Обухова Лидия. Лилит

была частота вспышек в сто раз большая, словно в каждой единице времени
для него было больше мгновений. Но он помнил, что на Зеленой Чаше пасовал
перед водой, тогда как Элиль обладала "верхним" и "нижним" зрением: одно
было приспособлено для воздушной сферы, другое - для водяной. Она видела
отчетливо то, что казалось ему лишь смутной тенью.
И все-таки он не был лишен тщеславия; он, чужестранец на Земле, мог
различать в сумерках тонкие оттенки цвета, тогда как Лилит будто слепла:
все сливалось перед ней в серую пелену. И лишь яркое солнце возвращало ей
остроту зрения. Солнце, которое по утрам ослепляло его не только потоком
тех лучей, которые видела Лилит, но и пронзительным светом ультрафиолета.
Чужое солнце с чужими лучами!
Сколько он видел их в своих скитаниях! Стоило прикрыть глаза, как перед
ним картины сменялись картинами. На зубчатые скалы, не обточенные дождями
или атмосферным потоком, опускались зелено-белые блики сгущенных газов:
спираль галактики, видимая так близко, словно она-то и есть главное
освещение планеты. А под нею - стеклянная пустыня с прозрачными шарами
травяного цвета - кристаллический мир. И белое пламя звезды, веющей
нестерпимым жаром вблизи, но далекой и не греющей здесь.
Или же темное солнце, окруженное малиновым ободом, отчего небо вокруг
становилось багрово-фиолетовым, а над планетой - желтая прозрачная струя
газа от взлетевшего светоплана; дикий, бесполезный мир!
К другим планетам светоплан опускался в защитном кольце токов. По
кругу, как по поверхности невидимого шара, над ними блуждали ветвистые
молнии. Иногда они сливались в сплошные потоки, в целые реки разрядов, и
эти смертоносные радуги, обманно голубые, манящие, лились и лились,
неслышно вспыхивая и угасая за броней корабля.
В гермошлемах тоже были заслонки; они входили в обязательный костюм
космолетчика после нескольких случаев, когда при неосторожном повороте к
светящемуся телу несколько лаолитян ослепли. Теперь, даже улетая от
голубого солнца, они с осторожностью наблюдали и его корону в сиреневых
разводах, и лучи, которые отражались, подобно водяной пыли, на призрачном
хвосте светоплана, набиравшего скорость. В недрах же самой раскаленной
сверкающей звезды, яично-желтой, плавали фиолетовые сгустки, мрачно
освещенные с двух сторон. Пузыри газа лопались и подымались - гигантские,
как целые планеты. И невесомые на вид.
Когда огромный межгалактический корабль Лаолы-Лиал достиг цели
назначения, углубляясь в Млечный Путь, счет спиралей галактики стал
обозначением места: некоторые светопланы покидали его борт в плоскости
пятой спирали, другие отрывались на вертикали третьей.
Группа Безымянного должна была обследовать пространство вокруг трех
звезд.
Солнце - последняя из них; у двух первых планетных систем не оказалось.
Их светоплан покружил у Юпитера, не приземляясь: пояс радиации над ним
был в сто триллионов раз больше, чем над Землей. Не привлекли их и глыбы
кольца Сатурна - планеты зелено-желтой и серо-лиловой, ледяной,
стремящейся по вытянутому эллипсу. Какое-то время они провели на равнинах
Венеры, оплавленных вулканическим стеклом. Много раз наблюдали, как над
Марсом пылали ложные солнца: его атмосфера, насыщенная ледяными
кристалликами, странно, почти зловеще преломляла свет.
Во все расчеты лаолитяне вводили "коэффициент незнания" - скидка на те
силы, которые еще не учтены. И таким "коэффициентом чуда" предстала
однажды перед ними Земля, с ее бурной жизнью и густой атмосферой посреди
пустынного космоса. Это был момент торжества!
Стремление достигать необычайно сильно в мозгоподобном. Упоение властью
над зверем или машиной способно вознаградить за все опасности, за долгие
труды. Минута свершения вмещает в себя столь многое, что само понятие
времени расширяется: наполнение становится равным протяженности.
Безымянного не переставала поражать цепкость земной жизни.
В далекие времена, когда солнцу было трудно пробиться сквозь душную
атмосферу, сине-зеленые водоросли могли улавливать все видимые лучи
спектра. Пещерный мох обладает способностью почти из полного мрака
собирать рассеянные световые крохи и линзами клеток направлять луч на
хлорофилловое зерно. Папоротники живут в полутьме. Древнейшие же насекомые
муравьи глубоко в почве сами себе создают влажную, насыщенную углекислотой
атмосферу - никому из современных видов в ней уже не выжить.
Безымянному казалось, что жизнь никогда не была слепой. Конечно,
зародившись на Земле, она искала пути ощупью: ведь ни деревьям, ни рыбам,
ни людям не было еще аналогий!
Изучая окружающее. Безымянный предполагал, что вначале у земных существ
был ограниченный ракурс обзора. Но некоторые попытались как бы "прорвать"
пространство: дельфины ныряли вглубь и подымались на поверхность, обезьяны
сновали по деревьям от корневища до крон - для них мир получил добавочное
измерение. А затем живое существо попробовало "переместить" само
пространство вокруг себя: не приблизиться к пище, а ее приблизить к себе.
Сорвать плод и поднести ко рту.
Но чтоб совершить эту биологическую революцию, должен был появиться
специальный орган.
Природа экспериментировала долго: вытягивала нос в хобот, создавала
рукохвостых обезьян, пока не остановилась на передних конечностях...
Откуда же начался сам человек? Случилось ли это, когда он взял в руки
камень и разбил им орех? Или позже - впервые нацарапав кривые черточки
орнамента? Или еще много времени спустя, когда, подобно Лилит, смутно
ощутил страх смерти, жалость к живому, извечную трагедию познания самого
себя?
И был ли земной мозгоподобный венцом длительной эволюции? Или лишь
счастливой мутацией древней обезьяны, которая однажды сразилась с горным
львом и заняла его пещеру с повышенной радиацией - остатком бурных
первоначальных времен Земли? Под действием этой радиации и произошел
случайны" генетический скачок?
У Безымянного было слишком мало времени на исследования. Земле суждено
остаться для него книгой, которая досталась ненадолго. Она захватила его с
самой первой страницы - он читал, читал, целые материки вставали перед
ним... Но конца в этой книге не будет. Ему останутся воспоминания и
домыслы: мысленно перелистывать страницы, гадая о непрочитанном. Откуда,
из какой тьмы пришла ты, Лилит, на свою Землю?


- Разве ты не видишь, не чувствуешь? - спросила однажды Лилит, с
наслаждением втягивая ноздрями воздух.
- Я забыл, - виновато отозвался Безымянный. - Я так долго летел в
космосе. А сейчас с тобой все вспоминаю снова.
Они стояли под темно-алыми ветвями дерева, источавшего бальзамический
запах ранней осени. Он был терпок и выразителен, как прикосновение рук.
Безымянный смотрел на Лилит задумчиво: для нее словно ото всего шли лучи,
тогда как он видел свет, но не чувствовал радости. Дитя слишком взрослой
планеты, он не ощущал трепета - перворайского, ребяческого, - который
охватывал ее, землянку, при прикосновении ко всему сущему. Он лишь смотрел
и понимал, а она наслаждалась!
Лаолитянин вздыхал глубоко, забыв, что сам он не рожден для этой
пахучей густой атмосферы. Если б не искусственные ухищрения, его легкие
были бы сожжены уплотненным, жгучим, как огонь, кислородом. Он держал свои
огромные глаза полуприкрытыми - света на Земле было слишком много! Даже
лучи спектра, казалось, преломлялись здесь ярче и свежее.
А рядом стояла Лилит. Ее разделяли с ним целые тысячелетия, пропасть
цивилизаций. Однако она ничего не знала об этом. Знал один он.
Она стояла босыми ногами на своей молодой планете, и глаза - серые,
длинные - зорко оглядывали окрестности. Ее мир был прост. Вдали, над
рыжими холмами, дымились синие облака.
- Ах ты, крылатое существо! - прошептал Безымянный.
Кажется, он забыл, что перед ним дикарка. Восхищенный, счастливый, он
сладостно ощущал свое невольное умаление перед нею. Счастье ведь тоже
драматично. Оно, как белый цвет, слагается из целого потока спорящих
лучей.
Не просто приходят двое друг к другу. Это почти такой же далекий и
извилистый путь, как путь светил, летящих в пустоте.
Лаолитянин что-то сделал. Лилит не поняла. Он приблизил лицо. Это было
ни с чем не сообразно: его губы прижались к ее губам! В какую-то долю
секунды у нее мелькнула мысль, что он хочет укусить: зачем иначе наклонять
рот, полный, правда, не зубов, - как она успела заметить, - но все-таки в
твердых пластинах, способных зажать кожу?
Она готовилась отпрянуть и защищаться. Ее руки были сильнее, чем у
него, - это-то она знала! Если только он не пустит в ход какой-нибудь
магической штучки, коварно утаенной до сих пор.
Но он вовсе не пытался причинить ей боль. Он оставался все в том же
странном, неестественном положении недвижимым, и, если б она не ощущала,
как бурно бьется его сердце, она бы подумала, что он заснул.
Действительно, он был похож на сонного; глаза его не размыкались.
Казалось, что и голова вот-вот свалится с плеч, - Лилит придержала ему
затылок. Это было первое движение, которое она сделала. Неясный звук
вырвался у Безымянного, словно он застонал, но тотчас откинул голову, и
она увидела преображенное лицо. Все было необычно в этот момент; теплая
волна прилила к ее сердцу.
- Ты не боишься меня? - прошептал он.
- Я никого не боюсь, - отозвалась Лилит, слегка задрожав.
Он сказал что-то на своем языке. Она не поняла. А на ее языке такого
слова не существовало. Но он твердил его снова и снова, и вид у него был
смиренный, как у человека, который не участвовал в общей охоте и вот
теперь стоит у костра, тщетно ожидая, что ему бросят остаток.
В племени был суровый закон: кто не охотится, тот не получает доли. И
все-таки однажды Лилит утаила кусок дымного мяса на кости для такого
отверженного. Но его взгляд, похожий на взгляд загнанного зверя, внезапно
изменился: он выхватил кость из ее рук и, торжествуя, отбежал в сторону.
На Лилит он больше не взглянул: благодарность была неведома людям Та
бунды.
Но у лаолитянина выражение лица оставалось добрым и доверчивым. Он
продолжал смотреть на нее с ожиданием.
Как вдруг схватился рукой за грудь. Его лицо почернело, щеки сразу
впали. Он странно дергался, задыхался, в то же время ладонью зажимая себе
нос и рот, будто сам хотел помешать дыханию. На ее глазах он клонился
набок, словно засыхающая от сильного жара трава. Это было похоже на порчу.
Лилит ведь не могла знать, что просто кончилось действие фермента,
благодаря которому лаолитяне безвредно дышали земной атмосферой, не
надевая скафандра.
Грань живого и мертвого всегда чудовищна для человека! Сознание того,
что двигающееся, теплое, подобное тебе самому превращается на глазах в
холодное и неподвижное, невыносимо на любых ступенях развития.
Лилит сначала испугалась, потом ее внезапно кольнула жалость. Коротко
вскрикнув, она подняла Безымянного на руки. Огромные глаза закатывались,
губы совсем обуглились. Она неслась прыжками" унося его на спине, как
самка - раненого детеныша.
Большое яйцо было недалеко. Лилит втолкнула Безымянного внутрь,
вскарабкалась сама и захлопнула крышку.
Но яйцо оставалось неподвижным и не гудело изнутри, передавая дрожание
всему телу, как бывало каждый раз, когда она входила в него вслед за
Безымянным. Однако крышка закрылась плотно и несколько раз повернулась
сама. Тотчас зажегся свет - слабый, сероватый, - и явно что-то начало
происходить с воздухом: лаолитянин задышал ровней, чернота стала сползать
с его кожи. Но глаза все еще были бессмысленно приоткрыты. А Лилит,
напротив, ощутила в горле едкую сухость. Она дышала все чаще и чаще, будто
выброшенная на песок рыба. Желтые и лиловые круги поплыли перед ее
глазами.
Как всякий дикарь, она панически пугалась любого недомогания. "Если я
сейчас уйду на ту сторону мира, - смутно подумалось ей, - некому будет
спасти его".
И она напрягла не память - та была у нее великолепна: все, что она
видела однажды, навсегда оставалось ее достоянием, - но волю. Волю - рычаг
действия.
Лилит коснулась трепетной рукой пульта управления. Она, разумеется, не
понимала, что именно делает, но в точности повторяла чужие движения во
всей их последовательности, как они запечатлелись в ее мозгу.
Яйцо задрожало, дрожь передалась телу. Раздалось ровное гудение: они
поднялись в воздух. Лилит вертела рукоять до тех пор, пока шаткая стрелка
на белом диске не стала точно в то же положение, в каком была недавно,
когда Безымянный вез ее ко "всей руке" (так она до сих пор называла про
себя пятерых лаолитян).
Яйцо неслось быстро, но Лилит уже царапала ногтями щеки: что-то давило
ее изнутри - она корчилась от удушья. Серый свет, который разгорался в
кабине все ярче, в ее глазах мерк.
Лишь воля и чудовищная животная память не дали ошибиться: она привела
яйцо к светоплану!
Лаолитяне - их было двое в это время у корабля - увидели, как
летательная капсула кувыркается, пьяно перекатываясь на невидимых ухабах,
и тотчас включили дистанционное управление. Подчинившись разумной воле,
яйцо пошло ровно и благополучно приземлилось. Отвинтив крышку, лаолитяне
вытащили обоих в беспамятстве. Лилит они оставили на траве, а Безымянного
внесли со всей поспешностью в корабль: у него действительно оказалось
острое отравление земным воздухом.
Если б Лилит замешкалась втолкнуть его в летательное яйцо с атмосферой
их планеты, он был бы уже мертв.
У Лилит, наоборот, малокислородный воздух кабины вызвал угар и удушье и
- еще немного - тоже мог привести к гибели.
Впрочем, лаолитяне долго не знали, что произошло в действительности.
Они думали, что яйцо вел сам Безымянный, и первое время посчитали его
рассказ за бред. Как же он мог потерять сознание на земле, если аппарат
поднялся и шел точно, не сбиваясь с курса?
Когда они захотели расспросить Лилит, ее уже не было: она отдышалась и
ушла. Куда? Разве она знала - яйцо унесло ее в другую часть света.
- Вы бросили ее, беспомощную, на траве?! - воскликнул Безымянный, едва
очнувшись.
Они смотрели на него, не понимая.
- Твоя жизнь решалась минутами. Мы не могли отвлекаться.
Без сомнения, они были высокоразумные существа. Даже самоотверженные,
когда этого требовало дело, и уж конечно бесстрашные и верные до конца. Но
совершенно лишенные сострадания. Безымянный ощутил какой-то холод в груди,
попеременно обводя взглядом их ясные строгие лица.
Они отошли на цыпочках, стараясь не шуметь и переглядываясь. Он был еще
так слаб! Оставалось непонятным: зачем ему понадобилось втиснуть в
летательный аппарат эту туземку, как он долетел, находясь уже почти в
шоковом состоянии, и почему отрицал, что сидел за пультом управления?
...Солнце жгло слишком сильно. Лилит поднялась с травы. Она была
измучена нервным напряжением, голова ее была тяжела, неясная горечь
стесняла сердце. Вдали белела громада светоплана, нестерпимо сверкая в
отвесных лучах. С другой стороны заманчиво зеленел лес.
Она брела по раскаленной полуденной саванне, и свинцовое солнце давило
на темя. Тело покрывалось липким потом, а ноздри, казалось, не могли
втянуть ни глотка воздуха. С огромным усилием работали опавшие мехи
легких.
Странные животные - горбатые, с закрученными рогами или пятнистые, с
непомерно вытянутыми шеями и маленькой головой - стадами пробегали вдали,
ища приюта в зарослях.
Лилит наткнулась на тропу звериного водопоя и, забыв осторожность, шла
по ней, гонимая жаждой, более свирепой, чем страх. Она почти не заметила,
как вступила в глубокий зеленый сумрак леса, расцвеченный ярчайшими
самородками цветов; с тоненьких кривых стволов золотым дождем спадали
серьги бутонов, в теплых испарениях горели пунцовые чаши орхидей; словно
растения, бабочки и птицы не признавали здесь иных цветов, кроме
багряного, золотого и изумрудного!
Заводь реки образовала тростниковую лагуну, и притомленная листва
влажно струилась в отражении. Водяные птицы, похожие на комки снега,
ярко-белого под солнцем, неподвижно вглядывались в дно: мелкие рыбешки,
мальки, водяная живность бесстрашно сновали между их коралловыми ногами.
Серая цапля с пушистыми опущенными крыльями хоронилась в ягодном кусте;
ягоды рдели, цапля пресыщенно трогала их клювом. Иногда нелюбопытно
переводила круглый глаз на отражение, где тоже в блеске солнца струился
куст, осыпанный ягодами.
Лилит припала к воде и пила, пила бесконечно, как пьют истомленные
животные, не чувствуя вкуса, только насыщая влагой спекшиеся губы, гортань
и пищевод. Не имея сил оторваться, она входила в воду все глубже, пока
истрепанная травяная юбка не вздулась парусом и, оторвавшись, не
закачалась, тихо увлекаемая течением.
Внезапно словно что-то ударило Лилит в мокрый затылок: таинственная
сила человеческого взгляда заставила ее обернуться. Она еще чувствовала
этот невидимый взгляд на себе, он был ощутим, будто она держала что-то в
ладонях, - и тотчас вопль ужаса вырвался из ее груди!
В десяти шагах - подошедший только что либо не замеченный ею раньше - к
воде жадно припал черный пятнистый зверь. Тело его изгибалось, кошачья
голова, фыркая, повернулась - и, одновременно с криком Лилит, зверь
вскочил на ноги. Они оказались у него длинными, прямыми, сильными, как
пружины. Он уже готов был метнуться в прыжке. Но другое тело, подобное
черной молнии, вырвалось из зарослей, раздался свист, похожий на свист
летящего дротика, - и зверь исчез за зеленой стеной!
Все произошло быстрее, чем падающий камень ударяется о землю. В мелкой
воде по-прежнему сновали красноголовые рыбы, а ленивые серые цапли едва
шевелили клювами.
Ошеломленная Лилит оглядывалась в растерянности: этот лес не был похож
на все то, что она знала до сих пор! Разве не видела она только что перед
собой стройного зверя, покрытого густым мехом, черные пятна сливались на
его спине в прерывистые полосы? Разве не стоял в десяти шагах от нее
чернокожий человек, держа в руках согнутую тетивой ветку, - оружие,
незнакомое Табунде? У него было широкое лицо с крупными скулами, с круглым
подбородком и выпяченной нижней губой. На широченной груди лежал узкий
камень в форме полумесяца. Выпуклые надбровья придавали лицу в одинаковой
мере выражение суровости и великодушия.
Все это было таинственно, необычайно, - ни от зверя, ни от человека не
осталось ни малейшего следа!
Подгоняемая спасительным инстинктом, Лилит бросилась искать выход из
этого замкнутого зеленого рая - или ада! - обратно на равнину, под сень
редких деревьев, в травы, поющие на ветру, как натянутые воловьи жилы...
Ей заступали дорогу жилистые щупальца лиан, гигантские папоротники с
восковыми жесткими листьями, грибы, мхи, орхидеи, деревья - ни одного
клочка земли, не стянутого алчной зеленой сетью!
Иногда она припадала ухом к земле и слышала дальний гул, подобный
землетрясению, - шли слоны, и надо было сворачивать в сторону, чтоб серые
гиганты не раздавили ее. Но слух ловил и секущий звук копыт стада
буйволов; саванна была где-то близко.
Много раз Лилит останавливалась в изнеможении. Человеку совсем не надо
постоянно козырять храбростью. Пока все идет заведенным порядком, он может
жить вполсилы. Но вот врывается то, чего никогда не было прежде, и
необходимо обладать отважным сердцем, чтоб не потеряться и победить.
Когда Лилит выбралась из зарослей, свет, воздух, земля - все было
желтоватым. Солнце, еще не зашедшее окончательно, скрылось за край
одинокого дерева, распространяя вокруг его плоских слоистых ветвей венец
светящейся пыли. Облака медленно шли к горизонту, вбирая этот цвет, и сами
начинали дрожать, накаляясь. Сизые волокна, прошитые нестерпимым блеском,
заслоняли светило - тогда земля становилась еще желтее, - но постепенно
остывали, пока на западе не встала дозором плотная вечерняя туча с неровно
обрезанной кромкой, сверкнувшей в последний раз подобно лезвию.
Стада травоядных спешили избрать безопасный ночлег; их тени мелькали
между кустарниками, цокот копытец несся отовсюду, как стрекотание
кузнечиков. Саванна затихла, готовясь ко сну и обороне.
Лилит тоже взобралась на дерево и, замерев, сидела между его ветвями.
Тихо, насколько могла, только билось ее сердце. Ведь в лесу движение
выдает! А вокруг уже пробуждалась ночная жизнь. Фырканье, мяуканье, рев,
поступь вкрадчивых лап грозно обступали со всех сторон.
Внезапно тьму саванны прорезал узкий голубой луч. Как гигантское
щупальце, он бродил по травам и деревьям - и звери в ужасе разбегались от
него.
Затем откуда-то с небес раздался громоподобный звук, в котором почти
невозможно было узнать голос Безымянного:
- Лилит! Где ты? Я ищу тебя. Иди на свет, Лилит!
Голос кружил над саванной, подобно птице, потерявшей птенца, то
приближаясь, то удаляясь, и вместе с ним метался, разрывая тьму,
сверкающий голубой луч.
Но Лилит сидела, не шевелясь и зажмурившись: как и звери, она боялась
ночного освещения.
Безымянный нашел ее на рассвете. Стоя под деревом совсем нагая, она,
как завороженная, смотрела на тыкву, полную воды, и связку плодов в мягкой
кожуре.
- Лилит! Наконец-то! - радостно закричал Безымянный, протягивая руки.
Она обернулась, но тотчас взгляд ее возвратился к таинственно
появившейся снеди.
Он видел, что от напряжения губы ее приоткрыты, а брови сошлись вместе,
как два ручья, текущие извилистыми струями. Она словно вслушивалась во
что-то издалека.
- Что с тобой? - тревожно спросил Безымянный.
Она улыбнулась рассеянно и нетерпеливо. Ей так же было невозможно
говорить сейчас, как не смог бы этого лес, который, однако, никогда не
остается в покое, потому что ветер то и дело перебирает его зеленые пряди,
а пролетающие облака веют над ним влагой и холодом.
Лилит молчала, как молчит трава, хотя и трава поднимается в такт
дыханию земли, растет, шевелится, распускает поворачивает венчики. И уж
совсем немой, расплывчатой, утекающей между пальцев может показаться вода.
А между тем где возникает самое бурное волнение? Вот то-то и оно:
человеческое сердце - маленький сколок стихии.
Ничего не поняв, Безымянный нетерпеливо взял Лилит за руку и повел к
светоплану. Она не сопротивлялась, только все взглядывала через плечо на
одинокое дерево с серым прямым стволом. От первых лучей кора его казалась
розовой. Солнце поднялось над саванной, все живые существа были счастливы!
Лилит улыбалась затаенно.


Цвета и звуки! Целый мир, который Лилит, оказывается, видела, не видя,
и слышала, не вслушиваясь. Ее волновали до сих пор только запахи - пряные,
резкие. Но что она знала о цвете? О голубом, не исчезающем в тумане? О
фиолетовом, который так быстро усыпил ее в ту единственную ночь, которую
она провела на борту светоплана, после того как Безымянный разыскал ее в
саванне? О палевом, мягко окрасившем домашние одежды лаолитян? Об
угнетающе сером - цвете сумерек, часе лесных убийств из-за угла?
В звуках Лилит обыкновенно замечала лишь их вибрацию, повышение и
понижение тона, нарастание механической силы удара.
Смысла она не доискивалась, если это не был, конечно, прямой сигнал.
И так она стояла теперь, замерев, сраженная неизвестным звучанием,
окаменевшая, с расширенными зрачками и сжавшимися внутренностями. Тяжесть,
которая навалилась на ее грудь, имела двойную природу: она угнетала и в то
же время, растворяла жилы; невидимая кровь утекала из Лилит, подобно
легкому струистому облаку, которое она, оказывается, носила в себе, не
подозревая об этом.
Музыка брызгала птичьим хором, заливалась свистулькой, напрягала
мускулы борца, гремела и хохотала барабанами. Мощь и изящество мелодии
сменяли друг друга.
Земля становилась все невещественнее под ногами Лилит, боль восторга
заполняла ее телесную оболочку, краска отливала от щек и губ, и, наконец
легонько вздохнув, она мягко свалилась на траву.
Мелодия прозвучала еще несколько тактов, и Безымянный резко выключил
катушку стереофона. Первый урок музыки был окончен.
...В то раннее утро, когда он привел ее к светоплану, Лилит довольно
быстро освоила застежки и рукава. Через минуту она появилась в серебристом
комбинезоне космолетчика с высоким красным воротом, красными обшлагами и
карманами - и не стало никакой дикарки! Стоял худощавый мальчик; его серый
удлиненный глаз косился умно и смущенно.
Безымянный про себя посетовал, что не задумался раньше над тем, как
облагораживает одежда движения и весь облик мозгоподобного. На глазах
недоверчивых лаолитян произошло чудо: они невольно почувствовали равенство
между собою и Лилит.
Спутники Безымянного, несмотря на то что осуществляли великую цель,
оставались прежними: они мыслили масштабами Лаолы-Лиал. Лишь в Безымянном
стала прорастать жажда вселенской солидарности. Теперь он часто думал, как
поэт; это казалось странным, архаичным в век начинающейся внеречевой связи
на Лаоле-Лиал. И все-таки именно образность мышления привела его на порог
понимания новых норм жизни. Как, впрочем, и всегда искусство кладет начало
познанию, служит науке первотолчком.
С Лилит в нем воскрес инстинкт речи; захотелось излиться в облегчающем
потоке слов. (Тщетно ждала этого некогда многотерпеливая Элиль...)
- Бедные пустые клеточки! - говорил Безымянный, чуть касаясь рукой лба
Лилит. - Слушай и ничему не удивляйся. Я знаю, что все это войдет в твое
сознание, как сквозь сон. Но пусть даже останется сном - лишь бы как-то
осталось!