Она озадаченно посмотрела на меня, словно спрашивая себя, что там ещё выдумала эта умственно-отсталая.
— Да, — продолжала я, — между вами и мной та же разница, что и между Рюити Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним конфликтом то же взаимное любопытство, то же недопонимание, скрывающее искреннее желание найти общий язык.
Несмотря на мои старания подбирать наиболее нейтральные сравнения, я чувствовала, что зашла слишком далеко.
— Нет, — сдержанно ответила моя начальница.
— Почему?
Что она возразит? Выбор был большой: «Я не испытываю к вам никакого любопытства», или «у меня нет никакого желания найти с вами общий язык», или «какая наглость сравнивать своё положение с участью военнопленного!», или «между этими двумя персонажами были неоднозначные отношения, а такого я ни в коем случае не приму на свой счёт».
Но нет. Фубуки была слишком хитра. Бесстрастным вежливым голосом она дала потрясающий по своей учтивости ответ:
— Вы не похожи на Дэвида Боуи.
Приходилось признать её правоту.
Я очень редко пускалась в разговоры на своём новом посту. Это не было запрещено, но неписаное правило удерживало меня от этого. Странно, но когда занимаешься столь малопривлекательным делом, сохранить достоинство можно только молча.
В самом деле, если мойщица унитазов болтлива, можно подумать, что ей нравится её работа, что здесь она на своём месте, и что эта должность придаёт ей весёлый вид и заставляет без умолку щебетать.
Если же она молчит, это значит, что её работа для неё то же самое, что умерщвление плоти для монаха. Незаметная в своей немоте, она несёт свой крест во искупление грехов человечества. Бернанос13 говорит об удручающей банальности зла; мойщице унитазов знакома удручающая банальность испражнений, всегда одинаковых, несмотря на их отвратительные диспропорции.
Её молчание говорит о подавленности. Она кармелитка отхожих мест.
Таким образом, я молчала и размышляла. Например, несмотря на несходство с Дэвидом Боуи, я считала своё сравнение уместным. Наши истории были похожи. Фубуки не могла бы обречь меня на столь грязную работу, если бы совсем ничего не чувствовала ко мне.
У неё были другие подчинённые. Я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Она могла мучить и других. Однако, она упражнялась в своей жестокости только на мне. Должно быть, в этом была привилегия.
Я сочла себя избранной.
Эти страницы могут внушить мысль, что у меня не было другой жизни вне стен Юмимото. Это не так. Моя жизнь вне компании была очень насыщенной.
Однако, я решила не рассказывать здесь о ней. Прежде всего, потому что речь не об этом. И потом, учитывая количество моих рабочих часов, времени на эту личную жизнь оставалось мало.
Но самым странным было то, что когда я на своём посту в туалетах 44 этажа чистила за кем-нибудь унитаз, мне было трудно представить, что где-то там, вне этого здания, через 11 остановок метро, было место, где меня любили, уважали и не видели никакой связи между мной и щёткой для унитазов.
Когда во время работы я вспоминала о своей ночной жизни, мне хотелось сказать: «Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты думаешь, что они существовали до того, как тебя сюда назначили, ты ошибаешься. Открой глаза: что значит плоть человеческая в сравнении с вечностью фаянсовой сантехники? Вспомни фотографии разбомблённых городов: люди мертвы, дома скошены, но унитазы гордо возвышаются к небу, рассевшись на насестах водопроводных труб в состоянии эрекции. Когда наступит апокалипсис, города превратятся в сплошные леса из унитазов. Тихая комната, где ты проводишь ночь, люди, которых ты любишь, все это успокоительные иллюзии. Существам, выполняющим столь жалкую работу, по мнению Ницше, свойственно создавать себе иллюзорный мир, земной или небесный рай, в который они пытаются верить, чтобы найти утешение в своих зловонных условиях. Их воображаемый эдем настолько прекрасен, насколько гнусна их работёнка. Поверь мне: кроме уборных на 44 этаже ничего больше не существует. Все только здесь и сейчас».
Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе никакого жилища. «Ты прекрасно видишь: эта тихая обитель — плод твоего воображения».
Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна. Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Падение из окна спасло мне жизнь.
Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.
Прошли месяцы. С каждым днём время теряло смысл. Я уже не чувствовала его бег. Моя память стала похожа на рычаг для спуска воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щётка убирала остатки нечистот.
Некое ритуальное очищение, тщетное, потому что каждое утро унитаз моего мозга вновь обретал ту грязь, с которой расстался вечером.
Большинство смертных верно подметило, что туалеты — благоприятное место для медитации. Для меня, ставшей туалетной кармелиткой, представился случай для размышлений. И я поняла там одну важную вещь: жизнь в Японии — это работа.
Конечно, эта истина была уже неоднократно описана в экономических трактатах, посвящённых этой стране. Но одно дело прочесть, другое дело — прожить. Я проверила на себе, что это значило для служащих компании Юмимото и для меня самой.
Моя участь была не хуже остальных. Просто она была более унизительной. Но этого было не достаточно, чтобы я завидовала другим. Их жизнь была так же ничтожна, как и моя.
Бухгалтера, проводящие по десять часов в день за переписываем цифр, были в моих глазах жертвами, положенными на алтарь божества, лишённого всякого величия и таинственности. На протяжении вечности покорные рабы посвящали свою жизнь действительности, обгонявшей их: раньше, по крайней мере, они думали, что в этом есть нечто мистическое. Теперь же они не могли больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.
Япония — страна, в которой самый высокий процент самоубийств. Я лично удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там ещё чаще.
Что ожидало бухгалтера с мозгом, иссушенным цифрами, вне стен предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же измученных, как и он сам, коллег, часы в переполненном метро, уже заснувшая супруга, усталые дети, сон, засасывающий подобно водовороту, редкий отпуск, с которым никто не знает, что делать: во всём этом нет ничего, что заслуживает название жизни.
Самое большое заблуждение — считать этих людей привилегированными по отношению к другим нациям.
Наступил декабрь, месяц моего увольнения. Это слово могло бы удивить: мой контракт заканчивался, а значит, речь об увольнении не шла. И всё-таки это было так. Я не могла дождаться вечера 7 января 1991 и уйти, ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени, по контракту или нет, нанимались на работу навсегда, невозможно было покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.
Чтобы соблюсти традиции я должна была заявить о моём уходе на каждой ступени иерархической структуры, то есть четыре раза, начиная с подножия пирамиды: сначала Фубуки, затем господин Саито, потом господин Омоти и, наконец, господин Ханеда.
Внутренне я была готова к этому. Само собой разумеется, необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.
К тому же, я получила отцовские инструкции: эта история не должна была ни в коем случае повлиять на хорошие отношения между Бельгией и страной Восходящего Солнца. Значит, нельзя было дать понять, что хотя бы один японец повёл себя некорректно по отношению ко мне. Единственная причина, которую я имела право назвать, — ведь мне надо было объяснить причину, по которой я покидала столь завидный пост, — могла быть передана только от первого лица единственного числа.
Логически это было совсем не трудно сделать, я должна была принять все заблуждения на свой счёт. Это было смешно, но я решила, что служащие Юмимото были бы только признательны мне за то, что таким образом они не теряли лица и сразу опровергли бы меня, протестуя: «Не говорите о себе так плохо, вы очень хороший человек!»
Я попросила мою начальницу об аудиенции. Она назначила мне встречу после обеда в пустом кабинете. Когда я увидела её, бес шепнул мне: «Скажи, что в качестве мадам Пипи ты могла бы зарабатывать больше в другом месте». Мне пришлось побороться с нечистым, чтобы усмирить его, и я уже еле сдерживала смех, когда уселась напротив красавицы.
Тут бес снова шепнул мне: «Скажи ей, что останешься только при условии, что возле унитазов поставят тарелочку, куда каждый будет бросать по 50 йен».
Я укусила себя за щеку изнутри, чтобы сохранить серьёзность. Это было так нелегко, что я не могла заговорить.
Фубуки вздохнула:
— Итак? Вы хотели мне что-то сказать?
Чтобы скрыть свой кривившийся рот, я опустила голову так низко как могла, что придало мне смиренный вид, который несомненно должен был понравиться моей руководительнице.
— Срок моего контракта заканчивается, и я хотела сообщить вам, со всем сожалением, на которое только способна, что не смогу возобновить его.
Я говорила робко и покорно, как и положено подчинённому.
— Да? И почему же? — сухо спросила она.
Чудесный вопрос! Значит, я не одна здесь ломала комедию. Я вторила ей карикатурным ответом:
— Компания Юмимото предоставила мне много разных возможностей проявить себя. Я буду ей бесконечно за это благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не смогла оправдать чести, оказанной мне.
Мне пришлось замолчать и снова закусить щеку, настолько то, что я несла, смешило меня. Фубуки же не видела здесь ничего смешного, поскольку сказала мне:
— Это верно. Как по-вашему, почему вы оказались не на высоте?
Я не сдержалась, подняла голову и посмотрела на неё с изумлением. Как можно спрашивать, почему я оказалась не на высоте в уборной? Неужели ей так хотелось меня унизить? И если так, то каковы были её настоящие чувства, которые она испытывала ко мне?
Следя за её глазами, чтобы не упустить её реакцию, я произнесла следующую грандиозную чушь:
— У меня не хватило на это умственных способностей.
Мне было не так важно знать, какие умственные способности нужны, чтобы чистить загаженный унитаз, как увидеть, придётся ли по вкусу моей мучительнице такое гротескное доказательство моей покорности.
Её лицо хорошо воспитанной японки осталось бесстрастным и непроницаемым, мне понадобился бы сейсмограф, чтобы уловить лёгкое сжатие её челюстей, последовавшее за моим ответом: она наслаждалась.
Не собираясь останавливаться на пути к наслаждению, она продолжила:
— Я тоже так думаю. Каковы, по-вашему, причины этой ограниченности?
Ответ был под стать вопросу. Я жутко забавлялась:
— Причина в неполноценности западного ума по сравнению с японским.
Очарованная моей покорностью, отвечающей её желаниям, Фубуки нашла справедливый ответ:
— Это правда. Однако, не стоит преувеличивать неполноценность среднего западного ума. Не думаете ли вы, что в вашей недееспособности повинен ваш собственный ум?
— Конечно.
— В начале я думала, что вы хотели саботировать Юмимото. Поклянитесь, что вы не симулировали свою глупость.
— Клянусь вам.
— Вы отдаёте себе отчёт в вашей ограниченности?
— Да. Компания Юмимото раскрыла мне на это глаза.
Лицо моей начальницы оставалось непроницаемым, но я чувствовала по голосу, что в горле у неё пересохло. Я была счастлива, наконец, доставить ей удовольствие.
— Таким образом, предприятие оказало вам большую услугу.
— Я буду ему за это вечно благодарна.
Мне очень нравился сюрреалистический оттенок, который приняла наша беседа, и который неожиданно доставил Фубуки такую радость. Это был очень волнующий момент.
«Дорогая снежная буря, если мне так просто доставить тебе удовольствие, не стесняйся, забросай меня жёсткими твёрдыми комьями, градинами, заточенными как кремень. Твои тучи отяжелели от ярости. Я согласна быть смертной, затерянной в горах, на которые они извергают свой гнев, брызги ледяной слюны летят мне прямо в лицо. Мне это не вредит, а зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я отказалась завязать глаза перед твоим войском, потому что я так давно мечтала увидеть наслаждение в твоём взоре».
Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне вопрос, показавшийся мне простой формальностью:
— Чем вы думаете заниматься дальше?
Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я отделалась банальным ответом:
— Я могла бы преподавать французский.
Моя начальница презрительно рассмеялась:
— Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!
Чёрт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!
Она задавала вопрос, но я не совершила глупости и не призналась в том, что имела диплом преподавателя.
Вместо этого я опустила голову.
— Вы правы. Я ещё не до конца осознала предел моих возможностей.
— В самом деле. Скажите прямо, чем бы вы могли заниматься?
Мне хотелось довести её до полного экстаза.
В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено, что обращаться к Императору нужно с «дрожью и оцепенением». Меня всегда очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре актёров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству голосом, искажённым сверхчеловеческим почтением.
Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза молодой женщины, я пролепетала:
— Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?
— Да! — воскликнула она, выдав себя этим порывом.
Затем она глубоко вздохнула. Я победила.
Потом мне нужно было объявить о своём увольнении господину Саито. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему было не по себе, когда я села напротив.
— Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.
Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Я не могла понять, что это означало, и продолжила:
— Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала большой чести, оказанной мне.
Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задёргалось. То, что я говорила, явно смущало его.
— Амели-сан…
Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные слова. Мне стало жаль его.
— Саито-сан?
— Я… мы… мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.
Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я испугалась при мысли о том, что господин Саито пошёл ради меня на такое унижение. Это было тем более несправедливо, что он не имел никакого отношения к моим последовательным понижениям в должности.
— Вам не о чём сожалеть. Всё к лучшему. И моя работа на вашем предприятии меня многому научила.
Тут я не кривила душой.
— У вас есть планы? — спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.
— Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.
Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов, одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно, не любил, но не осмеливался критиковать по слабости характера и из-за отсутствия воображения.
Наступила очередь господина Омоти. Я умирала от страха при мысли оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент пребывал в прекрасном расположении духа.
Завидев меня, он воскликнул:
— Амели-сан!
Он произнёс это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий, называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.
Он говорил с полным ртом. Я попыталась по голосу определить, что он ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от зубов языком. Однако, не такое липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть ленточкой лакрицы. Слишком густое для зефира. В общем, загадка.
Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:
— Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.
Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднёс ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.
Должно быть, толстяк заметил моё любопытство. Он достал пакетик и бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад бледно-зелёного цвета.
Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:
— Это шоколад с планеты Марс?
Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнёс:
— Кассеи но чокорето! Кассеи но чокорето!
Что означало: «Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!»
Я удивилась такой реакции на моё увольнение. И эта холестерольная весёлость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла миг, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на глазах.
Как я объясню это начальству? «Я пришла объявить о своём увольнении, и это его убило.» Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из того разряда служащих, чей уход мог только обрадовать.
Что касается истории с зелёным шоколадом, никто бы ей не поверил. От одной шоколадки не умирают, даже если у неё цвет хлорофилла. Версия об убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.
Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоти не околеет, а то я могла бы оказаться идеальным убийцей.
Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун смеха, когда толстяк выговорил:
— Это белый шоколад с зелёной дыней, его делают на Хоккайдо. Отменный вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.
— Нет, спасибо.
Я любила японскую дыню, но мне не понравилось, что её вкус смешали со вкусом белого шоколада.
Мой отказ почему-то рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ в вежливой форме:
— Мэссиагатте кудасай.
То есть: «Пожалуйста, попробуйте.»
Я отказалась.
Он начал спускаться ниже по языковым уровням.
— Табете.
Что значит: «Ешьте».
Я отказалась.
Он крикнул:
— Таберу!
Что означало: «Жри!»
Я отказалась.
Он задыхался от гнева:
— Пока срок вашего контракта не истёк, вы обязаны мне подчиняться!
— Да какая вам разница, съем я или нет?
— Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться моим приказам.
— А чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за дверь? Меня бы это вполне устроило.
В следующее мгновение я поняла, что зашла слишком далеко. Стоило лишь взглянуть на выражение лица господина Омоти, чтобы понять, что дружественные бельгийско-японские отношения дали трещину.
Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:
— Прошу меня извинить.
Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:
— Жри!
Это было моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зелёного шоколада могла стать политическим актом?
Я протянула руку к пакетику, думая, что возможно в саду Эдема всё происходило также: Ева совсем не хотела есть яблоко, но жирный змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил её это сделать.
Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня вызывал отвращение его цвет. Я стала жевать, и к моему великому стыду это оказалось совсем не так уж противно.
— Очень вкусно, — сказала я скрепя сердце.
— Ага! Вкусный всё-таки шоколад с планеты Марс?
Он ликовал. Японско-бельгийские отношения снова были великолепными.
Проглотив причину казуса белли14, я перешла ко второй части моей речи:
— Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала чести, оказанной мне.
Господин Омоти вначале опешил, вероятно, потому, что уже совершенно забыл о цели моего визита, а потом расхохотался.
В своей наивности я полагала, что, унижая себя ради спасения их репутации, пресмыкаясь, чтобы не дай бог не упрекнуть их ни в чём, я вызову вежливый протест, нечто вроде: «Да нет же, вы прекрасно справились!»
Однако, вот уже третий раз я заканчивала свою нудную речь, а протест так и не прозвучал. Фубуки, которая вообще не собиралась оправдывать мои промахи, сказала, что со мной всё обстояло гораздо хуже. Господин Саито, как бы он ни был смущён моими злоключениями, не опроверг моей самокритики. Что же касается вице-президента, то он не только не собирался возражать мне, но и слушал меня с весёлым одобрением.
Всё это напомнило мне слова Андре Моруа: «Не говорите о себе слишком плохо, вам поверят».
Людоед вытащил из кармана носовой платок, вытер выступившие от смеха слезы и, к моему великому удивлению, высморкался, что в Японии считается верхом неприличия.
Неужели я так низко пала, что передо мной можно сморкаться, не стесняясь?
Потом он вздохнул:
— Амели-сан!
И больше ничего не сказал. Я поняла, что для него вопрос был исчерпан, встала, попрощалась и молча вышла.
Оставалась только встреча с Богом.
Никогда ещё я настолько не чувствовала себя японкой, как тогда, когда пришла объявить о своей отставке президенту. Перед ним моё смущение было искренним и выражалось вымученной улыбкой и сдавленным иканием.
Господин Ханеда принял меня с чрезвычайной учтивостью в своём огромном, залитом светом кабинете.
— Срок моего контракта подходить к концу, и я хотела с сожалением сообщить о том, что не смогу его продлить.
— Конечно. Я вас понимаю.
Он был первым, кто отнёсся к моим словам по-человечески.
— Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала оказанной мне великой чести.
Он сразу же ответил:
— Это не правда, вы это прекрасно знаете. Ваше сотрудничество с господином Тенси показало ваши прекрасные способности в той области, где вы могли себя проявить.
Ага, всё-таки вот как!
Вздохнув, он добавил:
— Вам не повезло, вы пришли в неудачное время. Я принимаю вашу отставку, но знайте, что если однажды вы решите вернуться, вам здесь всегда рады. И, конечно, я не единственный, кому вас будет не доставать.
Я уверена, что в последнем случае он ошибался. Однако, я не была от этого менее взволнована. Он говорил с такой подкупающей добротой, что мне стало почти грустно покидать свою работу.
Новый год: три дня ритуального и обязательного отдыха. В подобной праздности для японца есть нечто драматичное.
В течение трёх дней и трёх ночей не разрешается даже готовить пищу. Все едят холодные блюда, заранее приготовленные и сложенные в великолепные лаковые коробочки.
Среди праздничных блюд есть одно, которое называется омоти: рисовое печенье, которое я раньше обожала. В этом году, из ономастических соображений, я не смогла проглотить ни крошки.
Когда я подносила к своему рту омоти, я была уверена, что оно сейчас прорычит: «Амели-сан!» и разразится жирным смехом.
Затем я вернулась на работу в компанию на три дня. Взоры всего мира были прикованы к Кувейту, и все думали только о 15 января.
Мои глаза были прикованы к оконному стеклу в туалете, и я думала только о 7 января, это был срок моего ультиматума.
Утром 7 января я не могла поверить, что этот день всё-таки настал, так долго я его ждала. Мне казалось, что я работаю в Юмимото по меньшей мере лет десять.
Я провела этот день в уборной на 44 этаже в атмосфере религиозности: малейшую работу я исполняла с торжественностью жреца. Мне даже почти было жаль, что я не смогу проверить на деле слова старой кармелитки: «Быть кармелиткой тяжело только первые тридцать лет».
В шесть часов вечера, я умылась и пошла пожать руки тех немногих, кто каждый на свой лад давал мне понять, что считает меня за человеческое существо. Руки Фубуки среди них не было. Я сожалела об этом тем более, что совсем не держала на неё зла, но из самолюбия я заставила себя не прощаться с ней. В дальнейшем я решила, что повела себя глупо: пожертвовать созерцанием небесной красоты ради собственной гордыни было нелепо.
В половине седьмого я в последний раз вернулась в свою келью. Женский туалет был пуст. Уродливое неоновое освещение не помешало мне испытать волнение: семь месяцев моей жизни, нет, моего времени на этой планете — протекли здесь. Не из-за чего испытывать ностальгию. И, однако, у меня был ком в горле.
Я инстинктивно шагнула к окну. Прислонив лоб к стеклу, я поняла, что это именно то, чего мне будет не хватать: не каждому дано парить над городом на высоте 44 этажа.
Окно было границей между ужасным светом и восхитительной темнотой, между ограниченным пространством и бесконечностью, между гигиеной и её невозможностью, между сливным бочком и небом. До тех пор пока будут существовать окна, самый последний из людей сохранит частичку свободы.
Последний раз я выбросилась из окна. Я увидела, как падает моё тело.
Удовлетворив свою жажду падения, я покинула компанию Юмимото. Больше меня там никогда не видели.
Несколько дней спустя я вернулась в Европу.
14 января 1991 года я начала рукопись под названием «Гигиена убийцы».
15 января истёк срок ультиматума, предъявленного американцами Ираку. 17 января началась война.
18 января на другом конце планеты Фубуки Мори исполнилось тридцать лет.
Время, согласно своей давней привычке, прошло.
В 1992 году был опубликован мой первый роман.
В 1993 году я получила письмо из Токио. Текст был такой:
— Да, — продолжала я, — между вами и мной та же разница, что и между Рюити Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним конфликтом то же взаимное любопытство, то же недопонимание, скрывающее искреннее желание найти общий язык.
Несмотря на мои старания подбирать наиболее нейтральные сравнения, я чувствовала, что зашла слишком далеко.
— Нет, — сдержанно ответила моя начальница.
— Почему?
Что она возразит? Выбор был большой: «Я не испытываю к вам никакого любопытства», или «у меня нет никакого желания найти с вами общий язык», или «какая наглость сравнивать своё положение с участью военнопленного!», или «между этими двумя персонажами были неоднозначные отношения, а такого я ни в коем случае не приму на свой счёт».
Но нет. Фубуки была слишком хитра. Бесстрастным вежливым голосом она дала потрясающий по своей учтивости ответ:
— Вы не похожи на Дэвида Боуи.
Приходилось признать её правоту.
Я очень редко пускалась в разговоры на своём новом посту. Это не было запрещено, но неписаное правило удерживало меня от этого. Странно, но когда занимаешься столь малопривлекательным делом, сохранить достоинство можно только молча.
В самом деле, если мойщица унитазов болтлива, можно подумать, что ей нравится её работа, что здесь она на своём месте, и что эта должность придаёт ей весёлый вид и заставляет без умолку щебетать.
Если же она молчит, это значит, что её работа для неё то же самое, что умерщвление плоти для монаха. Незаметная в своей немоте, она несёт свой крест во искупление грехов человечества. Бернанос13 говорит об удручающей банальности зла; мойщице унитазов знакома удручающая банальность испражнений, всегда одинаковых, несмотря на их отвратительные диспропорции.
Её молчание говорит о подавленности. Она кармелитка отхожих мест.
Таким образом, я молчала и размышляла. Например, несмотря на несходство с Дэвидом Боуи, я считала своё сравнение уместным. Наши истории были похожи. Фубуки не могла бы обречь меня на столь грязную работу, если бы совсем ничего не чувствовала ко мне.
У неё были другие подчинённые. Я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Она могла мучить и других. Однако, она упражнялась в своей жестокости только на мне. Должно быть, в этом была привилегия.
Я сочла себя избранной.
Эти страницы могут внушить мысль, что у меня не было другой жизни вне стен Юмимото. Это не так. Моя жизнь вне компании была очень насыщенной.
Однако, я решила не рассказывать здесь о ней. Прежде всего, потому что речь не об этом. И потом, учитывая количество моих рабочих часов, времени на эту личную жизнь оставалось мало.
Но самым странным было то, что когда я на своём посту в туалетах 44 этажа чистила за кем-нибудь унитаз, мне было трудно представить, что где-то там, вне этого здания, через 11 остановок метро, было место, где меня любили, уважали и не видели никакой связи между мной и щёткой для унитазов.
Когда во время работы я вспоминала о своей ночной жизни, мне хотелось сказать: «Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты думаешь, что они существовали до того, как тебя сюда назначили, ты ошибаешься. Открой глаза: что значит плоть человеческая в сравнении с вечностью фаянсовой сантехники? Вспомни фотографии разбомблённых городов: люди мертвы, дома скошены, но унитазы гордо возвышаются к небу, рассевшись на насестах водопроводных труб в состоянии эрекции. Когда наступит апокалипсис, города превратятся в сплошные леса из унитазов. Тихая комната, где ты проводишь ночь, люди, которых ты любишь, все это успокоительные иллюзии. Существам, выполняющим столь жалкую работу, по мнению Ницше, свойственно создавать себе иллюзорный мир, земной или небесный рай, в который они пытаются верить, чтобы найти утешение в своих зловонных условиях. Их воображаемый эдем настолько прекрасен, насколько гнусна их работёнка. Поверь мне: кроме уборных на 44 этаже ничего больше не существует. Все только здесь и сейчас».
Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе никакого жилища. «Ты прекрасно видишь: эта тихая обитель — плод твоего воображения».
Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна. Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Падение из окна спасло мне жизнь.
Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.
Прошли месяцы. С каждым днём время теряло смысл. Я уже не чувствовала его бег. Моя память стала похожа на рычаг для спуска воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щётка убирала остатки нечистот.
Некое ритуальное очищение, тщетное, потому что каждое утро унитаз моего мозга вновь обретал ту грязь, с которой расстался вечером.
Большинство смертных верно подметило, что туалеты — благоприятное место для медитации. Для меня, ставшей туалетной кармелиткой, представился случай для размышлений. И я поняла там одну важную вещь: жизнь в Японии — это работа.
Конечно, эта истина была уже неоднократно описана в экономических трактатах, посвящённых этой стране. Но одно дело прочесть, другое дело — прожить. Я проверила на себе, что это значило для служащих компании Юмимото и для меня самой.
Моя участь была не хуже остальных. Просто она была более унизительной. Но этого было не достаточно, чтобы я завидовала другим. Их жизнь была так же ничтожна, как и моя.
Бухгалтера, проводящие по десять часов в день за переписываем цифр, были в моих глазах жертвами, положенными на алтарь божества, лишённого всякого величия и таинственности. На протяжении вечности покорные рабы посвящали свою жизнь действительности, обгонявшей их: раньше, по крайней мере, они думали, что в этом есть нечто мистическое. Теперь же они не могли больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.
Япония — страна, в которой самый высокий процент самоубийств. Я лично удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там ещё чаще.
Что ожидало бухгалтера с мозгом, иссушенным цифрами, вне стен предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же измученных, как и он сам, коллег, часы в переполненном метро, уже заснувшая супруга, усталые дети, сон, засасывающий подобно водовороту, редкий отпуск, с которым никто не знает, что делать: во всём этом нет ничего, что заслуживает название жизни.
Самое большое заблуждение — считать этих людей привилегированными по отношению к другим нациям.
Наступил декабрь, месяц моего увольнения. Это слово могло бы удивить: мой контракт заканчивался, а значит, речь об увольнении не шла. И всё-таки это было так. Я не могла дождаться вечера 7 января 1991 и уйти, ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени, по контракту или нет, нанимались на работу навсегда, невозможно было покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.
Чтобы соблюсти традиции я должна была заявить о моём уходе на каждой ступени иерархической структуры, то есть четыре раза, начиная с подножия пирамиды: сначала Фубуки, затем господин Саито, потом господин Омоти и, наконец, господин Ханеда.
Внутренне я была готова к этому. Само собой разумеется, необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.
К тому же, я получила отцовские инструкции: эта история не должна была ни в коем случае повлиять на хорошие отношения между Бельгией и страной Восходящего Солнца. Значит, нельзя было дать понять, что хотя бы один японец повёл себя некорректно по отношению ко мне. Единственная причина, которую я имела право назвать, — ведь мне надо было объяснить причину, по которой я покидала столь завидный пост, — могла быть передана только от первого лица единственного числа.
Логически это было совсем не трудно сделать, я должна была принять все заблуждения на свой счёт. Это было смешно, но я решила, что служащие Юмимото были бы только признательны мне за то, что таким образом они не теряли лица и сразу опровергли бы меня, протестуя: «Не говорите о себе так плохо, вы очень хороший человек!»
Я попросила мою начальницу об аудиенции. Она назначила мне встречу после обеда в пустом кабинете. Когда я увидела её, бес шепнул мне: «Скажи, что в качестве мадам Пипи ты могла бы зарабатывать больше в другом месте». Мне пришлось побороться с нечистым, чтобы усмирить его, и я уже еле сдерживала смех, когда уселась напротив красавицы.
Тут бес снова шепнул мне: «Скажи ей, что останешься только при условии, что возле унитазов поставят тарелочку, куда каждый будет бросать по 50 йен».
Я укусила себя за щеку изнутри, чтобы сохранить серьёзность. Это было так нелегко, что я не могла заговорить.
Фубуки вздохнула:
— Итак? Вы хотели мне что-то сказать?
Чтобы скрыть свой кривившийся рот, я опустила голову так низко как могла, что придало мне смиренный вид, который несомненно должен был понравиться моей руководительнице.
— Срок моего контракта заканчивается, и я хотела сообщить вам, со всем сожалением, на которое только способна, что не смогу возобновить его.
Я говорила робко и покорно, как и положено подчинённому.
— Да? И почему же? — сухо спросила она.
Чудесный вопрос! Значит, я не одна здесь ломала комедию. Я вторила ей карикатурным ответом:
— Компания Юмимото предоставила мне много разных возможностей проявить себя. Я буду ей бесконечно за это благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не смогла оправдать чести, оказанной мне.
Мне пришлось замолчать и снова закусить щеку, настолько то, что я несла, смешило меня. Фубуки же не видела здесь ничего смешного, поскольку сказала мне:
— Это верно. Как по-вашему, почему вы оказались не на высоте?
Я не сдержалась, подняла голову и посмотрела на неё с изумлением. Как можно спрашивать, почему я оказалась не на высоте в уборной? Неужели ей так хотелось меня унизить? И если так, то каковы были её настоящие чувства, которые она испытывала ко мне?
Следя за её глазами, чтобы не упустить её реакцию, я произнесла следующую грандиозную чушь:
— У меня не хватило на это умственных способностей.
Мне было не так важно знать, какие умственные способности нужны, чтобы чистить загаженный унитаз, как увидеть, придётся ли по вкусу моей мучительнице такое гротескное доказательство моей покорности.
Её лицо хорошо воспитанной японки осталось бесстрастным и непроницаемым, мне понадобился бы сейсмограф, чтобы уловить лёгкое сжатие её челюстей, последовавшее за моим ответом: она наслаждалась.
Не собираясь останавливаться на пути к наслаждению, она продолжила:
— Я тоже так думаю. Каковы, по-вашему, причины этой ограниченности?
Ответ был под стать вопросу. Я жутко забавлялась:
— Причина в неполноценности западного ума по сравнению с японским.
Очарованная моей покорностью, отвечающей её желаниям, Фубуки нашла справедливый ответ:
— Это правда. Однако, не стоит преувеличивать неполноценность среднего западного ума. Не думаете ли вы, что в вашей недееспособности повинен ваш собственный ум?
— Конечно.
— В начале я думала, что вы хотели саботировать Юмимото. Поклянитесь, что вы не симулировали свою глупость.
— Клянусь вам.
— Вы отдаёте себе отчёт в вашей ограниченности?
— Да. Компания Юмимото раскрыла мне на это глаза.
Лицо моей начальницы оставалось непроницаемым, но я чувствовала по голосу, что в горле у неё пересохло. Я была счастлива, наконец, доставить ей удовольствие.
— Таким образом, предприятие оказало вам большую услугу.
— Я буду ему за это вечно благодарна.
Мне очень нравился сюрреалистический оттенок, который приняла наша беседа, и который неожиданно доставил Фубуки такую радость. Это был очень волнующий момент.
«Дорогая снежная буря, если мне так просто доставить тебе удовольствие, не стесняйся, забросай меня жёсткими твёрдыми комьями, градинами, заточенными как кремень. Твои тучи отяжелели от ярости. Я согласна быть смертной, затерянной в горах, на которые они извергают свой гнев, брызги ледяной слюны летят мне прямо в лицо. Мне это не вредит, а зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я отказалась завязать глаза перед твоим войском, потому что я так давно мечтала увидеть наслаждение в твоём взоре».
Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне вопрос, показавшийся мне простой формальностью:
— Чем вы думаете заниматься дальше?
Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я отделалась банальным ответом:
— Я могла бы преподавать французский.
Моя начальница презрительно рассмеялась:
— Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!
Чёрт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!
Она задавала вопрос, но я не совершила глупости и не призналась в том, что имела диплом преподавателя.
Вместо этого я опустила голову.
— Вы правы. Я ещё не до конца осознала предел моих возможностей.
— В самом деле. Скажите прямо, чем бы вы могли заниматься?
Мне хотелось довести её до полного экстаза.
В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено, что обращаться к Императору нужно с «дрожью и оцепенением». Меня всегда очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре актёров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству голосом, искажённым сверхчеловеческим почтением.
Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза молодой женщины, я пролепетала:
— Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?
— Да! — воскликнула она, выдав себя этим порывом.
Затем она глубоко вздохнула. Я победила.
Потом мне нужно было объявить о своём увольнении господину Саито. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему было не по себе, когда я села напротив.
— Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.
Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Я не могла понять, что это означало, и продолжила:
— Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала большой чести, оказанной мне.
Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задёргалось. То, что я говорила, явно смущало его.
— Амели-сан…
Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные слова. Мне стало жаль его.
— Саито-сан?
— Я… мы… мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.
Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я испугалась при мысли о том, что господин Саито пошёл ради меня на такое унижение. Это было тем более несправедливо, что он не имел никакого отношения к моим последовательным понижениям в должности.
— Вам не о чём сожалеть. Всё к лучшему. И моя работа на вашем предприятии меня многому научила.
Тут я не кривила душой.
— У вас есть планы? — спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.
— Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.
Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов, одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно, не любил, но не осмеливался критиковать по слабости характера и из-за отсутствия воображения.
Наступила очередь господина Омоти. Я умирала от страха при мысли оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент пребывал в прекрасном расположении духа.
Завидев меня, он воскликнул:
— Амели-сан!
Он произнёс это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий, называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.
Он говорил с полным ртом. Я попыталась по голосу определить, что он ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от зубов языком. Однако, не такое липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть ленточкой лакрицы. Слишком густое для зефира. В общем, загадка.
Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:
— Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.
Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднёс ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.
Должно быть, толстяк заметил моё любопытство. Он достал пакетик и бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад бледно-зелёного цвета.
Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:
— Это шоколад с планеты Марс?
Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнёс:
— Кассеи но чокорето! Кассеи но чокорето!
Что означало: «Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!»
Я удивилась такой реакции на моё увольнение. И эта холестерольная весёлость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла миг, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на глазах.
Как я объясню это начальству? «Я пришла объявить о своём увольнении, и это его убило.» Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из того разряда служащих, чей уход мог только обрадовать.
Что касается истории с зелёным шоколадом, никто бы ей не поверил. От одной шоколадки не умирают, даже если у неё цвет хлорофилла. Версия об убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.
Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоти не околеет, а то я могла бы оказаться идеальным убийцей.
Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун смеха, когда толстяк выговорил:
— Это белый шоколад с зелёной дыней, его делают на Хоккайдо. Отменный вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.
— Нет, спасибо.
Я любила японскую дыню, но мне не понравилось, что её вкус смешали со вкусом белого шоколада.
Мой отказ почему-то рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ в вежливой форме:
— Мэссиагатте кудасай.
То есть: «Пожалуйста, попробуйте.»
Я отказалась.
Он начал спускаться ниже по языковым уровням.
— Табете.
Что значит: «Ешьте».
Я отказалась.
Он крикнул:
— Таберу!
Что означало: «Жри!»
Я отказалась.
Он задыхался от гнева:
— Пока срок вашего контракта не истёк, вы обязаны мне подчиняться!
— Да какая вам разница, съем я или нет?
— Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться моим приказам.
— А чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за дверь? Меня бы это вполне устроило.
В следующее мгновение я поняла, что зашла слишком далеко. Стоило лишь взглянуть на выражение лица господина Омоти, чтобы понять, что дружественные бельгийско-японские отношения дали трещину.
Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:
— Прошу меня извинить.
Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:
— Жри!
Это было моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зелёного шоколада могла стать политическим актом?
Я протянула руку к пакетику, думая, что возможно в саду Эдема всё происходило также: Ева совсем не хотела есть яблоко, но жирный змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил её это сделать.
Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня вызывал отвращение его цвет. Я стала жевать, и к моему великому стыду это оказалось совсем не так уж противно.
— Очень вкусно, — сказала я скрепя сердце.
— Ага! Вкусный всё-таки шоколад с планеты Марс?
Он ликовал. Японско-бельгийские отношения снова были великолепными.
Проглотив причину казуса белли14, я перешла ко второй части моей речи:
— Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала чести, оказанной мне.
Господин Омоти вначале опешил, вероятно, потому, что уже совершенно забыл о цели моего визита, а потом расхохотался.
В своей наивности я полагала, что, унижая себя ради спасения их репутации, пресмыкаясь, чтобы не дай бог не упрекнуть их ни в чём, я вызову вежливый протест, нечто вроде: «Да нет же, вы прекрасно справились!»
Однако, вот уже третий раз я заканчивала свою нудную речь, а протест так и не прозвучал. Фубуки, которая вообще не собиралась оправдывать мои промахи, сказала, что со мной всё обстояло гораздо хуже. Господин Саито, как бы он ни был смущён моими злоключениями, не опроверг моей самокритики. Что же касается вице-президента, то он не только не собирался возражать мне, но и слушал меня с весёлым одобрением.
Всё это напомнило мне слова Андре Моруа: «Не говорите о себе слишком плохо, вам поверят».
Людоед вытащил из кармана носовой платок, вытер выступившие от смеха слезы и, к моему великому удивлению, высморкался, что в Японии считается верхом неприличия.
Неужели я так низко пала, что передо мной можно сморкаться, не стесняясь?
Потом он вздохнул:
— Амели-сан!
И больше ничего не сказал. Я поняла, что для него вопрос был исчерпан, встала, попрощалась и молча вышла.
Оставалась только встреча с Богом.
Никогда ещё я настолько не чувствовала себя японкой, как тогда, когда пришла объявить о своей отставке президенту. Перед ним моё смущение было искренним и выражалось вымученной улыбкой и сдавленным иканием.
Господин Ханеда принял меня с чрезвычайной учтивостью в своём огромном, залитом светом кабинете.
— Срок моего контракта подходить к концу, и я хотела с сожалением сообщить о том, что не смогу его продлить.
— Конечно. Я вас понимаю.
Он был первым, кто отнёсся к моим словам по-человечески.
— Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала оказанной мне великой чести.
Он сразу же ответил:
— Это не правда, вы это прекрасно знаете. Ваше сотрудничество с господином Тенси показало ваши прекрасные способности в той области, где вы могли себя проявить.
Ага, всё-таки вот как!
Вздохнув, он добавил:
— Вам не повезло, вы пришли в неудачное время. Я принимаю вашу отставку, но знайте, что если однажды вы решите вернуться, вам здесь всегда рады. И, конечно, я не единственный, кому вас будет не доставать.
Я уверена, что в последнем случае он ошибался. Однако, я не была от этого менее взволнована. Он говорил с такой подкупающей добротой, что мне стало почти грустно покидать свою работу.
Новый год: три дня ритуального и обязательного отдыха. В подобной праздности для японца есть нечто драматичное.
В течение трёх дней и трёх ночей не разрешается даже готовить пищу. Все едят холодные блюда, заранее приготовленные и сложенные в великолепные лаковые коробочки.
Среди праздничных блюд есть одно, которое называется омоти: рисовое печенье, которое я раньше обожала. В этом году, из ономастических соображений, я не смогла проглотить ни крошки.
Когда я подносила к своему рту омоти, я была уверена, что оно сейчас прорычит: «Амели-сан!» и разразится жирным смехом.
Затем я вернулась на работу в компанию на три дня. Взоры всего мира были прикованы к Кувейту, и все думали только о 15 января.
Мои глаза были прикованы к оконному стеклу в туалете, и я думала только о 7 января, это был срок моего ультиматума.
Утром 7 января я не могла поверить, что этот день всё-таки настал, так долго я его ждала. Мне казалось, что я работаю в Юмимото по меньшей мере лет десять.
Я провела этот день в уборной на 44 этаже в атмосфере религиозности: малейшую работу я исполняла с торжественностью жреца. Мне даже почти было жаль, что я не смогу проверить на деле слова старой кармелитки: «Быть кармелиткой тяжело только первые тридцать лет».
В шесть часов вечера, я умылась и пошла пожать руки тех немногих, кто каждый на свой лад давал мне понять, что считает меня за человеческое существо. Руки Фубуки среди них не было. Я сожалела об этом тем более, что совсем не держала на неё зла, но из самолюбия я заставила себя не прощаться с ней. В дальнейшем я решила, что повела себя глупо: пожертвовать созерцанием небесной красоты ради собственной гордыни было нелепо.
В половине седьмого я в последний раз вернулась в свою келью. Женский туалет был пуст. Уродливое неоновое освещение не помешало мне испытать волнение: семь месяцев моей жизни, нет, моего времени на этой планете — протекли здесь. Не из-за чего испытывать ностальгию. И, однако, у меня был ком в горле.
Я инстинктивно шагнула к окну. Прислонив лоб к стеклу, я поняла, что это именно то, чего мне будет не хватать: не каждому дано парить над городом на высоте 44 этажа.
Окно было границей между ужасным светом и восхитительной темнотой, между ограниченным пространством и бесконечностью, между гигиеной и её невозможностью, между сливным бочком и небом. До тех пор пока будут существовать окна, самый последний из людей сохранит частичку свободы.
Последний раз я выбросилась из окна. Я увидела, как падает моё тело.
Удовлетворив свою жажду падения, я покинула компанию Юмимото. Больше меня там никогда не видели.
Несколько дней спустя я вернулась в Европу.
14 января 1991 года я начала рукопись под названием «Гигиена убийцы».
15 января истёк срок ультиматума, предъявленного американцами Ираку. 17 января началась война.
18 января на другом конце планеты Фубуки Мори исполнилось тридцать лет.
Время, согласно своей давней привычке, прошло.
В 1992 году был опубликован мой первый роман.
В 1993 году я получила письмо из Токио. Текст был такой:
«Амели-сан, поздравляю. Мори Фубуки».Эта записка доставила мне удовольствие. Но одно восхитило меня больше всего остального: она была написана по-японски.