Страница:
вчерашние враги предстали друг перед другом в обличий парней, способных на
выручку, стремление побеждать постепенно сменилось желанием убедить.
Первая бомба отступничества разорвалась неожиданно. Уважаемый член
экспедиции, аристократ и потомок по прямой линии правящей династии, в
споре стал на сторону своих антагонистов. Опешили и те и другие.
Вооруженный логикой и наследственной культурой отщепенец как бы громил
самого себя. Все разошлись молча. На высоте четырех тысяч метров нет
условий для изгнания или обструкций. Они продолжали путь, тем более что
стали попадаться зримые следы "ледовых людей", остатки их пиршеств -
потроха птиц и грызунов (а этого не оставляет ни одно животное!).
Вероятность встречи с "ледовым человеком" возросла.
Однажды перебежчика все же спросили наедине, со всевозможной
осторожностью: "Высокочтимый, не будем касаться убеждений, но как вы, с
вашим воспитанием, можете поддерживать наших спутников поневоле, этих
узколобых сектантов, нетерпимых, лишенных и тени внутреннего изящества,
бунтовщиков?"
Тот сокрушенно покивал головой. Гребешок негнущихся ресниц на мгновение
прикрыл его ромбические зрачки с синеватыми прожилками усталости. "О, да,
да. Они таковы, вы совершенно точно обрисовали их дурные стороны:
неизящны, грубы, к тому же невежественны. Но у меня не оставалось выбора:
в остальном-то они правы!"
После того как за скалой мелькнула уже вполне реальная косматая фигура,
возникли новые трудности: как поступать дальше? Изловить и связать?
Пристрелить? А если это действительно тоже разумное существо?
Они в недоумении уставились друг на друга: надо было выработать общий
план действий, а следовательно, и кодекс общей морали. Причем немедленно!
Вот тут-то и готовилась либо рухнуть, либо обостриться вековая вражда. Но
все кончилось гораздо страшнее.
В некое утро, едва проснувшись, они увидели, что небо под ними (они
находились уже очень высоко) пылает безмолвным ужасным светом.
Впоследствии древняя эпическая книга так описала это событие: "Густая
смола пролилась с неба. Лик земли потемнел, и начал падать черный дождь;
ливень днем и ливень ночью..."
Испуганные люди кинулись вниз. Но через полкилометра приборы указали на
угрожающую разреженность атмосферы. Видимо, произошло неожиданное: вместо
того чтобы "осесть" при захвате болидом атмосферного пояса, воздух
устремился вверх и удержался в каком-то количестве лишь в высокогорном
районе. Надолго ли? Оставалось надеяться, что с удалением болида кончатся
и возмущения.
Они поднялись снова и лихорадочно стали искать обходных путей.
Совершали чудеса храбрости, чтоб обогнуть ледяную вершину. Но и там
приборы указали на опасность. Загнанные, как мыши во время наводнения, они
сбились в жалкую кучку. Кто-то застрелился, не выдержав напряжения.
Несколько человек сорвались в пропасть. Все были деморализованы. Вокруг
бродили стайки "ледовых людей", но это уже не вызывало никакого интереса.
Свирепая снежная буря наверняка погребла бы и этот жалкий остаток
человечества, если б одна из ледовых баб с проблесками сердоболия,
движимая материнским инстинктом, не перетаскала их, как щенков, в свою
пещеру. Там они и лежали, больные и отупелые, пока огонь костра и тепло
шкур не возвратили их постепенно к сознанию.
И вот тут, в дыму и чаду древнего благодетельного огня, они впервые
нашли в себе силы посмотреть в лицо происшедшему. Мир погиб. Их
несчастный, безрассудно раздираемый распрями мир. Их прекрасный мир со
щедрой почвой, растениями и поющими птицами! Вся цивилизация, вся наука.
Все их женщины и дети...
Кроме них самих да племени "ледовых людей", казалось, не существовало
ничего живого. Они лежали у костра и мучительно размышляли. Никаких споров
не было. Неправота одних стала ясна сама собой, и правота не нуждалась
больше в подтверждении: катастрофа всех убедила вполне. Человечество не
смогло вовремя объединиться и отразить опасность. Впредь нужно было жить
по-иному.
Именно тогда стали пробиваться, как проблески предутреннего света в
кромешной тьме отчаяния, первые наметки будущего строя и будущей морали.
Были выработаны Четыре принципа, четыре добровольно принятых закона.
Первый закон запрещал самоубийство как тягчайшее преступление перед
будущим. Второй предлагал вспомнить и записать все, что знал каждый,
начиная от таблицы умножения. Третий - влиться в племя "ледовых людей" и
воспитывать своих будущих отпрысков так, чтоб они смогли пробежать все
историческое расстояние, разделяющее их родителей, и стать восприемниками
культуры отцов. И, наконец, последнее: заложить основы общества,
справедливо равноправного с первых его шагов! Это они поклялись исполнить.
И исполнили.
Старейшие из Учредителей были еще живы, когда на Зеленую Чашу
опустились соседи по галактике. Уловив признаки катастрофы, их звездный
корабль решил сделать крюк и сесть на несчастную планету. Счастливая
случайность - активная помощь галактиан - спасла остатки человечества,
иначе их позднее прозрение могло оказаться завещанием самоубийц. У вида
свои статистические законы: малое не выживает. Лишь это прибытие помогло
племени "ледовых людей" превратиться в предков того разумного
человечества, которое застали уже Безымянный и другие аргонавты
Лаолы-Лиал.
Безымянный размышлял, не был ли теперь гармонический мир Зеленой Чаши
прообразом будущего всех мозгоподобных? Юная, почти первобытная раса
"ледовых людей" перескочила этапы мучительного роста, к своему свежему
мировосприятию добавила высокую культуру и социальный строй, исключающий
насилие. Техническая мысль не успела иссушить образного мышления. Эти две
струи не вытеснили одна другую, а как бы слились. Братство мифов и чисел!
Разве обязательно брат должен убивать брата?
На Лаоле-Лиал ментографы давно уже корректировали не только речь, но и
мысли - находили самые точные, наиболее экономные способы выражать их. А у
Элиль слова возникали и наполнялись живым светом в зависимости от
мгновения. Слово рождало понятие, становилось чувством. Иногда оно было
многозначнее, чем сама мысль...
Безымянный много времени проводил с Элиль. Накануне отлета к
необитаемым спутникам Зеленой Чаши он сломал ногу, и ему должны были
вживлять электроды вместо порванного нерва. Его оставили поправляться.
С лаолитянами улетело несколько ведущих техницистов Зеленой Чаши;
именно там, на одном из пустынных астероидов, следовало искать место для
будущего центра по производству энергетического вещества.
Первое время, когда Безымянный остался совсем один и ему приходилось
лежать неподвижно, он, наверное, чувствовал бы себя в чужом мире
подавленно, если б не Элиль.
Он навсегда запомнил эти длинные дни между морем и небом; покачивание
большого плота, на котором жил; струистые блики по полотняным стенам. Хотя
к нему каждый день по утрам приходил юноша с аппаратом, который с его слов
записывал историю Лаолы-Лиал и ее космогонические воззрения, больше всего
запомнилось именно одиночество.
Вокруг было так много света и солнца, что он буквально пропитывался
ими. Ведь искусственное облучение в космическом корабле, если и давало
Питание клеткам, не могло ласкать и радовать, подобно живому теплу! Луч -
многоемкая стихия. Кожа - это уже скафандр, не только защищающий от
космоса, но и вступающий с ним в сложные связи. Верхний слой кожи словно
"кипит", соприкасаясь с лучом; он пропускает вглубь только те волны,
которые нужны.
Сначала Безымянный думал, что Элиль - врач или сиделка той плавучей
больницы, где он очутился. Она приходила и брала его за руку, трогала
пальцами лоб. Он знал, что это лечение гипнозом, и охотно подчинялся ему.
Элиль проверяла записи радиоизлучения его мышц; при вдохе излучение
мелких мышц грудной клетки было сильнее, чем крупных. Мышцы головы вообще
не подавали сигналов.
Они вели долгие медицинские разговоры. Так он узнал, что на Зеленой
Чаше не подвергали изменениям программу будущего планетянина, не
вторгались в линию эволюции. Позволяли себе лишь маленький корректив. Как
удовлетворить извечную жажду бессмертия? Бытие едино. Одновременно
существует и прошлое, и настоящее, и будущее. Но мозгоподобный так
запрограммирован, что видит только отрезок своего пути. Его
психологическое время ограничено. Хотя времени, как думали здесь, вообще
нет; оно - структура самого пространства.
Генетисты Зеленой Чаши сумели отыскать и разбудили клетки эмоциональной
памяти. Теперь каждый ощущал себя как звено колоссальной цепи времен. Он
знал, что его дети будут видеть мир не только своими глазами, но как бы и
его собственными.
На Лаоле-Лиал все подчинялось математической заданности: ребенок просто
не мог бы родиться иным.
На Зеленой Чаше появилась особая бережность к личности: не порвать
цепь! Планетяне ощущали себя как хранилище прошлого и как носителей
грядущего.
Если лаолитяне видели смысл развития в достижении абсолютного идеала -
Идеала здоровья, ума, красоты, а в результате пришли к единообразию, то на
Зеленой Чаше совершенство заключалось в богатстве индивидуальных черт, в
умении перечувствовать необычное - и передать его дальше! Строй высокого
коллективизма предполагал внутреннюю "независимость и обособленность, как
возможность размышлять. Планетяне не были вовсе против машин, но против
всего, что унижает и ограничивает человека в машинной цивилизации. Ведь
нет идеи, которая при гипертрофировании не пришла бы к своей
противоположности.
Безымянный ощутил толчок боли и кратковременную неприязнь к Элиль: то
была его планета, его время! Пусть сухосердое, но именно ему он бросил на
подтопку свою юность. А юность не могла гореть зря, иначе незачем жить. Да
этого никогда и не бывает. Будущее выкристаллизовывается, из многих слоев.
Он узнал, что Элиль вела опыты со второй разумной расой планеты -
морскими животными, обладавшими начатками речи и мышления. А заботу о
Безымянном она взяла на себя потому, что...
Он перестал ее слушать. Она вдруг обрела значение сама по себе, как бы
отделившись от остальных обитателей Зеленой Чаши, которые так долго
казались ему на одно лицо.
Этот миг выявления внутреннего во внешнем всегда знаменует первый шаг
навстречу друг другу. Разность облика перестала настораживать Безымянного.
Он знал: странно посаженные глаза Элиль, мягкие и проникновенные, как
глаза умного зверя, обращены к нему не только с любопытством, но и с
теплотой. Они светили ему долго после того, как она уходила.
Он научился распознавать плеск ее лодки, как бы далеко она ни
причаливала. В этом не было ничего чудесного: между ними протянулась
трепетная нить биотоков.
Им все больше овладевал интерес к тому, чего он еще не знал в ней, что
она могла бы сказать или сделать. Какой отзвук родится в глубине ее
существа, если он ее поцелует, хотя бы один раз?
И все-таки это была еще не любовь. Был поиск любви. А он, как пучок
света, идет в разных направлениях. Любовь - когда внутренний мир обоих
прочно настроен на близкую волну: они могут понять, почти не прибегая к
словам. Их трогают сходные вещи; то, что ощущает один, уже прозвучало в
груди другого.
Но природа бдительно следит, чтоб не было тождества. В самых близких
душах остается заповедник тайн. Природа не любит кровосмешения...
...Безымянный смотрел перед собой остановившимися глазами. На экране
едва брезжили красные и бело-сиреневые огоньки: скорость смяла все цвета,
звезды были почти невидимы. Миры, миры...
Спасибо тебе, Элиль, что ты была, со своей мягкой улыбкой и преданными
глазами, плачущими при расставании!
Спасибо, Элиль, сохраненная теперь только в моих снах. А на самом деле
давно уже бесплотная, растаявшая будто льдинка под беспощадными лучами
Времени...
Жизнь во времени - такое же благо и право каждого живого существа, как
пища и воздух вокруг него. Можно ли представить трагедию динозавра,
очутившегося посреди снежной равнины? Сместились времена, и мир сразу стал
враждебным и непонятным.
Мир вокруг нас строится из наших сегодняшних знаний, предубеждений,
верований. Завтрашний идеал идет на полшага впереди. Мы лишь тщимся его
догнать...
Но Безымянный - путник по Времени - поневоле вынужден был стремиться к
идеалу, объемлющему поистине гигантское нравственное поле! Оно включало
доблести самых разных ступеней развития: ведь фетиш дикаря совсем не похож
на идеал просвещенного человека. Беспощадная храбрость - и терпимость;
цепкость к жизни - и милосердие!
Путешествуя по мирам, пришлось отрешиться от ограниченности своего
собственного мира, как бы он ни казался совершенен. Ни одна самая высокая
цивилизация не настолько высока, чтоб ей нечему было учиться у других, -
ну хотя бы пониманию!
Но, уходя из своего времени, мы обрекаем себя на муки. Только в тесной
скорлупе летящего корабля можно оставаться самим собой, удерживать свой
мир возле себя.
Любое столкновение с чужеродным - это уже взрыв, катастрофа. Никогда не
известно, каким из нее выйдешь - с опаленным лицом или с измененной душой?
И все-таки человеческое естество гибко! Поистине, оно создано быть и
птицей в воздухе, и саламандрой в огне. Отрешиться от самого себя, чтоб
найти самого себя завтрашнего! Не делаем ли мы это в микроскопических
размерах каждый день? Через определенное число лет полностью обновляются
клетки организма; ни одной капли крови не остается прежней. Книга, встреча
с незнакомцем, политическое событие - разве это не меняет нас? Не способно
переиначить?
Путешествие по Времени не противоречит живому, только переводит рычаг с
"медленно" и "мало" на "очень быстро" и "очень много". Сможет ли человек к
этому приспособиться? Вероятно. Так же, как сумел, сменив огонь костра на
пар, пар на электричество, а двигательную силу, бегущую по проводам, - на
мощь атомных реакторов. Но люди не просто подгоняют, "подтягивают" свое
мышление к новым силам - мышление само неизбежно меняется качественно.
Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав земных, за едкость соли
Благодарю!
Максимилиан Волошин.
Одам, конечно, не поверил рассказу Лилит о чудищах с Соленого озера, но
все-таки на следующий день отправился туда сам.
Он вернулся задумчивым и смущенным: тушку кролика, объеденную
муравьями, плетенку с сотами и засохшие куски соли никто не тронул, но на
берегу остались следы...
Он, отлично разбиравшийся в каждом сломанном стебельке, просыпавшем
семена от случайного удара копытом, без труда умевший определить рост и
вес зверя по одному отпечатку, - не мог ни объяснить, ни даже понять, о
чем говорили эти впадины, эти сбросы песка и борозды на обожженной траве?
Запах, не схожий с запахом теплокровных, еще слабо витал в воздухе.
Лилит ждала Одама с нетерпением. Но он лишь молча протянул подобранные
припасы; даже соль потеряла в его глазах ценность.
Он ушел к реке и сел на камень. Вода и воздух были укутаны в серебряную
пелену, словно осенены неведомым дыханием. В разрывах смутно зеленели
близкие кустарники. Над каждой волной двигалась еще такая же, сотканная из
тумана; солнце пронизывало ее и зыбко ударяло о воду. Вокруг был обычный
нетревожащий мир. Но для Одама он лишился устойчивости.
Странная жизнь началась у них с этого дня! Слова "любовь" они не знали,
хотя это она увела их из племени. Однако теперь она стала идти на убыль,
будто река после разлива: устремления обоих оказались слишком разными!
Одам инстинктивно боялся перемен: они несли тревогу. То, к чему уже
приноровился, - лучшая гарантия безопасности. Убежав из племени, совершив
поступок грандиозный и революционный, он пытался тотчас как бы забыть
начисто об этом и жить как можно более похоже на то, как жилось ему
раньше. На первых порах он стал даже более косным, чем был прежде. Так
пушка, сделав выстрел, откатывается назад и иногда давит тех, кто стрелял.
Одам оставался данником запретов, а Лилит всегда был свойствен порыв к
свободе: как бы она ни хотела низко склонить голову, ее выдавала даже
неподвижность.
Влечение к необычному, до поры дремавшее в ее темной душе, властно
пробудилось. День за днем терпеливо, зорко она выискивала следы
таинственных существ. Она кружила и кружила вокруг Соленого озера, подобно
серым орлам, которые гнездились там в скалах.
Иногда и мечты бывают достаточно грузны: буквально сгибаешься под их
тяжестью! Переживая их про себя, одну за другой, казалось бы, можно
почувствовать облегчение? Ан нет! Мечта, пережитая воображением, отнюдь не
меркнет, не испаряется, не утоляет жажды. Она непременно стремится, стать
явью! И только как явь уступает место следующей.
Лилит глотала воздух открытым ртом; ей стоило большого усилия не
кинуться прочь. Она уже видела несколько раз чудищ, но всегда издали,
затаившись между камнями, припав к траве. Сейчас ее заметили. В этом не
могло быть сомнения.
То, что было перед ее глазами, выходило за пределы опыта! Ее темный ум
работал быстро, связывая цепь аналогий, протянув соединительные нити между
далекими предметами. Она замерла неподвижно. И вместе с тем в этом
ожидании был головокружительный бег: она приближалась к неизвестному.
Но и неизвестное приближалось к ней. Оно сделало шаг, и еще один.
Круглый глаз, занимавший полголовы, повернулся в ее сторону. Тогда она
увидела, что глаз прозрачен, а за ним видны диковинные черты с другими,
меньшими глазами, хотя и странными по форме и разрезу, но сходными с
глазами человека.
То, что внешность незнакомца отличалась от привычных черт ее сородичей,
не особенно смущало Лилит. На заре цивилизации человек был менее заражен
предрассудками. Он занимал еще столь скромное место в мире, что не ощущал
себя монополистом, ему не приходило в голову распространять собственные
пристрастия на все сущее: каждый день звери и растения, одно невиданнее
другого, проходили перед внимательным взором людей как полноправные
обитатели Земли.
Зачем же Лилит было беспокоиться из-за того, что у Безымянного глаза
прикрывались не веками с бахромой ресниц, а плотными пленками,
смыкающимися посредине? Что лоб его был костист и широк, голова велика, а
тело приземисто?
Так же впоследствии ее не особенно поразил и рассказ об обитаемости
звезд. Легковерие дикаря способно с размаху перепрыгнуть любую бездну!
Пока сложное и простое равноценны в сознании, ничто не потрясает слишком.
Безымянный и Лилит осторожно, хотя без особого смущения, приближались
друг к другу; он знал об обитателях Вселенной очень много; она не знала
ничего - это их сближало. Они вперили взгляды, полные заинтересованности.
Лилит слегка улыбнулась: незнакомцы хохотали охотно и часто, она видела
это из своих засад. Но впервые она ощущала на себе их взгляд - в нем было
что-то притягательное, почти парализующее. Еще не понимая, опасность это
или залог дружелюбия, она попыталась освободиться. Губы ее сомкнулись, как
при сильном напряжении.
И тотчас взгляд Безымянного отпустил ее. Едва вырвавшись из невидимого
силка, она выпрямилась.
- Чужие! Куда вы идете? - громко сказала она, пытаясь унять невольную
дрожь пальцев. - Здесь не ваше место охоты. Горы и леса не хотят вас!
Голос Лилит показался Безымянному чистым и звонким. Он отлично знал,
что звук - это не более чем колебание воздушных волн на определенной
частоте. Волны магнитного поля будут восприниматься уже как свет или
радиоизлучение. И все-таки он не слыхал подобного звучания! Он растерянно
оглянулся: вокруг было пустынно, только росли лесные цветы. Не те, которые
густо усыпают поляны, жадно и поспешно переплетаются стеблями, толкаются в
темноте корневищами. Но есть цветы, растущие в одиночку; каждый виден
издалека. Ветер не гладит их небрежно, всем скопом, а играет с каждой
чашечкой по отдельности. И огромный лиловый колокольчик, обретя звук,
заговорил бы, наверное, голосом Лилит. Не плыл, не обволакивал, а чисто и
ясно выговаривал каждый слог - таким представился голос Лилит Безымянному,
лаолитянину, когда он услышал его впервые.
Но нужно было разобраться в речевом коде землян. Без помощи
специального устройства, на ходу, это не просто. Язык первоначально был
организующим началом и на Лаоле-Лиал. Но азбучный период мышления прошел:
показалось, что речь затормаживает контакт, и появились иные формы
общения, минующие слово. Безымянный понимал, что язык встреченной им
землянки примитивен, однако он не знал к нему ключа, а надо было ответить
хоть как-то, чтоб не испугать ее и завоевать доверие.
И он произнес смешным горловым звуком первое случайно запавшее в память
словосочетание:
- Чужие куда...
Сначала Лилит внимательно глядела ему в рот. Потом вздохнула, в
недоумении склонила голову к плечу. Горловое бульканье повторилось.
- Чужие куда, - еще старательнее выговорил лаолитянин.
Она узнала наконец искаженные звуки языка Табунды. О, как смешны эти
чудища, оказывается! Они не умеют говорить?! Лилит, прищурившись, бросила
на разумнейшее существо Вселенной взгляд снисходительного покровительства.
В самом деле, с ее точки зрения, лаолитяне были далеки от совершенства,
они не умели самых простых вещей! Ведь они действительно не понимали языка
Табунды, заучивание слов давалось им с трудом. А Лилит и не подозревала,
что существуют иные наречья, кроме ее собственного.
Лаолитяне "также давно не имели нужды в счете: за них все делали
машины. Огонь знали только теоретически, и однажды один из них сунул руку
в костер. Лилит захохотала, но потом приложила мягкий лист, прохладный и
влажный, - и жжение утихло. Лаолитянин почти с детским любопытством
взглянул на свою исцеленную кожу.
Откуда было знать дочери Табунды, что неведомая ей Лаола-Лиал жила уже
на исходе фотонного века, перед которым и термоядерный мог бы показаться
каменным?! В своей гордыне лаолитяне движение по световому лучу считали
лишь рабским следованием кривизне пространства. "А где взрыв? -
нетерпеливо восклицали они. - Где бунт, где поиск мозгоподобных?"
"Быстрина помогает кораблю; было бы неразумно отвергать ее", - рассуждали
опытные небесные кормчие. "Однако, - возражали им, - не плыть же с потоком
фотонов, послушно огибающим поля тяготений? Не пора ли уже оседлать и реку
направленного времени?.." Так перед лаолитянами приоткрывалась еще одна
бездна: двусторонняя бездна микро- и макромиров!..
Ничего этого Лилит не могла знать. Ее приобщение было весьма
поверхностно. И все-таки она не только впитывала, но и сама учила
лаолитян. Давно привыкшие к послушной силе механизмов, они впервые
дивились ловкости, всемогуществу голых человеческих рук! Первозданная
радость мускульного труда захватила их. Они, которые могли поразить цель
на любом расстоянии мгновенным лучевым ударом, - теперь кидали камушки в
дерево или летящую птицу. Надо признать: они были на редкость неловки и
так громко смеялись сами над собой!
Чувство превосходства - хоть в самом малом - освободило Лилит от
боязни; у нее с лаолитянами шла честная игра, они менялись!
Она почувствовала себя равноправной, а это ведь и есть первая тропинка
к доверию.
Лилит смутно постигала, что речь Безымянного была в чем-то отлична от
речи ее самой и Одама, хотя они теперь употребляли одни и те же слова.
Впрочем, Безымянный каждый раз усложнял свой язык; названия предметов
складывались в необычные сочетания. На безоблачный лоб Лилит набегали
складки - так ей хотелось понять.
Настороженность таяла день ото дня. Она не заметила, как настал тот
день, когда она полностью предалась ему душой с той единственной
доверчивостью, которую питает дитя к матери, не отнявшей еще его от
груди...
И одновременно с тем, как ей все легче и заманчивее было слушать
Безымянного, она с досадой ощущала, что Одаму, наоборот, все труднее
становилось уловить, о чем же говорит она сама, Лилит. Хотя у них всегда
были те же самые слова!
Когда она впервые привела Безымянного к пещере. Одам стал серым от
бледности.
- Они не похожи на нас, - зашептал он, - они пришли с той стороны мира?
Лилит захохотала. Но Одам становился все мрачнее. Они жили еще рядом и
порой ласкали друг друга, хотя в то же время стремительно убегали в разные
стороны, как две речки, возникшие из общего источника, но уже разделенные
горным кряжем.
Безымянный трудился, как винодел: он откупоривал пустые бутылки и
наполнял их. Это была работа над мозгом Лилит. Он населял его понятиями. А
потом превращался в ткача и швеца, соединял нитями, теснее, чаще...
Переплетал между собой - возникала ткань. Тогда он смело кромсал ее, кроил
образы, домыслы, допущения. Создавал целую вселенную мысли!
Безымянный стоял как бы у самой колыбели разума. Но он уже не был
только благодушным наблюдателем: в нем самом зрели перемены. Духовное
высокомерие лаолитян все больше претило ему.
Сферические глаза Безымянного, отливавшие желтым и изумрудным цветом,
внимательно вглядывались в земную жизнь. Его глаза видели "быстрее", чем
глаза Лилит: то, что Лилит представлялось слитным лучом, для Безымянного
было наполнено сложным миганием. Ему, чтоб увидеть свет непрерывным, нужна
выручку, стремление побеждать постепенно сменилось желанием убедить.
Первая бомба отступничества разорвалась неожиданно. Уважаемый член
экспедиции, аристократ и потомок по прямой линии правящей династии, в
споре стал на сторону своих антагонистов. Опешили и те и другие.
Вооруженный логикой и наследственной культурой отщепенец как бы громил
самого себя. Все разошлись молча. На высоте четырех тысяч метров нет
условий для изгнания или обструкций. Они продолжали путь, тем более что
стали попадаться зримые следы "ледовых людей", остатки их пиршеств -
потроха птиц и грызунов (а этого не оставляет ни одно животное!).
Вероятность встречи с "ледовым человеком" возросла.
Однажды перебежчика все же спросили наедине, со всевозможной
осторожностью: "Высокочтимый, не будем касаться убеждений, но как вы, с
вашим воспитанием, можете поддерживать наших спутников поневоле, этих
узколобых сектантов, нетерпимых, лишенных и тени внутреннего изящества,
бунтовщиков?"
Тот сокрушенно покивал головой. Гребешок негнущихся ресниц на мгновение
прикрыл его ромбические зрачки с синеватыми прожилками усталости. "О, да,
да. Они таковы, вы совершенно точно обрисовали их дурные стороны:
неизящны, грубы, к тому же невежественны. Но у меня не оставалось выбора:
в остальном-то они правы!"
После того как за скалой мелькнула уже вполне реальная косматая фигура,
возникли новые трудности: как поступать дальше? Изловить и связать?
Пристрелить? А если это действительно тоже разумное существо?
Они в недоумении уставились друг на друга: надо было выработать общий
план действий, а следовательно, и кодекс общей морали. Причем немедленно!
Вот тут-то и готовилась либо рухнуть, либо обостриться вековая вражда. Но
все кончилось гораздо страшнее.
В некое утро, едва проснувшись, они увидели, что небо под ними (они
находились уже очень высоко) пылает безмолвным ужасным светом.
Впоследствии древняя эпическая книга так описала это событие: "Густая
смола пролилась с неба. Лик земли потемнел, и начал падать черный дождь;
ливень днем и ливень ночью..."
Испуганные люди кинулись вниз. Но через полкилометра приборы указали на
угрожающую разреженность атмосферы. Видимо, произошло неожиданное: вместо
того чтобы "осесть" при захвате болидом атмосферного пояса, воздух
устремился вверх и удержался в каком-то количестве лишь в высокогорном
районе. Надолго ли? Оставалось надеяться, что с удалением болида кончатся
и возмущения.
Они поднялись снова и лихорадочно стали искать обходных путей.
Совершали чудеса храбрости, чтоб обогнуть ледяную вершину. Но и там
приборы указали на опасность. Загнанные, как мыши во время наводнения, они
сбились в жалкую кучку. Кто-то застрелился, не выдержав напряжения.
Несколько человек сорвались в пропасть. Все были деморализованы. Вокруг
бродили стайки "ледовых людей", но это уже не вызывало никакого интереса.
Свирепая снежная буря наверняка погребла бы и этот жалкий остаток
человечества, если б одна из ледовых баб с проблесками сердоболия,
движимая материнским инстинктом, не перетаскала их, как щенков, в свою
пещеру. Там они и лежали, больные и отупелые, пока огонь костра и тепло
шкур не возвратили их постепенно к сознанию.
И вот тут, в дыму и чаду древнего благодетельного огня, они впервые
нашли в себе силы посмотреть в лицо происшедшему. Мир погиб. Их
несчастный, безрассудно раздираемый распрями мир. Их прекрасный мир со
щедрой почвой, растениями и поющими птицами! Вся цивилизация, вся наука.
Все их женщины и дети...
Кроме них самих да племени "ледовых людей", казалось, не существовало
ничего живого. Они лежали у костра и мучительно размышляли. Никаких споров
не было. Неправота одних стала ясна сама собой, и правота не нуждалась
больше в подтверждении: катастрофа всех убедила вполне. Человечество не
смогло вовремя объединиться и отразить опасность. Впредь нужно было жить
по-иному.
Именно тогда стали пробиваться, как проблески предутреннего света в
кромешной тьме отчаяния, первые наметки будущего строя и будущей морали.
Были выработаны Четыре принципа, четыре добровольно принятых закона.
Первый закон запрещал самоубийство как тягчайшее преступление перед
будущим. Второй предлагал вспомнить и записать все, что знал каждый,
начиная от таблицы умножения. Третий - влиться в племя "ледовых людей" и
воспитывать своих будущих отпрысков так, чтоб они смогли пробежать все
историческое расстояние, разделяющее их родителей, и стать восприемниками
культуры отцов. И, наконец, последнее: заложить основы общества,
справедливо равноправного с первых его шагов! Это они поклялись исполнить.
И исполнили.
Старейшие из Учредителей были еще живы, когда на Зеленую Чашу
опустились соседи по галактике. Уловив признаки катастрофы, их звездный
корабль решил сделать крюк и сесть на несчастную планету. Счастливая
случайность - активная помощь галактиан - спасла остатки человечества,
иначе их позднее прозрение могло оказаться завещанием самоубийц. У вида
свои статистические законы: малое не выживает. Лишь это прибытие помогло
племени "ледовых людей" превратиться в предков того разумного
человечества, которое застали уже Безымянный и другие аргонавты
Лаолы-Лиал.
Безымянный размышлял, не был ли теперь гармонический мир Зеленой Чаши
прообразом будущего всех мозгоподобных? Юная, почти первобытная раса
"ледовых людей" перескочила этапы мучительного роста, к своему свежему
мировосприятию добавила высокую культуру и социальный строй, исключающий
насилие. Техническая мысль не успела иссушить образного мышления. Эти две
струи не вытеснили одна другую, а как бы слились. Братство мифов и чисел!
Разве обязательно брат должен убивать брата?
На Лаоле-Лиал ментографы давно уже корректировали не только речь, но и
мысли - находили самые точные, наиболее экономные способы выражать их. А у
Элиль слова возникали и наполнялись живым светом в зависимости от
мгновения. Слово рождало понятие, становилось чувством. Иногда оно было
многозначнее, чем сама мысль...
Безымянный много времени проводил с Элиль. Накануне отлета к
необитаемым спутникам Зеленой Чаши он сломал ногу, и ему должны были
вживлять электроды вместо порванного нерва. Его оставили поправляться.
С лаолитянами улетело несколько ведущих техницистов Зеленой Чаши;
именно там, на одном из пустынных астероидов, следовало искать место для
будущего центра по производству энергетического вещества.
Первое время, когда Безымянный остался совсем один и ему приходилось
лежать неподвижно, он, наверное, чувствовал бы себя в чужом мире
подавленно, если б не Элиль.
Он навсегда запомнил эти длинные дни между морем и небом; покачивание
большого плота, на котором жил; струистые блики по полотняным стенам. Хотя
к нему каждый день по утрам приходил юноша с аппаратом, который с его слов
записывал историю Лаолы-Лиал и ее космогонические воззрения, больше всего
запомнилось именно одиночество.
Вокруг было так много света и солнца, что он буквально пропитывался
ими. Ведь искусственное облучение в космическом корабле, если и давало
Питание клеткам, не могло ласкать и радовать, подобно живому теплу! Луч -
многоемкая стихия. Кожа - это уже скафандр, не только защищающий от
космоса, но и вступающий с ним в сложные связи. Верхний слой кожи словно
"кипит", соприкасаясь с лучом; он пропускает вглубь только те волны,
которые нужны.
Сначала Безымянный думал, что Элиль - врач или сиделка той плавучей
больницы, где он очутился. Она приходила и брала его за руку, трогала
пальцами лоб. Он знал, что это лечение гипнозом, и охотно подчинялся ему.
Элиль проверяла записи радиоизлучения его мышц; при вдохе излучение
мелких мышц грудной клетки было сильнее, чем крупных. Мышцы головы вообще
не подавали сигналов.
Они вели долгие медицинские разговоры. Так он узнал, что на Зеленой
Чаше не подвергали изменениям программу будущего планетянина, не
вторгались в линию эволюции. Позволяли себе лишь маленький корректив. Как
удовлетворить извечную жажду бессмертия? Бытие едино. Одновременно
существует и прошлое, и настоящее, и будущее. Но мозгоподобный так
запрограммирован, что видит только отрезок своего пути. Его
психологическое время ограничено. Хотя времени, как думали здесь, вообще
нет; оно - структура самого пространства.
Генетисты Зеленой Чаши сумели отыскать и разбудили клетки эмоциональной
памяти. Теперь каждый ощущал себя как звено колоссальной цепи времен. Он
знал, что его дети будут видеть мир не только своими глазами, но как бы и
его собственными.
На Лаоле-Лиал все подчинялось математической заданности: ребенок просто
не мог бы родиться иным.
На Зеленой Чаше появилась особая бережность к личности: не порвать
цепь! Планетяне ощущали себя как хранилище прошлого и как носителей
грядущего.
Если лаолитяне видели смысл развития в достижении абсолютного идеала -
Идеала здоровья, ума, красоты, а в результате пришли к единообразию, то на
Зеленой Чаше совершенство заключалось в богатстве индивидуальных черт, в
умении перечувствовать необычное - и передать его дальше! Строй высокого
коллективизма предполагал внутреннюю "независимость и обособленность, как
возможность размышлять. Планетяне не были вовсе против машин, но против
всего, что унижает и ограничивает человека в машинной цивилизации. Ведь
нет идеи, которая при гипертрофировании не пришла бы к своей
противоположности.
Безымянный ощутил толчок боли и кратковременную неприязнь к Элиль: то
была его планета, его время! Пусть сухосердое, но именно ему он бросил на
подтопку свою юность. А юность не могла гореть зря, иначе незачем жить. Да
этого никогда и не бывает. Будущее выкристаллизовывается, из многих слоев.
Он узнал, что Элиль вела опыты со второй разумной расой планеты -
морскими животными, обладавшими начатками речи и мышления. А заботу о
Безымянном она взяла на себя потому, что...
Он перестал ее слушать. Она вдруг обрела значение сама по себе, как бы
отделившись от остальных обитателей Зеленой Чаши, которые так долго
казались ему на одно лицо.
Этот миг выявления внутреннего во внешнем всегда знаменует первый шаг
навстречу друг другу. Разность облика перестала настораживать Безымянного.
Он знал: странно посаженные глаза Элиль, мягкие и проникновенные, как
глаза умного зверя, обращены к нему не только с любопытством, но и с
теплотой. Они светили ему долго после того, как она уходила.
Он научился распознавать плеск ее лодки, как бы далеко она ни
причаливала. В этом не было ничего чудесного: между ними протянулась
трепетная нить биотоков.
Им все больше овладевал интерес к тому, чего он еще не знал в ней, что
она могла бы сказать или сделать. Какой отзвук родится в глубине ее
существа, если он ее поцелует, хотя бы один раз?
И все-таки это была еще не любовь. Был поиск любви. А он, как пучок
света, идет в разных направлениях. Любовь - когда внутренний мир обоих
прочно настроен на близкую волну: они могут понять, почти не прибегая к
словам. Их трогают сходные вещи; то, что ощущает один, уже прозвучало в
груди другого.
Но природа бдительно следит, чтоб не было тождества. В самых близких
душах остается заповедник тайн. Природа не любит кровосмешения...
...Безымянный смотрел перед собой остановившимися глазами. На экране
едва брезжили красные и бело-сиреневые огоньки: скорость смяла все цвета,
звезды были почти невидимы. Миры, миры...
Спасибо тебе, Элиль, что ты была, со своей мягкой улыбкой и преданными
глазами, плачущими при расставании!
Спасибо, Элиль, сохраненная теперь только в моих снах. А на самом деле
давно уже бесплотная, растаявшая будто льдинка под беспощадными лучами
Времени...
Жизнь во времени - такое же благо и право каждого живого существа, как
пища и воздух вокруг него. Можно ли представить трагедию динозавра,
очутившегося посреди снежной равнины? Сместились времена, и мир сразу стал
враждебным и непонятным.
Мир вокруг нас строится из наших сегодняшних знаний, предубеждений,
верований. Завтрашний идеал идет на полшага впереди. Мы лишь тщимся его
догнать...
Но Безымянный - путник по Времени - поневоле вынужден был стремиться к
идеалу, объемлющему поистине гигантское нравственное поле! Оно включало
доблести самых разных ступеней развития: ведь фетиш дикаря совсем не похож
на идеал просвещенного человека. Беспощадная храбрость - и терпимость;
цепкость к жизни - и милосердие!
Путешествуя по мирам, пришлось отрешиться от ограниченности своего
собственного мира, как бы он ни казался совершенен. Ни одна самая высокая
цивилизация не настолько высока, чтоб ей нечему было учиться у других, -
ну хотя бы пониманию!
Но, уходя из своего времени, мы обрекаем себя на муки. Только в тесной
скорлупе летящего корабля можно оставаться самим собой, удерживать свой
мир возле себя.
Любое столкновение с чужеродным - это уже взрыв, катастрофа. Никогда не
известно, каким из нее выйдешь - с опаленным лицом или с измененной душой?
И все-таки человеческое естество гибко! Поистине, оно создано быть и
птицей в воздухе, и саламандрой в огне. Отрешиться от самого себя, чтоб
найти самого себя завтрашнего! Не делаем ли мы это в микроскопических
размерах каждый день? Через определенное число лет полностью обновляются
клетки организма; ни одной капли крови не остается прежней. Книга, встреча
с незнакомцем, политическое событие - разве это не меняет нас? Не способно
переиначить?
Путешествие по Времени не противоречит живому, только переводит рычаг с
"медленно" и "мало" на "очень быстро" и "очень много". Сможет ли человек к
этому приспособиться? Вероятно. Так же, как сумел, сменив огонь костра на
пар, пар на электричество, а двигательную силу, бегущую по проводам, - на
мощь атомных реакторов. Но люди не просто подгоняют, "подтягивают" свое
мышление к новым силам - мышление само неизбежно меняется качественно.
Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав земных, за едкость соли
Благодарю!
Максимилиан Волошин.
Одам, конечно, не поверил рассказу Лилит о чудищах с Соленого озера, но
все-таки на следующий день отправился туда сам.
Он вернулся задумчивым и смущенным: тушку кролика, объеденную
муравьями, плетенку с сотами и засохшие куски соли никто не тронул, но на
берегу остались следы...
Он, отлично разбиравшийся в каждом сломанном стебельке, просыпавшем
семена от случайного удара копытом, без труда умевший определить рост и
вес зверя по одному отпечатку, - не мог ни объяснить, ни даже понять, о
чем говорили эти впадины, эти сбросы песка и борозды на обожженной траве?
Запах, не схожий с запахом теплокровных, еще слабо витал в воздухе.
Лилит ждала Одама с нетерпением. Но он лишь молча протянул подобранные
припасы; даже соль потеряла в его глазах ценность.
Он ушел к реке и сел на камень. Вода и воздух были укутаны в серебряную
пелену, словно осенены неведомым дыханием. В разрывах смутно зеленели
близкие кустарники. Над каждой волной двигалась еще такая же, сотканная из
тумана; солнце пронизывало ее и зыбко ударяло о воду. Вокруг был обычный
нетревожащий мир. Но для Одама он лишился устойчивости.
Странная жизнь началась у них с этого дня! Слова "любовь" они не знали,
хотя это она увела их из племени. Однако теперь она стала идти на убыль,
будто река после разлива: устремления обоих оказались слишком разными!
Одам инстинктивно боялся перемен: они несли тревогу. То, к чему уже
приноровился, - лучшая гарантия безопасности. Убежав из племени, совершив
поступок грандиозный и революционный, он пытался тотчас как бы забыть
начисто об этом и жить как можно более похоже на то, как жилось ему
раньше. На первых порах он стал даже более косным, чем был прежде. Так
пушка, сделав выстрел, откатывается назад и иногда давит тех, кто стрелял.
Одам оставался данником запретов, а Лилит всегда был свойствен порыв к
свободе: как бы она ни хотела низко склонить голову, ее выдавала даже
неподвижность.
Влечение к необычному, до поры дремавшее в ее темной душе, властно
пробудилось. День за днем терпеливо, зорко она выискивала следы
таинственных существ. Она кружила и кружила вокруг Соленого озера, подобно
серым орлам, которые гнездились там в скалах.
Иногда и мечты бывают достаточно грузны: буквально сгибаешься под их
тяжестью! Переживая их про себя, одну за другой, казалось бы, можно
почувствовать облегчение? Ан нет! Мечта, пережитая воображением, отнюдь не
меркнет, не испаряется, не утоляет жажды. Она непременно стремится, стать
явью! И только как явь уступает место следующей.
Лилит глотала воздух открытым ртом; ей стоило большого усилия не
кинуться прочь. Она уже видела несколько раз чудищ, но всегда издали,
затаившись между камнями, припав к траве. Сейчас ее заметили. В этом не
могло быть сомнения.
То, что было перед ее глазами, выходило за пределы опыта! Ее темный ум
работал быстро, связывая цепь аналогий, протянув соединительные нити между
далекими предметами. Она замерла неподвижно. И вместе с тем в этом
ожидании был головокружительный бег: она приближалась к неизвестному.
Но и неизвестное приближалось к ней. Оно сделало шаг, и еще один.
Круглый глаз, занимавший полголовы, повернулся в ее сторону. Тогда она
увидела, что глаз прозрачен, а за ним видны диковинные черты с другими,
меньшими глазами, хотя и странными по форме и разрезу, но сходными с
глазами человека.
То, что внешность незнакомца отличалась от привычных черт ее сородичей,
не особенно смущало Лилит. На заре цивилизации человек был менее заражен
предрассудками. Он занимал еще столь скромное место в мире, что не ощущал
себя монополистом, ему не приходило в голову распространять собственные
пристрастия на все сущее: каждый день звери и растения, одно невиданнее
другого, проходили перед внимательным взором людей как полноправные
обитатели Земли.
Зачем же Лилит было беспокоиться из-за того, что у Безымянного глаза
прикрывались не веками с бахромой ресниц, а плотными пленками,
смыкающимися посредине? Что лоб его был костист и широк, голова велика, а
тело приземисто?
Так же впоследствии ее не особенно поразил и рассказ об обитаемости
звезд. Легковерие дикаря способно с размаху перепрыгнуть любую бездну!
Пока сложное и простое равноценны в сознании, ничто не потрясает слишком.
Безымянный и Лилит осторожно, хотя без особого смущения, приближались
друг к другу; он знал об обитателях Вселенной очень много; она не знала
ничего - это их сближало. Они вперили взгляды, полные заинтересованности.
Лилит слегка улыбнулась: незнакомцы хохотали охотно и часто, она видела
это из своих засад. Но впервые она ощущала на себе их взгляд - в нем было
что-то притягательное, почти парализующее. Еще не понимая, опасность это
или залог дружелюбия, она попыталась освободиться. Губы ее сомкнулись, как
при сильном напряжении.
И тотчас взгляд Безымянного отпустил ее. Едва вырвавшись из невидимого
силка, она выпрямилась.
- Чужие! Куда вы идете? - громко сказала она, пытаясь унять невольную
дрожь пальцев. - Здесь не ваше место охоты. Горы и леса не хотят вас!
Голос Лилит показался Безымянному чистым и звонким. Он отлично знал,
что звук - это не более чем колебание воздушных волн на определенной
частоте. Волны магнитного поля будут восприниматься уже как свет или
радиоизлучение. И все-таки он не слыхал подобного звучания! Он растерянно
оглянулся: вокруг было пустынно, только росли лесные цветы. Не те, которые
густо усыпают поляны, жадно и поспешно переплетаются стеблями, толкаются в
темноте корневищами. Но есть цветы, растущие в одиночку; каждый виден
издалека. Ветер не гладит их небрежно, всем скопом, а играет с каждой
чашечкой по отдельности. И огромный лиловый колокольчик, обретя звук,
заговорил бы, наверное, голосом Лилит. Не плыл, не обволакивал, а чисто и
ясно выговаривал каждый слог - таким представился голос Лилит Безымянному,
лаолитянину, когда он услышал его впервые.
Но нужно было разобраться в речевом коде землян. Без помощи
специального устройства, на ходу, это не просто. Язык первоначально был
организующим началом и на Лаоле-Лиал. Но азбучный период мышления прошел:
показалось, что речь затормаживает контакт, и появились иные формы
общения, минующие слово. Безымянный понимал, что язык встреченной им
землянки примитивен, однако он не знал к нему ключа, а надо было ответить
хоть как-то, чтоб не испугать ее и завоевать доверие.
И он произнес смешным горловым звуком первое случайно запавшее в память
словосочетание:
- Чужие куда...
Сначала Лилит внимательно глядела ему в рот. Потом вздохнула, в
недоумении склонила голову к плечу. Горловое бульканье повторилось.
- Чужие куда, - еще старательнее выговорил лаолитянин.
Она узнала наконец искаженные звуки языка Табунды. О, как смешны эти
чудища, оказывается! Они не умеют говорить?! Лилит, прищурившись, бросила
на разумнейшее существо Вселенной взгляд снисходительного покровительства.
В самом деле, с ее точки зрения, лаолитяне были далеки от совершенства,
они не умели самых простых вещей! Ведь они действительно не понимали языка
Табунды, заучивание слов давалось им с трудом. А Лилит и не подозревала,
что существуют иные наречья, кроме ее собственного.
Лаолитяне "также давно не имели нужды в счете: за них все делали
машины. Огонь знали только теоретически, и однажды один из них сунул руку
в костер. Лилит захохотала, но потом приложила мягкий лист, прохладный и
влажный, - и жжение утихло. Лаолитянин почти с детским любопытством
взглянул на свою исцеленную кожу.
Откуда было знать дочери Табунды, что неведомая ей Лаола-Лиал жила уже
на исходе фотонного века, перед которым и термоядерный мог бы показаться
каменным?! В своей гордыне лаолитяне движение по световому лучу считали
лишь рабским следованием кривизне пространства. "А где взрыв? -
нетерпеливо восклицали они. - Где бунт, где поиск мозгоподобных?"
"Быстрина помогает кораблю; было бы неразумно отвергать ее", - рассуждали
опытные небесные кормчие. "Однако, - возражали им, - не плыть же с потоком
фотонов, послушно огибающим поля тяготений? Не пора ли уже оседлать и реку
направленного времени?.." Так перед лаолитянами приоткрывалась еще одна
бездна: двусторонняя бездна микро- и макромиров!..
Ничего этого Лилит не могла знать. Ее приобщение было весьма
поверхностно. И все-таки она не только впитывала, но и сама учила
лаолитян. Давно привыкшие к послушной силе механизмов, они впервые
дивились ловкости, всемогуществу голых человеческих рук! Первозданная
радость мускульного труда захватила их. Они, которые могли поразить цель
на любом расстоянии мгновенным лучевым ударом, - теперь кидали камушки в
дерево или летящую птицу. Надо признать: они были на редкость неловки и
так громко смеялись сами над собой!
Чувство превосходства - хоть в самом малом - освободило Лилит от
боязни; у нее с лаолитянами шла честная игра, они менялись!
Она почувствовала себя равноправной, а это ведь и есть первая тропинка
к доверию.
Лилит смутно постигала, что речь Безымянного была в чем-то отлична от
речи ее самой и Одама, хотя они теперь употребляли одни и те же слова.
Впрочем, Безымянный каждый раз усложнял свой язык; названия предметов
складывались в необычные сочетания. На безоблачный лоб Лилит набегали
складки - так ей хотелось понять.
Настороженность таяла день ото дня. Она не заметила, как настал тот
день, когда она полностью предалась ему душой с той единственной
доверчивостью, которую питает дитя к матери, не отнявшей еще его от
груди...
И одновременно с тем, как ей все легче и заманчивее было слушать
Безымянного, она с досадой ощущала, что Одаму, наоборот, все труднее
становилось уловить, о чем же говорит она сама, Лилит. Хотя у них всегда
были те же самые слова!
Когда она впервые привела Безымянного к пещере. Одам стал серым от
бледности.
- Они не похожи на нас, - зашептал он, - они пришли с той стороны мира?
Лилит захохотала. Но Одам становился все мрачнее. Они жили еще рядом и
порой ласкали друг друга, хотя в то же время стремительно убегали в разные
стороны, как две речки, возникшие из общего источника, но уже разделенные
горным кряжем.
Безымянный трудился, как винодел: он откупоривал пустые бутылки и
наполнял их. Это была работа над мозгом Лилит. Он населял его понятиями. А
потом превращался в ткача и швеца, соединял нитями, теснее, чаще...
Переплетал между собой - возникала ткань. Тогда он смело кромсал ее, кроил
образы, домыслы, допущения. Создавал целую вселенную мысли!
Безымянный стоял как бы у самой колыбели разума. Но он уже не был
только благодушным наблюдателем: в нем самом зрели перемены. Духовное
высокомерие лаолитян все больше претило ему.
Сферические глаза Безымянного, отливавшие желтым и изумрудным цветом,
внимательно вглядывались в земную жизнь. Его глаза видели "быстрее", чем
глаза Лилит: то, что Лилит представлялось слитным лучом, для Безымянного
было наполнено сложным миганием. Ему, чтоб увидеть свет непрерывным, нужна