Нотомб Амели. Гигиена убийцы

   – Вы любите молодежь, господин Тах?
   – Нет, у вас просто талант задавать блестящие вопросы, и главное – оригинальные! Да, представьте себе, я просто обожаю молодежь.
   – Для меня это неожиданность. Зная вас, я бы скорее предположил, что вы ее на дух не переносите.
   – «Зная вас»! Да что вы себе позволяете?
   – Ну, то есть зная вашу репутацию…
   – И какова же моя репутация?
   – В общем… трудно сказать.
   – Ясно. Пожалею вас и не буду настаивать.
   – Значит, вы любите молодежь? А почему?
   – Я люблю молодежь, потому что у нее есть все, чего нет у меня. За это она заслуживает любви и восхищения.
   – Какой волнительный ответ, господин Тах.
   – Дать вам носовой платок?
   – Почему вам непременно нужно высмеивать благородные порывы вашей души?
   – Благородные порывы моей души? Как вам, черт возьми, в голову пришла такая дичь?
   – Извините, господин Тах, вы сами навели меня на такую мысль: ваши слова о молодежи были поистине трогательны.
   – Копните поглубже, увидите, много ли в них трогательного.
   – Что ж, давайте копнем.
   – Я люблю молодежь, потому что молодые люди красивы, проворны, глупы и злы.
   – …?
   – Не правда ли? Волнительный ответ, как сказали бы вы.
   – Я полагаю, вы шутите?
   – Я похож на шутника? И потом, где вы видите шутку? Хоть одно из этих определений, по-вашему, не соответствует действительности?
   – Даже если допустить, что все определения верны, себя вы в самом деле считаете полной противоположностью?
   – Что? Вы хотите сказать, что я красив, проворен, глуп и зол?
   – Не красивы, не проворны, не глупы…
   – Ну, спасибо.
   – Но вы злы!
   – Зол? Я?
   – Еще как.
   – Я зол? Вы с ума сошли. За восемьдесят три года своей жизни я не встречал другого такого неимоверно доброго человека, как я. Я просто чудовищно добр, добр до того, что встреть я сам себя, меня бы стошнило.
   – Вы говорите не всерьез.
   – Ну знаете! Назовите мне хоть одного человека если не добрее (это невозможно по определению), но хотя бы такого же доброго, как я.
   – Ну… да первый встречный.
   – Первый встречный? То есть вы. Я правильно понял? С вами не соскучишься.
   – Я или кто угодно.
   – Оставьте в покое кого угодно, вы его не знаете. Говорите за себя. На каком основании вы смеете утверждать, что так же добры, как я?
   – На основании того, что это совершенно очевидно.
   – Ясно. Я так и думал, никаких доводов у вас нет.
   – В конце концов, господин Тах, может, хватит зарываться? Я слушал ваши беседы с двумя предыдущими журналистами. Даже не знай я о вас ничего, только из этих интервью мог бы сделать однозначные выводы. Вы будете отрицать, что измывались над беднягами?
   – Наглая ложь! Это они надо мной измывались!
   – Может быть, вам неизвестно, что оба тяжко хворают, после того как встретились с вами?
   – Post hoc ergo propter hoc^[3], вы хотите сказать? Нельзя так произвольно устанавливать причинно-следственные связи, юноша! Один захворал, перебрав «Порто-флипа». Вы, надеюсь, не будете утверждать, что это я его споил? Другой пристал как банный лист, чтобы я – против своего желания, заметьте, – отчитался о своем питании. Если он оказался слаб и не выдержал подробностей, разве это моя вина? Могу добавить, что эти двое вели себя со мной непозволительно дерзко. О, я-то сносил все с кротостью агнца на жертвенном алтаре. А вот им пришлось пострадать. Видите, все написано в Евангелии: Христос сказал, что люди злые и мстительные вредят в первую голову себе. Вот отчего мучаются ваши коллеги.
   – Господин Тах, положа руку на сердце: вы держите меня за дурака?
   – Естественно.
   – Спасибо за откровенность.
   – Не за что, я вообще не умею лгать. Кстати, не понимаю, зачем вы задали мне вопрос, заранее зная ответ: вы молоды, а я не стал от вас скрывать, что думаю о молодежи.
   – Раз уж мы к этому вернулись, вам не кажется, что вы судите о молодежи несколько огульно? Нельзя всех валить в одну кучу.
   – Согласен. Иные молодые люди не красивы и не проворны. Вот вы, например, – не знаю, насколько вы проворны, но не красивы точно.
   – Спасибо. А глупость и злоба, значит, свойственны всем молодым людям до единого?
   – Я знал только одно исключение – себя.
   – Каким вы были в двадцать лет?
   – Таким же. Только мог ходить. В остальном я практически не изменился. Уже тогда я был безволосым, жирным, непостижимым, гениальным, чрезмерно добрым, безобразным, исключительно умным, одиноким, уже тогда любил поесть и курил.
   – Иными словами, вы никогда не были молоды.
   – Одно удовольствие слушать вас, просто энциклопедия общих мест. Я готов ответить: «Да, я никогда не был молод», при одном непременном условии: оговорите, когда будете кропать статью, что это ваше выражение. Иначе читатели подумают, будто Претекстат Тах докатился до терминологии бульварного чтива.
   – Обязательно уточню. А теперь, если не возражаете, объясните мне, пожалуйста, почему вы считаете себя добрым, – с конкретными примерами, если можно.
   – До чего мне нравится ваше «если можно»! Вы-то ведь не верите в мою доброту, а?
   – «Верить» – немного не то слово. «Вообразить» будет уместнее.
   – Скажите на милость! Что ж, юноша, попытайтесь вообразить, какую я прожил жизнь: то было самопожертвование длиной в восемьдесят три года. Сравните-ка с жертвой Христа! Мои страсти продолжались на полвека дольше. А в самом скором времени меня ждет куда более эффектный апофеоз, он будет длительнее, изысканнее и, может быть, даже мучительнее: агония, которая оставит на моей бренной плоти славные стигматы синдрома Эльзенвиверплаца. Я прекрасно отношусь к Всевышнему, но Ему при всем желании не удалось бы умереть от рака хрящей.
   – И что же из этого следует?
   – Как это – что следует? Загнуться на кресте, что было в те времена самым обычным делом, или от редчайшего синдрома – по-вашему, нет разницы?
   – Смерть – она и есть смерть.
   – Боже мой! Вы хоть понимаете, какую нелепицу записал сейчас ваш диктофон? И ваши коллеги это услышат! Бедный мой друг, не хотел бы я быть на вашем месте. «Смерть – она и есть смерть»! По доброте своей я разрешаю вам это стереть.
   – Ни в коем случае, господин Тах: я действительно так думаю.
   – Знаете ли вы, что я не перестаю вам изумляться? Такой недалекий ум редко встретишь. Вас следовало бы перевести в отдел сообщений о задавленных собаках: вы учите собачий язык и поспрашивайте издыхающих животных, я думаю, и они предпочли бы умереть от редкой болезни.
   – Господин Тах, вам случается разговаривать с людьми в другом тоне, или вы умеете только оскорблять?
   – Я никого не оскорбляю, милостивый государь, я ставлю диагноз. Кстати, вы, полагаю, не прочли ни одной моей книги?
   – Ошибаетесь.
   – Как? Не может быть! Ни по повадке, ни по манерам вы не похожи на моего читателя. Это ложь.
   – Это чистая правда. Я прочел только один ваш роман, зато от корки до корки, я даже перечитал его, и он произвел на меня неизгладимое впечатление.
   – Вы, наверно, меня с кем-то путаете.
   – Разве можно с чем-то спутать такую книгу, как «Поруганная честь между мировыми войнами»? Поверьте, она меня глубоко потрясла.
   – Потрясла! Потрясла! Можно подумать, я пишу, чтобы потрясать людей! Если бы вы прочли эту книгу не по диагонали – а скорее всего, вы именно так и сделали, – если бы вы прочли ее, как следует ее читать, нутром – да есть ли оно у вас? – то вы бы сблевали.
   – В вашем произведении действительно есть определенная рвотная эстетика…
   – Рвотная эстетика! Нет, я сейчас зарыдаю!
   – Так вот, возвращаясь к тому, о чем мы говорили, я готов утверждать, что не знаю другой книги, которая так дышала бы злобой.
   – Именно. Вы требовали доказательств моей доброты – вот вам самое очевидное. Это понимал Селин, писавший в предисловиях, что на создание книг, отравленных ядом бескорыстной доброты, его подвигла непреодолимая приязнь к своим гонителям. Вот она, истинная любовь.
   – Это перебор, вы не находите?
   – Перебор? У Селина? От души вам советую, сотрите это.
   – И все-таки, эта невыносимая, исполненная злобы сцена с глухонемой женщиной – чувствуется, что вы писали ее с наслаждением.
   – Конечно. Вы не представляете, какое удовольствие подлить воды на мельницу гонителей.
   – А! В таком случае это не доброта, господин Тах, это гремучая смесь мазохизма с паранойей.
   – Та-та-та! Перестаньте бросаться словами, смысл которых для вас – темный лес. Доброта, молодой человек! Какие, по-вашему, книги были написаны от доброты? «Хижина дяди Тома»? «Отверженные»? Конечно же нет. Такие книги пишут, чтобы быть принятыми в гостиных. Нет, поверьте мне, мало, очень мало на свете книг, написанных из добрых побуждений. Эти шедевры создают в скотстве и одиночестве, зная, что после того, как швырнут их в лицо всему миру, жизнь станет еще более одинокой и скотской. Это естественно, ведь главное отличительное качество бескорыстной доброты – она неузнаваема, непознаваема, невидима и неподозреваема, ибо если благодеяние заявляет о себе, оно уже не бескорыстно. Так что убедитесь – я добр.
   – Интересный получается парадокс. Вы толкуете мне о том, что истинная доброта себя не выказывает, и тут же громогласно заявляете, как вы добры.
   – О, я-то могу себе это позволить, если есть желание, все равно ведь мне никто не поверит.
   Журналист расхохотался.
   – Аргументы у вас просто сногсшибательные, господин Тах. Стало быть, вы утверждаете, что посвятили жизнь литературе из добрых побуждений?
   – Я много чего сделал из добрых побуждений.
   – Как то?
   – Можно перечислять долго: безбрачие, обжорство, ну и прочее.
   – Объясните хотя бы это.
   – Конечно, добрые побуждения были не единственным резоном. Взять, например, безбрачие: ни для кого не секрет, что я абсолютно равнодушен к сексу. Однако я мог и жениться – хотя бы ради того, чтобы отравить жизнь моей половине. Но нет – вот тут-то и проявляется моя доброта: я не женился и тем избавил несчастную от горькой участи.