Страница:
Анжела поднялась.
– Извини, что побеспокоила, Николя. Больше не повторится. Честно говоря, я очень волновалась, что мать-настоятельница заметит Стива у вашей двери и выставит из приюта. Что ж. Если это случится, я ничем не смогу помочь. – Расстроенная и почему-то совершенно обессиленная, она взялась за ручку двери.
– Его хотят выставить? Эй-эй, погоди! Да он тут же сюда припрется. Черта с два я от него отделаюсь, и мне тогда хана!
– В каком смысле? – Анжела мысленно была уже далеко, но глаза Николя умоляли.
– Сядь, а? – Девушка явно была на грани паники.
Анжела послушно села, стиснула колени, пристроила на них сцепленные руки.
– Ну, Николя?
Та сделала несколько быстрых вдохов-выдохов, прижала ладонь к ямочке на шее и заговорила.
Час спустя Анжела осмелилась пошевелиться на стуле. В глазах стояли слезы, тело ныло от неудобной позы. Пока длился рассказ Николя, она боялась даже вздохнуть. История, и впрямь тривиальная, являла собой знакомую палитру человеческой низости и деградации, но повествовательный дар помог Николя нарисовать поразительно живой портрет сирот, цеплявшихся за жизнь в трясине детства. Отголоски утрат звенели в каждом слове. Потеря родителей и дома, жизненного старта и жизненных целей. Стив очень рано начал чудить, и с тех пор их уделом стала бесконечная цепь детских домов. Николя единственная кое-как справлялась с братом, в десять лет она, по сути, была ему матерью. Держать в узде Стива стало ее главной обязанностью, не оставлявшей ни сил, ни времени ни на что другое. Выйти куда-нибудь без него? И речи быть не может. Вскоре ее тяготило уже само присутствие Стива в комнате. Груз ответственности был чересчур велик для слабых полудетских плеч. Анжела сразу подумала о Майки и поняла, чем парень напомнил ей дядюшку. Груз ответственности за Майки точно так же давил на ее плечи. Даже издалека. Дядюшка всегда был с ней, как и неумолчный хор теток.
Голос Николя звучал монотонно, почти скучно, в нем не было и намека на жалость к себе. Девушка не отрывала глаз от батареи косметики, время от времени резким выдохом вздымая разноцветные язычки этикеток, как знамена своего «я». Возможно, думала Анжела, эти пузырьки и тюбики заменили ей все, чем обделила жизнь. Возможно, для Николя они – надежная маска, за которой можно спрятаться, когда окружающий мир пугает зыбкой неопределенностью.
Николя все говорила, говорила; и Анжела все больше проникалась сочувствием к ней. Где справедливость? Дети не должны так страдать. Господь не создал их для подобных лишений.
Тяжелее всего приходилось на Рождество, когда они сравнивали судьбу других детей со жребием, выпавшим на их долю. Когда волей-неволей понимали, что никуда им не деться от безжалостной правды: они люди третьего сорта. Ошметки. Отстой. Шлаковая порода.
Николя нежданно-негаданно выпал счастливый билет. Ее взяла к себе супружеская пара, которая буквально не могла надышаться на девочку. За несколько лет до того они потеряли родную дочь, а возраст не позволял им взять младенца на усыновление. Супруги жили в солнечном Клапаме, в большом доме из красного кирпича. Милые, добрые люди, они окружили Николя заботой, заставили учиться, и через год она расцвела в лучах их любви. Стив по-прежнему обитал в детском доме; в приемные семьи его не брали – слишком много хлопот, и только Николя навещала его каждые выходные. Сердце ее разрывалось от жалости всякий раз, когда она возвращалась домой, а он оставался в чужих стенах, но выхода не было. К тому же… если честно, радость избавления от обузы пересиливала жалость к брату. В Клапаме ее встречали сияние солнца и сияние родительских глаз. Исполнилась ее самая заветная мечта: она стала частичкой двух любящих сердец. Правдами и неправдами супруги удочерили ее официально, и Николя официально стала другим человеком. Первое Рождество в клапамском доме она запомнит до конца своих дней.
Второе тоже, но по другой причине. Не в силах вынести еще одно Рождество без сестры, Стив попал в больницу с запястьями, вскрытыми до костей. Прежнее бремя вернулось на плечи Николя. Приемные родители прониклись пониманием. Навещали вместе с дочерью Стива, честно пытаясь принять мальчика в свой дружный треугольник, в котором он, увы, так и не смог приткнуться ни к одному углу. Николя умоляла забрать Стива в их солнечный дом. Родители колебались, но из любви к своей маленькой девочке в конце концов пошли даже на этот шаг. И поплатились. Трагедия была неминуема, и она произошла. Стив раскроил голову о стену, забрызгав кровью нежно-кремовый интерьер их прелестной гостиной. Годы, проведенные в казенных заведениях, сделали свое дело: он не представлял себе жизни без решеток на окнах. Стива отослали обратно, а после очередной его попытки суицида к нему с тоской в сердце присоединилась и Николя. Милая пара так и не оправилась от визита ее бешеного братца. С того дня Николя чувствовала холодок отчуждения. Стив со всей очевидностью продемонстрировал, что у девочки была своя, чуждая им история.
Следующий детский дом, куда неудобных детей отправили под предлогом «начала новой жизни», а на деле чтобы избавиться от Стива, вспоминался Николя как страшный сон. Здесь она лишилась даже собственной тени – на нее ежесекундно накладывалась тень Стива. После первых же месячных – дикое совпадение – ее в первый раз изнасиловал один из воспитателей. Николя смолчала. Смолчала и во второй раз. Когда Стива вытащили среди ночи из кровати и заставили смотреть, она заговорила. Никто не стал слушать.
Кому было нужно копаться в «небылицах» взбалмошной девчонки с разукрашенным под Барби лицом и юбками размером с фиговый листок? Чем занимаются старшие детдомовки, и так всем известно. Николя много чего выучила к тому времени. Уяснила, в частности, что у нее есть кое-что стоящее… стоящее денег. Которых ей было недостаточно. А потому в пятнадцать лет Николя удрала. Стив смылся вслед за ней, чудом разыскав сестру в нищенском притоне Восточного Лондона. Спустя пару месяцев Николя бегала уже не от властей, а от Стива, потому что сколько ни старалась, так и не смогла стереть из памяти самое страшное – его взгляд в ту ночь. В ту ночь, когда его привязали к стулу, а Николя насиловали у него на глазах. Урок преподали. Будешь дергаться – сестре хуже будет. Больше Стив о том эпизоде не вспоминал.
Но его глаза преследовали Николя повсюду. Терзали. И до сих пор терзают. А он опять ее разыскал.
– О, Николя… – только и смогла выдавить Анжела, коснувшись ладоней девушки. Та отпрянула с резким выдохом, судорожно, будто за спасательный круг, вцепилась в помаду и принялась возить ею по губам.
– Сама видишь… – слова звучали невнятно, – нельзя мне с ним. Достал.
– Вижу. Я посмотрю, что можно сделать… – Анжела запнулась. – Раз уж ты так хочешь, буду стараться не подпускать его к тебе.
Не удержавшись, она раскрыла объятия. Ей так хотелось показать Николя, что кто-то еще способен сострадать ей в этом мире, полном жестокости и горя. Николя дернулась было, попыталась оттолкнуть, но уже через миг затихла, уткнув лицо в плечо Анжелы.
– Ладно, пойду. – Анжела сжала переносицу, удерживая слезы. – Прости. Прости за то… За все.
Она выскочила за дверь прежде, чем Николя увидела хлынувшие слезы. Анжела, в свою очередь, тоже не увидела заигравшей на ярких губах Николя самодовольной ухмылочки.
Глава девятая
– Извини, что побеспокоила, Николя. Больше не повторится. Честно говоря, я очень волновалась, что мать-настоятельница заметит Стива у вашей двери и выставит из приюта. Что ж. Если это случится, я ничем не смогу помочь. – Расстроенная и почему-то совершенно обессиленная, она взялась за ручку двери.
– Его хотят выставить? Эй-эй, погоди! Да он тут же сюда припрется. Черта с два я от него отделаюсь, и мне тогда хана!
– В каком смысле? – Анжела мысленно была уже далеко, но глаза Николя умоляли.
– Сядь, а? – Девушка явно была на грани паники.
Анжела послушно села, стиснула колени, пристроила на них сцепленные руки.
– Ну, Николя?
Та сделала несколько быстрых вдохов-выдохов, прижала ладонь к ямочке на шее и заговорила.
Час спустя Анжела осмелилась пошевелиться на стуле. В глазах стояли слезы, тело ныло от неудобной позы. Пока длился рассказ Николя, она боялась даже вздохнуть. История, и впрямь тривиальная, являла собой знакомую палитру человеческой низости и деградации, но повествовательный дар помог Николя нарисовать поразительно живой портрет сирот, цеплявшихся за жизнь в трясине детства. Отголоски утрат звенели в каждом слове. Потеря родителей и дома, жизненного старта и жизненных целей. Стив очень рано начал чудить, и с тех пор их уделом стала бесконечная цепь детских домов. Николя единственная кое-как справлялась с братом, в десять лет она, по сути, была ему матерью. Держать в узде Стива стало ее главной обязанностью, не оставлявшей ни сил, ни времени ни на что другое. Выйти куда-нибудь без него? И речи быть не может. Вскоре ее тяготило уже само присутствие Стива в комнате. Груз ответственности был чересчур велик для слабых полудетских плеч. Анжела сразу подумала о Майки и поняла, чем парень напомнил ей дядюшку. Груз ответственности за Майки точно так же давил на ее плечи. Даже издалека. Дядюшка всегда был с ней, как и неумолчный хор теток.
Голос Николя звучал монотонно, почти скучно, в нем не было и намека на жалость к себе. Девушка не отрывала глаз от батареи косметики, время от времени резким выдохом вздымая разноцветные язычки этикеток, как знамена своего «я». Возможно, думала Анжела, эти пузырьки и тюбики заменили ей все, чем обделила жизнь. Возможно, для Николя они – надежная маска, за которой можно спрятаться, когда окружающий мир пугает зыбкой неопределенностью.
Николя все говорила, говорила; и Анжела все больше проникалась сочувствием к ней. Где справедливость? Дети не должны так страдать. Господь не создал их для подобных лишений.
Тяжелее всего приходилось на Рождество, когда они сравнивали судьбу других детей со жребием, выпавшим на их долю. Когда волей-неволей понимали, что никуда им не деться от безжалостной правды: они люди третьего сорта. Ошметки. Отстой. Шлаковая порода.
Николя нежданно-негаданно выпал счастливый билет. Ее взяла к себе супружеская пара, которая буквально не могла надышаться на девочку. За несколько лет до того они потеряли родную дочь, а возраст не позволял им взять младенца на усыновление. Супруги жили в солнечном Клапаме, в большом доме из красного кирпича. Милые, добрые люди, они окружили Николя заботой, заставили учиться, и через год она расцвела в лучах их любви. Стив по-прежнему обитал в детском доме; в приемные семьи его не брали – слишком много хлопот, и только Николя навещала его каждые выходные. Сердце ее разрывалось от жалости всякий раз, когда она возвращалась домой, а он оставался в чужих стенах, но выхода не было. К тому же… если честно, радость избавления от обузы пересиливала жалость к брату. В Клапаме ее встречали сияние солнца и сияние родительских глаз. Исполнилась ее самая заветная мечта: она стала частичкой двух любящих сердец. Правдами и неправдами супруги удочерили ее официально, и Николя официально стала другим человеком. Первое Рождество в клапамском доме она запомнит до конца своих дней.
Второе тоже, но по другой причине. Не в силах вынести еще одно Рождество без сестры, Стив попал в больницу с запястьями, вскрытыми до костей. Прежнее бремя вернулось на плечи Николя. Приемные родители прониклись пониманием. Навещали вместе с дочерью Стива, честно пытаясь принять мальчика в свой дружный треугольник, в котором он, увы, так и не смог приткнуться ни к одному углу. Николя умоляла забрать Стива в их солнечный дом. Родители колебались, но из любви к своей маленькой девочке в конце концов пошли даже на этот шаг. И поплатились. Трагедия была неминуема, и она произошла. Стив раскроил голову о стену, забрызгав кровью нежно-кремовый интерьер их прелестной гостиной. Годы, проведенные в казенных заведениях, сделали свое дело: он не представлял себе жизни без решеток на окнах. Стива отослали обратно, а после очередной его попытки суицида к нему с тоской в сердце присоединилась и Николя. Милая пара так и не оправилась от визита ее бешеного братца. С того дня Николя чувствовала холодок отчуждения. Стив со всей очевидностью продемонстрировал, что у девочки была своя, чуждая им история.
Следующий детский дом, куда неудобных детей отправили под предлогом «начала новой жизни», а на деле чтобы избавиться от Стива, вспоминался Николя как страшный сон. Здесь она лишилась даже собственной тени – на нее ежесекундно накладывалась тень Стива. После первых же месячных – дикое совпадение – ее в первый раз изнасиловал один из воспитателей. Николя смолчала. Смолчала и во второй раз. Когда Стива вытащили среди ночи из кровати и заставили смотреть, она заговорила. Никто не стал слушать.
Кому было нужно копаться в «небылицах» взбалмошной девчонки с разукрашенным под Барби лицом и юбками размером с фиговый листок? Чем занимаются старшие детдомовки, и так всем известно. Николя много чего выучила к тому времени. Уяснила, в частности, что у нее есть кое-что стоящее… стоящее денег. Которых ей было недостаточно. А потому в пятнадцать лет Николя удрала. Стив смылся вслед за ней, чудом разыскав сестру в нищенском притоне Восточного Лондона. Спустя пару месяцев Николя бегала уже не от властей, а от Стива, потому что сколько ни старалась, так и не смогла стереть из памяти самое страшное – его взгляд в ту ночь. В ту ночь, когда его привязали к стулу, а Николя насиловали у него на глазах. Урок преподали. Будешь дергаться – сестре хуже будет. Больше Стив о том эпизоде не вспоминал.
Но его глаза преследовали Николя повсюду. Терзали. И до сих пор терзают. А он опять ее разыскал.
– О, Николя… – только и смогла выдавить Анжела, коснувшись ладоней девушки. Та отпрянула с резким выдохом, судорожно, будто за спасательный круг, вцепилась в помаду и принялась возить ею по губам.
– Сама видишь… – слова звучали невнятно, – нельзя мне с ним. Достал.
– Вижу. Я посмотрю, что можно сделать… – Анжела запнулась. – Раз уж ты так хочешь, буду стараться не подпускать его к тебе.
Не удержавшись, она раскрыла объятия. Ей так хотелось показать Николя, что кто-то еще способен сострадать ей в этом мире, полном жестокости и горя. Николя дернулась было, попыталась оттолкнуть, но уже через миг затихла, уткнув лицо в плечо Анжелы.
– Ладно, пойду. – Анжела сжала переносицу, удерживая слезы. – Прости. Прости за то… За все.
Она выскочила за дверь прежде, чем Николя увидела хлынувшие слезы. Анжела, в свою очередь, тоже не увидела заигравшей на ярких губах Николя самодовольной ухмылочки.
Глава девятая
Вернувшись на свою половину приюта, Анжела обнаружила Мэри Маргарет в полной готовности к торжественному выходу. Полная готовность включала в себя неизменную синюю юбку, синий пиджак, кипенно-белую блузу с гигантским воротником по моде семидесятых и белую дамскую сумочку из дерматина. А также – Господи, помоги нам – новые белые босоножки с тесемками, длины которых едва хватало, чтобы обхватить щиколотки, и плотные черные чулки начала века. Во всем Соединенном Королевстве не найдется еще одной женщины, способной откопать босоножки с тесемками. Единственная в своем роде женщина приплясывала от нетерпения, дожидаясь из туалета своего провожатого. Второй из ее свиты пялился в потолок со страданием во взоре – вылитый Себастьян Великомученик перед смертью. Мэри Маргарет метнулась к себе в кабинет, с непривычки к каблукам едва не расшибив нос о стену, и хлопнула дверью. Не иначе как бутылку на подмогу призвала; два-три глотка перед неизбежным приемом, ясное дело, не помешают.
Парня-провожатого Анжела знала со времен его пребывания в приюте. Второй, нехотя покинувший туалет, тоже оказался из бывших приютских. Оба давно уже жили в собственных квартирах, но сегодня были вызваны матушкой на подмогу – ей предстояло посетить торжественный прием, где архиепископ и ее светлость супруга мэра обещались превознести ее неоценимые заслуги в расселении бездомных. Ну мыслимо ли было отказать благодетельнице? Сочувственная улыбка Анжелы была встречена тоскливым стоном одного из избранных. Теперь уже оба изучали потолок. Из кабинета, стирая с губ следы преступления, вышла Мэри Маргарет. На нее было больно смотреть – сама не своя от переживаний. Здесь она кто? Бог и царь, в крайнем случае – наместник Бога на земле, королева своих владений, непререкаемый авторитет. А за стенами приюта? Стареющая толстуха со щетиной на подбородке и ногами-колодами, в данный момент расставленными на ширину плеч, чтобы удержать равновесие на дурацких каблуках.
– Ладно. – Она со свистом втянула воздух. – Повторяем. Если его светлость скажет вам словцо, вы ответите…
– Благодарение матушке Мэри Маргарет! – хором ответствовала свита.
– Верно. – Непривычные к дамским сумочкам пальцы матушки побелели от ненужного усилия. Анжела почти прониклась сочувствием. Почти.
Плачевная процессия удалилась, а Анжела вернулась к делам, которых до окончания дня еще осталось воз и маленькая тележка. Только тогда она сможет забраться в свою келью и за сигаретой – не меньше трех штук на сегодня – займется писаниной. Мысль о сигаретах немедленно вызвала в памяти образ Николя, а вместе с ним на Анжелу обрушилась такая лавина жалости, что не проведать Стива оказалось выше ее сил.
Она нашла его в комнате отдыха. Смотрел ли Стив телевизор или просто таращил стеклянный взгляд в экран, осталось под вопросом, но при появлении Анжелы он вскинул голову. Она молча потрепала его по голове, будто приблудного пса, и окунулась в водоворот приютских дел.
Сто тысяч часов спустя, еле передвигая ноги от усталости, Анжела поплелась в часовню. Иногда ей казалось, что Бог – не человек и не живое существо вообще, а место. Высказать подобную ересь перед тетушками или настоятельницей она, разумеется, не смела, ведь каждой из них было доподлинно известно, что Бог – это древний как мир старец, седовласый, с длиннющей бородой и золотым посохом. Но Анжеле в конце особенно тяжкого или нервного дня случалось ощущать Его безопасным уголком. Безопасным, безлюдным, покойным. Таким, как приютская часовенка.
На заднем ряду молилась сестра Оливер. Громко. Била себя сухоньким кулачком в грудь так, чтобы звенел весь иконостас из святых медалек. А какой, спрашивается, смысл вести жизнь самого набожного и благочестивого человека в мире, если об этом никто не узнает?
Хрупкая фигурка сестры Кармел скрючилась у самой стены, голова покоится на спинке переднего ряда. Дремлет, решила Анжела. В отличие от Оливер, сестра Кармел молилась так тихо, словно убаюкивала себя. Что нередко и случалось.
А тетушки сегодня распетушились вовсю. Анжела мало что могла расшифровать из их сумбурного курлыканья, но в неодобрительности интонаций сомневаться не приходилось. Ничего-то она по-человечески не делает. Ничего-то у нее не получится. Подумать только, как они ее воспитали – и что из нее вышло. Безмозглая, бесхарактерная грубиянка. Только и может, что хамить настоятельнице. И куда это ее приведет? К падению и гибели, вот куда. Господь создал тех, кто повелевает, и тех, кому положено повиноваться. Проще простого. Всем понятно, кроме Анжелы. И когда только она…
Найти бы способ выключить эту какофонию! К психиатру, может, обратиться?
И на что пожаловаться? Тетки засели у меня в мозгах и доводят до безумия?
Предположим, вытравит она их, – а пустоту чем заполнить? Тетки формировали все ее мнения, намечали все ее цели. Воплотили в ней все свои неосуществленные желания. Точнее, пытались воплотить. Брайди с легкостью заткнула бы за пояс любую Мэри Маргарет. О чем речь. Пусть сейчас тетка превратилась в колченогую плешивую пуделиху с мозолями на всех четырех конечностях, зато прежде она и ротвейлеру фору дала бы в цепкости и грозном рыке. Знает ведь, что с Анжелой творится. С одной стороны, Стив не дает забыть о Майки, будь он проклят. С другой стороны, и приключение по имени Роберт из головы не идет.
Ладно. Раз уж выхода пока не видно, хоть просто посидит в часовне, душой отдохнет.
ХА! – взревела Брайди.
Сестра Оливер поднялась, скрипя костями и театрально покряхтывая – на тот случай, если послушница еще не уяснила себе глубину физических страданий, которые ей приходится сносить из набожности. Пять-шесть немыслимо мучительных стонов сопроводили преклонение колена, повторенное дважды. Распахнув дверь, Анжела в виде благодарности получила полную боли улыбку.
– Спокойной ночи, сестра!
– И тебе спокойной ночи, дорогая. – Оливер махнула рукой. – Не сочти за труд помолиться о моем покое, сестра. Ох, не сплю ведь совсем, а мне так необходим отдых.
Хороший пинок под зад тебе необходим еще больше. Эту далекую от христианского милосердия мысль Анжела, разумеется, оставила при себе, ответив Оливер сочувственной улыбкой. Ни для кого не секрет, куда старушка двинет из часовни. На кухню, за вечерней снедью, без которой ей и ночь не в радость. Упишет две шоколадки, пачку печенья, чашку какао – и на боковую. Через полчаса ее и пушками не разбудишь. Здоровый храп бедняжки не раз обрывал сновидения Анжелы.
Сестра Кармел сползла вбок по скамье и, вздрогнув, очнулась от дремы. Изумленно покрутила головой, соображая, где находится. Анжела пристроилась рядом, взяла в руки четки. Сегодняшний розарий она прочитает за Николя… И пяти минут не прошло, как благочестие улетучилось, уступив место лихорадочным и жарким мечтам о Роберте. Шершавая ладошка Кармел легла на ее взмокший лоб.
– По чашечке какао, сестра? – спросила старая монашка, хулигански сверкнув глазами, словно предложила сунуть бомбу-вонючку в кресло Мэри Маргарет.
– Отлично! – Анжела наспех перекрестилась, и они рука об руку зашагали на кухню. – Знаете, у меня такие сны бывают странные, сестра…
– Правда, котик?
Анжела остановилась посреди коридора. Подумав, упала на четвереньки и задрала голову.
– Мне снится, будто я превратилась в какое-то животное, просыпаюсь… и вот… видите? Стою на четырех, головой в подушку, задницей кверху. Как по-вашему, не могла я какую-нибудь заразу подхватить?
Кармел поднесла палец к губам. В глубокой задумчивости прикрыла один глаз. Как следует поразмыслив, открыла глаз:
– А лишний кусочек мыла не пробовала купить, котик?
Людской поток разделялся на ручейки – кто спешил к черной шеренге такси, кто на автобусные остановки. С четверть часа пройдет, пока следующий поезд выплюнет очередную порцию пассажиров. Те, что только прибыли, доставали мобильники. Крупная дама приказывала мужу – или кто там был на другом конце – сунуть картофель в микро-волновку, поскольку она уже садится в машину и с минуты на минуту будет дома. А про цыпленка не забыл? Уже сидит в духовке? Сколько? Ровно час? Умница. Наверное, выдавала инструкции на каждой станции. Только так дела в наши дни и делаются. Каждый хочет попасть на все готовое. Заранее обустроенные деловые встречи, такие же ужины. Что же дальше? Любой шаг будет загодя обговорен по телефону, и идти никуда не нужно. Собственно, и делать тоже ровным счетом будет нечего. Личное присутствие отменяется. Теннисные партии по телефону; секс по телефону. Хотя нет, с этим он, пожалуй, загнул. В теннис по телефону не сыграешь.
Есть ли какой-нибудь смысл в словах теперь, когда все болтают без продыху? Судя по звучащим вокруг телефонным разговорам, весь мир словно взбесился. Пристрастие к общению переросло в хроническую стадию. Интернет, автомобильные телефоны, радиотелефоны, сотовые, голосовая почта, электронная почта, черт-знает-какая-еще почта. Народ валом валит в эфир, хватается за телефоны в попытке остановить эпидемию одиночества, которую мобильники лишь усугубляют. Ведь если телефон молчит, – значит, звонить некому.
Роберт был так долго – всегда – одинок, что и без мобильного телефона уяснил один грустный факт: сказать ему нечего. И некому выслушать то, что ему вздумалось бы сказать.
В промежутке между поездами он решил купить клубничный торт во французской кондитерской неподалеку. Его собственный лимонный шедевр постигла печальная участь. Шедевр растекся по кухонному полу, когда Роберт свирепо рванул на себя ручку холодильника. После скандала с Бонни его душа жаждала пива.
Черт. Взгляд скользил по выставленным в витрине кондитерским изыскам, а в ушах звенел крик Бонни. Мистер Филдинг.
Сколько же времени это имя не всплывало в памяти? Целую вечность. Неделю, не меньше.
Мистер Филдинг появился в их семье незадолго до двенадцатилетия Роберта. Именно появился – выпрыгнул, будто черт из табакерки. Минуту назад его не было, и вдруг тут как тут. Прочие мистеры ему и в подметки не годились. Выпускник Оксфорда, мистер Филдинг питал слабость к широким штанам, вязаным жилеткам и разноцветным галстукам-бабочкам, седую гриву с шиком зачесывал назад. И говорил шикарно. А когда смеялся – будто снежная лавина с гор сходила: хохотал, запрокидывая голову, так что Роберт мог пересчитать дорогие пломбы в его зубах. Белые пломбы, а не железяки, на которые у Роберта с Бонни только и хватало средств. Помимо этих достоинств, он обладал еще одним, в глазах Роберта наиглавнейшим. Большим и игривым золотистым ретривером по кличке Сэр.
Явившись из ниоткуда, мистер Филдинг со своей заразительной улыбкой внезапно оказался повсюду. Роберт звал его просто Филдингом. И это было правильно, потому что больше всего на свете мистер Филдинг смахивал на школяра-переростка. На хулиганистого мальчишку. Как-то среди ночи устроил фейерверк, вынудив соседей-лодочников выскакивать на палубу в неглиже. Без него Роберту никогда не открылся бы захватывающий мир книжных приключений. Филдинг на пару с Сэром плавал по утрам в вонючей Темзе, оглашая окрестности оглушительными ариями.
Каждый четверг, на зависть Питеру, мистер Филдинг встречал Роберта у ворот школы и вел в очередную, еще не изученную ими лондонскую галерею. Об искусстве он знал абсолютно все; по крайней мере, так считал Роберт. Более того, мистер Филдинг настаивал на том, что у него талант, и большой талант, – в противовес высказанному годы спустя приговору профессора Шнайдера. Филдинг даже попросил у Роберта разрешения взять на память несколько его набросков. Ответив согласием, Роберт ожидал увидеть клочки в мусорной корзине и был на седьмом небе, когда обнаружил свои произведения в рамках, украсившими стены гостиной.
Говорить Филдинг мог на любую тему и в удовольствии этом себе не отказывал. И если уж открывал рот, то не умолкал часами. Сколько раз по будням, перед школой, Роберт лишь усилием воли поднимал себя с кушетки, где его сморил сон посреди монолога Филдинга.
Талантливый человек во всем талантлив. Мистер Филдинг был не только превосходным рассказчиком, но и отменным слушателем. Задав Роберту вопрос, он устраивался поудобнее – локти на коленях, ладони сцеплены, лишь в серых глазах пляшут искры нетерпения.
Единственная тема, которую мистер Филдинг никогда не поднимал, это откуда он взялся и куда направлялся. Работать он не работал, однако деньги у него водились; миллионами не ворочал, но за себя платил сам, чем тоже отличался от своих предшественников. И наконец, главное: он принес радость Бонни. Она цвела, как нарцисс в стране вечной весны. Филдинг водил ее в кино, устраивал пикники в ричмондском парке и лодочные катания по реке. Роберт и не догадывался, что мать может быть такой счастливой. А ему перепадало даже от их выходов «в свет»: ведь когда они уезжали, Сэр оставался в полном его распоряжении – чудесный пес с водопадом струящегося золота вместо шерсти и потешным языком, который жил, казалось, своей жизнью.
Питера он видел редко, переживал по этому поводу, но не слишком, предпочитая компанию мистера Филдинга. Уж слишком Филдинг был хорош; делиться им даже с лучшим другом было выше сил Роберта. Своим отцом Питер готов был поделиться, но водопроводчик, у которого только и разговоров что о трубах, кранах да сливных решетках, в сравнении с Филдингом выглядел жалко. Так что лучший друг теперь все чаще получал поворот от ворот плавсредства, которое он привык считать ни больше ни меньше как собственным домом.
Трое в лодке, не считая собаки по кличке Сэр, были неразлучны. Каждый кусочек мозаики жизни Роберта впервые нашел свое место. Исчезли всяческие мистеры, калечившие его сон, ушли в прошлое непостижимые рыдания Бонни. Настал конец раздумьям об отце. Роберт рыбачил, гулял, смеялся и болтал, он жил вместе с Филдингом и Сэром. Что еще нужно мальчишке на пороге возмужания? На любые его неловкие вопросы, с которыми он в жизни не подступился бы к матери, Филдинг отвечал спокойно и толково, приправляя к тому же ответы анекдотами из собственной жизни. Он был поддержкой Роберту, когда у того случался «мокрый» сон или неуместная и унизительная до слез эрекция. У Роберта наконец появился настоящий собеседник. Да еще с чудесным псом, который каждую ночь засыпал у него под боком и каждое утро будил его холодным мокрым носом и шершавым языком. Само присутствие мужчины успокаивало, и мальчик научился проваливаться, как все дети, в сон, не ожидая угрозы. Не опасаясь, что придется вскакивать среди ночи и с кухонным ножом наперевес защищать комнату матери от очередного налетчика.
Со временем Роберт стал считать Филдинга своим настоящим, по недоразумению утраченным, но, к счастью, вновь обретенным отцом. Пусть не родной, но главное было в другом – Филдинг взвалил на себя ответственность и обязанности. И взвалил с радостью, а не кривясь от оказавшихся на его попечении сумасбродки и ее отпрыска-оборванца.
Бонни не настаивала, а если откровенно, и не предлагала, однако при случае намекала, что Роберт вправе считать Филдинга именно отцом. Чем сильно заинтриговала сына, окончательно уверовавшего в истинное отцовство Филдинга. Почему, собственно, и нет? Роберт был слишком счастлив и слишком одурманен новой жизнью, чтобы держать зуб за свою прошлую безотцовщину. Отец вернулся, а все остальное неважно. Роберт забыл, что такое сгорать от стыда. Дом на воде, не как у всех людей, чудаковатая мать и дырки на свитерах окрасились теперь новыми, авантюрными красками. Роберт и K° стали свежеиспеченным классом новых счастливцев. Боже, что за чувство. Он был признанным лидером в школе и бесспорным вождем окрестных мальчишек. Кто еще мог похвастаться отцом, который сражается в сквош и регби, не умоляя о передышке через каждые пять минут игры?
А потом… потом пришло то утро, когда Роберт проснулся в кровати один. Сэр исчез. Пробежка на кухню утешения не принесла. Филдинг исчез. Был человек – и нет. Ни записки, ни телефонного звонка. Ничего, что объяснило бы отсутствие, как не было и объяснений присутствия. Несколько золотистых шерстинок да теплый запах чудесного пса, исходящий от простыни, – вот и все, что осталось. Роберт так и не позволил матери выстирать это белье. Правда, спустя неделю сказал, что вовсе по ним и не тоскует. Ни капельки. Поиграли в семью, и хватит. Пора начинать новую жизнь.
Новая жизнь – значит новый стиль в одежде, новая прическа, другого цвета носки. Когда Роберт поднял флаг ультраконсерватизма и приобрел обличье начинающего маклера, Питер как раз вступил в богемную фазу.
Кухонный нож вернулся на прежнее место, под подушкой.
Рядом с простыней, оставшейся от Сэра.
Школьные приятели наверняка ждали объяснений. Хоть бы Питеру, но сказать что-то он был обязан. А сказать было нечего. Разве что – я потерял отца. Во второй раз.
Лодка пульсировала пустотой еще долгие годы, и Бонни была безутешна. Неделями не выходила из своей комнаты, ничему не радовалась, и никакие силы не могли вызвать весеннюю улыбку на ее лице. Черная тоска, безысходность и полнейший упадок духа царили на лодке несколько месяцев после исчезновения Филдинга. Но тогда еще тлела надежда на его возвращение.
Время шло, и надежда таяла. Бонни категорически запретила упоминать о нем. А Роберт и сам не рвался – от звуков этого имени в горле у него вырастал ком размером с булыжник. Он выработал иную политику: вычеркнуть мистера Филдинга из памяти, прилично одеваться, раз уж популярность среди одноклассников все равно пошла на убыль, и главное – никогда никому не верить. За исключением Питера, вечного соперника и верного друга, пусть играющего изредка на нервах, зато завидно постоянного.
Парня-провожатого Анжела знала со времен его пребывания в приюте. Второй, нехотя покинувший туалет, тоже оказался из бывших приютских. Оба давно уже жили в собственных квартирах, но сегодня были вызваны матушкой на подмогу – ей предстояло посетить торжественный прием, где архиепископ и ее светлость супруга мэра обещались превознести ее неоценимые заслуги в расселении бездомных. Ну мыслимо ли было отказать благодетельнице? Сочувственная улыбка Анжелы была встречена тоскливым стоном одного из избранных. Теперь уже оба изучали потолок. Из кабинета, стирая с губ следы преступления, вышла Мэри Маргарет. На нее было больно смотреть – сама не своя от переживаний. Здесь она кто? Бог и царь, в крайнем случае – наместник Бога на земле, королева своих владений, непререкаемый авторитет. А за стенами приюта? Стареющая толстуха со щетиной на подбородке и ногами-колодами, в данный момент расставленными на ширину плеч, чтобы удержать равновесие на дурацких каблуках.
– Ладно. – Она со свистом втянула воздух. – Повторяем. Если его светлость скажет вам словцо, вы ответите…
– Благодарение матушке Мэри Маргарет! – хором ответствовала свита.
– Верно. – Непривычные к дамским сумочкам пальцы матушки побелели от ненужного усилия. Анжела почти прониклась сочувствием. Почти.
Плачевная процессия удалилась, а Анжела вернулась к делам, которых до окончания дня еще осталось воз и маленькая тележка. Только тогда она сможет забраться в свою келью и за сигаретой – не меньше трех штук на сегодня – займется писаниной. Мысль о сигаретах немедленно вызвала в памяти образ Николя, а вместе с ним на Анжелу обрушилась такая лавина жалости, что не проведать Стива оказалось выше ее сил.
Она нашла его в комнате отдыха. Смотрел ли Стив телевизор или просто таращил стеклянный взгляд в экран, осталось под вопросом, но при появлении Анжелы он вскинул голову. Она молча потрепала его по голове, будто приблудного пса, и окунулась в водоворот приютских дел.
Сто тысяч часов спустя, еле передвигая ноги от усталости, Анжела поплелась в часовню. Иногда ей казалось, что Бог – не человек и не живое существо вообще, а место. Высказать подобную ересь перед тетушками или настоятельницей она, разумеется, не смела, ведь каждой из них было доподлинно известно, что Бог – это древний как мир старец, седовласый, с длиннющей бородой и золотым посохом. Но Анжеле в конце особенно тяжкого или нервного дня случалось ощущать Его безопасным уголком. Безопасным, безлюдным, покойным. Таким, как приютская часовенка.
На заднем ряду молилась сестра Оливер. Громко. Била себя сухоньким кулачком в грудь так, чтобы звенел весь иконостас из святых медалек. А какой, спрашивается, смысл вести жизнь самого набожного и благочестивого человека в мире, если об этом никто не узнает?
Хрупкая фигурка сестры Кармел скрючилась у самой стены, голова покоится на спинке переднего ряда. Дремлет, решила Анжела. В отличие от Оливер, сестра Кармел молилась так тихо, словно убаюкивала себя. Что нередко и случалось.
А тетушки сегодня распетушились вовсю. Анжела мало что могла расшифровать из их сумбурного курлыканья, но в неодобрительности интонаций сомневаться не приходилось. Ничего-то она по-человечески не делает. Ничего-то у нее не получится. Подумать только, как они ее воспитали – и что из нее вышло. Безмозглая, бесхарактерная грубиянка. Только и может, что хамить настоятельнице. И куда это ее приведет? К падению и гибели, вот куда. Господь создал тех, кто повелевает, и тех, кому положено повиноваться. Проще простого. Всем понятно, кроме Анжелы. И когда только она…
Найти бы способ выключить эту какофонию! К психиатру, может, обратиться?
И на что пожаловаться? Тетки засели у меня в мозгах и доводят до безумия?
Предположим, вытравит она их, – а пустоту чем заполнить? Тетки формировали все ее мнения, намечали все ее цели. Воплотили в ней все свои неосуществленные желания. Точнее, пытались воплотить. Брайди с легкостью заткнула бы за пояс любую Мэри Маргарет. О чем речь. Пусть сейчас тетка превратилась в колченогую плешивую пуделиху с мозолями на всех четырех конечностях, зато прежде она и ротвейлеру фору дала бы в цепкости и грозном рыке. Знает ведь, что с Анжелой творится. С одной стороны, Стив не дает забыть о Майки, будь он проклят. С другой стороны, и приключение по имени Роберт из головы не идет.
Ладно. Раз уж выхода пока не видно, хоть просто посидит в часовне, душой отдохнет.
ХА! – взревела Брайди.
Сестра Оливер поднялась, скрипя костями и театрально покряхтывая – на тот случай, если послушница еще не уяснила себе глубину физических страданий, которые ей приходится сносить из набожности. Пять-шесть немыслимо мучительных стонов сопроводили преклонение колена, повторенное дважды. Распахнув дверь, Анжела в виде благодарности получила полную боли улыбку.
– Спокойной ночи, сестра!
– И тебе спокойной ночи, дорогая. – Оливер махнула рукой. – Не сочти за труд помолиться о моем покое, сестра. Ох, не сплю ведь совсем, а мне так необходим отдых.
Хороший пинок под зад тебе необходим еще больше. Эту далекую от христианского милосердия мысль Анжела, разумеется, оставила при себе, ответив Оливер сочувственной улыбкой. Ни для кого не секрет, куда старушка двинет из часовни. На кухню, за вечерней снедью, без которой ей и ночь не в радость. Упишет две шоколадки, пачку печенья, чашку какао – и на боковую. Через полчаса ее и пушками не разбудишь. Здоровый храп бедняжки не раз обрывал сновидения Анжелы.
Сестра Кармел сползла вбок по скамье и, вздрогнув, очнулась от дремы. Изумленно покрутила головой, соображая, где находится. Анжела пристроилась рядом, взяла в руки четки. Сегодняшний розарий она прочитает за Николя… И пяти минут не прошло, как благочестие улетучилось, уступив место лихорадочным и жарким мечтам о Роберте. Шершавая ладошка Кармел легла на ее взмокший лоб.
– По чашечке какао, сестра? – спросила старая монашка, хулигански сверкнув глазами, словно предложила сунуть бомбу-вонючку в кресло Мэри Маргарет.
– Отлично! – Анжела наспех перекрестилась, и они рука об руку зашагали на кухню. – Знаете, у меня такие сны бывают странные, сестра…
– Правда, котик?
Анжела остановилась посреди коридора. Подумав, упала на четвереньки и задрала голову.
– Мне снится, будто я превратилась в какое-то животное, просыпаюсь… и вот… видите? Стою на четырех, головой в подушку, задницей кверху. Как по-вашему, не могла я какую-нибудь заразу подхватить?
Кармел поднесла палец к губам. В глубокой задумчивости прикрыла один глаз. Как следует поразмыслив, открыла глаз:
– А лишний кусочек мыла не пробовала купить, котик?
* * *
Опаздывает. Или вовсе не придет. Ни на кого нельзя положиться, думал Роберт, впиваясь взглядом в пешеходов. Он договорился о встрече с Анжелой у выхода со станции «Ричмонд», чтобы потом пешком пройтись к дому по берегу реки. Растопить первый лед перед первым сеансом.Людской поток разделялся на ручейки – кто спешил к черной шеренге такси, кто на автобусные остановки. С четверть часа пройдет, пока следующий поезд выплюнет очередную порцию пассажиров. Те, что только прибыли, доставали мобильники. Крупная дама приказывала мужу – или кто там был на другом конце – сунуть картофель в микро-волновку, поскольку она уже садится в машину и с минуты на минуту будет дома. А про цыпленка не забыл? Уже сидит в духовке? Сколько? Ровно час? Умница. Наверное, выдавала инструкции на каждой станции. Только так дела в наши дни и делаются. Каждый хочет попасть на все готовое. Заранее обустроенные деловые встречи, такие же ужины. Что же дальше? Любой шаг будет загодя обговорен по телефону, и идти никуда не нужно. Собственно, и делать тоже ровным счетом будет нечего. Личное присутствие отменяется. Теннисные партии по телефону; секс по телефону. Хотя нет, с этим он, пожалуй, загнул. В теннис по телефону не сыграешь.
Есть ли какой-нибудь смысл в словах теперь, когда все болтают без продыху? Судя по звучащим вокруг телефонным разговорам, весь мир словно взбесился. Пристрастие к общению переросло в хроническую стадию. Интернет, автомобильные телефоны, радиотелефоны, сотовые, голосовая почта, электронная почта, черт-знает-какая-еще почта. Народ валом валит в эфир, хватается за телефоны в попытке остановить эпидемию одиночества, которую мобильники лишь усугубляют. Ведь если телефон молчит, – значит, звонить некому.
Роберт был так долго – всегда – одинок, что и без мобильного телефона уяснил один грустный факт: сказать ему нечего. И некому выслушать то, что ему вздумалось бы сказать.
В промежутке между поездами он решил купить клубничный торт во французской кондитерской неподалеку. Его собственный лимонный шедевр постигла печальная участь. Шедевр растекся по кухонному полу, когда Роберт свирепо рванул на себя ручку холодильника. После скандала с Бонни его душа жаждала пива.
Черт. Взгляд скользил по выставленным в витрине кондитерским изыскам, а в ушах звенел крик Бонни. Мистер Филдинг.
Сколько же времени это имя не всплывало в памяти? Целую вечность. Неделю, не меньше.
Мистер Филдинг появился в их семье незадолго до двенадцатилетия Роберта. Именно появился – выпрыгнул, будто черт из табакерки. Минуту назад его не было, и вдруг тут как тут. Прочие мистеры ему и в подметки не годились. Выпускник Оксфорда, мистер Филдинг питал слабость к широким штанам, вязаным жилеткам и разноцветным галстукам-бабочкам, седую гриву с шиком зачесывал назад. И говорил шикарно. А когда смеялся – будто снежная лавина с гор сходила: хохотал, запрокидывая голову, так что Роберт мог пересчитать дорогие пломбы в его зубах. Белые пломбы, а не железяки, на которые у Роберта с Бонни только и хватало средств. Помимо этих достоинств, он обладал еще одним, в глазах Роберта наиглавнейшим. Большим и игривым золотистым ретривером по кличке Сэр.
Явившись из ниоткуда, мистер Филдинг со своей заразительной улыбкой внезапно оказался повсюду. Роберт звал его просто Филдингом. И это было правильно, потому что больше всего на свете мистер Филдинг смахивал на школяра-переростка. На хулиганистого мальчишку. Как-то среди ночи устроил фейерверк, вынудив соседей-лодочников выскакивать на палубу в неглиже. Без него Роберту никогда не открылся бы захватывающий мир книжных приключений. Филдинг на пару с Сэром плавал по утрам в вонючей Темзе, оглашая окрестности оглушительными ариями.
Каждый четверг, на зависть Питеру, мистер Филдинг встречал Роберта у ворот школы и вел в очередную, еще не изученную ими лондонскую галерею. Об искусстве он знал абсолютно все; по крайней мере, так считал Роберт. Более того, мистер Филдинг настаивал на том, что у него талант, и большой талант, – в противовес высказанному годы спустя приговору профессора Шнайдера. Филдинг даже попросил у Роберта разрешения взять на память несколько его набросков. Ответив согласием, Роберт ожидал увидеть клочки в мусорной корзине и был на седьмом небе, когда обнаружил свои произведения в рамках, украсившими стены гостиной.
Говорить Филдинг мог на любую тему и в удовольствии этом себе не отказывал. И если уж открывал рот, то не умолкал часами. Сколько раз по будням, перед школой, Роберт лишь усилием воли поднимал себя с кушетки, где его сморил сон посреди монолога Филдинга.
Талантливый человек во всем талантлив. Мистер Филдинг был не только превосходным рассказчиком, но и отменным слушателем. Задав Роберту вопрос, он устраивался поудобнее – локти на коленях, ладони сцеплены, лишь в серых глазах пляшут искры нетерпения.
Единственная тема, которую мистер Филдинг никогда не поднимал, это откуда он взялся и куда направлялся. Работать он не работал, однако деньги у него водились; миллионами не ворочал, но за себя платил сам, чем тоже отличался от своих предшественников. И наконец, главное: он принес радость Бонни. Она цвела, как нарцисс в стране вечной весны. Филдинг водил ее в кино, устраивал пикники в ричмондском парке и лодочные катания по реке. Роберт и не догадывался, что мать может быть такой счастливой. А ему перепадало даже от их выходов «в свет»: ведь когда они уезжали, Сэр оставался в полном его распоряжении – чудесный пес с водопадом струящегося золота вместо шерсти и потешным языком, который жил, казалось, своей жизнью.
Питера он видел редко, переживал по этому поводу, но не слишком, предпочитая компанию мистера Филдинга. Уж слишком Филдинг был хорош; делиться им даже с лучшим другом было выше сил Роберта. Своим отцом Питер готов был поделиться, но водопроводчик, у которого только и разговоров что о трубах, кранах да сливных решетках, в сравнении с Филдингом выглядел жалко. Так что лучший друг теперь все чаще получал поворот от ворот плавсредства, которое он привык считать ни больше ни меньше как собственным домом.
Трое в лодке, не считая собаки по кличке Сэр, были неразлучны. Каждый кусочек мозаики жизни Роберта впервые нашел свое место. Исчезли всяческие мистеры, калечившие его сон, ушли в прошлое непостижимые рыдания Бонни. Настал конец раздумьям об отце. Роберт рыбачил, гулял, смеялся и болтал, он жил вместе с Филдингом и Сэром. Что еще нужно мальчишке на пороге возмужания? На любые его неловкие вопросы, с которыми он в жизни не подступился бы к матери, Филдинг отвечал спокойно и толково, приправляя к тому же ответы анекдотами из собственной жизни. Он был поддержкой Роберту, когда у того случался «мокрый» сон или неуместная и унизительная до слез эрекция. У Роберта наконец появился настоящий собеседник. Да еще с чудесным псом, который каждую ночь засыпал у него под боком и каждое утро будил его холодным мокрым носом и шершавым языком. Само присутствие мужчины успокаивало, и мальчик научился проваливаться, как все дети, в сон, не ожидая угрозы. Не опасаясь, что придется вскакивать среди ночи и с кухонным ножом наперевес защищать комнату матери от очередного налетчика.
Со временем Роберт стал считать Филдинга своим настоящим, по недоразумению утраченным, но, к счастью, вновь обретенным отцом. Пусть не родной, но главное было в другом – Филдинг взвалил на себя ответственность и обязанности. И взвалил с радостью, а не кривясь от оказавшихся на его попечении сумасбродки и ее отпрыска-оборванца.
Бонни не настаивала, а если откровенно, и не предлагала, однако при случае намекала, что Роберт вправе считать Филдинга именно отцом. Чем сильно заинтриговала сына, окончательно уверовавшего в истинное отцовство Филдинга. Почему, собственно, и нет? Роберт был слишком счастлив и слишком одурманен новой жизнью, чтобы держать зуб за свою прошлую безотцовщину. Отец вернулся, а все остальное неважно. Роберт забыл, что такое сгорать от стыда. Дом на воде, не как у всех людей, чудаковатая мать и дырки на свитерах окрасились теперь новыми, авантюрными красками. Роберт и K° стали свежеиспеченным классом новых счастливцев. Боже, что за чувство. Он был признанным лидером в школе и бесспорным вождем окрестных мальчишек. Кто еще мог похвастаться отцом, который сражается в сквош и регби, не умоляя о передышке через каждые пять минут игры?
А потом… потом пришло то утро, когда Роберт проснулся в кровати один. Сэр исчез. Пробежка на кухню утешения не принесла. Филдинг исчез. Был человек – и нет. Ни записки, ни телефонного звонка. Ничего, что объяснило бы отсутствие, как не было и объяснений присутствия. Несколько золотистых шерстинок да теплый запах чудесного пса, исходящий от простыни, – вот и все, что осталось. Роберт так и не позволил матери выстирать это белье. Правда, спустя неделю сказал, что вовсе по ним и не тоскует. Ни капельки. Поиграли в семью, и хватит. Пора начинать новую жизнь.
Новая жизнь – значит новый стиль в одежде, новая прическа, другого цвета носки. Когда Роберт поднял флаг ультраконсерватизма и приобрел обличье начинающего маклера, Питер как раз вступил в богемную фазу.
Кухонный нож вернулся на прежнее место, под подушкой.
Рядом с простыней, оставшейся от Сэра.
Школьные приятели наверняка ждали объяснений. Хоть бы Питеру, но сказать что-то он был обязан. А сказать было нечего. Разве что – я потерял отца. Во второй раз.
Лодка пульсировала пустотой еще долгие годы, и Бонни была безутешна. Неделями не выходила из своей комнаты, ничему не радовалась, и никакие силы не могли вызвать весеннюю улыбку на ее лице. Черная тоска, безысходность и полнейший упадок духа царили на лодке несколько месяцев после исчезновения Филдинга. Но тогда еще тлела надежда на его возвращение.
Время шло, и надежда таяла. Бонни категорически запретила упоминать о нем. А Роберт и сам не рвался – от звуков этого имени в горле у него вырастал ком размером с булыжник. Он выработал иную политику: вычеркнуть мистера Филдинга из памяти, прилично одеваться, раз уж популярность среди одноклассников все равно пошла на убыль, и главное – никогда никому не верить. За исключением Питера, вечного соперника и верного друга, пусть играющего изредка на нервах, зато завидно постоянного.