Обухова Лидия. Девочка на острове

   ...Когда наконец лодка была спущена на воду, она поплыла между другими, обветренными и побуревшими, как белый лебедь среди утиц.
   Неправда, что удивление покидает мир! Неудивительны лишь радио и телевидение, мы к ним быстро привыкли. Но остаются сказки, остается огромный живой мир. Способность удивляться заключена в самой природе человека, потому что это соединяет его со Вселенной. На море или в лесу под действием воздуха и света человек, очнувшись, как бы приходит в себя...
   Лодка была полна тишины - никакого тарахтения мотора, даже не слышно плеска весел и скрипа уключин. Вода звенит едва-едва, легко, как от растопыренных пальцев, когда Кайя полощет ладонь за бортом.
   Солнце все плотнее уходило за облака. Но пока лодка шла по проливу между берегом и Островком, не чувствовалось ни качки, ни ветра.
   Дед в соломенной шляпе и босиком травит шкоты и выбирает галсы, то есть попеременно тянет подветренную и наветренную снасть. Парус, еще слабо натянутый, лениво дышит над водой, то опуская, то поднимая парусиновую грудь.
   Вдали промчалась "Ракета" белой искрой.
   - Нам бы такую скорость! - вздыхает Кайя.
   Дед отзывается назидательно:
   - Скорость, стрекоза, можно понимать по-разному. Когда корабль тонет, уходит под воду, это представляется бесконечным. Особенно долго тянутся последние секунды: погружается палуба, потом рубка, слышны треск, шум. И все это лишь одна секунда!
   - Ты разве видел, как тонет корабль?
   - Видел, - отозвался он, отворотившись.
   Начал накрапывать дождь. Но редкие капли, казалось, сами собою высыхали на ветру. Теперь на береговом мысу издали был виден лишь полосатый столб маяка. А в открытом море, где-то за краем тучи, на солнечной полосе светло, сияюще, словно в полной неподвижности стояла далекая бригантина, одетая тремя парусами.
   - А у бригантины, - поясняет дед, - две мачты.
   При повороте парус свистнул тугим, почти одушевленным голосом, и встречная волна, разбиваясь о борт, взлетела белым факелом. Они очутились в окошке под светлым небом, море здесь словно посыпано блескучим битым стеклом.
   Парус снова затрепетал и принялся часто, мелко бить в ладоши. "Ладушки, ладушки" - подпевал ему ветер. Но как ни вслушивается Кайя, различить этих слов не может. Ветер целиком растворился в серых волнах, в слоистом облаке, в шипучей иене.
   Под парусом Кайя чувствует себя, как под крышей. А днище и борта лодки будто пол и стены.
   Все заметнее лодку клонит набок. Иногда ее корпус становится почти вертикально. "Сижу я или стою?" - думает Кайя, с силой упираясь в дно. Вода так близко, что ее вкус и запах на губах и в ноздрях. В эту минуту она начисто позабыла, что лес пахнет шиповником и малиной. Ее мир теперь море!
   Но зевать некогда. Дед то и дело командует:
   - Подразни парус. Рывком не натягивай! Насильно мил не будешь. Жди, когда ветер сам его надует. Ах, он не хочет становиться, жабий сын? - И, упершись босыми ногами в днище, дед азартно привалился спиною к борту, натягивая снасть.
   Вода сине плескалась под ветром. Парус, вобравший в себя солнце, выпрямился и полетел над волнами, как крыло большой бабочки.
   Самое счастливое состояние для человека - работать собственными руками. Одно дело, когда бездумно озираешься вокруг, схватывая лишь поверхность вещей - а иногда и вовсе не замечая их, потому что неизвестно их назначение, и, следовательно, они как бы для тебя не существуют! - и совсем иное, когда сам участвуешь в общем усилии, в общем движении.
   Вместе с дедом Кайя удерживала шкотом нижний угол паруса. А потом уже сама понемножку направляла парус.
   День был пасмурный, туманный. Волны звонко били в борта. Когда повернули к берегу, туман стал расходиться, ветер стихнул. Слышалось лишь слабое бренчание волн, словно кто-то нехотя, полусонно проводил рукой по глухим струнам...
   Через год
   Кайя снова вернулась на Островок, на летние каникулы. Прежней, а, может быть, и совсем другой? Мать не заметила в ней перемены. Дед был более приглядчив. Он-то понимал, в чем дело. Просто у Кайи кончилось детство, и она вступила в отроческие годы. Для нее наступила пора, когда человека обуревают мечты и посещают размышления.
   Разноречивые чувства и желания одолевали Кайю. Однажды она сказала с вызовом:
   - Когда вырасту, не утерплю, уеду с острова! Хочу стать следопытом, а тут ничего не случается.
   - Не случается только с ленивыми, - колко и обидчиво возразил дед. Если бы Юрий Гагарин не был Первым космонавтом, он сделался бы водолазом, или альпинистом, или тигроловом. Но всегда и всюду самым первым и лучшим!
   - А если на Островке не происходит ничего необыкновенного? Нет ни гор, ни тигров?
   - Зато есть море. Ты смотри хорошенько. Вдруг что-нибудь заметишь на берегу?
   Дед сказал это просто так, не придавая особого смысла своим словам. Но Кайя поняла иначе. Ей вспомнилось, как в раннем детстве она со страхом прислушивалась к воющему за окнами ветру и различала в нем таинственные голоса: шипение, рык, всхлипы. Словно вместе с ночной тьмой из морских хлябей выползали странные, неведомые никому чудовища и гонялись друг за другом по острову, скидывая с дюн валуны и ломая деревья.
   Она ходила по берегу. Мутная балтийская волна то и дело прибивала к Островку всякую пустую мелочь с кораблей, которые шли вдоль линии территориальных вод Советского Союза. Раньше Кайя проходила мимо таких находок равнодушно, даже с некоторой долей презрения - разве что подденет носком рваный резиновый мяч или воткнет в песок стоймя яркий гребешок с выломанными зубьями. Но теперь она приглядывалась ко всему со вниманием, не таится ли что-нибудь важное за невинно-обманчивой внешностью брошенных вещей?
   Она много думала во время одиноких странствий. Человеку нельзя постоянно кружиться в общем хороводе, день за днем, год за годом. Чтобы душа росла, надо давать ей побыть в тишине и молчании, наедине с собой.
   До начала школьных занятий оставалось не больше недели. Кайя то и дело окидывала Островок прощальным взглядом. Ночью пронесся шквал, море с ревом накатывало на дюны, но утром сквозь туман и облака вновь выглянуло солнце серебряное, неяркое.
   Мать засадила Кайю до самого обеда с иголкой: подрубать простыни и штопать чулки. Готовиться к интернату. А между тем ей так не терпелось на берег!
   - Как там наш отец при такой волне? - вздыхала мать.
   А Кайя легкомысленно радовалась про себя: после шторма сколько всего набросает на песок!
   С привычной сосредоточенностью она опять шла вдоль гряды наносных водорослей, шагах в пяти от полосы отлива. Палкой переворачивала длинные змеистые стебли с хрупкими беловатыми суставчиками и коричнево-синими узкими листьями. Мелкие ракушки хрупали у нее под башмаком. Наметанный глаз сразу отвергал никчемное: коряги, изжеванные мощными челюстями моря, треугольные картонные пакеты из-под молока, которые перепрыгивали с волны на волну. Всякий обычный житейский хлам. Занесенную невесть откуда босоножку с пластиковым ремешком. Деревянный уполовник. Алюминиевую кастрюлю с отбитой ручкой.
   Кайя как бы охраняла свой берег. Деловито и неусыпно. День за днем. Как пограничники. И остров ее становился ей все дороже.
   Когда закончилось время летних каникул, ей уже не хотелось никогда отсюда уезжать. А дедушке она сказала:
   - Знаешь, дедушка, мне кажется, я понимаю, что такое Родина. Даже если она становится такой маленькой, как плот, на котором плывешь. Все равно, она всегда с человеком.
   - Может быть, и так, - отозвался дед.