Страница:
Стихи
Издательство "ДЕКОМ"
Нижний Новгород
1996
OCR Евсей Зельдин
В новой книге замечательного поэта и прозаика Булата Окуджавы впервые
публикуются поизведения, написанные в 1990 - 1995 гг., а также - не
издававшиеся стихи предыдущих лет.
Нынче я живу отшельником
меж осинником и ельником,
сын безделья и труда.
И мои телохранители --
не друзья и не родители --
солнце, воздух и вода.
* * *
Понедельник, после вторник,
среда тоже...
Тот начальник, этот дворник --
рожа к роже.
Четверг, пятница, суббота,
воскресенье...
Кому честь, кому работа,
мне спасенье.
Кликну мальчиков с Арбата,
что живые.
Они все свои ребята,
золотые.
Пойдем к Зине, пойдем к Саше,
пойдем к Насте...
Это барышни все наши --
с ними счастье.
* * *
Часики бьют так задумчиво,
медленно, не торопясь.
И в ожидании лучшего
жилка на лбу напряглась.
Но понимаю, естественно,
счастья желая себе,
сложится все соответственно
вере, слезам и судьбе.
* * *
Я горой за сюжетную прозу,
за красотку, что высадит розу
под окошком, у самых дверей.
Она холит ее, поливает,
поливает, как будто справляет
день рождения розы своей.
Распускается каждая ветка.
А потом появляется некто
неизвестно зачем, почему.
Выбрав время и место, и позу,
наша барышня красную розу,
розу красную дарит ему.
Дверь распахнута. Пропасть разверста.
Все там есть, и всему там есть место:
и любви, и войне, и суме...
И бушует житейское море,
и спасается кто-то от горя,
но стреляется кто-то во тьме.
К сожалению, все отцветает.
Наша жизнь -- она тоже ведь тает
и всегда невпопад, как на грех.
Даже если решенье не близко,
все зависит от степени риска,
от таланта зависит успех.
Не ищите сюжеты в комоде,
а ищите сюжеты в природе.
Без сюжетов и прозы-то нет.
Ведь бывает, что все под рукою:
и идеи, и мысли -- рекою,
даже деньги...
Но нужен сюжет.
* * *
Дальний звук городского романса,
несмотря на январь и мороз.
Юность кончилась. Голос сломался.
Все не в шутку уже, а всерьез.
* * *
Возражение -- не спор,
лишь желанье потасовки.
Это темный коридор,
где укрыты мышеловки.
Идиоту без сноровки
не везет в нем с давних пор:
чем внушительнее вздор,
тем мучительней уловки.
* * *
Кабы ведать о том, кабы знать
чем дышать, на кого опереться!..
Перед вами -- пустая тетрадь,
с ней еще предстоит натерпеться.
* * *
Р. Рождественскому
Пока еще жизнь не погасла,
сверкнув, не исчезла во мгле...
Как было бы все распрекрасно
на этой зеленой земле,
когда бы не грязные лапы,
неправый вершащие суд,
не бранные крики, не залпы,
не слезы, что речкой текут!
* * *
Если б можно было тихо умереть:
без болячек, не сказав ни слова;
на леса и горы посмотреть,
удивиться жизни, и... готово.
* * *
Проснется ворон молодой
и, глаз уставив золотой,
в оконное стекло подышит
и, разорив свое крыло,
достанет вечное перо
и что-то вечное напишет.
* * *
Наша жизнь -- это зал ожидания
от младенчества и до седин.
Сколько всяких наук выживания,
а исход непременно один.
* * *
...И ты, который так угрюм, и ты, что праздничен. Вы оба.
Мы стали братьями давно, мы все теперь родня до гроба.
И тот, что в облачке витает, и тот -- в подвальном этаже,
нам не в чем упрекать друг друга, делить нам нечего уже.
Пустые лозунги любви из года в год теряют цену,
хоть посиней до хрипоты, хоть бейся головой о стену.
Они слабы и бесполезны, как на последнем вираже,
и мы уж не спешим друг к другу: спешить нам незачем уже.
Но если жив еще в глазах божественный сигнал надежды,
подобный шепоту листвы -- необъяснимый, вечный, нежный,
но если на сердце тревожно, но если горько на душе,
рискнет ли кто сказать, что нынче терять нам нечего уже?
* * *
Ст. Рассадину
Мой мальчик, нанося обиды,
о чем заботятся враги?
Чтоб ты не выполз недобитым,
на их нарвавшись кулаки.
Мой мальчик, но -- верны и строги -
о чем заботятся друзья?
Чтоб не нашел ты к ним дороги,
свои тревоги пронося.
И все-таки, людьми ученый,
еще задолго до седин,
рванешь рубаху обреченно,
едва останешься один.
И вот тогда-то, одинокий,
как в зоне вечной мерзлоты,
поймешь, что все, как ты, двуноги,
и все изранены, как ты.
* * *
(школьная песенка)
Долгий звонок соловьем пропоет в тишине,
всем школярам перемену в судьбе обещая.
Может, затем, чтоб напомнить тебе обо мне,
Перемена
приходит
большая.
Утро и ночь проплывают за нашим окном.
Хлеб и любовь неразлучными ходят по кругу.
Долгий звонок... Мы не раз еще вспомним о нем, выходя
на свиданье
друг к другу.
Время не ждет. Где-то замерли те соловьи.
Годы идут. Забываются школьные стены.
Но до конца... Это, видимо, в нашей крови
ожиданье
большой
перемены.
* * *
Д. Самойлову
На углу у гастронома,
на стеченье мостовых
как два древних астронома --
два печальных постовых.
Что ж вы дремлете, ребята?!
Собирайте-ка отряд:
возле самого Арбата
снова в Пушкина палят.
Похудевший и небритый,
приложась щекой к земле,
он опять лежит убитый
с грустной думой на челе.
Пистолет старинный рядом,
весь сюртук уже в крови,
где-то, за потухшим взглядом -
крик надежды и любви.
Пушкин, Пушкин, счет обидам -
очень грустная статья.
Но неужто быть убитым --
привилегия твоя?
Пистолет стреляет прямо,
да молва спешит в обход...
Ах, ни бронза и ни мрамор
не спасают от забот.
И опять невежда скромный
выбегает на Тверской
и огромный перст погромный
водружает над Москвой.
И опять над постаментом
торопливым инструментом
воздвигают монумент,
как эпохи документ.
* * *
Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.
Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.
* * *
Мой брат по перьям и бумаге,
одной мы связаны судьбой.
Зачем соперничать в отваге?
Мы не соперники с тобой.
Мы оба к сей земле пристрастны,
к ней наши помыслы спешат,
а кто из нас с тобой прекрасней -
пусть Бог и Время разрешат.
* * *
Воспитанным кровавою судьбой
так дорого признание земное!
Наука посмеяться над собой
среди других наук -- дитя дурное:
она не в моде нынче, не в чести,
как будто бы сулит одни мытарства...
А между тем, чтоб честь свою спасти,
не отыскать надежнее лекарства.
* * *
Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
даже празднествам светлым не рад.
Все кончается на полуслове
раз, наверное, сорок на дню...
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.
* * *
Дома лучше (что скрывать?),
чем на площади холодной:
здесь хоть стулья да кровать --
там всего лишь флаг бесплодный.
Здесь, хоть беден, хоть богат,
остаюсь самим собою.
Здесь я -- барин, там -- солдат
и разлука за спиною.
* * *
Красный снегирь на июньском суку-
шарфик на горлышке.
Перемолоть соберусь на муку
хлебные зернышки.
И из муки, из крупитчатой той,
выпеку, сделаю
крендель крылатый, батон золотой,
булочку белую.
Или похвастаюсь перед тобой
долею тяжкою:
потом и болью, соленой судьбой,
горькой черняшкою.
А уж потом погляжу между строк
(так, от безделия),
как они лягут тебе на зубок,
эти изделия.
* * *
Корабль нашей жизни
приближается к пристани,
и райская роща
все яснее видна.
Чем больше страдаем,
тем ближе мы к истине,
но чем ближе мы к истине,
тем все дальше она.
* * *
Ускользнул от нас Борис.
А какой он был прекрасный!
Над судьбою мы не властны,
хоть борись -- хоть не борись.
И глядит издалека,
улыбается и плачет...
Время ничего не значит.
Перед ним -- века, века .
* * *
Погас на Масловке фонарь
и дремлет, остывая.
Сменил страничку календарь
под нервный вскрик трамвая.
Растаяла ночная мгла,
и утро заклубилось...
Собака в комнату вошла
с надеждою на милость.
* * *
Смилуйся, быстрое Время,
бег свой жестокий умерь.
Не по плечу это бремя,
бремя тревог и потерь.
Будь милосердней и мягче,
не окружай меня злом.
Вон уж и Лета маячит
прямо за ближним углом.
Плакать и каяться поздно.
Тропка на берег крута.
Там неприступно и грозно
райские смотрят врата.
Не пригодилась корона,
тщетною вышла пальба...
И на весле у Харона
замерли жизнь и судьба.
* * *
Арбата больше нет: растаял, словно
свеченька,
весь вытек, будто реченька; осталась
только Сретенка.
Ах, Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши:
надо, чтоб хоть что-нибудь осталось
для души!
* * *
Раз и два.
Нынче ты одна, Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что денег мало, -- в поле собери.
Раз и два.
Ты одна, моя Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что горя много, -- плюнь и разотри.
* * *
Мой дом под крышей черепичной
назло надменности столичной
стоит отдельно на горе.
И я живу в нем одиноко
по воле возраста и рока,
как мышь апрельская в норе.
Ведь с точки зрения вселенной
я мышь и есть, я блик мгновенный,
я просто жизни краткий вздох...
Да, с точки зрения природы
ну что -- моя судьба и годы?
Нечаянный переполох...
* * *
Становлюсь сентиментальным.
В моем облике печальном
что-то есть от поздних рощ,
по которым с перебором
ходит ветер, по которым
шелестит осенний дождь.
Лист моей щеки коснется,
как прохладная ладонь,
и минувший век проснется --
весь -- надежда и огонь.
Пред его закрытой дверью
подымаюсь на носки,
будто помню, будто верю,
будто млею от тоски...
* * *
Силуэт мой будничный хмурится, сутулится,
музыка забытая снова душу рвет.
Танго моей юности на киевской улице.
Мартовская оттепель. Девяностый год.
* * *
Что есть полоски бересты,
разбросанные перед нами?
Они -- как чистые листы,
украшенные письменами.
Из тех рисунков и значков
к нам, в нашу жизнь, под наши своды
врывается из тьмы веков
исповедальный крик природы.
Непраздным опытом полна,
она тот крик в листы заносит,
и что-то все твердит она:
предупреждает или просит?
* * *
Тщеславие нас всех подогревает.
Пока ж никто и не подозревает,
как мы полны тщеславием своим,
давайте в скромных позах постоим.
А это значит: не боксер на ринге,
не заводила -- оторви да брось,
а глазки в пол, а ручки на ширинке,
а пятки вместе, а носочки врозь.
И вот тогда удача улыбнется,
тогда и постреляем по своим.
Кто рвется к власти -- всласть ее нажрется...
А нынче в скромных позах постоим.
* * *
В старинном зеркале стенном, потрескавшемся, тускловатом,
хлебнувший всякого с лихвой, я выгляжу аристократом
и млею, и горжусь собою, и с укоризною гляжу
на соплеменников ничтожных -- сожителей по этажу.
Какие жалкие у них телодвижения и лица!
Не то что гордый профиль мой, достойный с вечностию слиться.
Какие подлые повадки и ухищрения у них!
Не то что зов фортуны сладкий и торжество надежд моих.
Знать, высший смысл в моей судьбе златые предсказали трубы...
Вот так я мыслю о себе, надменно поджимая губы,
и так с надеждою слепою в стекло туманное гляжусь,
пока холопской пятернею к щеке своей не прикоснусь.
* * *
Малиновка свистнет и тут же замрет,
как будто я должен без слов догадаться,
что значит все это и что меня ждет,
куда мне идти и чего мне бояться.
Напрасных надежд долгожданный канун.
Березовый лист на лету бронзовеет.
Уж поздно. Никто никого не заменит...
Лишь долгое эхо оборванных струн.
* * *
Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги и мир, и любовь, и покой.
А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье --
гордится величьем! И все-таки слово "великое"
относится больше к размерам, чем к сути ее.
Пространство меня удручает, влечет, настораживает,
оно -- как посулы слепому на шатком крыльце:
то белое, красное, серое, то вдруг оранжевое,
а то голубое... но черное в самом конце.
* * *
Сегодня утром уж в который раз
я не проснулся -- я родился снова...
Да здравствуют живущие средь нас
и свет в окне, и музыка, и слово!
История, перечь ей -- не перечь,
сама себе хозяйка и опора...
Да здравствует, кто сможет уберечь
ее труды от суетного вздора!
Да, не на всех нисходит благодать,
не всем благоприятствует теченье...
Да здравствует, кто может разгадать
не жизни цель, а свет предназначенья!
* * *
И. Лиснянской
Что нам досталось, Инна,
как поглядеть окрест?
Прекрасная картина
сомнительных торжеств,
поверженные храмы
и вера в светлый день,
тревожный шепот мамы,
и Арарата тень.
А что осталось, Инна,
как поглядеть вокруг?
Бескрайняя равнина
и взмах родимых рук,
и робкие надежды,
что не подбит итог,
что жизнь течет, как прежде,
хоть и слезой со щек.
* * *
Вымирает мое поколение,
собралось у двери выходной.
То ли нету уже вдохновения,
то ли нету надежд. Ни одной.
* * *
Вот Тюрингии столица.
Нам бы в ней повеселиться!..
И проследовали.
В этом городе зеленом
Александр с Наполеоном
все беседовали.
Два тирана, два кумира,
разделившие полмира.
Им прислуживали.
А они -- про то и это,
то есть знание предмета
обнаруживали.
Вот и мы пивцо гоняем,
но одно лишь вспоминаем:
годы проклятые.
Не щадя ни слов, ни пыла,
лишь о том, что с нами было,
словно чокнутые.
* * *
Мгновенна нашей жизни повесть,
такой короткий промежуток,
шажок, и мы уже не те...
Но совесть, совесть, совесть, совесть
в любом отрезке наших суток,
хотя она и предрассудок,
должна храниться в чистоте.
За это, что ни говорите,
чтоб все сложилось справедливо,
как суждено, от А до Я,
платите, милые, платите
без громких слов и без надрыва,
по воле страстного порыва,
ни слез, ни сердца не тая.
* * *
Вот постарел, и стало холодно, и стало тихо
на земле.
Не то чтоб шум житейский кончился и крики
сгинули во мгле.
Нет-нет, и крики продолжаются, и розы
красные в соку,
и солнце жжет... А мне вот холодно -- никак
согреться не могу.
* * *
Владимиру Спивакову
С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга.
Бричка вместительна. Лошади в масть.
Жизнь моя, как перезревшее яблоко,
тянется к теплой землице припасть.
Ну а попутчик мой, этот молоденький,
радостных слез не стирает с лица.
Что ему думать про век свой коротенький?
Он лишь про музыку, чтоб до конца.
Времени не остается на проводы...
Да неужели уже не нужны
слезы, что были недаром ведь пролиты,
крылья, что были не зря ведь даны?
Ну а попутчик мой ручкою нервною
машет и машет фортуне своей,
нотку одну лишь нащупает верную --
и заливается, как соловей.
Руки мои на коленях покоятся,
вздох безнадежный густеет в груди:
там, за спиной, -- "До свиданья, околица!"...
И ничего, ничего впереди.
Ну а попутчик мой, божеской выпечки,
не покладая стараний своих,
то он на флейточке, то он на скрипочке,
то на валторне поет за двоих.
* * *
Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?
Всякая жизнь на земле -- волшебство.
Болью земли своей страждем и мучимся,
а вот соседа любить своего
все не научимся, все не научимся.
Траты души не покрыть серебром.
Все, что случается, скоро кончается.
Зло, как и встарь, верховодит добром...
Впору отчаяться, впору отчаяться.
Всех и надежд-то на малую горсть,
и потому, знать, во тьме он и мечется,
гордый и горький, и острый как гвоздь,
карий и страждущий глаз человечества.
* * *
Новая Англия. Старая песенка. Дождь. И овсяной лепешки
похрустыванье.
И по траве неизвестного хищника след.
Что-то во всем вашем, ваше величество, облике
неповторимое, грустное,
что-то такое, чему и названия нет.
Времечко, что ли, еще непривычное, облачко,
слишком уж низко бредущее,
образ ли жизни, рожденный цветком луговым?
Или вам видится, ваше величество,
непредсказуемым ваше грядущее,
или минувшее видится вам роковым?
Кто его знает, что завтра отыщется. Может, случится
надежд увеличится.
Кто потеряет, а кто непременно найдет.
Новая Англия. Старая песенка. Что ж тут поделаешь,
ваше величество:
что предназначено, то и стоит у ворот.
* * *
Вот какое нынче время --
все в проклятьях и в дыму
потому и рифма "бремя"
соответствует ему.
* * *
Давайте чашу высечем хрустальную
из голубого хрусталя
под музыку резца печальную
в честь ловких пальцев кустаря.
Давайте позабудем дерзость вздорную
на диком береге своем;
на чашу глядя ту, на рукотворную,
иные дали воспоем.
В который раз не зря ж мы души подняли
и речь о правде завели...
На свете нет заботы благороднее,
чем украшение земли.
Она нам всем -- и первый крик, и матушка,
да и последнее жилье.
Ах, только б ни кровинушки, ни пятнышка
вовеки на челе ее!
* * *
На почве страха и тоски
рождаются в башке химеры.
Я трачу чистые листы,
изображая их манеры.
Срисовываю их с себя,
гляжу на них пугливым оком,
как, издеваясь и сопя,
они бесчинствуют под боком.
И искаженный профиль мой
со стороны всего виднее...
Пожалуй, не найти бледнее
перед сумою и тюрьмой.
* * *
Вот дурацкий манекен, расточающий улыбки.
Я гляжу через стекло. Он глядит поверх меня.
У него большая жизнь, у меня ж -- одни ошибки...
Дайте мне хоть передышку и крылатого коня!
У него такой успех! Мне подобное не снится.
Вокруг барышни толпятся, и милиция свистит.
У него -- почти что все, он -- почти что заграница,
а с меня ведь время спросит и, конечно, не простит.
Мой отец погиб в тюрьме. Мама долго просидела.
Я сражался на войне, потому что верил в сны.
Жизнь меня не берегла и шпыняла то и дело.
Может, я бы стал поэтом, если б не было войны.
У меня медаль в столе. Я почти что был героем.
Манекены без медалей, а одеты хоть куда.
Я солдатом спину гнул, а они не ходят строем,
улыбаются вальяжно, как большие господа.
Правда, я еще могу ничему не удивляться,
выпить кружечку, другую, подскользнуться на бегу.
Манекены же должны днем и ночью улыбаться
и не могут удержаться. Никогда. А я могу.
Так чего же я стою перед этою витриной
и, открывши рот, смотрю на дурацкий силуэт?
Впрочем, мне держать ответ и туда идти с повинной,
где кончается дорога... А с него и спросу нет.
* * *
Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.
И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
все боюсь не успеть дочитать.
Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.
Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверю, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.
* * *
Ю. Мориц
Среди стерни и незабудок
не нами выбрана стезя,
и родина -- есть предрассудок,
который победить нельзя.
* * *
В. Некрасову
Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены,
как статисты в глубине парижской сцены,
очень скромно, натурально, без прикрас...
Что-то вечное проходит мимо нас.
Расстаемся мы, где надо и не надо --
на вокзалах и в окопах Сталинграда
на минутку и на веки, и не раз...
Что-то вечное проходит мимо нас.
* * *
Впереди идет сержант.
На груди лиловый бант.
А в глазах его печальных --
и надежда и талант.
Он не любит воевать.
Он не хочет убивать.
Он ничьи не может жизни
у природы воровать.
А за ним идет солдат
не высок, не бородат.
Он такому командиру
и признателен, и рад.
У него в дому жена.
Не нужна ему война.
А уж если разобраться,
то кому она нужна?
Эти двое -- просто сон
в обрамлении погон,
исключение из правил,
а не норма, не закон.
А у прочих все не так:
все вояки из вояк,
а с вояками такими
уцелеть нельзя никак.
* * *
Шестидесятники Варшавы,
что вас заботило всегда;
не призрак злата или славы,
а боль родимого гнезда.
И не по воле чьей-то барской
запоминали, кто как мог,
и Яцка баритон бунтарский,
и Виктора тревожный слог.
И в круговерти той безбрежной
внимали все наперечет,
что Витольд вымолвит с надеждой,
что Адам пылко изречет.
Как души жгло от черной хвори!
Но как звенели голоса!
И все мешалось в этом хоре
и предвещало чудеса.
Конечно, время все итожит:
и боль утрат, и жар забот,
и стало въявь, что быть не может
чудес -- а только кровь и пот.
* * *
Жил, пел, дышал и сочинял,
стихам был предан очень.
Он ничего не начинал,
все так и не закончил.
Жил, пел, ходил, дышал, как все,
покуда время длилось
в своей изменчивой красе...
Потом остановилось.
Как поглядеть со стороны:
пуста тщета усилий.
Но голоса чужой страны
он оживил в России.
Никто не знает, что нужней
да и поймет едва ли...
Но становились мы нежней
и раны зарастали.
Никто не знает, чьей вины
пожаром нас душило...
А может, не было войны?
Будь проклято, что было!
* * *
Пора уже не огорчаться,
что в жизни предстоит прощаться,
что скоро выпадет пора
обняться дружною семьею
мне с вами, вам же всем -- со мною,
пред тем, как сгинуть со двора.
* * *
Вот Король уехал на войну. Он Москву покинул.
Иль не ту он карту подобрал, из колоды вынул?
Как же без него теперь Москва, сам он без Москвы?
Ни из сердца не идет она, ни из головы.
А какою видится она из окна теплушки?
Тишина на улочках ее, на западе -- пушки.
Распахнулась грустная тетрадь, а запад в огне.
Дворник у парадного крыльца, словно свет в окне.
До чего ж кровавая война! Нет ее кровавей.
Но, покуда он бежит, хрипя о своей державе,
перед ним -- лишь мамины глаза да судьба его,
дворик детства, крашеная дверь... Больше ничего.
* * *
Ничего, что поздняя поверка.
Все, что заработал, то твое.
Жалко лишь, что родина померкла,
что бы там ни пели про нее.
* * *
Памяти Ольги Окуджава
и Галактиона Табидзе
Тетя Оля, ты -- уже история:
нет тебя -- ты только лишь была.
Вот твоя ромашка, та, которая
из твоей могилки проросла.
Вот поэт, тогда тебя любивший,
муж хмельной -- небесное дитя,
сам былой, из той печали бывшей,
из того свинцового житья.
А на фото свадебном, на тусклом,
ты еще не знаешь ничего:
ни про пулю меж Орлом и Курском,
ни про слезы тайные его.
Вот и восседаешь рядом тихо
у не страшных, у входных дверей,
словно маленькая олениха,
не слыхавшая про егерей.
* * *
Старость -- явление не возрастное.
То ли итог поединка с судьбой,
то ли, быть может, предчувствие злое,
то ли сведение счетов с собой.
И ни один златоустый потомок
не извлечет вдохновенно на свет
из отдаленных ли, близких потемок
то, чего не было вовсе и нет.
Вот и дочитана сладкая книжка,
долгие годы в одно сведены,
и замирает обложка, как крышка,
с обозначением точной цены.
* * *
Был Лондон предо мной. А нынче вновь все то же.
Был Лондон предо мной и чистое крыльцо.
Был Лондон предо мной. А нынче -- дрожь по коже,
и родины больной родимое лицо.
* * *
Мне русские милы из давней прозы
и в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень и смех, и слезы,
и горечь на устах.
Когда они сидят на кухне старой
во власти странных дум,
их горький рок, подзвученный гитарой,
насмешлив и угрюм.
Когда толпа внизу кричит и стонет,
что -- гордый ум и честь?
Их мало так, что ничего не стоит
по пальцам перечесть.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
неверие и раж...
Кто знал, что будет страшным пробужденье
и за окном пейзаж?
Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть -- все "скифы, скифы, скифы.
Их тьмы и тьмы, и тьмы".
И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба,
мне кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них -- толпа.
Я знаю этот мир не понаслышке:
я из него пророс,
и за его утраты и излишки
с меня сегодня спрос.
* * *
Резо Габриадзе
А вот Резо -- король марионеток, --
чей тонок вкус и каждый палец меток.
Марионетки из его ребра.
В них много и насмешки и добра.
И нами управляет Провиденье,
хоть ниточек и скрыта череда...
Но как похожи мы! Вот совпаденье!..
Не обольщайтесь волей, господа!
* * *
Что происходит под нашими крышами,
в наших сердцах, средь своих и чужих?
Вижу потомка я профиль возвышенный
и удивленье в глазах голубых.
Да, мы старались, да вот пригодится ли
наше старанье на все времена?
Дезик, мне дороги наши традиции:
верность, виктория, вобла, война,
воля, восторг, вероятность везения,
Издательство "ДЕКОМ"
Нижний Новгород
1996
OCR Евсей Зельдин
В новой книге замечательного поэта и прозаика Булата Окуджавы впервые
публикуются поизведения, написанные в 1990 - 1995 гг., а также - не
издававшиеся стихи предыдущих лет.
Нынче я живу отшельником
меж осинником и ельником,
сын безделья и труда.
И мои телохранители --
не друзья и не родители --
солнце, воздух и вода.
* * *
Понедельник, после вторник,
среда тоже...
Тот начальник, этот дворник --
рожа к роже.
Четверг, пятница, суббота,
воскресенье...
Кому честь, кому работа,
мне спасенье.
Кликну мальчиков с Арбата,
что живые.
Они все свои ребята,
золотые.
Пойдем к Зине, пойдем к Саше,
пойдем к Насте...
Это барышни все наши --
с ними счастье.
* * *
Часики бьют так задумчиво,
медленно, не торопясь.
И в ожидании лучшего
жилка на лбу напряглась.
Но понимаю, естественно,
счастья желая себе,
сложится все соответственно
вере, слезам и судьбе.
* * *
Я горой за сюжетную прозу,
за красотку, что высадит розу
под окошком, у самых дверей.
Она холит ее, поливает,
поливает, как будто справляет
день рождения розы своей.
Распускается каждая ветка.
А потом появляется некто
неизвестно зачем, почему.
Выбрав время и место, и позу,
наша барышня красную розу,
розу красную дарит ему.
Дверь распахнута. Пропасть разверста.
Все там есть, и всему там есть место:
и любви, и войне, и суме...
И бушует житейское море,
и спасается кто-то от горя,
но стреляется кто-то во тьме.
К сожалению, все отцветает.
Наша жизнь -- она тоже ведь тает
и всегда невпопад, как на грех.
Даже если решенье не близко,
все зависит от степени риска,
от таланта зависит успех.
Не ищите сюжеты в комоде,
а ищите сюжеты в природе.
Без сюжетов и прозы-то нет.
Ведь бывает, что все под рукою:
и идеи, и мысли -- рекою,
даже деньги...
Но нужен сюжет.
* * *
Дальний звук городского романса,
несмотря на январь и мороз.
Юность кончилась. Голос сломался.
Все не в шутку уже, а всерьез.
* * *
Возражение -- не спор,
лишь желанье потасовки.
Это темный коридор,
где укрыты мышеловки.
Идиоту без сноровки
не везет в нем с давних пор:
чем внушительнее вздор,
тем мучительней уловки.
* * *
Кабы ведать о том, кабы знать
чем дышать, на кого опереться!..
Перед вами -- пустая тетрадь,
с ней еще предстоит натерпеться.
* * *
Р. Рождественскому
Пока еще жизнь не погасла,
сверкнув, не исчезла во мгле...
Как было бы все распрекрасно
на этой зеленой земле,
когда бы не грязные лапы,
неправый вершащие суд,
не бранные крики, не залпы,
не слезы, что речкой текут!
* * *
Если б можно было тихо умереть:
без болячек, не сказав ни слова;
на леса и горы посмотреть,
удивиться жизни, и... готово.
* * *
Проснется ворон молодой
и, глаз уставив золотой,
в оконное стекло подышит
и, разорив свое крыло,
достанет вечное перо
и что-то вечное напишет.
* * *
Наша жизнь -- это зал ожидания
от младенчества и до седин.
Сколько всяких наук выживания,
а исход непременно один.
* * *
...И ты, который так угрюм, и ты, что праздничен. Вы оба.
Мы стали братьями давно, мы все теперь родня до гроба.
И тот, что в облачке витает, и тот -- в подвальном этаже,
нам не в чем упрекать друг друга, делить нам нечего уже.
Пустые лозунги любви из года в год теряют цену,
хоть посиней до хрипоты, хоть бейся головой о стену.
Они слабы и бесполезны, как на последнем вираже,
и мы уж не спешим друг к другу: спешить нам незачем уже.
Но если жив еще в глазах божественный сигнал надежды,
подобный шепоту листвы -- необъяснимый, вечный, нежный,
но если на сердце тревожно, но если горько на душе,
рискнет ли кто сказать, что нынче терять нам нечего уже?
* * *
Ст. Рассадину
Мой мальчик, нанося обиды,
о чем заботятся враги?
Чтоб ты не выполз недобитым,
на их нарвавшись кулаки.
Мой мальчик, но -- верны и строги -
о чем заботятся друзья?
Чтоб не нашел ты к ним дороги,
свои тревоги пронося.
И все-таки, людьми ученый,
еще задолго до седин,
рванешь рубаху обреченно,
едва останешься один.
И вот тогда-то, одинокий,
как в зоне вечной мерзлоты,
поймешь, что все, как ты, двуноги,
и все изранены, как ты.
* * *
(школьная песенка)
Долгий звонок соловьем пропоет в тишине,
всем школярам перемену в судьбе обещая.
Может, затем, чтоб напомнить тебе обо мне,
Перемена
приходит
большая.
Утро и ночь проплывают за нашим окном.
Хлеб и любовь неразлучными ходят по кругу.
Долгий звонок... Мы не раз еще вспомним о нем, выходя
на свиданье
друг к другу.
Время не ждет. Где-то замерли те соловьи.
Годы идут. Забываются школьные стены.
Но до конца... Это, видимо, в нашей крови
ожиданье
большой
перемены.
* * *
Д. Самойлову
На углу у гастронома,
на стеченье мостовых
как два древних астронома --
два печальных постовых.
Что ж вы дремлете, ребята?!
Собирайте-ка отряд:
возле самого Арбата
снова в Пушкина палят.
Похудевший и небритый,
приложась щекой к земле,
он опять лежит убитый
с грустной думой на челе.
Пистолет старинный рядом,
весь сюртук уже в крови,
где-то, за потухшим взглядом -
крик надежды и любви.
Пушкин, Пушкин, счет обидам -
очень грустная статья.
Но неужто быть убитым --
привилегия твоя?
Пистолет стреляет прямо,
да молва спешит в обход...
Ах, ни бронза и ни мрамор
не спасают от забот.
И опять невежда скромный
выбегает на Тверской
и огромный перст погромный
водружает над Москвой.
И опять над постаментом
торопливым инструментом
воздвигают монумент,
как эпохи документ.
* * *
Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.
Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.
* * *
Мой брат по перьям и бумаге,
одной мы связаны судьбой.
Зачем соперничать в отваге?
Мы не соперники с тобой.
Мы оба к сей земле пристрастны,
к ней наши помыслы спешат,
а кто из нас с тобой прекрасней -
пусть Бог и Время разрешат.
* * *
Воспитанным кровавою судьбой
так дорого признание земное!
Наука посмеяться над собой
среди других наук -- дитя дурное:
она не в моде нынче, не в чести,
как будто бы сулит одни мытарства...
А между тем, чтоб честь свою спасти,
не отыскать надежнее лекарства.
* * *
Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
даже празднествам светлым не рад.
Все кончается на полуслове
раз, наверное, сорок на дню...
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.
* * *
Дома лучше (что скрывать?),
чем на площади холодной:
здесь хоть стулья да кровать --
там всего лишь флаг бесплодный.
Здесь, хоть беден, хоть богат,
остаюсь самим собою.
Здесь я -- барин, там -- солдат
и разлука за спиною.
* * *
Красный снегирь на июньском суку-
шарфик на горлышке.
Перемолоть соберусь на муку
хлебные зернышки.
И из муки, из крупитчатой той,
выпеку, сделаю
крендель крылатый, батон золотой,
булочку белую.
Или похвастаюсь перед тобой
долею тяжкою:
потом и болью, соленой судьбой,
горькой черняшкою.
А уж потом погляжу между строк
(так, от безделия),
как они лягут тебе на зубок,
эти изделия.
* * *
Корабль нашей жизни
приближается к пристани,
и райская роща
все яснее видна.
Чем больше страдаем,
тем ближе мы к истине,
но чем ближе мы к истине,
тем все дальше она.
* * *
Ускользнул от нас Борис.
А какой он был прекрасный!
Над судьбою мы не властны,
хоть борись -- хоть не борись.
И глядит издалека,
улыбается и плачет...
Время ничего не значит.
Перед ним -- века, века .
* * *
Погас на Масловке фонарь
и дремлет, остывая.
Сменил страничку календарь
под нервный вскрик трамвая.
Растаяла ночная мгла,
и утро заклубилось...
Собака в комнату вошла
с надеждою на милость.
* * *
Смилуйся, быстрое Время,
бег свой жестокий умерь.
Не по плечу это бремя,
бремя тревог и потерь.
Будь милосердней и мягче,
не окружай меня злом.
Вон уж и Лета маячит
прямо за ближним углом.
Плакать и каяться поздно.
Тропка на берег крута.
Там неприступно и грозно
райские смотрят врата.
Не пригодилась корона,
тщетною вышла пальба...
И на весле у Харона
замерли жизнь и судьба.
* * *
Арбата больше нет: растаял, словно
свеченька,
весь вытек, будто реченька; осталась
только Сретенка.
Ах, Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши:
надо, чтоб хоть что-нибудь осталось
для души!
* * *
Раз и два.
Нынче ты одна, Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что денег мало, -- в поле собери.
Раз и два.
Ты одна, моя Маруся, в доме голова.
Раз, два, три.
Ничего, что горя много, -- плюнь и разотри.
* * *
Мой дом под крышей черепичной
назло надменности столичной
стоит отдельно на горе.
И я живу в нем одиноко
по воле возраста и рока,
как мышь апрельская в норе.
Ведь с точки зрения вселенной
я мышь и есть, я блик мгновенный,
я просто жизни краткий вздох...
Да, с точки зрения природы
ну что -- моя судьба и годы?
Нечаянный переполох...
* * *
Становлюсь сентиментальным.
В моем облике печальном
что-то есть от поздних рощ,
по которым с перебором
ходит ветер, по которым
шелестит осенний дождь.
Лист моей щеки коснется,
как прохладная ладонь,
и минувший век проснется --
весь -- надежда и огонь.
Пред его закрытой дверью
подымаюсь на носки,
будто помню, будто верю,
будто млею от тоски...
* * *
Силуэт мой будничный хмурится, сутулится,
музыка забытая снова душу рвет.
Танго моей юности на киевской улице.
Мартовская оттепель. Девяностый год.
* * *
Что есть полоски бересты,
разбросанные перед нами?
Они -- как чистые листы,
украшенные письменами.
Из тех рисунков и значков
к нам, в нашу жизнь, под наши своды
врывается из тьмы веков
исповедальный крик природы.
Непраздным опытом полна,
она тот крик в листы заносит,
и что-то все твердит она:
предупреждает или просит?
* * *
Тщеславие нас всех подогревает.
Пока ж никто и не подозревает,
как мы полны тщеславием своим,
давайте в скромных позах постоим.
А это значит: не боксер на ринге,
не заводила -- оторви да брось,
а глазки в пол, а ручки на ширинке,
а пятки вместе, а носочки врозь.
И вот тогда удача улыбнется,
тогда и постреляем по своим.
Кто рвется к власти -- всласть ее нажрется...
А нынче в скромных позах постоим.
* * *
В старинном зеркале стенном, потрескавшемся, тускловатом,
хлебнувший всякого с лихвой, я выгляжу аристократом
и млею, и горжусь собою, и с укоризною гляжу
на соплеменников ничтожных -- сожителей по этажу.
Какие жалкие у них телодвижения и лица!
Не то что гордый профиль мой, достойный с вечностию слиться.
Какие подлые повадки и ухищрения у них!
Не то что зов фортуны сладкий и торжество надежд моих.
Знать, высший смысл в моей судьбе златые предсказали трубы...
Вот так я мыслю о себе, надменно поджимая губы,
и так с надеждою слепою в стекло туманное гляжусь,
пока холопской пятернею к щеке своей не прикоснусь.
* * *
Малиновка свистнет и тут же замрет,
как будто я должен без слов догадаться,
что значит все это и что меня ждет,
куда мне идти и чего мне бояться.
Напрасных надежд долгожданный канун.
Березовый лист на лету бронзовеет.
Уж поздно. Никто никого не заменит...
Лишь долгое эхо оборванных струн.
* * *
Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги и мир, и любовь, и покой.
А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье --
гордится величьем! И все-таки слово "великое"
относится больше к размерам, чем к сути ее.
Пространство меня удручает, влечет, настораживает,
оно -- как посулы слепому на шатком крыльце:
то белое, красное, серое, то вдруг оранжевое,
а то голубое... но черное в самом конце.
* * *
Сегодня утром уж в который раз
я не проснулся -- я родился снова...
Да здравствуют живущие средь нас
и свет в окне, и музыка, и слово!
История, перечь ей -- не перечь,
сама себе хозяйка и опора...
Да здравствует, кто сможет уберечь
ее труды от суетного вздора!
Да, не на всех нисходит благодать,
не всем благоприятствует теченье...
Да здравствует, кто может разгадать
не жизни цель, а свет предназначенья!
* * *
И. Лиснянской
Что нам досталось, Инна,
как поглядеть окрест?
Прекрасная картина
сомнительных торжеств,
поверженные храмы
и вера в светлый день,
тревожный шепот мамы,
и Арарата тень.
А что осталось, Инна,
как поглядеть вокруг?
Бескрайняя равнина
и взмах родимых рук,
и робкие надежды,
что не подбит итог,
что жизнь течет, как прежде,
хоть и слезой со щек.
* * *
Вымирает мое поколение,
собралось у двери выходной.
То ли нету уже вдохновения,
то ли нету надежд. Ни одной.
* * *
Вот Тюрингии столица.
Нам бы в ней повеселиться!..
И проследовали.
В этом городе зеленом
Александр с Наполеоном
все беседовали.
Два тирана, два кумира,
разделившие полмира.
Им прислуживали.
А они -- про то и это,
то есть знание предмета
обнаруживали.
Вот и мы пивцо гоняем,
но одно лишь вспоминаем:
годы проклятые.
Не щадя ни слов, ни пыла,
лишь о том, что с нами было,
словно чокнутые.
* * *
Мгновенна нашей жизни повесть,
такой короткий промежуток,
шажок, и мы уже не те...
Но совесть, совесть, совесть, совесть
в любом отрезке наших суток,
хотя она и предрассудок,
должна храниться в чистоте.
За это, что ни говорите,
чтоб все сложилось справедливо,
как суждено, от А до Я,
платите, милые, платите
без громких слов и без надрыва,
по воле страстного порыва,
ни слез, ни сердца не тая.
* * *
Вот постарел, и стало холодно, и стало тихо
на земле.
Не то чтоб шум житейский кончился и крики
сгинули во мгле.
Нет-нет, и крики продолжаются, и розы
красные в соку,
и солнце жжет... А мне вот холодно -- никак
согреться не могу.
* * *
Владимиру Спивакову
С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга.
Бричка вместительна. Лошади в масть.
Жизнь моя, как перезревшее яблоко,
тянется к теплой землице припасть.
Ну а попутчик мой, этот молоденький,
радостных слез не стирает с лица.
Что ему думать про век свой коротенький?
Он лишь про музыку, чтоб до конца.
Времени не остается на проводы...
Да неужели уже не нужны
слезы, что были недаром ведь пролиты,
крылья, что были не зря ведь даны?
Ну а попутчик мой ручкою нервною
машет и машет фортуне своей,
нотку одну лишь нащупает верную --
и заливается, как соловей.
Руки мои на коленях покоятся,
вздох безнадежный густеет в груди:
там, за спиной, -- "До свиданья, околица!"...
И ничего, ничего впереди.
Ну а попутчик мой, божеской выпечки,
не покладая стараний своих,
то он на флейточке, то он на скрипочке,
то на валторне поет за двоих.
* * *
Тянется жизни моей карнавал.
Счет подведен, а он тянется, тянется.
Все совершилось, чего и не ждал.
Что же достанется? Что же останется?
Всякая жизнь на земле -- волшебство.
Болью земли своей страждем и мучимся,
а вот соседа любить своего
все не научимся, все не научимся.
Траты души не покрыть серебром.
Все, что случается, скоро кончается.
Зло, как и встарь, верховодит добром...
Впору отчаяться, впору отчаяться.
Всех и надежд-то на малую горсть,
и потому, знать, во тьме он и мечется,
гордый и горький, и острый как гвоздь,
карий и страждущий глаз человечества.
* * *
Новая Англия. Старая песенка. Дождь. И овсяной лепешки
похрустыванье.
И по траве неизвестного хищника след.
Что-то во всем вашем, ваше величество, облике
неповторимое, грустное,
что-то такое, чему и названия нет.
Времечко, что ли, еще непривычное, облачко,
слишком уж низко бредущее,
образ ли жизни, рожденный цветком луговым?
Или вам видится, ваше величество,
непредсказуемым ваше грядущее,
или минувшее видится вам роковым?
Кто его знает, что завтра отыщется. Может, случится
надежд увеличится.
Кто потеряет, а кто непременно найдет.
Новая Англия. Старая песенка. Что ж тут поделаешь,
ваше величество:
что предназначено, то и стоит у ворот.
* * *
Вот какое нынче время --
все в проклятьях и в дыму
потому и рифма "бремя"
соответствует ему.
* * *
Давайте чашу высечем хрустальную
из голубого хрусталя
под музыку резца печальную
в честь ловких пальцев кустаря.
Давайте позабудем дерзость вздорную
на диком береге своем;
на чашу глядя ту, на рукотворную,
иные дали воспоем.
В который раз не зря ж мы души подняли
и речь о правде завели...
На свете нет заботы благороднее,
чем украшение земли.
Она нам всем -- и первый крик, и матушка,
да и последнее жилье.
Ах, только б ни кровинушки, ни пятнышка
вовеки на челе ее!
* * *
На почве страха и тоски
рождаются в башке химеры.
Я трачу чистые листы,
изображая их манеры.
Срисовываю их с себя,
гляжу на них пугливым оком,
как, издеваясь и сопя,
они бесчинствуют под боком.
И искаженный профиль мой
со стороны всего виднее...
Пожалуй, не найти бледнее
перед сумою и тюрьмой.
* * *
Вот дурацкий манекен, расточающий улыбки.
Я гляжу через стекло. Он глядит поверх меня.
У него большая жизнь, у меня ж -- одни ошибки...
Дайте мне хоть передышку и крылатого коня!
У него такой успех! Мне подобное не снится.
Вокруг барышни толпятся, и милиция свистит.
У него -- почти что все, он -- почти что заграница,
а с меня ведь время спросит и, конечно, не простит.
Мой отец погиб в тюрьме. Мама долго просидела.
Я сражался на войне, потому что верил в сны.
Жизнь меня не берегла и шпыняла то и дело.
Может, я бы стал поэтом, если б не было войны.
У меня медаль в столе. Я почти что был героем.
Манекены без медалей, а одеты хоть куда.
Я солдатом спину гнул, а они не ходят строем,
улыбаются вальяжно, как большие господа.
Правда, я еще могу ничему не удивляться,
выпить кружечку, другую, подскользнуться на бегу.
Манекены же должны днем и ночью улыбаться
и не могут удержаться. Никогда. А я могу.
Так чего же я стою перед этою витриной
и, открывши рот, смотрю на дурацкий силуэт?
Впрочем, мне держать ответ и туда идти с повинной,
где кончается дорога... А с него и спросу нет.
* * *
Весь в туманах житухи вчерашней
все надеясь: авось, как-нибудь --
вот и дожил до утренних кашлей,
разрывающих разум и грудь.
И, хрипя от проклятой одышки,
поминая минувшую стать,
не берусь за серьезные книжки:
все боюсь не успеть дочитать.
Добрый доктор, соври на прощанье.
Видишь, как к твоей ручке приник?
Вдруг поверю в твои обещанья
хоть на день, хоть на час, хоть на миг.
Раб ничтожный, взыскующий града,
перед тем, как ладошки сложить,
вдруг поверю, что ложь твоя -- правда
и еще суждено мне пожить.
* * *
Ю. Мориц
Среди стерни и незабудок
не нами выбрана стезя,
и родина -- есть предрассудок,
который победить нельзя.
* * *
В. Некрасову
Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены,
как статисты в глубине парижской сцены,
очень скромно, натурально, без прикрас...
Что-то вечное проходит мимо нас.
Расстаемся мы, где надо и не надо --
на вокзалах и в окопах Сталинграда
на минутку и на веки, и не раз...
Что-то вечное проходит мимо нас.
* * *
Впереди идет сержант.
На груди лиловый бант.
А в глазах его печальных --
и надежда и талант.
Он не любит воевать.
Он не хочет убивать.
Он ничьи не может жизни
у природы воровать.
А за ним идет солдат
не высок, не бородат.
Он такому командиру
и признателен, и рад.
У него в дому жена.
Не нужна ему война.
А уж если разобраться,
то кому она нужна?
Эти двое -- просто сон
в обрамлении погон,
исключение из правил,
а не норма, не закон.
А у прочих все не так:
все вояки из вояк,
а с вояками такими
уцелеть нельзя никак.
* * *
Шестидесятники Варшавы,
что вас заботило всегда;
не призрак злата или славы,
а боль родимого гнезда.
И не по воле чьей-то барской
запоминали, кто как мог,
и Яцка баритон бунтарский,
и Виктора тревожный слог.
И в круговерти той безбрежной
внимали все наперечет,
что Витольд вымолвит с надеждой,
что Адам пылко изречет.
Как души жгло от черной хвори!
Но как звенели голоса!
И все мешалось в этом хоре
и предвещало чудеса.
Конечно, время все итожит:
и боль утрат, и жар забот,
и стало въявь, что быть не может
чудес -- а только кровь и пот.
* * *
Жил, пел, дышал и сочинял,
стихам был предан очень.
Он ничего не начинал,
все так и не закончил.
Жил, пел, ходил, дышал, как все,
покуда время длилось
в своей изменчивой красе...
Потом остановилось.
Как поглядеть со стороны:
пуста тщета усилий.
Но голоса чужой страны
он оживил в России.
Никто не знает, что нужней
да и поймет едва ли...
Но становились мы нежней
и раны зарастали.
Никто не знает, чьей вины
пожаром нас душило...
А может, не было войны?
Будь проклято, что было!
* * *
Пора уже не огорчаться,
что в жизни предстоит прощаться,
что скоро выпадет пора
обняться дружною семьею
мне с вами, вам же всем -- со мною,
пред тем, как сгинуть со двора.
* * *
Вот Король уехал на войну. Он Москву покинул.
Иль не ту он карту подобрал, из колоды вынул?
Как же без него теперь Москва, сам он без Москвы?
Ни из сердца не идет она, ни из головы.
А какою видится она из окна теплушки?
Тишина на улочках ее, на западе -- пушки.
Распахнулась грустная тетрадь, а запад в огне.
Дворник у парадного крыльца, словно свет в окне.
До чего ж кровавая война! Нет ее кровавей.
Но, покуда он бежит, хрипя о своей державе,
перед ним -- лишь мамины глаза да судьба его,
дворик детства, крашеная дверь... Больше ничего.
* * *
Ничего, что поздняя поверка.
Все, что заработал, то твое.
Жалко лишь, что родина померкла,
что бы там ни пели про нее.
* * *
Памяти Ольги Окуджава
и Галактиона Табидзе
Тетя Оля, ты -- уже история:
нет тебя -- ты только лишь была.
Вот твоя ромашка, та, которая
из твоей могилки проросла.
Вот поэт, тогда тебя любивший,
муж хмельной -- небесное дитя,
сам былой, из той печали бывшей,
из того свинцового житья.
А на фото свадебном, на тусклом,
ты еще не знаешь ничего:
ни про пулю меж Орлом и Курском,
ни про слезы тайные его.
Вот и восседаешь рядом тихо
у не страшных, у входных дверей,
словно маленькая олениха,
не слыхавшая про егерей.
* * *
Старость -- явление не возрастное.
То ли итог поединка с судьбой,
то ли, быть может, предчувствие злое,
то ли сведение счетов с собой.
И ни один златоустый потомок
не извлечет вдохновенно на свет
из отдаленных ли, близких потемок
то, чего не было вовсе и нет.
Вот и дочитана сладкая книжка,
долгие годы в одно сведены,
и замирает обложка, как крышка,
с обозначением точной цены.
* * *
Был Лондон предо мной. А нынче вновь все то же.
Был Лондон предо мной и чистое крыльцо.
Был Лондон предо мной. А нынче -- дрожь по коже,
и родины больной родимое лицо.
* * *
Мне русские милы из давней прозы
и в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень и смех, и слезы,
и горечь на устах.
Когда они сидят на кухне старой
во власти странных дум,
их горький рок, подзвученный гитарой,
насмешлив и угрюм.
Когда толпа внизу кричит и стонет,
что -- гордый ум и честь?
Их мало так, что ничего не стоит
по пальцам перечесть.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
неверие и раж...
Кто знал, что будет страшным пробужденье
и за окном пейзаж?
Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть -- все "скифы, скифы, скифы.
Их тьмы и тьмы, и тьмы".
И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба,
мне кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них -- толпа.
Я знаю этот мир не понаслышке:
я из него пророс,
и за его утраты и излишки
с меня сегодня спрос.
* * *
Резо Габриадзе
А вот Резо -- король марионеток, --
чей тонок вкус и каждый палец меток.
Марионетки из его ребра.
В них много и насмешки и добра.
И нами управляет Провиденье,
хоть ниточек и скрыта череда...
Но как похожи мы! Вот совпаденье!..
Не обольщайтесь волей, господа!
* * *
Что происходит под нашими крышами,
в наших сердцах, средь своих и чужих?
Вижу потомка я профиль возвышенный
и удивленье в глазах голубых.
Да, мы старались, да вот пригодится ли
наше старанье на все времена?
Дезик, мне дороги наши традиции:
верность, виктория, вобла, война,
воля, восторг, вероятность везения,