Окуджава Булат Шалвович. Приключения секретного баптиста

   - А если она не захочет со мной разговаривать? - спросил Андрей без энтузиазма.
   - Что значит не захочет? Вы корреспондент областной газеты, ну, там всякие производствен-ные вопросы, а потом общечеловеческие, да? - Он засмеялся.
   - Попробую,- сказал Андрей.
   8
   В Малоярославец Андрей приехал поздно, часов в одиннадцать вечера. Пошел по городу к гостинице, не очень надеясь получить место. В холле было тихо и пусто. Только у стойки высокий мужчина вполголоса любезничал с молоденькой администраторшей.
   - Мест нету, - сказала она, мельком оглядев Андрея.
   - А я и не сомневался, - сказал Андрей.
   - Дай место человеку, Надюша, - сказал мужчина,- у меня же вторая койка пустует.
   - А вы не против? - сказала она кокетливо. - Тогда пожалуйста, - взяла паспорт Андрея и оформила его.
   - Какое счастье! - сказал Андрей и пошел устраиваться.
   Действительно, иначе как счастьем это не назовешь: не успел войти, как вот уже место, и не нужно клянчить и унижаться.
   Комната была небольшая. Две койки одна против другой, столик с графином и старый запыленный фикус в горшке. Тусклая лампочка без абажура в потолке. За окном темень. Завтрашнее свидание с Настасьей Ковригиной. Вкрадчивые наставления Лобанова. Мама, ожидающая его в Москве (узнает ли он ее?).
   Андрей разделся и, не погасив света, улегся. Все-таки есть справедливость на свете! Что скажут теперь те, кто называл его сыном врагов народа? Как посмотрят в его глаза? Но как ни силился Андрей, так и не мог вспомнить ни одного из них. Они были надежно скрыты ночью, временем, расстоянием, отходчивой памятью. Испытанный камуфляж надежно прикрывал их от возмездия...
   Пофлиртовав с администраторшей, пришел милосердный сосед. Быстро разделся и улегся в свою постель. Перед тем спросил у Андрея, можно ли погасить свет. И когда свет погас, раздался его глуховатый голос:
   - Вам привет от Сергея Яковлевича...
   Это было похоже на игру. Играли взрослые. Андрея приобщили к великой тайне. Большие глаза Анны Ильиничны погасли. Где-то недалеко прекрасная Настасья Ковригина, ничего не предчувствуя, лежала в своей постели.
   - Очень приятно, - пробубнил Андрей.
   - Значит, вот что, Андрей Петрович, - сказал сосед из тьмы. - Завтра с утречка вы туда? Ну, часика три вам хватит? А после мы встретимся, и вы все доложите. Значит, встретимся мы у вокзала на площади. В двенадцать ноль-ноль.
   - Давайте в час, - сказал Андрей.
   - Хорошо, давайте в тринадцать ноль-ноль, - отозвался сосед, - вы пройдете площадь к станции, а я навстречу. Сойдемся на середине площади. Я, значит, попрошу у вас прикурить...
   - Да? - прохрипел Андрей.
   - ...пока буду прикуривать, вы меня и проинформируете... Спокойной ночи, Андрей Петрович.
   Андрей заснул под утро. Спал неспокойно и в восемь поднялся. Соседа уже не было. Аккуратно заправленная его кровать не напоминала о вчерашнем. Он наскоро побрился и вышел из гостиницы. Было солнечное утро. Деревья стояли в зеленом пуху. До Америки было далеко. Прохожие не казались жалкими. Предстояла встреча с Настасьей Ковригиной. От этой встречи, видимо, зависело многое. Он готовил себя к ней, но походка его от этого не становилась пружинистой. Что-то мешало распрямиться, выглядеть бравым.
   Наконец он нашел районную санэпидстанцию. Это был одноэтажный домик с палисадником. В маленькой приемной сидела некрасивая блондинка. Андрей с тоской оглядел ее.
   - Я из областной газеты,- сказал он и протянул удостоверение. - Мы готовим материал, хочу побеседовать.
   - Настасья Николаевна сейчас придут, - сказала блондинка, - с нею и беседуйте.
   У Андрея отлегло от сердца. Слава богу, подумал он, не нужно охмурять эту выдру. И тут же в комнату вошла королева. Андрей вздрогнул, увидев ее. Это была настоящая парижанка, во всяком случае в представлении Андрея. Она была высока, стройна, хороша и одета не по-малоярославец-ки и смотрела как-то сверху вниз. Это была по-настоящему красивая молодая женщина, ну, может быть, ровесница Андрея, сероглазая брюнетка с аккуратной челкой на высоком лбу, истинная Анастасия! Еще не хватало, подумал он, чтобы она заговорила по-французски...
   - Ко мне? - спросила она не очень любезно на чистом русском языке.
   - К вам вот из газеты, Настасья Николаевна, - подобострастно откликнулась блондинка.
   - Я из газеты, - сказал Андрей как мог небрежно, - мы готовим материал.
   Она не удивилась, не вздрогнула. Была холодна и неприступна.
   - Что вас интересует?
   - Все, - сказал Андрей и многозначительно улыбнулся, - специфика работы, трудности, перспективы...
   - Специфика в названии учреждения,- сказала она, - трудностей не больше, чем у других, перспективы расплывчаты.
   Он достал блокнот. Она не предложила сесть, всем своим видом выпроваживая незваного гостя.
   - Ну и что же? - спросил он, усмехнувшись.
   - Ну и все, - ответила дочь эмигранта.
   - Понимаете, - сказал он, глядя прямо в глаза этой заграничной штучке, - я ведь не для себя стараюсь. Вам что, не хочется, чтобы о вас было в газете?
   - Лично мне это не интересно, - сказала она, глядя на него в упор, но вы спрашивайте, спрашивайте, если у вас есть вопросы, спрашивайте...
   - Понимаете, - сказал он обиженно, - такое впечатление, что я вас чем-то обидел... мне ничего не известно о вашей работе, ну, что вы делаете, для чего, как это вообще...
   Не за что было ухватиться.
   - А вы им микроскоп покажите, - сказала блондинка.
   - Ах да,- откликнулась Ковригина,- микроскоп. Пожалуйста,- и жестом пригласила его в соседнюю комнату.
   Комната была побольше первой. Несколько шкафов, стол, на нем микроскоп.
   - Это? - спросил Андрей.
   - Да, это, - ответила она.
   "Вот отсюда и нужно тянуть ниточку", - подумал он.
   - А как вы работаете с микроскопом? - спросил он.
   - Смотрим вот сюда, - она ткнула пальцем. Разговорить ее было трудно.
   Он представил на мгновенье, что все же ему удалось ее разговорить, растормошить, и они подружились... Какая женщина!.. И он стал наезжать в Малоярославец или она к нему в Калугу. Она ему нравилась. Она ему очень нравилась. И чем больше она ему нравилась, тем больше он терялся перед ее серыми глазами...
   - Как интересно! - сказал он с надеждой. - Как вы в него смотрите?
   Она пожала плечами и наладила микроскоп.
   - Вы что, и в школе этого не видели? - спросила она.
   - Нет, не видел, - соврал он и покраснел и припал к окуляру.
   Там, в матовом пространстве, передвигались кружки и палочки, а в дверях стояла дочь эмигранта и разглядывала его с укоризной. Пора начинать, подумал он и спросил, не отрываясь от окуляра:
   - Скучный у вас городок?
   - Для меня нет, - ответила она.
   - Что же вы делаете по вечерам? - спросил он.
   - А вы? - спросила она насмешливо.
   - Ну, хожу в кино, в ресторан, - ответил он, хотя ни в кино, ни в ресторане не был уже с полгода, - а вы?
   - Предпочитаю читать, - сказала дочь эмигранта словно отрезала, и тут же, не давая опомниться: - Ну, посмотрели? Какие еще вопросы?
   Вопросов больше не было. Все разбивалось о явную недоброжелательность Настасьи Ковригиной.
   - А здесь кинотеатр есть? - спросил он.
   - Есть, конечно, - сказала она.
   Тогда он выдохнул с отчаянием:
   - Давайте вечерком сходим?
   Она усмехнулась и ответила жестко, не отводя взгляда:
   - Я в кино не хожу.
   Как он с нею распрощался, как выскочил из этого кошмара, было не понять. Овеваемый весенним ветерком, он бежал к вокзалу, не спрашивая дороги. Ноги сами несли его. Он семенил с портфелем в руке, маленький и сутулый, счастливый, что благополучно унес ноги. "Дочь эмигранта" звучало как "сын врагов народа".
   Ровно в тринадцать ноль-ноль он резко направился через площадь к зданию вокзала. Папироса дымила в руке. Видно было, как сосед по гостинице оттолкнулся от тротуара и пошел навстречу. На самой середине площади они сошлись. Сосед наклонился прикурить, и Андрей торопливо отчитался.
   - Все отлично, - сказал сосед, - счастливого пути.
   9
   Замереть на маминой груди, позабыв все на свете: и Калугу, и горькие годы разлуки, и громад-ные, удивленные зрачки Анны Ильиничны, и серые, отдающие холодом, прекрасные - Анаста-сии, и маленькие, въедливые, карие Сергея Яковлевича, и вчерашнюю войну, и завтрашнюю Америку... Маме он ничего не рассказал. Она была потухшая и выжатая. Восемнадцать лет лагерей и ссылки в один день не перечеркнешь. Это надолго. Стоит взглянуть на нее, как тотчас перед глазами - решетки, сырые стены, колючая проволока и матерщина следователей, и тяже-лый кулак, и конвоир... Мамочка, мамочка, как бы встретить этих людей, нелюдей этих, прикасав-шихся к тебе своими лапами! Где-то ведь есть их тихие квартиры, где ждут их счастливые жены и счастливые дети; где-то мелькают они в заячьих шапках и в кепочках, в сапогах и штиблетах, сухощавые и страдающие одышкой; где-то ведь звучат их оплеухи и вкрадчивые баритоны и истеричные, похмельные хриплые тенора. И сколько бы Андрей ни глядел на мать, всякий раз видел бьющую руку, почему-то в рыжих волосах, и маленькие раскаленные карие глазки, направ-ленные на нее; и ее лицо в уродливой гримасе боли, ужаса и отчаяния... Мамочка, мамочка, что же сделать, чтобы позабыть все это? Как отмыть тебя от унижающих оплеух, плевков и мата?! Мамочка, мамочка!..
   Он все рассказал ей, все, кроме глупого фарса со шпионами и Америкой, и она говорила обо всем, кроме того, что пережила за восемнадцать лет. Только и сказала: "Когда этот умер, я поняла, что все переменится..."
   Маме дали квартиру, работу. Предложили войти в комиссию по реабилитации. Ехать нужно было на Северный Урал, мотаться по лагерям и освобождать, освобождать, освобождать таких же, как она, избитых, изможденных, потухших.
   Три майских дня пролетели незаметно, и Андрей воротился в Калугу. В редакции его сердечно поздравляли с возвращением матери, и те, на кого он еще совсем недавно смотрел с жалостью, снова выглядели нормальными людьми, его товарищами. И Анна Ильинична предложила немед-ленно выпить по глотку за мамино возвращение, потому что она-то уж лучше других понимала ситуацию. И они выпили, и Анна Ильинична, нацелив на Андрея свои громадные печальные глаза, спросила:
   - С мамой советовался? Нет? Ничего ей не сказал? Испугался? Ей не до этого. Понимаю, понимаю...
   - Да вообще,- сказал Андрей,- надо с этим кончать...
   - Ты знаешь, - сказала она, - знаешь, чем может кончиться американская эпопея? Кончит-ся она тем, что тебе предложат следить за близкими тебе людьми... например, за мной...
   - Ну уж! - сказал он и покраснел, и тут же вспомнилась роскошная Анастасия Ковригина.
   Через месяц позвонил Лобанов, и они встретились. Уже в телефонном разговоре Андрей дал понять, что с ним не пообедаешь, и потому Сергей Яковлевич спросил, встретясь:
   - Какая-то грусть в вашем голосе. С матерью-то все в порядке?
   - Ну, пока она о вас не знает, у нее все в порядке, - сказал Андрей с невеселой усмешкой.
   Лобанов вскинул брови.
   - В каком смысле, Андрей Петрович? Надеюсь, вы с нею не откровенничали?
   - Да нет, - сказал Андрей, - ее волновать нельзя.
   - Вот и отлично, - сказал Сергей Яковлевич, - а грусть у нас откуда?
   - Если нужно, - криво улыбнулся Андрей, - я расскажу о поездке в Малоярославец... У меня там не все получилось...
   - Пустяки, Андрей Петрович, все вышло отлично.
   - Э, - сказал Андрей, - ваш сотрудник не знает подробностей.
   - Все хорошо, все хорошо. Анастасия меня проинформировала... Вы действовали отменно.
   Он провел по столу, и солнце заиграло на рыжих волосах.
   Он нервничал, Андрею это было заметно. Чекист поправил галстук, проглотил слюну - кадык шевельнулся. Сказал улыбаясь:
   - Есть одно дельце, Андрей Петрович.
   - А как с Америкой? - нагло спросил Андрей.
   - Да вот уже совсем скоро, - сказал Лобанов с ленцой. - Тут вот какое дело...
   И тут Андрей приготовился выпалить слово "нет", но сдержался. Опять началась лихорадка. Мелкая дрожь охватила тело - то ли ужас, то ли гнев, то ли крайняя решимость. Сергей Яковлевич глядел на него с грустью.
   - У вас там с английским все в порядке?.. Анна Ильинична, видать, педагог крепкий, не правда ли? Это я сужу по вашим впечатлениям...
   - Да я ничего и не говорил...
   - Говорили, Андрей Петрович, впрочем, пожалуй, и нет, но это чувствуется, это видно, у вас даже легкий акцент проскальзывает, вот, я думаю, какого человека держали взаперти, такого специалиста, Анну Ильиничну, вместо того чтобы пользоваться ее знаниями... Вы с ней дружите?
   - Конечно,- выдавил Андрей.
   - Ну что она, как она после всего? Настроение какое? После стольких лет лагерей человек ожесточается, он перестает ручаться за свои поступки.
   - Сергей Яковлевич, - тихо сказал Андрей, - вы напрасно это, я ведь не гожусь на эту роль...
   - Да вы что! - забеспокоился Лобанов. - Вы меня не поняли... Вы думаете, что я что-то там хочу выяснить для каких-то там целей? Я просто хочу с вашей помощью, потому что вы ее близкий человек, выяснить, нуждается ли она в нашей помощи, в нашей защите после того, что пришлось пережить, а вы решили, что я вмешиваюсь в личную жизнь. У вас такое настроение в последнее время, вы неправильно думаете обо мне... Ну, пожалуйста, если не хотите...
   - Не хочу,- сказал Андрей. Лихорадка прекратилась. Лобанов потирал лоб пухлыми пальцами. - Вообще не хочу, я для этого не гожусь...
   - Да пожалуйста, пожалуйста, - сказал Лобанов. Его карие глаза сверкнули и тут же погасли.
   - Поиграли в шпионов, и хватит, - сказал Андрей, - и хватит.
   - Вы меня неправильно поняли, - сказал Лобанов, - ну да бог с вами. Потом, глядя мимо Андрея, сказал без интереса: - Я позвоню, когда что-то выяснится, позвоню...
   Андрей пошел к дверям. Лобанов молчал.
   ...Больше он не звонил. Месяца через три, уже перед самым окончательным отъездом в Москву, Андрей встретил его на улице. Он шел навстречу. Андрей собрался было поздороваться по старому знакомству, но Сергей Яковлевич отвернулся.
   1984