Олдисс Брайан Уилсон. Малайсийский гобелен

   Армида и я в сопровождении алебардщиков подошли к фронтону одного из торговых особняков, где на импровизированной платформе стояло несколько сановников. Лица их были неприветливы, а одежды внушительны. (Но среди них не было того страшного человека из Высшего Совета, чья внешность была мне так отвратительна. Думаю, он не рискнул появиться перед народом - его стихией были ночь и тайна.) Среди этих шишек был и Эндрюс Гойтола. Он шагнул вперед и кивком позвал меня на платформу. Когда я поднялся, он сказал мне несколько слов ободрения, но сухо, без улыбки. Я огляделся: Армида куда-то исчезла.
   - Необходимо еще час подождать,- заявил Гойтола, принимая понюшку. Он повернулся и возобновил беседу с человеком, чье лицо мне было знакомо. Это был герцог Ренардо, крепкий и рослый юноша с цветущим лицом. Аристократ до мозга костей. И все в его облике подчеркивало это - золотая кольчуга, закатанные чулки, ботинки на высокой подошве и с квадратными носами. Но я бы отдал весь мир или добрую половину мира за его атласные бриджи и свободного покроя плащ с врезными карманами, надетый поверх кольчуги. Швы были отделаны изысканным золоченым орнаментом, в котором использовались мотивы герба дома Ренардо. Возможно, плащ сшили Златороги в своей грязной мастерской.
   Молодой герцог оценивающе поглядел на меня и продолжил разговор с Гойтолой, каждое слово которого, как я решил, стоило дукат, судя по тому, как раздельно произносил их Гойтола. Это был тот самый герцог, о котором говорили, что он сторонник идей Гойтолы. Еще говорили, что он знал интересы народа и оказывал поддержку выдвигаемым народом требованиям к Совету.
   Стоя на платформе, я мог видеть все происходящее.
   Народ прибывал очень быстро. С восточной части от церкви доносилась музыка. Как обычно, у реки собралось много зрителей. Меж ними сновали коробейники, продавая игрушки, брошюры и еду. Я попробовал отыскать в толпе лицо своего отца, но это оказалось безнадежным. Я также не смог увидеть знамя Мантегана, поэтому не знал, здесь ли моя сестра и ее муж Волпато, который должен был возвратиться из далекого путешествия.
   Мое внимание привлекли чьи-то машущие руки. Там, за ограждением, стояли мои друзья де Ламбант и Портинари с двумя девушками. Рядом с де Ламбантом была Бедалар, а Портинари держал за руку Смарану, сестру де Ламбанта. Когда я поклонился им, некоторые зеваки зааплодировали, отчего краска ударила мне в лицо.
   Я стоял на краю платформы, несколько в стороне от сановников с каменными лицами. Это место вскоре должно будет стать центром всеобщего внимания. Другая часть платформы была занята странными предметами, которых, насколько я знаю, никогда не видела Малайсия за всю свою долгую историю.
   На платформе высились семь деревянных рам, или башен, внутри которых, будто живые, трепетали и шелестели гигантские шелковые мешки. Видимо, эти штуки могли легко загореться от случайной искры. Поэтому двое мужчин со шлангом и помпой постоянно поливали клетки водой, обрызгивая каждого близстоящего.
   Узкие горловины этих семи огромнейших мешков спускались к семи бочкам: одной большой и шести поменьше. В бочках когда-то хранилось вино. За ними присматривала команда под руководством Бентсона и его помощника Рино. Обслуга постепенно заполняла бочки некой жидкостью. Другие катили тачки с чем-то вроде серы и тоже вываливали их в бочки. В стороне от этой суматохи, на другом конце платформы, стоял конюх, похлопывая и успокаивая ретивого черного жеребца из конюшни Гойтолы. На жеребце была попона цветов Малайсийского флага. Специально для праздника скакун был подкован серебряными подковами. Я задумчиво посмотрел на него. Он задумчиво отвернулся от меня.
   На тротуаре у платформы стоял длинный черный фургон, накрытый черным драпом. Его охраняли два господина, одетые в черное и даже с масками на лицах. Как бы для того, чтобы не вносить мрак и уныние в столь радостный день, сверху карета была украшена венком из белых цветов.
   Зрелище повергло меня в уныние. Мне стало казаться, что я присутствую на собственной казни. Поэтому, когда к платформе подошел посыльный и бросил между перил записку, я схватил ее, как будто это было помилование. Записку прислал мой дражайший папаша.
   "Я страдаю от коликов, а ты меня не навещаешь. Возможно, это желчный камень. Я совсем не ем. Я очень занят наукой, и пища перестала меня беспокоить. Все это весьма интересно. Никогда нельзя верить врачам. Я благодарен тебе за письмо, хотя почерк твой не стал лучше. Тебе лучше бросить верховую езду. У тебя с детства не было к этому способностей, как, впрочем, и ко всему остальному. Между тем, я многое выяснил о диете Филипа Македонского. У меня нет гульденов, чтобы тратить их на шикарные рубашки и другие безделушки. Пожалуйста, будь внимателен. Почему ты не приезжаешь? С тех пор, как умер попугай, я никуда не выхожу. Хочу сказать тебе, что я никогда не одобрю твое шутовство. Ты плохо кончишь. Сегодня я чувствую себя хорошо, а завтра состояние может ухудшиться. Посылаю тебе свои лучшие пожелания.
   Твой преданный отец".
   "Ну и дела,- подумал я, пряча записку в карман.- Нужно навестить старую свинью. При условии, что все кончится благополучно".
   С легкой дрожью в коленках я направился поговорить с Бентсоном, который следил за наполнением бочек. Он был без привычной меховой куртки, его грубая холщовая рубашка прилипла к ребрам. Другие работающие разделись до пояса. Бентсон приказал добавить жидкости в самую большую из семи бочек. Он был возбужден и суетлив.
   - Отто, ты что - гонишь голландскую водку на виду всей публики? Или это пример Прогресса?
   Он ответил заговорщицки:
   - Не произноси громко это слово. Древний город впервые станет свидетелем такого события. Здесь следовало бы присутствовать самому великому Фатемберу, чтобы написать историческое полотно. Мы располагаем новым методом ведения войны. Все изменится. А все бедные люди за перемены.
   Он смахнул пот с бровей, осмотрелся, чтобы прикрикнуть на кого-нибудь, но, очевидно, все шло по плану.
   - Ты противоречишь себе, Отто. Ты стремишься изменить мир, работаешь во имя прогресса, а пишешь заплесневелую драму, которая могла бы быть поставлена миллион лет назад.- Я понизил голос, пародируя его интонацию.
   Он бросил на меня характерный испытующий взгляд и ответил:
   - Постарайся узнать, постарайся понять, что происходит в мире. То, что тебе кажется нормальным, на самом деле полно жестокой несправедливости. Если ты обладаешь заурядным умом и у тебя есть достаточно твердое положение в жизни, тогда можешь считать, что все хорошо в этом лучшем из миров, и очарование юности доброе для такого мнения подспорье. Но если ты беден и мыслишь неординарно, то ты должен изменить ход вещей, и тогда весь мир всей своей мощью покатится против тебя, как шипованное колесо.
   - Ты считаешь, рогокрылы летают напрасно? Он сделал презрительный жест:
   - Даже на этой платформе стоят те, кто продолжает эксплуатировать нас и в дни праздников.
   - Но если тебя это так угнетает, перестань заниматься критиканством.
   Отто вытер о рубашку руки и с сожалением ответил:
   - Разве зрячий человек может умышленно себя ослепить? У тебя такие наивные мысли - проснись, Периан, посмотри, что в действительности происходит вокруг! Да, я работаю ради перемен и пишу пьесу в допотопном стиле. И она всем доступна. Пьеса о Мендикуле была задумана как пьеса о современных бедняках, вроде Златорогов, а не о принцах. Ты знаешь, как я люблю принцев.
   Его губы искривились в саркастической улыбке.
   - Потом, в случае успеха я напишу еще одну драму о бедных, чтобы сказать больше правды. Но тех, кто заказывает музыку, мало волнует нищета и горе бедняков. Им плевать, что от голода умирают дети, как умерли мои много лет тому назад. Все их разговоры о религии, науке и искусстве - игра слов, не более. Им начхать на простых людей.
   - Я смотрю на это по-другому. И не все так считают. Мои слова еще больше завели его.
   - Да, не все, конечно. Но в нашей жизни правит ложь. Мы погрязли во лжи - и бедные, и богатые. Но только богатые извлекают выгоду из лжи и плодят ее, как нерестовая рыба. Ложь проникла и в твою уютную жизнь, только ты еще не открыл глаза и не видишь ее действия.
   - Я ведь живу на мансарде, у меня почти нет работы, а неделю назад я пытался добыть себе рубашку. Почему у тебя такое предвзятое мнение обо мне?
   - О, ты желаешь быть подлинным аристократом - я вижу это! Но ты можешь познать горе и лишения лишь тогда, когда теряешь своих детей, ощущаешь, как черви поедают их внутренности. Ты упомянул о рубашке; дай-ка я тебе растолкую то, чего ты не удосужился заметить. Летиция и ее семья лезут вон из кожи, чтобы свести концы с концами. Они не могут позволить себе просто так раздавать рубашки. Они даются им кровью. Как ты мог не видеть, не понять этого?
   - Я видел, что они очень бедны. Но Летиция оказалась такой подлой и дерзкой девчонкой. Она не любит меня. Я лишь немного пошутил с ней, а она побежала прямо к Армиде и все рассказала ей.
   Бентсон мрачно взглянул на меня.
   - Она не подлая. И любовь у нее есть. Все это от вопиющей бедности ее семьи. Вот и все. В этом все дело. У нее щедрая душа, нравственно она богаче, чем молодая Армида. Сердце ее растревожено от любви к тебе. Но семейная нищета не дает ей возможности радоваться жизни.
   Я усмехнулся:
   - Она любит меня, поэтому и рассказала Армиде, что я сделал.
   Он метнулся к Рино, чтобы дать указания насчет очередной тачки. Содержимое тачки я принял за золу. Когда она была на платформе, Бентсон снова повернулся ко мне.
   - Это железные опилки. Мы должны быть очень осторожными. Огонь главная угроза для нас. Пока сие нас миновало. На чем мы остановились? Да, мы говорили о малышке Летиции. Ты не пытался войти в ее положение? Летиция любит тебя, но знает, что из этого ничего не выйдет. Возможно, она рассказала обо всем Армиде, которой она, естественно, завидовала, чтобы посеять между вами рознь.
   - Я ей за это не признателен. Кончим этот разговор.
   - Вот что я тебе скажу,- он наклонился ко мне и произнес очень тихо в излюбленной заговорщицкой манере, глядя на меня исподлобья.- Не говори больше так. Ни я, ни мои друзья не должны слышать этого никогда, иначе у тебя будут большие неприятности. Пойми, нищета ломает всякую мораль. Ты знаешь
   Летицию. Ты знаком с ее дядей Жозе - прекрасным человеком, несмотря на его увечье. Именно благодаря его энергии держится жизнь этой семьи. Он храбрец. Мать Летиции потеряла волю после смерти мужа. Да, Периан, из-за нищенского существования все пятеро спят на нескольких матрацах, брошенных на пол. Спят друг напротив друга. Дядя, человек нормальных склонностей, ложится рядом с Петицией. Что, ты думаешь, происходит между ними?
   - Не может быть... ее мать...
   - Мать ради спокойствия, ради выживания заставляет девушку уступать желаниям своего брата. И не только Летицию, но и ее сестру Розу, без различия. Об этом мне рассказал Жозе. Однажды вечером мы выпили немного, и он мне о многом поведал. Что еще может произойти в таких нищенских условиях, вызванных непосильной эксплуатацией?
   На меня вдруг напал приступ слабости.
   - Чудовищно, противоестественно! - Я тряс головой.- Преступно!
   - Далеко не противоестественно, как ты назвал это, при таких диких условиях это происходит сплошь и рядом. Нищета сильнее нравственности. Еще и по этой причине мы должны заставлять мир идти к прогрессу. Мы должны победить нищету, иначе мы все задохнемся от нее.
   Кровь прилила к лицу. Я покраснел.
   - Этот старый калека! И ты оправдываешь то, что он делает с Петицией? Как ты думаешь, что она при этом чувствует?
   Отто, всем видом дававший понять, что разговор окончен, снова повернулся ко мне:
   - Я лишь хочу сказать, что безмерное богатство порождает безмерную нищету, а бедность порождает грех. Все мы одинаковые жертвы бедности. Ты должен раскрыть глаза и посмотреть на действительное положение вещей.
   - Ты все еще оскорбляешь меня. Даже люди богатые знают, что бедность и порок не ходят порознь, и делают все от них зависящее, чтобы выправить положение. Но личности есть личности, и они несут личную ответственность за свою судьбу, как бы несчастна она ни была.
   - Личность не играет большой роли в борьбе,- сказал Отто. На этот раз он отвернулся от меня и дал необходимые инструкции Рино.
   Не только бедность приводила к несчастьям, богатство, например, приносило Армиде массу неприятностей. Несчастья необходимо решительно отражать, где б они ни появлялись.
   Величественная картина, развернувшаяся передо мной, вернула меня к происходящему. Первые ряды шествия уже подошли к Букинторо. Яркие знамена и пестрые одежды добавляли все новых и новых красок сборищу. На балконах торговых особняков стали появляться фигуры зевак. Платья на многих женщинах были просто великолепны. Они опирались маленькими руками о балюстраду и смотрели вниз - каждая на миг задерживала свой взгляд на мне.
   Страх исчез. Я должен был сыграть наиболее драматичную роль в своей жизни. Я выполню ее до конца. Что касается Бентсо-на, то, конечно, быть бедным - горе, но мир ни в коем случае не был таким плохим, как он считал. Ни один человек возвышенного склада не мог смотреть на Букинторо без волнения и подлинного наслаждения.
   Что до Летиции, то бедность там или нет, но она просто потаскушка. Я докажу, что достоин благородной Армиды, такой красивой и доброй. Наша недавняя размолвка произошла по вине Летиции и будет сглажена, когда следующий раз Армида попадет в мои объятия. При этой мысли моя грудь раздулась, как семь шелковых мешков, висящих над моей головой.
   Ко мне приблизились Гойтола и герцог Ренардо. Последний кивнул мне в знак приветствия, и я ответил ему поклоном. Он был выше меня, типичный представитель своего класса. Говорил он доброжелательно.
   - Ты выглядишь довольно уверенным, де Чироло. Поздравляю. Ты расшевелил зависть моих друзей, которые почитают за честь быть на твоем месте. Но я сказал им, что это не в моей власти.- Он кивнул в сторону Гойтолы.
   - Они уже староваты для полетов в небесах,- сказал в свою защиту Гойтола. Он спросил, объяснил ли мне Бентсон, как все работает.
   - Здесь заложен новый принцип,- объяснил Гойтола, постучав тростью с золотым наконечником о самую большую бочку.- В этих бочках находится смесь воды с железными опилками, которая может быть перемешана путем поворота вон той ручкой. Затем Бентсон со своими людьми через воронку заливает серную кислоту. В результате химической реакции выделяется водород, который легче воздуха. Водород устремляется вверх по резиновому шлангу и заполняет шар, вытесняя обычный воздух, который тяжелее водорода, в точности как плохое изгоняет хорошее.
   Он почесал подбородок кончиком трости, и мы уставились на большой мешок, который уже полностью раздался и заполнил обрамляющий деревянный каркас.
   - Мешок сделан из шелка с резиновой пропиткой, примененной для лучшего удержания газа,- продолжил Гойтола.- Снаряжение, висящее внизу, позволит тебе осуществлять некоторое управление воздушным шаром при его свободном полете. Шар отпускается на волю, если потянуть вот за этот шнур. Защелки выдергиваются из каркаса, и секция отделяется. Устройство одинаково в главном шаре и в шести меньших шарах.
   - Весьма изобретательно,- сказал я.
   С края платформы уже привели жеребца и ставили его в упряжь под самым большим шаром. С противоположной стороны приближался священник, с выражением лица, присущим только священникам. Бьюсь об заклад - они вырабатывают его, наблюдая за трупами.
   Ритуал был завершен, хор разразился пением, а собравшееся скопище аплодисментами. Черного жеребца с серебряными подковами затолкали на маленькую платформу и туго натянули сложную сбрую, после чего я его оседлал. Бентсон шлепнул меня по пояснице перед тем, как выдернуть болтающийся шнур, о котором упоминал Гойтола. Щелкнули задвижки, все замолчали. Верхняя секция деревянной клетки открылась. Аэростат начал подниматься. Рино и его помощник поспешно откупорили бочонок и отпрянули назад. Рино отдал мне честь. Стропы и шлеи упряжи вокруг меня натянулись и заскрипели. Звероподобная рожа Рино сгинула внизу. Я был в воздухе!
   Мой жеребец норовисто дернулся, но он был так надежно закреплен, что не мог броситься в сторону или вздыбиться. Пожалуй, попытавшись оседлать этого зверя на земле, я был бы в большей опасности, чем здесь, в небе.
   Я взволнованно огляделся. Мои глаза встретились с глазами одной из прелестниц на одном из балконов. Она бросила в меня букетик розовых цветов, но порядочно промахнулась; женщины редко проявляют меткость в таких делах. Я приподнял в ответ шляпу, и толпа внизу ответила приветственным ревом. Я снова посмотрел вниз, разыскивая в этом скопище своих друзей и сестру. Но у меня закружилась голова, и я быстро поднял глаза и стал смотреть перед собой и вверх.
   Водородный аэростат Гойтолы раздулся, как брюхо пропойцы. Он был сделан из перемежавшихся шелковых клиньев голубого и черного цвета - цветов Малайсии. По бокам торчали короткие, широкие крылья из папье-маше, а спереди свирепо скалилась голова рогокрыла из того же материала с раскрытым клювом и сверкающими серебряными зубами. Я мог оценить, какое впечатление производила эта выдумка по могучему "О-о-о!", вырывавшемуся из глоток голпы по мере того, как мы проплывали между зданиями.
   Аэростат ровно возносился ввысь. Дул легкий восточный бриз. Я уселся поудобнее и уже более спокойно созерцал блестящую на солнце поверхность Туа и множество кораблей, покоящихся на водной глади. Их палубы были густо усыпаны задранными к небу лицами. На дальнем берегу реки начинались виноградники и тянулись до самого горизонта, теряясь в дымке. Весь Букинторо лежал подо мной.
   Мы поднялись на высоту самых высоких его башен. От их вершин отделялись грациозные фигуры и приближались ко мне, гонимые ровной пульсацией сильных крыльев. Я помахал им шляпой. Они в ответ замахали руками.
   Вскоре летающие люди, эти стражи Малайсии, порхали вокруг меня - их было шесть, трое мужчин и три женщины. Из одежды на каждом было лишь какое-то подобие набедренной повязки. В этом смысле они не делали различий по полу, так что у женщин грудь тоже была обнажена. На троицу летающих женщин я смотрел благожелательно. Они были юные и прекрасно сложены, но когда юность кончалась, они теряли способность летать и после должны были топтать землю, как и все мы. Они улыбались и кувыркались в воздухе, бесшабашно и жизнерадостно, как дельфины в море.
   Возбуждение переполняло меня так же, как водород - мой аэростат. Какое счастье, как мне повезло! Как страстно я желал, чтобы Армида была со мной...
   Я плыл сквозь город в западном направлении, и мои прекрасные друзья порхали вокруг, и ветерок от сильного биения их крыльев овевал мне лицо.
   Внизу справа был Старый Мост, курящийся дымами каминных труб, а дальше Сатсума и река. Прямо подо мной был св. Марко. Аэростат проплыл между его башнями-близнецами, на которых тоже стояли летающие люди, приветствующие меня, смеющиеся, бросающиеся в воздух. Слева от меня были тюрьма и университет, за которым высился Холм Основателей, увенчанный беспорядочно разбросанными громадами зданий Дворца Епископального Совета. Повсюду остроконечные башенки, бельведеры, шпили и сотни статуй на балконах, фронтонах и крышах.
   Мы продолжали подниматься. Крылатые нетерпеливо тянули за веревки, привязанные к охватывающей баллон сети. Впереди - за скопищем трущоб - я мог различить цепь дворцов и замков, которыми была отмечена старая линия обороны Малайсии: Чабриззи, древний Мантеган, Дио и величественный Ренардо. За ними начинались подножия холмов Прилипит, где виднелись передовые рубежи наших врагов - турок. Именно к ним медленно плыл аэростат, направляемый крылатым эскортом.
   Желая, чтобы со мной была Армида, я не мог в то же время не пожалеть, что со мной нет и Бентсона. Я бы хотел, чтобы он увидел, как прекрасен наш маленький мир. Все было восхитительно с этой возвышенной точки зрения, даже трущобы, даже сыро-мятни и скотобойни, которых было полно на излучине реки. Сидя верхом на скакуне с серебряными подковами, я обозревал наш город-государство весь, целиком. Я как будто смотрел на раскрытый, тикающий часовой механизм. Я видел, что каждая его часть связана с другой и зависит от нее, и что за тысячелетия совместной работы они притерлись друг к другу самым лучшим образом.
   Изогнувшись в седле, чтобы видеть все и ничего не упустить, я был захвачен возвышенными чувствами. Я испустил приветственный крик нашему городу, и прекрасные создания, сопровождающие меня, его подхватили.
   Один из летающих окликнул меня и указал вперед. По мере того, как мы поднимались над дворцами и укреплениями, окружавшими Малайсию, все лучше становились видны шатры противника. Вскоре весь лагерь Стефана Твртко был как на ладони.
   Неприятельские силы жались к берегам ручья, который был высушен летней жарой почти до самого дна.
   На западном фланге укреплений Твртко располагались орудия, из которых производилась беспорядочная бомбардировка Малайсии. За орудиями раскинулось то, что выглядело, скорее, маленьким городом, чем военным лагерем.
   Ряды шатров образовывали улицы и площади. Самые большие шатры располагались в центре, самый великолепный из них принадлежал, несомненно, Твртко; турецкая любовь к симметрии сказалась в его расположении, он находился в самой середине города, в окружении шатров своих подчиненных. Вокруг этого шатра были посажены деревья, но они засыхали от нехватки воды. На их ветвях сидели стервятники, взмывшие в воздух при нашем появлении.
   За лагерем начиналось пестрое скопление лачуг и тентов, сооруженных из натянутых на колья шкур. Здесь обитали всевозможные бродяги и оборванцы, во все века примазывающиеся к армиям - арабы, черкесы и другие бродячие племена, надеющиеся на военную добычу, сербы, греки, армяне, евреи, все жаждущие извлечь выгоду из военных действий. Можно было также видеть великое множество коней и верблюдов, нестройными рядами теснящихся вдоль высыхающего ручейка.
   Из палаток высыпали маленькие фигурки, они прикрывали глаза ладонями, глядя на нас. Я вглядывался в королевский шатер. Самого короля не было видно, хотя из шатра вышли три богато одетые фигуры, чтобы, как и все остальные, поглазеть на нас. Мы летели достаточно низко, чтобы разглядеть, что у двоих из этих трех были большие черные бороды и усы.
   Невозможно было ощущать ненависть к этим людям, хотя я и старался ее вызвать. В таком миниатюрном виде они меня восхищали.
   Одна из летающих женщин привлекла мое внимание к участку земли на другой стороне ручья. Там было воздвигнуто небольшое количество деревянных шестов, увенчанных тюрбанами, и множество простых каменных надгробий. Лагерное кладбище уже обзавелось своими постояльцами. Плакальщицы на кладбище глядели на нас в смятении и бросались под укрытия деревьев.
   Из лагеря по нам сделали несколько выстрелов, но было ясно, что вид раздутого рогокрыла с живым всадником, парящего над их головами, вселил ужас во многие сердца. Мы напомнили людям Твртко, какая древняя мощь им противостоит. Такое предзнаменование даст ужасные всходы в их темных, суеверных головах.
   Мы проплыли над шатрами и с удовлетворением увидели, как многие наши враги падают на колени или убегают под укрытие.
   Когда мы описали круг над лагерем, мои спутники потянули аэростат в безопасном направлении, и под нами снова поплыли городские здания. Было договорено, что я должен опуститься в Букинторо, на ту же платформу, с которой взлетел.
   И теперь мы смогли увидеть осуществление второй части плана, составленного защитниками Малайсии, плана, родившегося, как мне кажется, в темном, грязном разуме того страшного члена Совета в черном плаще с вместительными карманами, который ночью приходил на выставочную галерею. Шесть малых аэростатов плыли нам навстречу по направлению к турецким окопам и под каждым раскачивался привязанный человек.
   Эти раскачивающиеся люди были обнажены, и тела их были странного цвета. Их лица были искажены, их головы как-то неестественно сидели на плечах. Я понял назначение длинного черного фургона, стоявшего неподалеку от стартовой платформы и охраняемого двумя господами в масках и черных одеждах. Этим фургоном были доставлены шесть трупов из морга.
   Чума распространяется быстро под летним солнцем; ей, как ящерице, нужно тепло, чтобы двигаться энергично. И лучше всего она себя чувствует в рядах осажденных или осаждающих армий, где не приходится говорить о чистоте. Люди Твртко уже имели удовольствие принимать у себя страшную гостью; но кто-то в Малайсии придумал способ, как сделать это удовольствие постоянным и всеобъемлющим. Эти трупы опустятся среди траурных шатров и распространят свое разложение, невзирая на лица, беспристрастно и всем поровну.
   Мой шар медленно пролетел мимо мертвых, раскачивающихся на своих веревках. Мертвецы с взъерошенными шевелюрами и застывшими глазами летели, чтобы нанести врагам последний визит и, по возможности, сопроводить их в темные, подземные края, где их души найдут теперь попутчиков. Я знал, пролетая над бронзовым куполом св. Марко, что приветственные возгласы при нашем возвращении заглушат вопли ужаса, доносящиеся с подножий холмов.