Страница:
Это пугало, обрекая на покорность фатуму.
Старею, подумал Кручек. Делаюсь мнительным. Так и не привык к одиночеству, особенно вечерами. Собаку завести, что ли?
Архитекторов Эдвард тоже менял, как перчатки, частенько забывая выплатить гонорар. Но прозвище Щедрый он получил не за это, а за амурные похождения, где отличился на поприще увеличения числа верноподданных.
Любоваться Гранд-Люпеном вы могли сколь угодно долго и совершенно бесплатно – но снаружи, сквозь чугунную ограду. На территорию дворца зевак, понятное дело, не пускали. Да зеваки не очень-то и рвались, завидев у ворот стражу – детин с саженными плечищами, чрезвычайно неприветливых и вооруженных до зубов. Цокая языками, охая и ахая, восторгаясь шпилями и стрельчатыми арками, ротозеи – большей частью, приезжие – отправлялись дальше. Миновав сквер Пылких Любовников и тюрьму, где кое-кто задерживался, желая обозреть камеры пыток и поучаствовать в дегустации вин (идея казначея Пумперникеля, изыскавшего таким образом дополнительные средства для содержания преступников), гость столицы с неизбежностью выбирался на проспект Вышних Эмпиреев, и по нему – на площадь перед Университетом Магии.
Здесь проголодавшихся манила ресторация «Гранит наук», где преподаватели коротали время между лекциями. Зато молодежь, выйдя из стен alma mater, волнами растекалась по окрестным улочкам. Булыжник мостовых студенты успевали изучить куда быстрее, нежели азы избранных дисциплин. И то сказать: азы азами, а улочки были примечательны обилием питейно-закусочных заведений. В аустерии «Шустрый василиск» жарили дивные шпикачки, вымоченные в слюне единорога. Траттория «У папы Карло» славилась кручениками из рыбы-плаксы. «Медальон кокотки» баловал клиентов груздями-прыгунцами, возбуждающими аппетит. Кабачок «Разгуляй» поил в долг: «Слеза лешего» – душистая, крепкая, в стопках-наперстках; сладкое «Гулякандоз», если верить зазывале, доставляли контрабандой из Турристана…
Но более всего студенческой братии полюбилась таверна «Шляпа волхва», что в Грифоньем переулке. Два квартала по улице Соизволения, направо за лавкой ритуальных услуг – и вот она, «Шляпа». Захочешь – не промахнешься. Не случалось такого, чтобы без пяти минут маг с дипломом – во тьме, спьяну, заклятьем по темечку шарахнутый – мимо прошел. Профессура «Шляпой…» брезговала; прогуливая лекцию, ты не боялся нарваться здесь на куратора.
Тут подавали отличное пиво: светлую «Благодать» и темную «Демонессу». Сплетничали, будто рецепт «Демонессы» основатель «Шляпы…» получил непосредственно от Нижней Мамы, как залог страстной любви. Сказка или быль, но заказав три пинты «Демонессы», ты бесплатно обретал деликатес: плошку гороха со смальцем. А поскольку редко какой студент разменивался на меньшее, нежели галлон, то чавкали вечно голодные чародейчики от души.
И наконец, «Шляпа волхва» имела снисхождение к проказам. Буяньте на здоровье – только, чур, мебель не ломать. Ну да, здешние столы поди сломай: столешницу не всякий тролль лбом перешибет! А за битую посуду студиозусы честно расплачивались в складчину, боясь ссоры с Франтишеком Подшкварком – ибо добродушие хозяина имело пределы.
«Узреть Подшкварка в гневе, – наставляли старшекурсники зеленых первогодков, – страшнее, чем Горгулье сопромаг сдавать! Пикнуть не успеете, как он вас нашинкует, протушит и чесноком заправит…»
Сейчас в «Шляпе…» царила тишь да гладь. Лекции начинались на следующей неделе, большинство учащихся еще не съехалось в столицу, догуливая последние деньки перед семестром. Солнце перевалило за полдень, яичным желтком стекая к закату по дочиста выскобленной сковороде неба. Время стояло ленивое: для обеда – поздно, для ужина – рано.
Тем не менее, таверна не пустовала. Общими усилиями сдвинув два неподъемных стола, полторы дюжины вчерашних абитуриентов праздновали поступление в Универмаг. Света из оконца, которое умостилось под самым потолком, выходя на улицу вровень с мостовой, им не хватало. На столе горели масляные плошки, бросая охристые блики на батарею пузатых кружек – гуляки окопались надолго.
– Тебе хорошо, ты по коллежской квоте шел, – кипятился востроносый парень, обладатель щегольской клетчатой жилетки в багрово-аспидных тонах. – А меня всей комиссией валили! Тетка еще ничего… Космогонией пытала: Квадрат Опоры, Овал Небес, ярусы геенны, то-сё. Нормально. А толстяк как взял за душу…
– Тетка, между прочим, Горгулья. На зачетах хуже василиска.
Знаток выглядел старше остальных: лет тридцать, не меньше. Он отер пивную пену с усов, придвинул к себе миску с овощным рагу и начал есть с обстоятельностью крестьянина. Кажется, он один позаботился взять закуску.
– Да чего там, душевная тетка! Подход надо к женщинам иметь, и хоть сдавай, хоть сдавайся! – востроносик лихо взлохматил смоляной чуб. Пламя свечей на миг сверкнуло в его лукавых глазах. – Верно, Хельга?
Девушка, тихо сидевшая напротив юного бабника, была погружена в собственные мысли. Когда ее окликнули, она вскинула голову, машинально отпила из малой кружечки и закашлялась.
– Вот это подходец, Клод! Это я понимаю! – заржал патлатый нахал во главе стола. На месте верхних резцов у него блестели золотые «упырьки». – Как бабы на тебя глянут, так у них в зобу дыхание спирает! Небось, и Горгулью приворожить успел? Зачем тебе диплом? Иди диссертат защищать!
– Диссертат для Клода – мелковато!
– Его в Коллегиум Волхвования умоляют – главой Капитула!
– Ага! Он ведь подход имеет!..
Клод миролюбиво выслушивал подначки, улыбался с отменным добродушием – и под шумок успел пару раз перемигнуться с румяной Марысей Альварес из Нижней Тартинки. Они познакомились месяц назад, на абитуре: оба поступали без льгот и квот, сдавая собеседование по полной программе. Он – из семьи зажиточного владельца портняжной мастерской, она – дочь капитана торговой шхуны.
Согласно семейной легенде, в предках Альваресов числились дипломированные чародеи. Возможно, легенда и не врала: дар к колдовству у Марыси обнаружился с детства. Девчонкой она стала брать уроки у приятеля отца – заклинателя ветров по прозвищу Суховей. Как его звали на самом деле, никто в порту не знал: Суховей, и ладно. Нехитрому арсеналу «дуновений», а также умению мастерить простейшие амулеты, вроде «фарватера» или «ветрянки», заклинатель обучил Марысю за три года. Далее взялся натаскивать девчонку в азах теории – где, по правде, и сам был не силен. И вдруг замшелая истина: «Учитель плавания может стоять на берегу!» – проявилась во всей красе. Семь месяцев зубрежки ненавистных «Принципов чаровой комбинаторики» – и в кудрявой головушке Марыськи забрезжил свет.
Это оказалось проще пареной репы: соединить одно с другим, усиливая эффект. Главное – найти верную «склейку», или «юнктуру», как писали в книжке. Таблица типовых примеров «юнктур» приводилась в конце, чем девочка и воспользовалась. В итоге над Нижней Тартинкой объявилась невинная, похожая на медведя тучка, пролившись дождем из обожаемого Марысей клюквенного киселя. Нижнетартинцы долго ругались, отстирывая одежду, а испуганная колдунья отсиживалась дома, боясь высунуть нос на улицу.
К чести Суховея следует сказать, что ученицу он не выдал, и даже бранить не стал. Видел: капитанская дочка и так дрожит от страха. Проявив талант педагога, он угодил «в яблочко»: с этого дня учеба двинулась вперед семимильными шагами. Эксперименты Марыся продолжила, но теперь, прежде чем испытать новенькую «дрючку», всякий раз бежала к учителю: советоваться.
Через год она уже выходила в море на пару с Суховеем. Усмиряла малые ветра, пасла волны, предсказывала погоду; определяла курс в тумане или беззвездной ночью, когда небо затянуто стеганым одеялом туч; приманивала косяки сельдей, а кракенов и вредных ихтиандров, наоборот, отваживала…
Все книги по магии, какие нашлись в скудной библиотеке Суховея, а также три фолианта, привезенных отцом под заказ, Марыся прочла от корки до корки. Ночью разбуди, отбарабанит без запинки! Однако превращения в мымру-зубрилку, чей мир – пыль свитков и флаконы с зельями, она избежала. У веселой, полной озорства Марыськи (для кое-кого – Марысечки и Марысеньки!) всегда находилось время и с подругами язычок почесать, и на танцульки сбегать.
Когда только успевала?!
Ей исполнилось шестнадцать, и у Суховея состоялся серьезный разговор с капитаном Зигмундом Альваресом. Заклинатель намаялся за последние годы: девочка стала девицей, а Суховей понятия не имел, как рассчитывать влияние женских циклов на динамику чар, и очень стеснялся.
– Твоей дочери нужно систематическое образование. И диплом, – взял он быка за рога. – Нас, темпесторов, мало. С дипломом малышку возьмут даже на военный фрегат. Дальние страны, хорошее жалованье… А захочет сидеть дома – станет главной заклинательницей порта. В любом случае, без диплома тут никак.
– Понимаю, – Альварес надолго задумался, дымя трубкой из вереска. В силу профессии он редко бывал дома и для дочери рад был расшибиться в лепешку. – Значит, Реттия? Универмаг?
– Ты хороший отец, Зигги.
– Деньги на обучение я найду. Но…
– Не волнуйся. Она справится.
Суховей не был ясновидцем, но оказался прав: капитанская дочка справилась.
– …а я тебе говорю: он меня нарочно валил!
– Ха! Если б он тебя валил, ты б уже вещички паковал – домой ехать!
Спорщики никак не могли успокоиться. «Демонесса», оправдывая название, бурлила в крови, вызывая в памяти драматические картины собеседования. Зачислили далеко не всех: конкурс в Универмаг был изрядный. И теперь возбужденные победители заново переживали коллизии испытания, делясь подробностями.
– …А он мне: приведите практический пример! Ну я и привел. Саламандру вызвал!
– Саламандру?! Ты б еще бабаэля вызвал!
– Демоны – это третий курс. Демона я не умею. А саламандру – запросто! У меня ж вопрос по стихии огня был…
– А он?
– А он бровью двинул – и нет саламандры! Вы мне, тут, говорит, еще пожар устройте! У меня тут, говорит, казенное имущество. И этим… вульгарным эмпириком обозвал.
– А меня только по теории спрашивали, – робко подал голос мальчик в аккуратном, кое-где заштопанном камзольчике. – И то чуточку.
Его кружка с пивом стояла нетронутой. Похоже, будущий маг хмельным раньше не баловался и опасался последствий. Впрочем, причина могла быть и иной: мало кому пиво нравится с первого раза.
– Ты ж, небось, по квоте шел. По квоте не собеседка, а лафа!
– Ага, лафа, – проворчал бывалый усач. Он выскреб коркой хлеба подливу, дождался тишины и продолжил: – Чтоб лафу заработать, до седьмого пота пахать надо…
– Верно, – поддержал его востроносый Клод, забыв, как вначале хвалился перед квотниками. – Ее, матушку, задарма не получишь. Ни от Коллегиума, ни, тем паче, королевскую стипендию. Я знаю…
– Что, не дали? А как же твой подход? – патлатый нахал чуть не лопнул от хохота. – Или бабы нужной не подвернулось?
Марыся сердито зыркнула на хама. Вот же балбес! «Вякни еще разок – я тебе отсыплю фунт лиха с закруткой!» – решила капитанская дочка, готовясь к вызову миниатюрного торнадика. Но щелкнуть пальцами она не успела. Девушка и не предполагала, что в этот миг она входит в историю. В самовластную, незваную историю, которая без спросу вторглась в «Шляпу волхва». Слышите? Стук входной двери. Глухое звяканье колокольчика. Торопливые шаги – жеребячий суматошный галоп по ступенькам.
Конечно, слышите.
Из песни слова не выкинешь. Точно так же не выкинуть человека из истории, пускай он – чужой человек в чуждой ему истории. Зацепило краешком – все, увяз мухой в варенье. И не выберешься, пока история сама не сочтет нужным отпустить тебя и прошествовать дальше, мимоходом вовлекая в танец других бедолаг. Это люди то и дело что-нибудь не успевают. А серьезные дамы – История, Судьба и их сестры (не к ночи будь помянуты!) – никуда не спешат и никогда не опаздывают.
– Вы не поверите!
Молодой человек в куртке нараспашку, разгоряченный от быстрого бега, влетел в зал с такой скоростью, что сумел остановиться, лишь с разгону упершись руками в стол.
– Я из деканата! – торжествующе выпалил он, задыхаясь, и умолк, глотая пиво. Кружка принадлежала усачу, но тот даже не возмутился, настолько был заинтригован. – Из деканата… я… списки смотрел!..
Вестник отер губы тыльной стороной ладони.
– Знаете, кто будет учиться с нами на одном потоке?!
Caput III
Ночью громада Универмага производила страшноватое впечатление. Вознеслась к звездам башня астрологического отделения, выпятив площадку обзора; сегменты корпусов, разбросанные на первый взгляд хаотично, с флангов загнулись клешнями лабораторий, напоминая гиганта-скорпиона, ждущего в засаде. Днем впечатление пропадало, сглаженное касаниями солнца или струями дождя, а главное – толпой народа, желающего приобщиться к Высокой Науке. Но вечер сгущался, набирая бархатистой темноты, как выдержанное вино – крепости и аромата, звезды усеивали небосклон, и месяц секирой палача нависал над Реттией…
– Ух ты! – восхитился некий парнишка, бойкий не по возрасту, задержавшись перед университетом. – Аж жуть… Ты гляди, вон и глаз!
Глазом он назвал окно кафедры теормага – там горел свет.
– Выкуси, зараза!
Без злобы, исключительно по широте натуры, парнишка сунул в адрес окна кукиш, такой замечательный, что ему следовало бы находиться в музее, и припустил со всех ног. Мало ли, шарахнут в ответ молнией, либо из самого фигу скрутят – голову промеж ног, и пиши пропало… Крис-Непоседа, приемный внук бабушки Марго, сейчас впервые затесался в историю лично – и спешил удрать, пока его не приставили к делу.
При талантах Кристиана истории – не лучшее место для обитания. Оглянуться не успел, а тебя за ушко да на солнышко, и казенный бичеватель с кнутом похаживает…
Страхи парня были необоснованны. Во-первых, история строга, но справедлива. Без нужды она никого за ушко не хватает. Во-вторых, доцент Матиас Кручек, а это он жег свечи в пустом кабинете, меньше всего собирался швыряться молниями. Задержавшись в Универмаге, Кручек предавался занятию, которого избегал всю жизнь – читал стихи.
Днем он приобрел в лавке букиниста томик поэзии за авторством Томаса Биннори. Глух к изящной словесности, приват-демонолог знал за собой такой грех. Все поэты для него были в определенной мере душевнобольными, и Биннори – не исключение. Но хворь барда-изгнанника являлась вызовом научному естеству доцента, а в стихах он надеялся найти зацепки для гипотез. Так сыщик кружит по месту преступления, присматриваясь к пустяковинам:
«А вдруг?.. а если?!»
К сожалению, засидевшись над балладами и миниатюрами, Кручек не вынес особой пользы. Кроме окончательного уверения: да, Биннори скорбен разумом, и странно, что он не рехнулся давным-давно. Вот, например:
Напрашивающаяся рифма ему не понравилась, и он вернулся к Биннори. Типичная мания преследования. Обремененная тягой к самоубийству. Плюс искажения в картине мира. Факт налицо:
Надо искать причину. Врач очищает нарыв от гноя, отставив прочь брезгливость и укоры больному, запустившему ерундовый порез. Отложив стихи, он взялся за «Историю Западного Эйлдона».
«Томас Биннори (ап-Биннори, Том Рифмач), бард. По слухам, в юности был похищен королевой фей, с коей и провел долгое время (по разным версиям, от трех до семи лет). Опрос эйлдонских фей факта похищения не подтвердил, но и не опроверг. Позднее на почве ревности Биннори убил в поединке Давида ап-Мэшима, оруженосца сэра Ричарда Виолле, и, заплатив виру, отделался изгнанием из страны…»
Тоскует по королеве? Чахнет от любви? Ну, допустим. Запросить Эйлдон? – пусть свяжутся с владычицей тамошних феечек, от лица Эдварда II попросят уделить влюбленному поэту минуту внимания, получат согласие, договорятся с властями об отмене изгнания, привезут Биннори на берег реки или на опушку леса, куда там велит королева…
Кручек почувствовал себя идиотом.
– Доцент Кручек? – ожило на стене связное блюдце, спасая приват-демонолога от неприятных чувств. По фаянсу с цветным изображением «Очарования», тюрьмы для магов, шустро катился нитяный клубочек. Там, где он прошел, тюрьма сменялась интерьером ректорского кабинета. – Это секретарь Триблец. Извините за поздний вызов. Я знаю, что вы еще на кафедре…
– Пустяки! – успокоил секретаря доцент, обрадован возможностью отвлечься. – Вы меня совершенно не побеспокоили!
– Нет-нет! – упрямился Триблец, возвышая голос. – Я знаю, что мне нет прощения. Вы искали решение теоремы Ярвета-Шпеерца, или сражались с неприводимыми представлениями Лоренца, а тут я…
– Ничего подобного! Я… ну, это… стихи читаю…
– Напрасно вы меня успокаиваете, доцент Кручек. Вина моя очевидна. И тем не менее…
– Сударь Триблец, я рад вам в любое время суток!
– Ну хорошо, – сдался упрямый секретарь. Он, словно вампир – приглашения в дом, всегда ждал, пока его трижды убедят в приятности визита. Ректор, как ни странно, поощрял такую особенность характера Триблеца, пряча жалобы под сукно. – Пожалуйста, спуститесь в ректорат. Вас ждут.
Заперев кафедру, Кручек отправился на поиски ректорского кабинета. Это было не так просто, как могло показаться. Кое-кто из студентов (и даже из молодых преподавателей) всерьез полагал, что ректорат самозарождается в недрах Универмага, как мышь – в корзине с грязным бельем, чтобы созреть, пережить период распада и вновь объявиться в совершенно другом месте. Фантазеров не разубеждали. А главное, не спешили объяснить, что если снять клубочек со связного блюдца и покатить перед собой, держась за кончик нити…
Если каждый начнет ходить к ректору, когда вздумается – далеко ли до идеи всеобщего равенства?
Сегодняшняя ночь выдалась удачной – всего лишь после двадцати минут скитаний Матиас Кручек остановился у двери с табличкой: «Хайме Бригант, ректор». В приемной доцента ждал секретарь Триблец – взъерошенный и несчастный.
– Будьте осторожны, – шепнул он. – Они не в духе.
Кручек не придал сказанному значения. Если верить Триблецу, ректор родился не в духе, и таким собирался умереть. Постучавшись, он дождался басовитого: «Да-да, прошу!» – и вошел в кабинет. Со стенных полок на гостя уставились пуговицы глаз – чучела василисков, химер и фениксов изучали вошедшего. Таксидермия бестий числилась первой среди многочисленных увлечений ректора. Ходили слухи, что Хайме Бригант, оставшись в одиночестве, спрашивает у чучел совета и руководствуется их мнением при управлении Универмагом.
– Я рад видеть тебя, Матти…
Судя по унылому виду ректора, он лгал. Но уже следующая фраза развеяла подозрения, объяснив все: уныние, поздний вызов, предупреждение секретаря.
– Час назад от меня ушла профессор Горгауз. Мы обсуждали проблемы, возникшие при наборе первого курса бакалавратуры. Матти, она хочет отказаться от кураторства!
Без посторонних они обращались друг к другу на «ты» – приват-демонолог Матиас Кручек и толкователь снов Хайме Бригант. Есть такая дружба, которая на шаг отстает от «закадычной», но давным-давно опередила и «близкое знакомство», и «взаимную симпатию». Это к Хайме обратился Матиас с просьбой растолковать сны с частым явлением Агнессы-покойницы, жены Кручека, умершей после родов от грудной горячки – к кому другому он бы постеснялся явиться с интимной просьбой. Это Хайме шесть раз подряд, едва не надорвавшись, посещал заказанные сновидения – тихо сидел в уголочке, шмыгал знаменитым носом, похожим на баклажан, а после вернулся в реальность, отдышался, взял в винной лавке бутыль мускателя, явился на ночь глядя в дом Кручека, обождал, пока приват-демонолог достанет кубки, и сказал:
«Нечего тут толковать, Матти. Однолюб ты, вот и все толки. Давай выпьем, что ли?»
На следующий день Хайме пригласил доцента к себе в мастерскую, где делал чучела. Там он битый час кряду рассказывал о каркасах, сетовал, что макет камелопарда в натуральную величину, выполненный из сырой глины, весит полторы тысячи фунтов, а плотный торф для формовки черепов не найти днем с огнем… Кручек слушал, поддакивал, восхищался или сочувствовал – и главное, старался не показать, как растроган доверием ректора.
Людей, допущенных в святая святых, можно было сосчитать по пальцам. А тех, с кем Хайме обсуждал проблемы таксидермии – по пальцам одной руки. Но дело не в том, что ты попал в число избранных, а в том, что Хайме утешал, как умел.
– Что с Исидорой?
Исидора Горгауз, для студентов – Горгулья, была в Универмаге притчей во языцех. Во-первых, ослепительно красивая старая дева – редкость из редкостей. Во-вторых, мелкая дворянка из провинции, которая, сбежав от бедных, но гордых предков, выучилась на бранного мага, воевала, сменила квалификацию на укротительницу джиннов, опечатала сотню-другую кувшинов, заслужила личную благодарность тирана Салима, рьяного женоненавистника, внезапно оставила практику, защитила диссертат, сделалась преподавателем, втолковывая лоботрясам основы теормага, и далее, как по писаному: автор трех учебников, доцент, профессор – короче, такая биография дорогого стоит. Сочинители авантюрьетт за такую биографию удавятся. А Горгулья сразу предупредила одного бойкого щелкопера: хоть главку, хоть страничку, хоть я под другим именем, хоть ты под псевдонимом – удавлю.
И, говорят, удавила.
– Ты списки видел? – вместо ответа спросил Хайме.
Списки лежали на столе. Взяв их, Кручек углубился в чтение. Так, тридцать два человека зачислено. Двадцать контрактников – эти оплачивают обучение сами или из родительских кошельков. Семеро королевских стипендиатов – великолепная семерка, невесть чем заслужившая высочайшую милость. Пять студентов идут по квоте Коллегиума Волхвования – здесь все ясно, птенцы кого-то из великих, опытные, натасканные, готовые чародеи, чья нужда лишь в дипломе.
Ничего особенного, обычный состав.
После трех лет обучения, получив степень бакалавра, все они могли выбирать: учиться дальше на магистра, определившись со специализацией – или вернуться домой и заняться колдовским промыслом, подкрепив репутацию дипломом. Случалось, диплом, заключен в резную рамку, вешался на стенку, а вчерашний бакалавр Высокой Науки продолжал семейное дело – содержал красильню, адвокатствовал либо разводил скаковых лошадей – изредка, навеселе, бахвалясь «золотыми студенческими годками».
– Еще раз посмотри, – дал совет ректор. Он видел недоумение Кручека. Что вызвало неудовольствие Горгульи, да еще такое, чтобы она пригрозила отказом от кураторства, оставалось для доцента загадкой. – Среди королевичей.
Королевичами в университете звались стипендиаты короны. Кручек, не возражая, перечитал заново: Иштван Пулярец, Гастон д'Аренвиль, Келена Строфада, Дердь Габо… стоп!.. Келена Строфада…
Его обширная память хранила самые разнообразные сведения. В пыльном углу валялся и мелкий, обгрызенный по краю фактик: обитатели Строфадской резервации, выбираясь во внешний мир, часто берут название родных островов в качестве фамилии. Еще доцент помнил кое-что из мертвых языков, вызубренных в начале карьеры. Достаточно для элементарного перевода:
Старею, подумал Кручек. Делаюсь мнительным. Так и не привык к одиночеству, особенно вечерами. Собаку завести, что ли?
* * *
В центральной части столицы имелась масса достопримечательностей самого разного свойства. Первой из них по праву считался Гранд-Люпен, королевский дворец. Начало ему положил Август VI, построив на берегу реки Волчанки охотничий замок, а позже превратив его в цитадель для защиты подступов к острову Сюр-де-Сюр. При Эдварде I замок радикально перестроили, снеся могучие башни, устаревшие и давно бесполезные в смысле обороны. Архитекторы изощрялись в выдумках, превращая крепость в роскошный дворец – возводились колоннады, создавались галереи, разбивались парки. Число фонтанов превысило все пределы разумного. Двор жаловался на вечный насморк – от водяной пыли дамы и кавалеры чихали круглый год. Десятки залов отводились для хранения коллекций – король обожал собирать медали, расписные плафоны, пюпитры для чтения, с легкостью бросая прежнее увлечение ради нового.Архитекторов Эдвард тоже менял, как перчатки, частенько забывая выплатить гонорар. Но прозвище Щедрый он получил не за это, а за амурные похождения, где отличился на поприще увеличения числа верноподданных.
Любоваться Гранд-Люпеном вы могли сколь угодно долго и совершенно бесплатно – но снаружи, сквозь чугунную ограду. На территорию дворца зевак, понятное дело, не пускали. Да зеваки не очень-то и рвались, завидев у ворот стражу – детин с саженными плечищами, чрезвычайно неприветливых и вооруженных до зубов. Цокая языками, охая и ахая, восторгаясь шпилями и стрельчатыми арками, ротозеи – большей частью, приезжие – отправлялись дальше. Миновав сквер Пылких Любовников и тюрьму, где кое-кто задерживался, желая обозреть камеры пыток и поучаствовать в дегустации вин (идея казначея Пумперникеля, изыскавшего таким образом дополнительные средства для содержания преступников), гость столицы с неизбежностью выбирался на проспект Вышних Эмпиреев, и по нему – на площадь перед Университетом Магии.
Здесь проголодавшихся манила ресторация «Гранит наук», где преподаватели коротали время между лекциями. Зато молодежь, выйдя из стен alma mater, волнами растекалась по окрестным улочкам. Булыжник мостовых студенты успевали изучить куда быстрее, нежели азы избранных дисциплин. И то сказать: азы азами, а улочки были примечательны обилием питейно-закусочных заведений. В аустерии «Шустрый василиск» жарили дивные шпикачки, вымоченные в слюне единорога. Траттория «У папы Карло» славилась кручениками из рыбы-плаксы. «Медальон кокотки» баловал клиентов груздями-прыгунцами, возбуждающими аппетит. Кабачок «Разгуляй» поил в долг: «Слеза лешего» – душистая, крепкая, в стопках-наперстках; сладкое «Гулякандоз», если верить зазывале, доставляли контрабандой из Турристана…
Но более всего студенческой братии полюбилась таверна «Шляпа волхва», что в Грифоньем переулке. Два квартала по улице Соизволения, направо за лавкой ритуальных услуг – и вот она, «Шляпа». Захочешь – не промахнешься. Не случалось такого, чтобы без пяти минут маг с дипломом – во тьме, спьяну, заклятьем по темечку шарахнутый – мимо прошел. Профессура «Шляпой…» брезговала; прогуливая лекцию, ты не боялся нарваться здесь на куратора.
Тут подавали отличное пиво: светлую «Благодать» и темную «Демонессу». Сплетничали, будто рецепт «Демонессы» основатель «Шляпы…» получил непосредственно от Нижней Мамы, как залог страстной любви. Сказка или быль, но заказав три пинты «Демонессы», ты бесплатно обретал деликатес: плошку гороха со смальцем. А поскольку редко какой студент разменивался на меньшее, нежели галлон, то чавкали вечно голодные чародейчики от души.
И наконец, «Шляпа волхва» имела снисхождение к проказам. Буяньте на здоровье – только, чур, мебель не ломать. Ну да, здешние столы поди сломай: столешницу не всякий тролль лбом перешибет! А за битую посуду студиозусы честно расплачивались в складчину, боясь ссоры с Франтишеком Подшкварком – ибо добродушие хозяина имело пределы.
«Узреть Подшкварка в гневе, – наставляли старшекурсники зеленых первогодков, – страшнее, чем Горгулье сопромаг сдавать! Пикнуть не успеете, как он вас нашинкует, протушит и чесноком заправит…»
Сейчас в «Шляпе…» царила тишь да гладь. Лекции начинались на следующей неделе, большинство учащихся еще не съехалось в столицу, догуливая последние деньки перед семестром. Солнце перевалило за полдень, яичным желтком стекая к закату по дочиста выскобленной сковороде неба. Время стояло ленивое: для обеда – поздно, для ужина – рано.
Тем не менее, таверна не пустовала. Общими усилиями сдвинув два неподъемных стола, полторы дюжины вчерашних абитуриентов праздновали поступление в Универмаг. Света из оконца, которое умостилось под самым потолком, выходя на улицу вровень с мостовой, им не хватало. На столе горели масляные плошки, бросая охристые блики на батарею пузатых кружек – гуляки окопались надолго.
– Тебе хорошо, ты по коллежской квоте шел, – кипятился востроносый парень, обладатель щегольской клетчатой жилетки в багрово-аспидных тонах. – А меня всей комиссией валили! Тетка еще ничего… Космогонией пытала: Квадрат Опоры, Овал Небес, ярусы геенны, то-сё. Нормально. А толстяк как взял за душу…
– Тетка, между прочим, Горгулья. На зачетах хуже василиска.
Знаток выглядел старше остальных: лет тридцать, не меньше. Он отер пивную пену с усов, придвинул к себе миску с овощным рагу и начал есть с обстоятельностью крестьянина. Кажется, он один позаботился взять закуску.
– Да чего там, душевная тетка! Подход надо к женщинам иметь, и хоть сдавай, хоть сдавайся! – востроносик лихо взлохматил смоляной чуб. Пламя свечей на миг сверкнуло в его лукавых глазах. – Верно, Хельга?
Девушка, тихо сидевшая напротив юного бабника, была погружена в собственные мысли. Когда ее окликнули, она вскинула голову, машинально отпила из малой кружечки и закашлялась.
– Вот это подходец, Клод! Это я понимаю! – заржал патлатый нахал во главе стола. На месте верхних резцов у него блестели золотые «упырьки». – Как бабы на тебя глянут, так у них в зобу дыхание спирает! Небось, и Горгулью приворожить успел? Зачем тебе диплом? Иди диссертат защищать!
– Диссертат для Клода – мелковато!
– Его в Коллегиум Волхвования умоляют – главой Капитула!
– Ага! Он ведь подход имеет!..
Клод миролюбиво выслушивал подначки, улыбался с отменным добродушием – и под шумок успел пару раз перемигнуться с румяной Марысей Альварес из Нижней Тартинки. Они познакомились месяц назад, на абитуре: оба поступали без льгот и квот, сдавая собеседование по полной программе. Он – из семьи зажиточного владельца портняжной мастерской, она – дочь капитана торговой шхуны.
Согласно семейной легенде, в предках Альваресов числились дипломированные чародеи. Возможно, легенда и не врала: дар к колдовству у Марыси обнаружился с детства. Девчонкой она стала брать уроки у приятеля отца – заклинателя ветров по прозвищу Суховей. Как его звали на самом деле, никто в порту не знал: Суховей, и ладно. Нехитрому арсеналу «дуновений», а также умению мастерить простейшие амулеты, вроде «фарватера» или «ветрянки», заклинатель обучил Марысю за три года. Далее взялся натаскивать девчонку в азах теории – где, по правде, и сам был не силен. И вдруг замшелая истина: «Учитель плавания может стоять на берегу!» – проявилась во всей красе. Семь месяцев зубрежки ненавистных «Принципов чаровой комбинаторики» – и в кудрявой головушке Марыськи забрезжил свет.
Это оказалось проще пареной репы: соединить одно с другим, усиливая эффект. Главное – найти верную «склейку», или «юнктуру», как писали в книжке. Таблица типовых примеров «юнктур» приводилась в конце, чем девочка и воспользовалась. В итоге над Нижней Тартинкой объявилась невинная, похожая на медведя тучка, пролившись дождем из обожаемого Марысей клюквенного киселя. Нижнетартинцы долго ругались, отстирывая одежду, а испуганная колдунья отсиживалась дома, боясь высунуть нос на улицу.
К чести Суховея следует сказать, что ученицу он не выдал, и даже бранить не стал. Видел: капитанская дочка и так дрожит от страха. Проявив талант педагога, он угодил «в яблочко»: с этого дня учеба двинулась вперед семимильными шагами. Эксперименты Марыся продолжила, но теперь, прежде чем испытать новенькую «дрючку», всякий раз бежала к учителю: советоваться.
Через год она уже выходила в море на пару с Суховеем. Усмиряла малые ветра, пасла волны, предсказывала погоду; определяла курс в тумане или беззвездной ночью, когда небо затянуто стеганым одеялом туч; приманивала косяки сельдей, а кракенов и вредных ихтиандров, наоборот, отваживала…
Все книги по магии, какие нашлись в скудной библиотеке Суховея, а также три фолианта, привезенных отцом под заказ, Марыся прочла от корки до корки. Ночью разбуди, отбарабанит без запинки! Однако превращения в мымру-зубрилку, чей мир – пыль свитков и флаконы с зельями, она избежала. У веселой, полной озорства Марыськи (для кое-кого – Марысечки и Марысеньки!) всегда находилось время и с подругами язычок почесать, и на танцульки сбегать.
Когда только успевала?!
Ей исполнилось шестнадцать, и у Суховея состоялся серьезный разговор с капитаном Зигмундом Альваресом. Заклинатель намаялся за последние годы: девочка стала девицей, а Суховей понятия не имел, как рассчитывать влияние женских циклов на динамику чар, и очень стеснялся.
– Твоей дочери нужно систематическое образование. И диплом, – взял он быка за рога. – Нас, темпесторов, мало. С дипломом малышку возьмут даже на военный фрегат. Дальние страны, хорошее жалованье… А захочет сидеть дома – станет главной заклинательницей порта. В любом случае, без диплома тут никак.
– Понимаю, – Альварес надолго задумался, дымя трубкой из вереска. В силу профессии он редко бывал дома и для дочери рад был расшибиться в лепешку. – Значит, Реттия? Универмаг?
– Ты хороший отец, Зигги.
– Деньги на обучение я найду. Но…
– Не волнуйся. Она справится.
Суховей не был ясновидцем, но оказался прав: капитанская дочка справилась.
– …а я тебе говорю: он меня нарочно валил!
– Ха! Если б он тебя валил, ты б уже вещички паковал – домой ехать!
Спорщики никак не могли успокоиться. «Демонесса», оправдывая название, бурлила в крови, вызывая в памяти драматические картины собеседования. Зачислили далеко не всех: конкурс в Универмаг был изрядный. И теперь возбужденные победители заново переживали коллизии испытания, делясь подробностями.
– …А он мне: приведите практический пример! Ну я и привел. Саламандру вызвал!
– Саламандру?! Ты б еще бабаэля вызвал!
– Демоны – это третий курс. Демона я не умею. А саламандру – запросто! У меня ж вопрос по стихии огня был…
– А он?
– А он бровью двинул – и нет саламандры! Вы мне, тут, говорит, еще пожар устройте! У меня тут, говорит, казенное имущество. И этим… вульгарным эмпириком обозвал.
– А меня только по теории спрашивали, – робко подал голос мальчик в аккуратном, кое-где заштопанном камзольчике. – И то чуточку.
Его кружка с пивом стояла нетронутой. Похоже, будущий маг хмельным раньше не баловался и опасался последствий. Впрочем, причина могла быть и иной: мало кому пиво нравится с первого раза.
– Ты ж, небось, по квоте шел. По квоте не собеседка, а лафа!
– Ага, лафа, – проворчал бывалый усач. Он выскреб коркой хлеба подливу, дождался тишины и продолжил: – Чтоб лафу заработать, до седьмого пота пахать надо…
– Верно, – поддержал его востроносый Клод, забыв, как вначале хвалился перед квотниками. – Ее, матушку, задарма не получишь. Ни от Коллегиума, ни, тем паче, королевскую стипендию. Я знаю…
– Что, не дали? А как же твой подход? – патлатый нахал чуть не лопнул от хохота. – Или бабы нужной не подвернулось?
Марыся сердито зыркнула на хама. Вот же балбес! «Вякни еще разок – я тебе отсыплю фунт лиха с закруткой!» – решила капитанская дочка, готовясь к вызову миниатюрного торнадика. Но щелкнуть пальцами она не успела. Девушка и не предполагала, что в этот миг она входит в историю. В самовластную, незваную историю, которая без спросу вторглась в «Шляпу волхва». Слышите? Стук входной двери. Глухое звяканье колокольчика. Торопливые шаги – жеребячий суматошный галоп по ступенькам.
Конечно, слышите.
Из песни слова не выкинешь. Точно так же не выкинуть человека из истории, пускай он – чужой человек в чуждой ему истории. Зацепило краешком – все, увяз мухой в варенье. И не выберешься, пока история сама не сочтет нужным отпустить тебя и прошествовать дальше, мимоходом вовлекая в танец других бедолаг. Это люди то и дело что-нибудь не успевают. А серьезные дамы – История, Судьба и их сестры (не к ночи будь помянуты!) – никуда не спешат и никогда не опаздывают.
– Вы не поверите!
Молодой человек в куртке нараспашку, разгоряченный от быстрого бега, влетел в зал с такой скоростью, что сумел остановиться, лишь с разгону упершись руками в стол.
– Я из деканата! – торжествующе выпалил он, задыхаясь, и умолк, глотая пиво. Кружка принадлежала усачу, но тот даже не возмутился, настолько был заинтригован. – Из деканата… я… списки смотрел!..
Вестник отер губы тыльной стороной ладони.
– Знаете, кто будет учиться с нами на одном потоке?!
Caput III
Лихой подарок – бег времен,
Старт – жизнь, и финиш – труп,
Вот за спиною – век знамен,
Вот за спиною – век имен,
Вот прожит век, где я умен,
И начат век, где глуп.
Томас Биннори
Ночью громада Универмага производила страшноватое впечатление. Вознеслась к звездам башня астрологического отделения, выпятив площадку обзора; сегменты корпусов, разбросанные на первый взгляд хаотично, с флангов загнулись клешнями лабораторий, напоминая гиганта-скорпиона, ждущего в засаде. Днем впечатление пропадало, сглаженное касаниями солнца или струями дождя, а главное – толпой народа, желающего приобщиться к Высокой Науке. Но вечер сгущался, набирая бархатистой темноты, как выдержанное вино – крепости и аромата, звезды усеивали небосклон, и месяц секирой палача нависал над Реттией…
– Ух ты! – восхитился некий парнишка, бойкий не по возрасту, задержавшись перед университетом. – Аж жуть… Ты гляди, вон и глаз!
Глазом он назвал окно кафедры теормага – там горел свет.
– Выкуси, зараза!
Без злобы, исключительно по широте натуры, парнишка сунул в адрес окна кукиш, такой замечательный, что ему следовало бы находиться в музее, и припустил со всех ног. Мало ли, шарахнут в ответ молнией, либо из самого фигу скрутят – голову промеж ног, и пиши пропало… Крис-Непоседа, приемный внук бабушки Марго, сейчас впервые затесался в историю лично – и спешил удрать, пока его не приставили к делу.
При талантах Кристиана истории – не лучшее место для обитания. Оглянуться не успел, а тебя за ушко да на солнышко, и казенный бичеватель с кнутом похаживает…
Страхи парня были необоснованны. Во-первых, история строга, но справедлива. Без нужды она никого за ушко не хватает. Во-вторых, доцент Матиас Кручек, а это он жег свечи в пустом кабинете, меньше всего собирался швыряться молниями. Задержавшись в Универмаге, Кручек предавался занятию, которого избегал всю жизнь – читал стихи.
Днем он приобрел в лавке букиниста томик поэзии за авторством Томаса Биннори. Глух к изящной словесности, приват-демонолог знал за собой такой грех. Все поэты для него были в определенной мере душевнобольными, и Биннори – не исключение. Но хворь барда-изгнанника являлась вызовом научному естеству доцента, а в стихах он надеялся найти зацепки для гипотез. Так сыщик кружит по месту преступления, присматриваясь к пустяковинам:
«А вдруг?.. а если?!»
К сожалению, засидевшись над балладами и миниатюрами, Кручек не вынес особой пользы. Кроме окончательного уверения: да, Биннори скорбен разумом, и странно, что он не рехнулся давным-давно. Вот, например:
Скажите на милость, может ли здравомыслящий сударь заявить такое? Голы, как глаголы? А местоимения, значит, носят штаны? Наречия – платья с оборками? Существительные щеголяют в приталенных камзолах? «Чародеи золы, как камзолы, – съязвил доцент, и сразу поправился: – Нет, иначе. Чародеи злы, как… как…»
– Мы, поэты,
Голы
Как глаголы.
Напрашивающаяся рифма ему не понравилась, и он вернулся к Биннори. Типичная мания преследования. Обремененная тягой к самоубийству. Плюс искажения в картине мира. Факт налицо:
Матиас Кручек представил себя, идущего по тротуару, скользкому от икры великанов-лещей, в сопровождении черного человека, который делает смешные и грубые движения под аккомпанемент органа водостоков – и еле слышно хихикнул. Впрочем, он тут же укорил себя за нечуткость. Поэт, не поэт, а Томас Биннори тяжко болен, огорчая его величество.
– Шагай за мной, человек мой черный,
Криви в усмешке сухие губы,
Твои движенья смешны и грубы,
Тебе поют водостока трубы,
Тебе метали лещи икру бы,
Когда б икринки – размером с четки,
А так, по малой – сдувайте щеки…
Надо искать причину. Врач очищает нарыв от гноя, отставив прочь брезгливость и укоры больному, запустившему ерундовый порез. Отложив стихи, он взялся за «Историю Западного Эйлдона».
«Томас Биннори (ап-Биннори, Том Рифмач), бард. По слухам, в юности был похищен королевой фей, с коей и провел долгое время (по разным версиям, от трех до семи лет). Опрос эйлдонских фей факта похищения не подтвердил, но и не опроверг. Позднее на почве ревности Биннори убил в поединке Давида ап-Мэшима, оруженосца сэра Ричарда Виолле, и, заплатив виру, отделался изгнанием из страны…»
Тоскует по королеве? Чахнет от любви? Ну, допустим. Запросить Эйлдон? – пусть свяжутся с владычицей тамошних феечек, от лица Эдварда II попросят уделить влюбленному поэту минуту внимания, получат согласие, договорятся с властями об отмене изгнания, привезут Биннори на берег реки или на опушку леса, куда там велит королева…
Кручек почувствовал себя идиотом.
– Доцент Кручек? – ожило на стене связное блюдце, спасая приват-демонолога от неприятных чувств. По фаянсу с цветным изображением «Очарования», тюрьмы для магов, шустро катился нитяный клубочек. Там, где он прошел, тюрьма сменялась интерьером ректорского кабинета. – Это секретарь Триблец. Извините за поздний вызов. Я знаю, что вы еще на кафедре…
– Пустяки! – успокоил секретаря доцент, обрадован возможностью отвлечься. – Вы меня совершенно не побеспокоили!
– Нет-нет! – упрямился Триблец, возвышая голос. – Я знаю, что мне нет прощения. Вы искали решение теоремы Ярвета-Шпеерца, или сражались с неприводимыми представлениями Лоренца, а тут я…
– Ничего подобного! Я… ну, это… стихи читаю…
– Напрасно вы меня успокаиваете, доцент Кручек. Вина моя очевидна. И тем не менее…
– Сударь Триблец, я рад вам в любое время суток!
– Ну хорошо, – сдался упрямый секретарь. Он, словно вампир – приглашения в дом, всегда ждал, пока его трижды убедят в приятности визита. Ректор, как ни странно, поощрял такую особенность характера Триблеца, пряча жалобы под сукно. – Пожалуйста, спуститесь в ректорат. Вас ждут.
Заперев кафедру, Кручек отправился на поиски ректорского кабинета. Это было не так просто, как могло показаться. Кое-кто из студентов (и даже из молодых преподавателей) всерьез полагал, что ректорат самозарождается в недрах Универмага, как мышь – в корзине с грязным бельем, чтобы созреть, пережить период распада и вновь объявиться в совершенно другом месте. Фантазеров не разубеждали. А главное, не спешили объяснить, что если снять клубочек со связного блюдца и покатить перед собой, держась за кончик нити…
Если каждый начнет ходить к ректору, когда вздумается – далеко ли до идеи всеобщего равенства?
Сегодняшняя ночь выдалась удачной – всего лишь после двадцати минут скитаний Матиас Кручек остановился у двери с табличкой: «Хайме Бригант, ректор». В приемной доцента ждал секретарь Триблец – взъерошенный и несчастный.
– Будьте осторожны, – шепнул он. – Они не в духе.
Кручек не придал сказанному значения. Если верить Триблецу, ректор родился не в духе, и таким собирался умереть. Постучавшись, он дождался басовитого: «Да-да, прошу!» – и вошел в кабинет. Со стенных полок на гостя уставились пуговицы глаз – чучела василисков, химер и фениксов изучали вошедшего. Таксидермия бестий числилась первой среди многочисленных увлечений ректора. Ходили слухи, что Хайме Бригант, оставшись в одиночестве, спрашивает у чучел совета и руководствуется их мнением при управлении Универмагом.
– Я рад видеть тебя, Матти…
Судя по унылому виду ректора, он лгал. Но уже следующая фраза развеяла подозрения, объяснив все: уныние, поздний вызов, предупреждение секретаря.
– Час назад от меня ушла профессор Горгауз. Мы обсуждали проблемы, возникшие при наборе первого курса бакалавратуры. Матти, она хочет отказаться от кураторства!
Без посторонних они обращались друг к другу на «ты» – приват-демонолог Матиас Кручек и толкователь снов Хайме Бригант. Есть такая дружба, которая на шаг отстает от «закадычной», но давным-давно опередила и «близкое знакомство», и «взаимную симпатию». Это к Хайме обратился Матиас с просьбой растолковать сны с частым явлением Агнессы-покойницы, жены Кручека, умершей после родов от грудной горячки – к кому другому он бы постеснялся явиться с интимной просьбой. Это Хайме шесть раз подряд, едва не надорвавшись, посещал заказанные сновидения – тихо сидел в уголочке, шмыгал знаменитым носом, похожим на баклажан, а после вернулся в реальность, отдышался, взял в винной лавке бутыль мускателя, явился на ночь глядя в дом Кручека, обождал, пока приват-демонолог достанет кубки, и сказал:
«Нечего тут толковать, Матти. Однолюб ты, вот и все толки. Давай выпьем, что ли?»
На следующий день Хайме пригласил доцента к себе в мастерскую, где делал чучела. Там он битый час кряду рассказывал о каркасах, сетовал, что макет камелопарда в натуральную величину, выполненный из сырой глины, весит полторы тысячи фунтов, а плотный торф для формовки черепов не найти днем с огнем… Кручек слушал, поддакивал, восхищался или сочувствовал – и главное, старался не показать, как растроган доверием ректора.
Людей, допущенных в святая святых, можно было сосчитать по пальцам. А тех, с кем Хайме обсуждал проблемы таксидермии – по пальцам одной руки. Но дело не в том, что ты попал в число избранных, а в том, что Хайме утешал, как умел.
– Что с Исидорой?
Исидора Горгауз, для студентов – Горгулья, была в Универмаге притчей во языцех. Во-первых, ослепительно красивая старая дева – редкость из редкостей. Во-вторых, мелкая дворянка из провинции, которая, сбежав от бедных, но гордых предков, выучилась на бранного мага, воевала, сменила квалификацию на укротительницу джиннов, опечатала сотню-другую кувшинов, заслужила личную благодарность тирана Салима, рьяного женоненавистника, внезапно оставила практику, защитила диссертат, сделалась преподавателем, втолковывая лоботрясам основы теормага, и далее, как по писаному: автор трех учебников, доцент, профессор – короче, такая биография дорогого стоит. Сочинители авантюрьетт за такую биографию удавятся. А Горгулья сразу предупредила одного бойкого щелкопера: хоть главку, хоть страничку, хоть я под другим именем, хоть ты под псевдонимом – удавлю.
И, говорят, удавила.
– Ты списки видел? – вместо ответа спросил Хайме.
Списки лежали на столе. Взяв их, Кручек углубился в чтение. Так, тридцать два человека зачислено. Двадцать контрактников – эти оплачивают обучение сами или из родительских кошельков. Семеро королевских стипендиатов – великолепная семерка, невесть чем заслужившая высочайшую милость. Пять студентов идут по квоте Коллегиума Волхвования – здесь все ясно, птенцы кого-то из великих, опытные, натасканные, готовые чародеи, чья нужда лишь в дипломе.
Ничего особенного, обычный состав.
После трех лет обучения, получив степень бакалавра, все они могли выбирать: учиться дальше на магистра, определившись со специализацией – или вернуться домой и заняться колдовским промыслом, подкрепив репутацию дипломом. Случалось, диплом, заключен в резную рамку, вешался на стенку, а вчерашний бакалавр Высокой Науки продолжал семейное дело – содержал красильню, адвокатствовал либо разводил скаковых лошадей – изредка, навеселе, бахвалясь «золотыми студенческими годками».
– Еще раз посмотри, – дал совет ректор. Он видел недоумение Кручека. Что вызвало неудовольствие Горгульи, да еще такое, чтобы она пригрозила отказом от кураторства, оставалось для доцента загадкой. – Среди королевичей.
Королевичами в университете звались стипендиаты короны. Кручек, не возражая, перечитал заново: Иштван Пулярец, Гастон д'Аренвиль, Келена Строфада, Дердь Габо… стоп!.. Келена Строфада…
Его обширная память хранила самые разнообразные сведения. В пыльном углу валялся и мелкий, обгрызенный по краю фактик: обитатели Строфадской резервации, выбираясь во внешний мир, часто берут название родных островов в качестве фамилии. Еще доцент помнил кое-что из мертвых языков, вызубренных в начале карьеры. Достаточно для элементарного перевода: