Окуджава Булат Шалвович. Приключения секретного баптиста

Окуджава Булат
Приключения секретного баптиста

   Булат Шалвович Окуджава
   (1924-1997).
   ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЕКРЕТНОГО БАПТИСТА
   Повесть
   1
   Вкрадчивый баритон в телефонной трубке осторожно спросил:
   - Андрей Петрович?.. Наконец-то я вас разыскал. Здравствуйте, Андрей Петрович. - Голос был незнаком, приятен. - Я приехал из деревни, где вы когда-то работали, и привез вам приветы от бывших ваших сослуживцев...
   - Очень рад, - сказал Андрей Шамин, - очень рад. Спасибо.
   Три года назад он работал учителем в глухой деревушке. Видимо, его еще помнили. Впрочем, должны были помнить, ибо областная газета, в которой он теперь работал, иногда писала об этой деревне, и имя Андрея Шамина мелькало на полосах.
   - Хотелось бы встретиться, Андрей Петрович, - настойчиво проворковал баритон. - Тут кое-что для вас у меня...
   - Сейчас или вообще? - спросил Шамин. - Если сейчас, то никак: горячее время. - И засмеялся как мог учтивее.
   - Ну, Андрей Петрович, голубчик, вырвитесь на пять минут, - попросил баритон и вроде бы тоже засмеялся очень дружески. - Я ведь, знаете, в двух шагах от вас, в гостинице, уж не откажите...
   - Ладно, заходите, - согласился Шамин.
   - Андрей Петрович, - сказал баритон смущенно, - видите ли... у меня этот... жарок... Боюсь выходить. Убедительно прошу вас...
   В условленное время Шамин был в вестибюле гостиницы. Вестибюль был пустынен. По лестнице медленно сходил человек лет сорока в отличном костюме, невысокий, плотный, в безукоризненной белой сорочке под черным галстуком, розовощекий, мягко потирающий руки, настороженный, улыбающийся. Не деревенский, не деревенский...
   - Андрей Петрович? - И протянул сильную горячую ладонь. - Сергей Яковлевич Лобанов. Поднимемся ко мне.- И, не ожидая согласия, отправился вверх по лестнице.
   Идти молча было неловко, поэтому Шамин спросил:
   - Ну как там все? Что у вас там?..
   Сергей Яковлевич покивал улыбчиво, но не ответил.
   При их появлении дежурная по этажу почему-то поднялась со своего места, и не успели они подойти к ней, а она уже протягивала ключ от номера.
   Шамину показалось, что редакция, из которой он только что вышел, теперь где-то далеко, в другой жизни.
   Номер был маленький, аккуратный, нежилой. Никаких посторонних предметов, если не считать небогатого пальто Сергея Яковлевича.
   - Ну вот, - сказал Сергей Яковлевич, - располагайтесь. Раздевайтесь, можно повесить сюда...
   - Раздеваться я не буду, так как времени у меня в обрез, - сказал Андрей и развалился в кресле. - Так что же вы мне хотели рассказать о моих бывших сослуживцах? Как они там?..
   - Нет уж, Андрей Петрович, - с мягкой настойчивостью сказал хозяин номера, - вы уж разденьтесь, пожалуйста, - и улыбнулся по-дружески, - а то выйдете, простудитесь... Давайте ваше пальто, вот так...
   Он медленно повесил пальто Шамина на вешалку, затем подошел к двери и повернул ключ.
   - Это чтобы нам не мешали, - пояснил он, затем неторопливо устроился в соседнем кресле и протянул Шамину красную книжечку...
   - Я уже догадался, - сказал Андрей сухими губами. - Не понимаю, к чему эта таинствен-ность? Как будто нельзя проще...
   - Да можно, Андрей Петрович, можно, конечно, можно, - сказал Лобанов мягко, - вы после все поймете... Простите меня за маленький обман, но это в ваших интересах... Все своим чередом, как говорится, - и вдруг стал похож на маминого брата Михаила. Не сводя с Шамина внимательных глаз, сказал: Просто хочу с вами побеседовать...
   Андрею было страшно и интересно: он встречал многих сотрудников госбезопасности, но все эти встречи были официальными и сухими, и даже зловещими, а здесь грозы не чувствовалось, вкрадчивая манера Сергея Яковлевича успокаивала, и Андрей поймал себя на том, что с нетерпением ждет этой беседы.
   - Видите ли, Андрей Петрович, - сказал чекист тихо, по-домашнему, - вы человек просве-щенный и знаете, какие нынче времена, какая переделка идет в стране... Это вам не тридцатые годы, а пятьдесят пятый... И эта переделка, как вы понимаете, коснулась и наших органов. В них проведена большая чистка, мы избавились от людей, скомпрометировавших и себя, и нашу организацию. Да, много горя испытали советские люди от злоупотреблений всяких мерзавцев, пробравшихся в органы. Теперь наша задача по возможности, насколько это возможно, вы понимаете, насколько это возможно, залечить раны невинных и честных людей, вы понимаете? Залечить и вернуть нашей организации доброе имя...
   - Да, конечно, - сказал Андрей с трудом.
   - Теперь, - продолжал Сергей Яковлевич, - мы должны заниматься не столько карательной деятельностью, сколько профилактической, вы понимаете?
   Андрей кивнул и почувствовал в горле ком.
   - Значит, теперь наша задача, Андрей Петрович, по возможности излечить от травм, от страшных моральных травм многих советских людей, которые в течение долгих лет подвергались гонениям, оскорблениям, подозрениям и тому подобному, ну, таких, как вы, например, вы понимаете? Мы хотим, чтобы не на словах, а на деле вы увидели, что времена изменились и что ваша родина снова доверяет вам... Доверяет вам даже свои тайны, вы понимаете? Хочет доверять, вы понимаете?
   - Понимаю, - сказал Андрей Шамин, и помимо его воли глаза наполнились слезами.
   2
   В детстве Андрей Шамин мечтал умереть на баррикаде или в крайнем случае стать бесстраш-ным разведчиком. Но к тому времени баррикад что-то не было, а в разведчики не приглашали. Друзья его отца, такие как Зяма Рабинович, уезжали в европейские страны и в Америку под вымышленными именами и там обучали французских, немецких, бразильских и прочих пролета-риев высокому искусству разрушения несправедливого мира, в котором одни эксплуатировали других,- чтобы переделать мир и чтобы все пошло наоборот.
   Его отец, Петр Шамин, вел суровую жизнь партийного аскета, лихорадочно переделывая Россию. Он почти не ел, вовсе не спал, метался по вверенному ему участку, повторяя про себя вслух:
   "Давай! Давай!"
   Когда приемник передавал речи Сталина, он забывал все кругом, и на его лице выражалось столько счастья и влюбленности, что хватило бы на десятерых.
   Семья жила по тем же законам. Андрей учился в школе, знал наизусть имена всех выдающих-ся коммунистов планеты, презирал капиталистов, ненавидел вражеских шпионов, троцкистских двурушников и мечтал погибнуть на баррикаде.
   Наконец подошла середина тридцать седьмого года, и вдруг выяснилось, что и его отец не кто иной, как матерый германский шпион и тот самый троцкистский двурушник. Конечно, это было больно и стыдно, тем более, что в пятом классе, где он учился, об этом сразу же стало известно, и на него указывали пальцами. Впрочем, через неделю стало полегче, ибо у большей половины учеников родители тоже оказались германскими, английскими и даже японскими шпионами и диверсантами. Да, стало полегче, как это всегда бывает в коллективе.
   Его мать, которую в день ареста отца исключили из партии, кинулась в Центральный Комитет, чтобы объяснить недоразумение, происшедшее с отцом Андрея. Она ходила туда в течение целого месяца. Славные чекисты, на которых с грудного возраста молился Андрей, работали четко и безошибочно и однажды в прекрасную ночь увезли и его мать. "Значит, она виновата тоже", сказал он сам себе, не сдерживая слез.
   Тут не мешало бы упомянуть об одном маленьком эпизоде. Андрей проснулся ночью оттого, что чем-то металлическим проводили по батарее центрального отопления. В комнате горела лампочка, за окном стояла ночь. Возле батареи на корточках стоял домовой слесарь Паша и что-то проверял.
   - Паша, - спросил Андрей, - ты почему ночью?
   Паша обернулся, и Андрей увидел незнакомого человека.
   Тут в комнату вошла заплаканная мама, и Андрей понял, что идет обыск. Потом она поцеловала его и ушла, втянув плечи.
   В этом эпизоде, в общем весьма ничтожном, был, видимо, некий мистический смысл, ибо он запомнился на всю жизнь.
   И вот партия очистила свои ряды от скверны, коммунисты на Западе поздравили своих русских братьев с очередной своевременной победой, и строительство социализма продолжалось.
   Конечно, Андрею было трудно. Быть сыном врага народа вообще не легко, а такому, как он, особенно. Потому что, надо же, чтобы именно с ним произошло все это, с ним, знающим наизусть имена всех видных коммунистов на планете и мечтающим умереть на баррикаде. Но он не отчаивался и мужественно преодолевал тяготы, выпавшие на его долю.
   Они жили вдвоем с бабушкой на ее маленькую пенсию. Он ходил в рванье, недоедал, но на облупившейся стене над его кроватью висела фотография великого венгерского коммуниста Матиаса Ракоши.
   Коммунальный сосед Тяпкин заглядывал иногда в комнату и с опаской спрашивал: "Это кто?" - а услышав, кто это, говорил: "Какой человек! Личность. Замечательно!.. Друг Сталина, говоришь? Ну, слава богу..." Потом Андрей напоминал забывчивому и не очень искушенному в политике соседу, что Ракоши находится в героическом подполье и борется с фашистами. "Да неужели? - изумлялся Тяпкин. - Ну надо же, какой человек! Вот это человек!.."
   Да, сознавать себя сыном врага народа было горько. Особенно горько было представлять, как его отец ползет сквозь ночь с динамитом, чтобы взорвать водокачку или трансформаторную будку, а его мать тем временем отравляет городской водопровод. Но еще страшнее и невыносимее было ощущать себя одиноким, без мамы.
   Бабушка втихомолку плакала, а он на нее за это сердился и говорил: "А если бы их вовремя не разоблачили, наша страна не жила бы так счастливо... Ты думаешь, социализм так вот, тяп-ляп - и построили? Да?.. А враги, думаешь, спят? А ты знаешь, если бы, к примеру, в гражданскую войну Ворошилов бы узнал, что его помощник - враг, он стал бы его жалеть?.. Ведь этот враг мог их всех ночью перестрелять... Вот тебе и а-а-а". Когда же бабушка робко заикалась о маме, он говорил хмуро: "Ну что "мамочка"... Значит, что-то было". Но тайком думал с обидой неизвестно на кого о том, что это несправедливо, что его мать - такая коммунистка, и вдруг диверсантка... а вот Тяпкин, театральный администратор, и не шпион, и не диверсант. И по ночам он иногда просыпался, и проклятые слезы душили его.
   Иногда он воображал, что его вызвали в Кремль и там лично сам товарищ Сталин, добро щурясь, вдруг раскрыл ему невероятную тайну: оказывается, отец Андрея вовсе не троцкистский двурушник и все это придумано, чтобы тайно переправить Петра Шамина в одну фашистскую страну с особым заданием на неопределенное время. "А мама?" - спрашивал Андрей. "Мама тоже", говорил Сталин и гладил его по голове. А вокруг стояли соратники вождя: Ворошилов, Молотов, Каганович - и тоже улыбались.
   Так он воображал, постепенно стал в это смутно верить, и это давало ему облегчение.
   Однажды он столкнулся на улице с близким другом своего отца да и вообще всей семьи, которого он обожал и которого давно уже не видел. Друг стоял на остановке автобуса и читал газету. Андрей вспомнил, как играл с ним этот высокий, красивый коммунист, весельчак и выдумщик, какие дарил ему подарки, как водил его в зоопарк и в кино, как любил отца и мать, и ниточка, протянутая из детства, задрожала вдруг, тенькнула, кольнула: "Дядя Саша, дядя Саша!.. Пойдем же к нам, к бабушке!.." Друг очень удивился, увидев Андрея, потрепал его по щеке и впрыгнул в подошедший автобус. Бабушка, слушая его взволнованный рассказ, как всегда, пустила слезу, а после объяснила ему, что дядя Саша живет далеко от Москвы, и что он уже звонил, и, если выберет время, обязательно зайдет к ним. И действительно, зашел, но, к сожале-нию, тогда, когда Андрей был школе. Он оставил ему конфеты "Мишка" и убежал, так как опаздывал на самолет. "Где он живет?" огорченно спросил Андрей. "А в этом самом, - сказала бабушка, - ну в этом... ну как его..." - и снова заплакала.
   Через несколько дней Андрей встретил дядю Сашу на той же остановке. Дядя Саша поглядел на него, отвернулся и вскочил в автобус. Андрей был хорошим пионером и все понимал. Понял он и это.
   А дома все тот же Матиас Ракоши глядел с облупившейся стены, и неутихшие бури с новой силой вспыхивали в душе Андрея.
   Вдруг грянула война с япошками. Япошек, конечно, разбили. Потом освободили Западную Белоруссию и Украину, Молдавию, и вовремя это сделали немецкие и румынские фашисты прихватили бы эти территории и превратили бы их в концлагеря. А тут вошли наши красноармей-цы, выпустили из тюрем коммунистов и стали помогать народу строить новую, счастливую жизнь.
   Потом полезли финны. С финнами пришлось повозиться. Дело в том, что у них все оказались снайперами, даже дети. Это вместо того, чтобы учиться в школе, финские дети вынуждены были обучаться стрельбе. Впрочем, какие дети? Не дети рабочих, конечно, а дети лавочников и буржуев. И вот теперь, маскируясь в лесах, они убивали наших красноармейцев, командиров и политработников, которые хотели установить у них социализм и жертвовали собой, замерзая в финских болотах, а эти, ослепшие от буржуазной пропаганды, стреляли в них и стреляли. Где же были финские рабочие? Почему они молчали? Неужто все томились в фашистских застенках?
   Все эти вопросы очень мучили Андрея, когда он выстаивал длинные очереди за хлебом в сорокаградусные морозы, одетый в дырявый плащ и дырявые брезентовые сапоги. Эти вопросы мучили его и тогда, когда, не выдержав мороза, бросался на несколько минут в здание ближайшей почты, и тогда, когда возвращался домой с хлебом и когда глядел на портрет непреклонного венгерского борца за народное дело.
   Он был пионером и все понимал. И если его не избирали в школе куда-нибудь, он не обижался и вожатой, которая краснела и бормотала мало вразумительные утешения, говорил гордо и внушительно: "Я понимаю, что мне нельзя доверять. Конечно, лично я себе ничего не позволю, но среди нас могут быть и такие, у кого связь с родителями... А как узнать, кто честный, а кто нет, правда?" Вожатая смотрела на этого тринадцатилетнего патриота с благодарностью и страхом.
   В классе изучалась сталинская Конституция. Учитель Конституции был коммунистом. Он все время напоминал об этом. "Мы, коммунисты, знаем..." говорил он при всяком удобном случае. Или: "Мы, коммунисты, видим..." Конституцию Андрей изучал с увлечением, так что мог объяснить каждому, что жизнь в Советском Союзе потому и хороша, что она развивается по сталинской Конституции, а в капиталистических странах такой конституции нет или есть какая-нибудь буржуазная, и потому в этих странах творится черт знает что.
   "А где же финские рабочие? - спросил он однажды у учителя. - Почему они не поднимают восстание?" Учитель очень расстроился и сказал, что знает, откуда в голове Шамина эти провока-ционные мысли, и что не мешало бы выяснить социальную природу его бабушки... Андрей все понял и виновато покраснел.
   Наконец наступила весна сорокового года. Финны были разгромлены, и у них отняли большой кусок территории, чтобы они не могли угрожать Ленинграду. Все встало на свои места.
   После школы он выходил во двор поиграть. Ребята были во дворе разные, и судьбы у них были тоже разные, и среди них было много таких, как Андрей, детей врагов народа. Как это водится у детей, один из них был главным. Это был Витька Петров. Ему было уже почти шестнадцать, и он собирался бросать школу и идти на завод. "Мы рабочий класс", - говорил он и при этом страшно матерился. Каждому из своих подчиненных он дал кличку: Юрку Хромова, например, он назвал шпионской мордой, потому что отец Юрки был английским шпионом; еврея Моню - жидом; Андрея - троцкистом; Машу Томилину проблядушкой, потому что у ее матери часто сменя-лись кавалеры. Обижаться на клички не полагалось, а кроме того, можно было от Витьки зарабо-тать "по рылу". Долгое время "порыла" была для Андрея таинственной, непонятной угрозой, пока, наконец, Витька однажды не ударил Андрея по лицу за строптивость, и тут все стало ясно: оказалось, что "по" - предлог, "рыло" рыло, и писать все это следовало раздельно.
   Игры были разные, но чаще всего играли в Чапаева. Конечно, Чапаевым всегда был Витька, а остальные - беляками. Они должны были набрасываться на него, а он кричал: "Врешь, Чапаева не возьмешь!" И бил ребром ладони по чему попало: "Бей троцкистов! Бей жидов!" ...Хрясь-хрясь... "И тебе, шпионская морда!.. И тебе... И тебе!.." Хрясь-хрясь... После игры, усталые, но счастливые, они обычно отдыхали на скамейке, обмениваясь впечатлениями и хвастаясь ранами. Иногда Андрей говорил: "Эх, вот бы нам всем на баррикадах очутиться!.." И тогда Витька беззлобно, по-дружески проводил по его лицу: "Куда тебе, троцкист.." Все смеялись. "Да я знаю, - виновато улыбался Андрей, - но ведь хочется..."
   Иногда они играли в разведчиков. Это происходило так: если разведчиком был Витька, то все остальные становились немецкими или французскими полицейскими. В глубине двора на видном месте клали какой-нибудь предмет, чаще всего обломок кирпича или обрывок газеты. Полицейс-кие охраняли этот предмет, а Витька должен был его выкрасть. Игра начиналась. Витька богатой фантазией не отличался, он сразу бросался к предмету, полицейские пытались ему помешать, но... Хрясь-хрясь... "Вот тебе, шпионская морда!.. Бей жидов! Бей троцкистов!.." Хрясь-хрясь ребром ладони по чему попало, и задание выполнено.
   Если же Витька желал быть контрразведчиком, то все остальные становились матерыми шпионами, и уже они должны были выкрасть условный предмет, и тогда Витька становился у этого предмета, а остальные пытались до него дотянуться, но... Хрясь-хрясь... "Вот тебе, жиденок!.. На тебе, троцкистская харя!.. Куда прешь, шпионская морда!.. Врешь, рабочего не возьмешь!.. А ты куда, проблядушка!.." Хрясь-хрясь...
   На Витьку никто не обижался. Витька был свой. И когда однажды во двор пришли чужие ребята и стали приставать к Моне и даже ударили его, Витька накинулся на этих ребят, бил их и приговаривал: "Нашего жида бить?! А вот вам, так вашу!.." Затем взял одного из чужих за шиво-рот и сказал Моне: "А ну-ка, жиденок, дай ему". Моня сначала заколебался, но Витька прикрик-нул, и Моня ударил парня по лицу. В этот момент Андрей восхищался Витькой, потому что Витька заступался за слабого, а кроме того, проучил хулигана, оскорблявшего национальность, как фашист. Ведь вот Зяма Рабинович тоже был евреем, а бесстрашно уезжал в капиталистические страны и жил там нелегально, а в Аргентине сидел в тюрьме, а в Германии за ним охотилось геста-по, а этот высокий голубоглазый коммунист ничего не боялся и выполнял задания Коминтерна.
   Прошел год, другой.
   Андрею было уже пятнадцать. Он бредил комсомолом, но в комсомол его не принимали по понятным причинам, и он не обижался.
   Игры во дворе прекратились. Витька работал на заводе, а после работы выпивал со старшим братом. Остальные учились, а тут еще началась любовь. Сначала Юрка Хромов полюбил Машу, но не успели они вдоволь погулять, как во дворе появились чужие ребята и отбили Машу у Юрки. Маша бросила школу, начала покуривать. Ее мать, посудомойка в ресторане, который помещался в их же доме, бегала за ней с палкой, но вскоре перестала, махнула рукой. Чужие ребята уводили Машу на чердак и там вместе с ней распивали краденую водку. Потом они исчезли, а Маша рассказывала своим ребятам, как она там, на чердаке, давала им всем по очереди и теперь, навер-но, скоро забеременеет. Играть было не во что да и вроде бы стыдно. Они все влюблялись в Машу, и она с ними не чинилась. Потом она навела своих подружек, и образовались пары. Теперь они все вместе залезали на чердак и развлекались там кто как умел.
   Андрей уже было совсем свыкся с мыслью, что его родители находятся на особой работе за рубежом, и втайне надеялся, что вот-вот они объявятся и жить станет легче и проще, как вдруг приехал кто-то откуда-то, побывал в доме в отсутствие Андрея и рассказал бабушке по секрету, что отец и мать живы, но находятся в лагере со строгой изоляцией и потому не могут о себе сообщить.
   Это был сильный удар. Миф развеялся. Надежда на чудо заколебалась и рухнула. Вместо возвышенного служения Родине вновь были лагеря, троцкисты, германские шпионы, заплаканная бабушка и дырявые сапоги. Но Андрей и на этот раз не пал духом. Он смог убедить себя, что именно с его родителями произошла ошибка, а с остальными все было правильно. Потому что, если бы они и вправду занимались диверсиями и шпионажем, то их расстреляли бы, а если живы, то их вопрос выясняется и скоро выяснится. И эта мысль дала ему снова маленькое облегчение.
   Лето сорокового года было жарким и многообещающим. Вообще летом было хорошо: легче было наесться, не нужно было кутаться, хватало тапочек и маек. Летом можно было гулять, а не сидеть в обшарпанной комнате перед заплаканной бабушкой. Можно было мечтать о поступлении в техникум связи, чтобы стать полярным радистом, как Кренкель, и, героически поединоборство-вав с ледяной стихией, вернуться в Москву знатным полярником, а не сыном врагов народа. Кто-то подал эту мысль, и Андрей бросился в техникум. Но его не приняли туда как сына врагов народа, так как средства связи нельзя доверять врагу.
   К Тяпкину приехала из деревни тетка, старуха с морщинистым, печеным лицом и с грубыми, узловатыми руками, вскоре выяснилось, что она не такая уж старуха, а просто "...денек с землицей помаешься - сам печеным станешь..."
   Она всего в городе боялась и никуда не выходила, сидела на коммунальной кухне, смотрела в окно или пила чай.
   "Ну, как у вас в деревне? - спрашивал Андрей. - Хорошо теперь без кулаков?" И вглядывал-ся в бледно-голубые глаза старухи. "Теперь, слава богу, хорошо, - отвечал за нее Тяпкин, - раньше ведь кулаки эксплуатировали, а теперь без них хорошо". - "Вот в капиталистических странах, например, - говорил Андрей, - крестьяне с голоду умирают".- "Да, говорил Тяпкин,- во Франции, например". - "Или в Германии, - говорил Андрей, - крестьяне трудят-ся на помещика, а самим есть нечего". - "Не то что у нас, - соглашается Тяпкин, - там безо-бразие сплошное". - "Да не только есть нечего, - продолжал Андрей, - попробуйте, например, в Германии сказать что-нибудь не так - сразу в концлагерь посадят..." - "Они там понастроили лагерей, - объяснял тетке Тяпкин. - Вся страна в концлагерях". Тетка пила чай и молча слуша-ла. "Мы боремся с врагами народа,- восклицал Андрей,- а они с народом! У нас колхозник - хозяин земли, он сам решает... А у них что?" - "Безобразие одно, - возмущался Тяпкин. - Ну ничего, Андрюша, товарищ Сталин и до них доберется". - "Красная Армия самая сильная в мире!" - провозглашал Андрей. "Самая!" - откликался Тяпкин. "Разве мы смогли бы жить счастливо, если бы она не стояла на страже? - спрашивал у тетки Андрей. - Сразу бы напали капиталисты и разрушили все колхозы!" "Ужас! Ужас! - говорил Тяпкин, вглядываясь в рваные тапочки Андрея. - Они не только разрушили бы колхозы, они перестреляли бы всех коммунистов!" "Моя бабушка получает пенсию, а у них старым пенсию не дают! - кричал Андрей. - Постарел - умирай с голоду!" - "Там дети чахнут, - объяснял Тяпкин тетке, - а у нас, например, вот Андрюша может бесплатно учиться в школе, он может стать полярным радистом..."
   Так кричали они, перебивая один другого, а тетка пила чай и молчала.
   Тем временем Витьку Петрова призвали в армию. Перед уходом он напился с братом и вышел во двор прощаться. Все уже собрались там. Однако прощание вышло странным. Витька был сильно пьян, ничего толком сказать не мог, а лишь схватил Андрея за горло, сдавил его и спросил: "Ну... чво отцу-то твоему сказать?" Андрей еле вырвался. Все разбежались. Витьку увели.
   3
   - Конечно, - сказал Сергей Яковлевич. - Что уж говорить о безвинно замученных, но ведь дети... дети несли на себе эти клейма, вот вы, например, такие, как вы, их многие сотни и тысячи! Еще предстоит все это проанализировать, понять причины...
   - Честно говоря, - сказал Андрей, - я уж и верить перестал, что кончится вот так...
   - Это как?
   - Ну, то есть вы мне будете говорить, что произошла ошибка, мои родители не виноваты, и сам я не отрезанный ломоть...
   - Преступление, Андрей Петрович, - сказал Сергей Яковлевич, ударив кулаком по колену, - не ошибка, а преступление! Что уж теперь скрывать-то... Но я вижу, что в газете к вам отношение...
   - У меня все хорошо, - сказал Шамин, - теперь-то все хорошо.
   - Вы мне очень симпатичны, - сказал Сергей Яковлевич, - я вам чертовски сочувствую, ей-богу. Ваш дядя Саша, этот Лемешко Александр, его тоже судить нельзя...
   - Какой Лемешко? - спросил Шамин недоумевая.
   - Ну этот, дядя Саша, друг вашего отца, который испугался встретиться с вами...
   - Откуда вы-то знаете? - поразился Андрей.
   Сергей Яковлевич мягко улыбнулся:
   - Мы все знаем, Андрей Петрович, и даже больше того, но не в этом дело... А в том, что Лемешко тоже погиб в лагере, - он покачал головой, хороший был человек...
   За дверью лежал гостиничный коридор, там раздавались шаги, там шла своя жизнь. Все прошлое казалось в тумане, все: и боль, и недоверие, и отчаяние, и одиночество, и липкий страх на ладонях изгоя...
   - Вы человек молодой, здоровый, талантливый, - сказал Сергей Яковлевич, - вас уже широко знают по газетным публикациям, как будто все уже в порядке... Да, кстати, как вам даются языки?
   - Сейчас занимаюсь английским, - сказал Андрей.
   - Славно, - улыбнулся Лобанов, - натуры романтические обычно хорошо воспринимают чужие языки... Слух тонок, что ли, или какая-то там струнка... струнка...
   - Что же во мне романтического?
   - Ну как же, Андрей Петрович, такое детство, порывы и это... слезы на глазах, - он засмеял-ся по-доброму, - повышенная эмоциональность... - и снова напомнил маминого брата, - вот, собственно, и все, что я, собственно, хотел... - Они прощались с открытым сердцем. - Большая просьба: не рассказывать о нашей встрече. Пусть это будет между нами. Хорошо? Ну и отлично.
   Лицо его было прекрасно. Улыбка старого друга и мягкие жесты из боязни поранить.