняя, вся в палом листе. А в небе - облака бегучей чередой, луг то застят, то опять позолотят... Совсем как в песне:
   Отговорила роща золота-а-я
   Березовым веселым языком.
   И журавли...
   Эх, девка! А ты не пущаешь!
   Кольша отвернул занавеску, припал лбом к стеклу и уставился в луга, в свою точку схода, в то место, где небо встречается с землей и где, по его понятию, должна обитать истина.
   Тяжба Кольши с Катериной за выход в небо разрешилась негаданно. Дня три спустя в избу серым бочонком вкатился весь налитой, округлый, пахнущий укропом участковый Сенька Хибот. Для начала он произнес с нажимом слово "так", каковым начинают разговор обаполские да и всея Руси участковые милиционеры.
   - Так... - Сенька обозрел кухню, ее углы, рогачи и чапыги, потянул носом на известный предмет и только после этого произнес без всякой заинтересованности: - Ну, показывай, что ты тут... Дошло до нас кое-что...
   Кольша все понял, молча напялил баскеточку, телогрейку внапашку и повел участкового во двор, где на двух стопках кирпичей, окрашенный в голубое, под цвет неба, сох уже подчистую смонтированный перископ.
   - Так-так-так... - жестко произнес Сенька, будто передернул автоматный затвор. - Куда глядеть?
   Кольша носком кеда указал на нижнюю камеру, в глубине которой по отраженным бликам угадывалось зеркало.
   Сенька перевернул картуз кокардой на затылок, предубежденно опустился на четвереньки и заглянул в квадратный проем нижнего отдела. От напряженного смотрения Сенькины уши цветом уравнялись с околышем. Оставаясь на четверях, он недоуменно повернулся к автору конструкции:
   - Слушай, ни хрена не видно... Может, чем закрыто?
   - Нет, все нормально, - пояснил Кольша. - Просто он верхней камерой в лопухи глядит. А если поставить вертикально, то все будет как надо...
   - И где же ты намерен его поставить? - Сенька поднялся на ноги и отер о штаны растопыренные пальцы: где-то все же цапнул краску.
   - А вот... - кивнул Кольша на конек избы.
   - Так-так... - опять "передернул затвор" участковый. - А ты знаешь, что перископ - дело секретное? Чтобы глазеть в него, нужно разрешение.
   - Чего же тут секретного? - удивленно свел плечи Кольша. - Ить он ничего не увеличивает. А просто так... Показывает как есть.
   - Показывает-то он показывает... Да смотря чего... Смотря куда направлять... Это, брат, такое дело, подсудное...
   - Куда хочешь, туда и направляй, - оживился Кольша. - Там для этого специальные правuла есть, две ручки. Хочешь, давай приподнимем? Я потом перекрашу.
   - Да нет, с этим все ясно... Все ясненько... - Сенька Хибот спихнул фуражку на сочно разомлевший нос, похожий на шпикачку, и произнес как-то резиново, с расстановкой: - Ну что, брат, будем делать? Сам разберешь? Или мне отволочь эту штуку в опорный пункт? Если сам - то писать ничего не будем, никакого протокола. Вроде ничего и не было... А то ж мне тогда машину вызывать... Бензин тратить... А с бензином - сам знаешь, уборочная... Ну как, разберем?
   - Ну... Не знаю... Зачем же разбирать? - не согласился Кольша. - Ведь оно еще не просохло...
   - Ага. - Сенька, засунув руки в штаны, озабоченно восстал над трубой. - Стало быть, не хочешь пачкать руки? Тогда сделаем так... Чтоб рук не марать...
   И он неожиданно подпрыгнул и с возгласом "опля!" обеими подошвами ботинок и всем своим округлым бочковым весом обрушился на перископ, приподнятый над землей кирпичными подставками. Труба без сопротивления легонько шпокнула и коснулась земли заостренным надломом...
   - Попить ничего нету? - удовлетворенно спросил Сенька.
   - А? - не расслышал Кольша, все еще не понимая, как это произошло...
   4
   С того дня, как Сенька Хибот изломал последнюю Кольшину мечту, Кольша и сам как бы изломался: попритих, засел дома, принялся вязать носки-варежки на продажу. Катерина за свою жизнь так надоярилась, что ее пальцы уже и не держали вязальных спиц...
   За это время много воды утекло в Егозке, немалые перемены произошли и на ее берегах. Во-первых, в Верхних Кутырках переменилась власть: была твердая, с матерком - пришла помягче, с ветерком. Как ветром выдуло амбары и склады, сено тоже куда-то унесло со скотного двора, из-за чего пришлось порезать скотину и распродать на обаполском базаре. Не устояли и сами коровники: сперва ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, сбросили латвины, поснимали с петель ворота. Колхозную контору тоже изрядно пощипали: не стало телевизора, радиолы, унесли председательский ковер, на который в прежние времена не дай Мать Божья было попасть. Приглянулись кому-то и кабинетные стулья, из коих остался один - только для самого председателя акционерного товарищества Ивана Сазонтовича Засевайло...
   Нынешней зимой из дюжины посадских труб сколько-то еще дымилось, какая погуще, какая пожиже, остальные вовсе обездымели, так и торчали, обсыпанные снежком: молодые разъехались искать свою долю, ну а старые - известно куда...
   Кольшина труба ноне тоже едва не пригасла: кончилось топливо. Раньше ведь как: еще август, а уже везут из Обапола орешек или брикет, для стариков по заведенному списку. А нынче - дудки... Новые власти куда-то задевали список, а в Обаполе, сказывают, топливо разворовали чуть ли не с вагонных колес. Резвые мужики, видя такое, принялись сечь ветлу на Егозке, оголять реку, редить лесополосы. Ну а Кольша, как же это он - топором да по живому дереву?.. Да никак! Не смог себя пересилить, все ждал: может, список найдут...
   Тщетно берегли прошлый запасец дров, тот без угля быстро уполыхал. Пошла в распыл всякая окрестная хмызь, чернобыл с незапаханных межей, с опустелых подворий. Катерина почти ползимы вьючилась вязанками. А когда навалило снегу так, что в поле не ступить, Кольша разобрал плетень вокруг нижнего огорода. С тем и дотянули до Сороков, до первых проталин. Но до настоящего тепла еще ого сколь печку топить!
   Подумывали было горничную лавку спалить, паче теперь гостей ждать неоткуда, да негаданно выручила оказия.
   По вечерним сумеркам мимо Кольшиной избы, трандыча и лязгая, волокся трактор. Дальний родственник - Посвистнев - вез со станции только что поступившие дрова: полные сани пиленых двухметровок! Кольша выскочил в чем был, замахал руками.
   Посвистнев притормозил, открыл дверцу:
   - Чего тебе?
   - Слушай, Северьяныч, одолжи полешко!
   - За каким делом? - не понял тот. - На черенок аль на топорище?
   - Печь протопить! Сделай милость!
   Неохота было Посвистневу вылезать из трактора, снаружи косо мело, секло по кабине, да и не с руки мешкать: хотел по свету добраться до своих Кутырок; однако он молча спрыгнул на землю, заступил на санный полок, выпихнул из-под цепной связки самый верхний обледенелый кругляш.
   Кольша почесал осыпанный замятью затылок: мало спросил... Дак оно как: просишь два пуда, а дают один. Брать-то выгоднее, чем давать.
   - Дай еще, а? - пересилил себя Кольша. - Чтоб на всю неделю потянуть. А я потом отквитаюсь.
   - Не из чего давать, - как бы огрызнулся Посвистнев. - Ты теперь и на таганке сваришь, а мне еще и в хлеву топить: телята пошли...
   - Ну да еще чурку - не убыток: вроде как по дороге обронил... озябший, в одной рубахе, Кольша мялся возле саней. - А я через неделю отдам... Тоже на станцию съезжу.
   - Через неделю речка мосты зальет...
   Насупленно поизучав концы дровин на возу, Посвистнев обеими руками натужно вытолкнул растопыренную корьем, забитую снегом толстую березовую кряжину. Та грохнулась о льдистую твердь с глухим утробным гулом, и Посвистнев торчком сапога отбросил ее с дороги. Охлопав ладони, он забрался в подрагивающую кабину.
   - Вот как уважил! - закивал-закланялся босоголовый Кольша. - А то хочешь, у меня одна вещичка есть? Добро за добро!
   Кольша, обрадованный, что вспомнил, кинулся к сеням, но Посвистнев остановил его недовольно:
   - Что за вещица-то? А то мне некогда...
   - Дак сейчас покажу. Кугикалки!
   - Ладно, балабол! На кой они мне?
   - Ну как же! Скоро праздники, с гор потоки... От неча зимой сделал. На двенадцать голосов! Воздуху совсем мало берут, а зато звучность - чистые лады. Иной раз гукну раз-другой - у Катерины глаза так и затеплеют. Чую, будь ноги поздоровей, сию минуту б кругом пошла, как бывало в девках. Ты-то не помнишь, а я и до си не забыл.
   - Да мне-то они зачем?!
   - Когда ни то - кугикнешь. Не все ж работа да работа. А нет - детишкам отдашь...
   - Мои детишки вместе со мной в четыре встают, некогда им дудеть... А то вроде твоего - все и прокугикаем...
   - Ну тогда хоть так зайди, по-родственному. Чаю испей.
   - Он у тебя холодный.
   - Дак это я быстренько...
   5
   На другое утро, тихое и светлое, сам в добром настроении от вчерашней удачи, Кольша втащил обе дровины во двор, вынес две табуретки, перевернул их вверх ножками и, возложив на эти козелки малую двухметровку, кликнул Катерину, чтобы шла пособлять пилу дергать. Оно хоть и не велик кругляш, но поперечной пилой с крупными зубьями одному шмыгать неловко: пила начнет кобениться, мотать порожней ручкой, извивами полотна клинить распил.
   - Катерина-а! Где ты там? Выходи гостинец делить: две чурочки направо, две - налево.
   Катерина вышла на крыльцо, обтирая о ватник мокрые руки, ступила к козелкам, заняла позицию.
   - Начали! - скомандовал Кольша.
   Пила весело звенькнула, но тут же изогнулась и ёрзнула в сторону по сочной сосновой коре, оставляя косые задиры...
   "А хоть и вдвоем, - думалось Кольше, - когда баба неумеха, тоже не разгонишься..."
   - Да не дави ты на пилу! - направлял Катерину Кольша.
   Туда-сюда, туда-сюда, вжик-скоргык, скоргык-вжик - вот тебе и поперхнулось дело.
   - Не висни, не висни на пиле! Не препятствуй!
   - А я и не препятствую, - отпиралась Катерина, часто взмаргивая.
   - А что - я, что ли?
   - Ну и не я.
   - Ты пили, как дышишь. К себе - вдох, от себя - выдох.