Отец Сквожины отдал Богу душу, едва дочери сровнялось шестнадцать. Как сейчас Люкерде. Родной братец, жмот и прощелыга Станек, быстро выжил туповатую и некрасивую девку из дому, не дав ничего из отцового наследства. "Замуж все одно не возьмут – на кой тебе приданое?!" На прощанье Сквожина крепко, от души, приложила братца подвернувшимся под руку поленом, да и тот в долгу не остался: кулак у Станека был правильный, мужицкий. Помыкавшись, сирота вскоре прибилась к Ясевой корчме: полы мыть, воду таскать. Подай-прими, дура! Норов ее, склочный и неуживчивый с детства, с годами стал вдесятеро хуже. Всем девка хороша: на лице черти горох молотили, стать лошадиная, гонор сучий. Только здоровьем и наградил Господь: в лютые морозы в одной драной кацавейке к колодцу бегала, мешки трехпудовые таскала, дрова колола – дай Бог всякому. Помнится, по пьяни бондарь Зых ущипнул за ляжку, так потом до зимы за поясницу хватался, кособочился.
Вся корчма потешалась.
Однако же нашелся храбрец, кто не побоялся судьбу бондаря разделить. Вон, Каролинка цацками забавляется, мамкино счастье. Люди разное болтали, про безотцовщину, а до правды не дознались. Сквожина, едва о дочке спросят, воды в рот набирает. Обычно-то у нее язык – помело, сказанет – беги, отмахивайся. А тут – молчок. Могила. Точно так же Сквожина молчала, когда пороли ее рубежные охранцы, допытываясь: где Ендрих Сухая Гроза прячется? Ты, мол, при корчме, всех знаешь, все видишь – говори! У корчмаря свой интерес иметься может, а тебе что?
Пороли-пороли, да и отступились. Решили, что вообще немая.
– Господин Ендрих, позвольте мне осмотреть вашу ногу. По-моему, у вас вывих.
– Лекарь? – без приязни покосился на юношу Сухая Гроза.
– Ну… в некотором роде.
– Валяй.
Люкерда стыдливо отвернулась, когда Ендрих при помощи юноши начал стаскивать подшитые кожей штаны. Сквожина же, нимало не смутясь, нахально глазела на волосатые, слегка кривые ноги атамана.
– Так и есть, вывих! – радуясь своей правоте, звонко сообщил юноша. – А кости целы. Вам повезло…
– Не мели языком. Можешь вправить – вправляй. Скоро майнцы в корчму пожалуют.
– Я бы попросил вас, господин…
– Джакомо Сегалт к вашим услугам, молодой человек.
– Не могли бы вы его подержать? Да, спасибо. А я займусь ногой. Сейчас будет больно…
– Потерплю. Вправишь, малыш, – озолочу.
Узкие пальцы юноши, проявив внезапную цепкость, обхватили вывернутую ногу Ендриха.
– Ну, с Богом!
Далее юноша действовал на удивление быстро и уверенно. Последовал короткий сильный рывок. Ендрих выругался сквозь зубы, и старый Джакомо на этот раз не стал его попрекать.
– Ну, вот и все. Теперь надо забинтовать.
Атаман шевельнул вправленной ногой, поморщился.
– Ты гляди! Видать, и вправду у лекаря в подмастерьях ходил. Поройся в дальних тюках: там ткани. Бери любую, режь на перевязку. Вот нож, держи.
Из первого вспоротого тюка на свет явилась дорогая парча. Юноше и присоединившемуся к нему Джакомо (последний отчаянно чихал от поднятой пыли) пришлось вскрыть еще три тюка, прежде чем они добрались до запасов крепкого льняного полотна.
– Сколько здесь у папы всего! А я и не знала… – Люкерда растерянно глядела на атамана. Тот не ответил, кряхтя от болезненной перевязки. И вдруг осекся, резко приложил палец к губам. Все в подвале затаили дыхание. Джакомо, вознамерившийся чихнуть в очередной раз, спешно зажал рот и нос ладонью; задушенно крякнул, содрогнувшись.
Приглушенные шаги наверху, над головами. Смутно бубнят голоса. Скрипят, прогибаясь, доски.
Прямо на запрокинутые лица сыплется мелкая труха.
– Там, под потолком, – свистящий шепот Ендриха. – Видишь затычку? Вытащи. Только тихо!
Джакомо с заметным усилием выдернул комок ветоши, затыкавшей крысиную нору или отдушину.
– …поскакали?
– Да к лесу, к лесу, куда ж еще?
– Не врешь?!
– Зачем мне врать, господин рыцарь! Разбойники – они разбойники и есть. Чистое разорение. К лесу, чет-нечет, погнали, логово там у них, проклятых…
– А народ где? Почему корчма пустует?!
– Так боятся людишки! Вы, мол, осерчаете, пороть велите. Попрятались…
– Ох, хитрая ты бестия, корчмарь! Ладно, тащи вино, мясо, да смотри, шельма, самое лучшее подавай! Поднесешь тухлятину – велю корчму спалить, а тебя на воротах…
– Самое лучшее, господин рыцарь! Сей момент!.. Беги, Мисюриха: винца, винца добрым господам, а я, чет-нечет, колбаски на сковородочку…
Ендрих жестом показал, чтоб Джакомо сунул затычку на место.
– Явились… Ничего, Ясь им глаза вином зальет, они и размякнут. Отсидимся. Ну что, малыш, самое время тебе шум поднимать, чтоб майнцы нас тепленькими взяли. А?
Юноша снова дернулся, как от пощечины. Даже в зыбком свете свечи было видно, что на щеках его выступил румянец. Гнев? Стыд?!
– Зря вы так, господин Ендрих…
– Ах, извините-подвиньтесь! А кто нас продать грозился, когда его в схрон брать не хотели?
– Это я с перепугу…
– С перепугу он! У нас с доносчиками разговор короткий. Нож в брюхо и кишки на ветку. Рассказывай, чего ты с маркграфом Зигфридом не поделил?!
– Я… – юноша смешался под устремленными на него пристальными взглядами. – Мне… мне в плен никак нельзя! Я к вашему князю шел, к Рацимиру Опольскому. Послушайте, отвезите меня во Вроцлав! Вы же можете! Вы наверняка все тропы знаете!..
– У тебя что, золотых амулетов целый мешок? То-то князь обрадуется! Нам золото, ему – тебя. Последняя, значит, надежа!
– Нет у меня амулетов. Один был – тот, что корчмарю отдал. А насчет надежды… Может, и ваша правда. Только на меня надежда и осталась. Не выстоять ополянам против майнцев…
– Вы, молодой человек, сведущи в военном искусстве? – саркастически изломал бровь Джакомо Сегалт. – Стратег?! Полагаете, князь Рацимир назначит вас воеводой?
– Вы смеетесь надо мной. Но я должен!.. я хочу передать князю вот это…
Юноша раскрыл котомку, зашуршал тряпьем. На свет божий явилась шкатулка – потертая, о трех углах, расчерченная, наподобие трико фигляра, черно-красно-желтыми полями. Краска кое-где успела облупиться, края изрядно побиты. Кроме шкатулки, в котомке обнаружились большие песочные часы.
– Игра, что ли? – с презрением скривился атаман.
Джакомо уверенно кивнул:
– "Тройной Норнсколль". Иначе "Обман Судьбы". Игрывали в свое время… Можно и сейчас развлечься, все равно скучать долго. Вы играете, Ендрих? А вы, юноша? Кстати, не хотите ли представиться собратьям по несчастью?
– Простите… Меня зовут Марцин, Марцин Облаз из вольного города Хольне. Из бывшего вольного города. Но это не простая игра. Она принадлежала Бьярну Задумчивому.
– Магу из Хольне?
– Да.
– Ну ты пройдоха, парень! У самого Бьярна игру украсть?! Сперва амулет спер, потом игру?! Или сразу?! Отчаянный, да еще и лекарь… Пойдешь ко мне в ватагу?!
Трудно было понять, шутит атаман, издевается или говорит всерьез.
– Лучше бы я ее действительно украл… – еле слышно прошептал Марцин, потупясь.
– Не украл? А где ж взял тогда?
– Это наследство. Мой учитель Бьярн Задумчивый умер на прошлой неделе.
– Умер? Ври больше! Маги – они по тыще лет живут!..
– К сожалению, вы заблуждаетесь. У мейстера Бьярна было слабое сердце… Я это знаю лучше многих.
– Сердце? Ну, наколдовал бы себе здоровья – и всех дел!
– Эх, господин Ендрих, – Марцин тяжело вздохнул. Пламя свечи заколебалось, по стенам колыхнулись причудливые тени, и схрон с людьми на миг показался нереальным: вот-вот потечет туманом и растает. – Не путайте мага с Богом. Целительская магия использует собственную силу целителя. Это вам не заклятия, не укрощение стихий. Своего сердца не вылечить. А я… я только учусь. Учился.
– Сколько ж ему лет было, Бьярну? Пятьсот? Семьсот?
– Семьдесят два.
– Брехун ты, малыш! У меня батька до девяноста прожил. А тут – маг!..
– Вы можете мне не верить, но я говорю правду.
Юноша обиженно поджал губы.
– Прошу прощения, что прерываю вашу увлекательную беседу, но вы, молодой человек, кажется, хотели изложить нам тайну вашего наследства? Зачем вы хотите доставить игру во Вроцлав? Или надеетесь, что, упражняясь в "Тройном Норнсколле", Рацимир Опольский найдет способ выиграть войну с Майнцской маркой?
– Как ни странно, вы почти угадали, господин Сегалт. Этот "Норнсколль" мейстер Бьярн изготовил в молодости, вскорости после того, как сам закончил обучение у своего учителя. С помощью игры…
Марцин волновался все сильнее, явно колеблясь: рассказывать дальше или замолчать? Голос дрожал, на лбу выступили капельки пота.
– С ее помощью можно переиграть… переиначить что угодно! Любые события, случившиеся в прошлом, можно повернуть вспять! Вообще не допустить войны. Изменить ее ход. Вы понимаете меня?!
– Изменить? А маг твой, значит, взял да и помер? – с недоверием прищурился Ендрих. – Переиграл бы жизнь нашу грешную, отстоял Хольне, себе лет двести выиграл бы! Темнишь, ученичок…
– Вы все упрощаете. "Тройным Норнсколлем" может воспользоваться любой, кроме его создателя. В руках мейстера Бьярна игра потеряла бы силу.
– Ну так дал бы ее вашему бургомистру! Или воеводе.
– Я предлагал учителю. Но он отказался. Уже когда Хольне пал, учитель думал послать меня к князю Рацимиру. Но медлил, колебался… Я не знаю, почему. Потом я нашел его мертвым. Сердце… И тогда я решил сам.
– Да, маги эти, конечно… Короче, темный лес. Сами не знают, чего хотят. Но ты-то – наш человек! Усыпи майнцев наверху! А мы вылезем, их перережем, лошадей заберем – и в лес. Прямиком к князю Рацимиру, игру твою ему передавать. Давай, Марцин! Колдуй!
– Не могу я, – виновато развел руками юноша. – Я всего три года в учениках. Только дождь вызывать научился, и тот с градом. Град ничего, крупный, а дождь… Учитель смеялся: тебе, Марцин, на ливень злости не хватает! Рохля ты…
– Град – и все?!
– Ну, еще по мелочам… А усыплять не умею.
Атаман сплюнул на пол.
– Так и знал. Языком трепать все горазды, а как до дела – я не я, и кобыла не моя!
– Подождите, подождите! Что, если…
Все взгляды разом устремились на Люкерду, и девушка смутилась, вспыхнула застенчивым румянцем. А потом зачастила, сбиваясь и запинаясь от волнения. Словно боялась, что ее перебьют, не дав договорить до конца.
– Давайте сами попробуем! Сами! Чтоб войны не было! Скажите, Марцин, в вашу игру… В нее любой сыграть может?
– Вообще-то да… – юноша с удивлением взглянул на дочь корчмаря, как если бы увидел ее впервые. Видимо, подобная мысль просто не приходила ему в голову. Идея доставить игру князю Рацимиру полностью овладела душой с момента смерти учителя, и ни о чем другом он не помышлял.
– Тогда зачем везти ее князю? Вдруг у нас получится?! А если не выйдет – игра ведь не потеряет силу? Так, Марцин?
– Так.
– Не выйдет у нас – отвезешь игру во Вроцлав!
– Да брешет он все, этот Марцин, – отмахнулся Ендрих. Однако от собравшихся в схроне не укрылось, что глаза атамана возбужденно сверкнули. – Пусть сперва докажет, что он – мажонок. А так… баловство одно.
Суровый атаман не признался бы даже себе, что ему отчаянно, до слез хочется поверить в чудо. С помощью дрянной шкатулки повернуть ход войны вспять, и маркграф Зигфрид никогда не вторгнется на земли Ополья, и останутся живы его, Ендриха, дружки-ватажники, что полегли на рассвете, и…
– Доказать? Чем?! – смешным воробьем нахохлился Марцин.
– Ну хоть чему-то ты выучился? Свечу без огнива зажжешь?!
– Да.
– Зажигай!
Атаман резко дунул, и в схроне воцарилась полная темнота. В ноздри пополз острый запах копоти. Шорох, смутное движение. Капля пламени возникает беззвучно, рождаясь из пустоты. Странная, янтарная, с вертикальной черточкой посередине – словно кошачий глаз. Лишь через два-три удара сердец до окружающих доходит, что огонек горит в воздухе, между сведенных ладоней Марцина.
Юноша подносит каплю к свече.
Фитиль загорается сразу.
– Дядька колдун, дядька колдун! Дядька, колдуй есе!
– Тихо, Каролинка! Услышат злые дяди, придут и заберут тебя. Тихо, доченька…
Сейчас Сквожина совсем не походила на ту горластую склочницу, которая отпускала сальные шуточки и в грош не ставила всех окружающих. Притянув Каролинку, она ласково гладила девчушку по голове грубой ладонью, пытаясь защитить, закрыть, спрятать на груди от напастей, подстерегавших ребенка в злобном и враждебном мире.
– Вот…
Ендрих Сухая Гроза запустил пятерню в курчавую смоль шевелюры. Почесал макушку – и вдруг весело осклабился.
– Ладно, считай, поверил… Ишь, мажонок! Учи, как судьбу переигрывать!
Фигуры были старые, часть – с отломанной головой или верхушкой. Подстать облупившейся и рассохшейся доске-шкатулке. Марцин расставлял их бережно, закусив губу. Джакомо Сегалт внимательно следил за действиями юноши. Потянулся вперед:
– Три цвета? Надо полагать, черный – Майнцская марка, желтый – Хольне, и красный – наше Ополье. Можно выбирать любую сторону? Любой лагерь?
– Конечно. Только выбирать надо одну-единственную фигуру. Тогда ненадолго вы станете тем человеком, чью фигуру выберете. И переместитесь назад, в прошлое. Там вы сможете попытаться что-либо изменить, пустив события новым руслом. У вас будет форы примерно два месяца. Мой учитель свободно переместил бы вас на два десятка лет, но я…
– Звучит заманчиво. Я бы, пожалуй, взялся сыграть за…
– Два месяца? Хватит! Турнир! Турнир в Майнце! Черт побери, я знаю, что делать! Любина решил не заявляться в поединщики! А надо было… Ох, и приложу я этого сукиного сына!
– Дело в другом. Если бы маркграф Дитрих, отец Зигфрида, протянул еще хотя бы пять-шесть лет…
– Я знаю, у бургомистра Хольне есть дочь. Окажись я на ее месте…
– Боже! Как же мне раньше не пришло в голову?! Будь мой учитель чуть-чуть решительнее…
– Мамка, я хоцу иглать!
– Обожди, доця. Вот закончат взрослые дурью маяться – дадут и тебе в бирюльки потешиться. Тьфу на вас! Прямо как дети малые…
– Тихо! Показывай, парень, как ходить!
– Вы уже выбрали фигуру, господин Ендрих?
– Ну!
Атаман потянулся к доске.
– Стойте! Это делается иначе. Хорошенько представьте себе, что намерены делать на месте избранного человека. Потому что во время игры вы перестанете быть самим собой. Но запомните главное – то, ради чего играете. Итак?
На лице атамана отразилась непривычно тяжелая работа мысли. Помедлив, Ендрих Сухая Гроза с видимым усилием кивнул.
– Тогда хлопните в ладоши над доской. А потом, когда я скажу, коснитесь фигуры.
Узловатые, в буграх мышц, руки Ендриха сошлись в глухом хлопке. Никто так и не понял, куда исчезла с доски большая часть фигур. Горящие глаза атамана были намертво прикованы к фигурке рыцаря в доспехах, со щитом и копьем в руках. Кончик копья давно обломался, со шлема облупилась красная краска, но сейчас это не имело значения. Марцин взял в руки песочные часы на массивной подставке из бронзы, слегка встряхнул и уставился на дутое стекло колбы. Взгляд юноши сделался неживым, тусклым – и люди увидели, как в нижней части колбы взвился меленький вихрь песка. Одна за другой, песчинки все быстрее и быстрее устремились к горловине, в верхнюю часть колбы.
Песок сыпался наоборот!
Люкерда охнула и зажала рот ладошкой.
Вместе с обезумевшим песком поворачивало вспять само Время, возвращаясь на круги своя, щедро разбрасывая собранные камни, давая возможность дважды войти в одну реку – исправить, изменить, переиграть… Последняя песчинка юркнула в узкое отверстие. Время остановилось, зависло топором над шеей жертвы, и Марцин поднял застывшее, бледное, словно восковая маска, лицо.
– Скорее, атаман!
– Атаман?! – оскалился в ответ Ендрих Сухая Гроза. – Ну уж нет! На сей раз – рыцарь! Любина Рава, ясновельможный воевода князя Опольского! Держись, собака Зигфрид, я иду!
Крепкие пальцы, больше привыкшие к рукояти меча, сомкнулись на фигурке. В следующий миг "Тройной Норнсколль" исчез. На его месте разверзлось окно, распахнутое настежь, и было хорошо видно, как…
…Лязг, тупой удар оземь. Восторженные крики зрителей. Копье Зигфрида, наследника Майнцской короны, вышибло из седла очередного соперника. Добрый удар. Кажется, из бойцов, решившихся противостоять зачинщику, остались двое: Генрик Лабендзь и он, Любина Рава. Остальные уже повержены молодым забиякой. Впрочем, поначалу Любина не собирался участвовать в состязаниях. Но ответить отказом на приглашение маркграфа Дитриха было бы оскорблением. Да и любил воевода турниры. Многих крепкая рука его вышибла из седла, однако соперники обид друг на друга не держали. Силен был дух рыцарского братства, не то, что сейчас…
«Старею. Брюзжать начал. В наше-то время и трава была зеленее, и девушки смазливей, и у коров по четыре рога… Неужто к закату твое солнышко клонится, рыцарь? Брось! Какие наши годы? А мальчишка хорош, куда как хорош. Значит, надо с паршивца спесь сбить, пока еще можешь…»
– Рыцарь Генрик Лабендзь из Болеславца!
Ну вот, следующий он. Любина слегка подпрыгнул, проверяя турнирный доспех, сжал и разжал пальцы в латных рукавицах. Нет, все подогнано ладно. Шлем на голову, копье со щитом в руки – и можно выезжать на ристалище. Жаль, радость ушла. Ведь он помнит ощущение праздника, пронизывавшее былые турниры. А здесь, в Майнце, все вроде бы на месте: флаги, плюмажи, доспехи на солнце сверкают, трубы, герольды, дамы платочками машут – а праздник сгинул. Ревность, зависть… Словно туча нависла над ристалищем, гася улыбки, проникая в души струйками черноты.
Воевода знал имя тучи, нависшей над Майнцской маркой и грозящей обрушить ливень на сопредельные земли.
Война – имя ей.
И сердце ее – сердце юного Зигфрида.
Откуда такая уверенность? Воевода удивлялся сам себе. Еще вчера небосклон будущего сиял девственной голубизной, а сегодня Любина проснулся от серного запаха беды. В свое время маркграф Дитрих фон Майнц, отец Зигфрида, был столь же воинственным и неукротимым, как сейчас – его сын. Не раз, не два пытался расширить границы, но в конце концов, битый могущественным герцогом Хенинга, угомонился. Стал миролюбив и гостеприимен. Только Дитрих стар, а наследник жаждет реванша. Достаточно умный, чтобы, наученный горьким опытом отца, не пойти вновь на запад, на Хенинг, – едва у него окажутся развязаны руки, Зигфрид двинет войска на восток. Хольне падет быстро, лишь раздразнив аппетит; Ополье продержится дольше. Но без надежных союзников княжеству не выстоять против сильного и богатого Майнца. На заключение союзов нужно время…
Тайный гость, поселившийся в Любине, подсказывал: времени нет.
– А-а-а-х!..
Ты гляди! Крепок оказался Генрик Лабендзь: принял удар на щит, удержался в седле. Вот рыцари разъезжаются для следующей атаки… Любина нутром чуял: все решится на турнире в Майнце. Молодой Зигфрид проверяет силу. Когда тебе двадцать два, кровь бурлит в жилах, а голова полна грандиозных замыслов, – победа на арене может быть воспринята, как знак свыше. И пламя войны пойдет гулять по городам и землям, пока хищник не обломает себе клыки о более сильного противника.
Так почему бы не угомонить мальчишку здесь и сейчас?
– А-а-а!..
Все. Генрик Лабендзь из Болеславца повержен.
Пора.
– Рыцарь Любина Рава из Вроцлава!
Руки берут привычную тяжесть щита с копьем, поданных оруженосцами. Глаза смотрят на мир сквозь решетку забрала. Уже выезжая на изрытое копытами поле, слыша приветственный рев толпы, воевода подумал: «Мало просто вышибить щенка из седла. Было бы славно отправить его к чертям в пекло. Ах, как славно было бы…»
Мысль мелькнула и исчезла. Странная, злая, чужая мысль.
Трубы.
Противоположные трибуны привычно кинулись навстречу, в ушах – победный набат копыт. Но еще быстрее, чем трибуны, впереди вырастает всадник в сверкающих латах. На лазоревом поле щита когтит змею Майнцский грифон. Лишь глупец бьется с грифоном грудь в грудь – выше, над краем щита, наискосок и вверх…
Удар. Грохот. На миг у воеводы темнеет в глазах.
Держись! Останься в седле любой ценой!..
Удержался. Конь послушно останавливается, разворачиваясь на месте. Вот он, Зигфрид фон Майнц, – лежит на земле, раскинув руки. Излюбленный удар воеводы – копьем в голову – в очередной раз достиг цели. Юнец повержен. Жив или убит?
Лежащий рыцарь пытается нашарить рукоять меча. Значит, жив. Все равно, после удара Любины он нескоро оправится.
Подбегает один из маршалов турнира. Сквозь гул трибун пробиваются его слова:
– Поздравляю доблестного рыцаря с победой! По традиции турниров победитель имеет право на трофей. Какую деталь доспеха желает забрать благородный рыцарь? Шпору? Латную перчатку? Пояс?..
Любина Рава смотрит на Зигфрида. Отличный доспех. Богатый. Кираса миланской стали, – «гусиная грудь»! – новомодный шлем-бургиньон с тройным забралом, пластинчатые латы гибкостью превосходят кожаные. И кругом золото: изображение грифона, отделка наручей и оплечий… На любой ярмарке за такой доспех кучу денег отвалят. А земли Равы не приносят подобающего дохода, и князь Рацимир скуп…
– Шпору? Перчатку?! – смеется Любина чужим, краденым смехом. – Ну уж нет! Согласно древним правилам я забираю себе весь доспех соперника! Велите доставить ко мне в шатер!
Он стаскивает шлем, победно усмехаясь прямо в лицо растерянного маршала.
Дело сделано.
Мальчишка получил достойный урок.
– …победа! Я сделал его! Войны не будет!
– Ендрусь! Ты герой! Дай я тебя расцелую!
– Люкерда, вспомните о приличиях! Я не могу допустить…
– Нет, он герой! Он все равно герой! Только… Почему мы по-прежнему сидим в этом подвале?!
– Потому что наш уважаемый атаман допустил ошибку. Настоящий воевода Рава никогда бы не сделал этого.
– Чего?
Ендрих ошарашенно моргал, озираясь по сторонам. Он еще был там, на турнирном поле, глядел на поверженного Зигфрида, ухмылялся в лицо маршалу…
Голос Джакомо Сегалта звучал удивительно просто: ни издевки, ни свойственного старику сарказма. Одно лишь искреннее сожаление:
– Рыцарь Любина не посягнул бы на личный доспех Зигфрида. Конечно, откуда вам знать, что обычай забирать доспех побежденного фактически не действует уже добрых сорок лет? Теперь победитель довольствуется лишь почетным трофеем. Поступить иначе означает публично унизить побежденного соперника…
Старик, морщась, запустил длинную руку в груду добра позади себя. С противным скрежетом извлек кирасу, к которой пряжками крепились гребенчатые, непропорционально большие оплечья.
– Бок надавила, – пояснил он, хотя никто его ни о чем не спрашивал. – Я понимаю вас, Ендрих. Если вы польстились на эту, весьма скромную, броню, то уж доспех Майнцского наследника… Все-таки вы разбойник, не сочтите за грубость. Вам просто не могло прийти в голову, что вы наносите Зигфриду кровную обиду. Формально это не запрещено турнирными правилами. Но… Будущий маркграф не простил вам публичного позора. Верней, не простил рыцарю Любине Раве, воеводе князя Опольского. Мне очень жаль, Ендрих. Нет, мне правда жаль. Ведь вам почти удалось…
В подвале повисло тягостное молчание.
– Черт, ведь я же! Я… – Ендрих угрюмо отвернулся, пряча лицо.
Было слышно, как наверху, в корчме, майнцы принялись горланить песню.
– Что ж, пожалуй, теперь мой черед, – заставил себя улыбнуться приживал. – Есть ведь и другой способ. Если бы старый маркграф протянул подольше… Сыночек наверняка отравил родителя. Или устроил покушение. Но кто предупрежден – тот вооружен. Ах, друзья мои, кем только не приходилось бывать Джакомо Сегалту! Если б вы знали… Зато маркграфом – никогда. Грех не воспользоваться такой возможностью. Я готов, Марцин. Мне тоже хлопнуть в ладоши?
Костлявые, еще сильные пальцы потянулись к фигурке государя.
Голова у фигурки была отломана.
Этим утром Дитрих фон Майнц проснулся с ощущением близости смерти, острым, словно стилет убийцы.
Впервые за семнадцать лет покоя и благоденствия.
Меня сегодня убьют, с ужасающей отчетливостью подумал Дитрих. Меня сегодня убьют, прикончат, отправят к праотцам, и молодой Зигфрид примет корону Майнцской марки. Наследник станет маркграфом, а я стану прахом. Ничем. Зыбкой памятью, призраком прошлого. Не хочу умирать. Не хочу. Наверное, все дело во сне. Это сон разбудил в душе предчувствие гибели. Ночью Дитрих фон Майнц видел события, о которых предпочел бы не вспоминать. Забыть навсегда. И уж во всяком случае, не воскрешать их по ночам.
Разгром Майнца войсками Витольда Бастарда, герцога Хенингского.
Это случилось давно – наследнику Зигфриду тогда сровнялось пять лет. Это… Впрочем, какая разница: где, когда и как? Вполне достаточно самого факта, что это однажды случилось. И на долгие годы отбило охоту покушаться на границы соседей. Укротило гордыню, умерило жадность и честолюбие.
Иногда маркграф был благодарен герцогу Витольду за урок. И вот…
«Тебя убьют, – шептал тайный гость, без спросу поселившись в душе. – Будь осторожен, старик!»
Я буду осторожен, в ответ призыву поклялся Дитрих. Я не старик. Меня не убьют.
Во время утреннего туалета он внимательно следил за слугами. Никому нельзя доверять. Никому. Моясь в серебряной лохани – маркграф всегда был чистоплотен – Дитрих сломал руку юной прислужнице, подливавшей теплую воду из кувшина. Показалось: в кувшине девица прячет кинжал, готовясь ударить в спину. Пострадавшая рыдала, закатывая глаза, ворвавшиеся в опочивальню телохранители недоуменно переглядывались, а сам маркграф с трудом успокаивал сердце. Тело еще полно сил – локоть девицы хрустнул подобно лучине в умелых пальцах – но сердце износилось для подобных порывов.