Олег Анофриев. Есть только миг

   Оставив Венеру позади, мы отметили, что количество субстанций сильно поубавилось, появилось ощущение индивидуального полета, хотя стремящихся в сторону Светила все еще было очень много. И чем просторнее было в космосе, тем свободнее становилось общение.
   Уже можно было мысленно посудачить с соседями.
   – Я вот что думаю, – промыслила соседняя молекула, которая у меня ассоциировалась с песней «Ах, мамочка, на саночках каталась я не с тем…», – неужели те, кто еще ходит по Земле, не понимают, что нельзя так засирать свое будущее; я вся в синяках и шишках, а мне еще хочется любить и быть любимой.
   – Оставалась бы на Венере, там только этим и занимаются, – включилась в мысленный диалог артистического вида субстанция, которая буквально вчера, купаясь в овациях, отметила свой юбилей, нагрузилась на банкете и скоропостижно, ни с кем не прощаясь…
   – Я бы с удовольствием – но маршрут выбираю не я, хотя у меня есть маленькая, но лично моя звездочка.
   Налево от нас внезапно появилась субстанция интеллигентного вида, но явно казарменного воспитания, которая, не дожив до солидного возраста, в результате авиакатастрофы сначала недолго летела вниз, потом тут же взлетела вверх в нашу компанию, так что полет для нее как бы и не прерывался.
   – Быстрая пересадка! Вот только мой багаж и мое верхнее платье, – подумала она и вздохнула.
   – Мы все здесь без фраков, – мысленно успокоил я нашего соседа.
   А прекрасная половина нашего сознания мудро добавила:
   – Вам ведь не на прием.
   – Как знать, – загадочно промыслил новенький. – Я как раз летел на прием к этому, как его…
   – К Солнцу? – удивилась моя половина.
   – Да нет. Впрочем, это уже не важно. А вы давно летите?
   – Не очень. Вам повезло. Остались позади Луна и Венера, – поделился я мысленной информацией, а другая половина тотчас добавила: – Толчея была ужасная, сейчас гораздо просторней.
   – Везде одно и то же! Ну что же, посмотрим, куда нас поместят.
   Мимо стремительно пролетали метеориты. Звездная пыль, словно туман, окутывала нас.
   Венера становилась все меньше и меньше, впереди был еще долгий путь.
   – Странно, что меня не затянуло на Венеру, – подумал я про себя и тут же осознал свою ошибку, но было уже поздно.
   – Я так и знала! – прозвенело в моем сознании. – Мнишь себя Казановой, а на деле… тебе самое место на Нептуне, я слышала, там снаружи замерзший метан, а внутри сероводород!
   – Как хорошо было на Земле, думай что хочешь, никто не мешает, – помыслил я и снова попал впросак.
   – Тебе это только казалось! – возвестила нежная половина нашего сознания. – Я видела тебя насквозь, да все прощала, потому что любила.
   Я сник и старался больше ни о чем не думать.
 
   Стало бы совсем грустно, если бы не наш новенький (жертва авиакатастрофы), который, как мне показалось, с отвращением промыслил: до чего же дурно пахнет от некоторых!
   Наше сознание солидарно возмутилось, так как оно было не просто чисто, а стерильно чисто!
   – Да я не о вас! Я так вообще, чутье у меня профессиональное! А талант ведь не пропьешь.
   Мы догадались, с кем имеем дело, и тут же отогнали эту мысль. Но было уже поздно.
   – Да вы не бойтесь. Все, кроме обоняния, осталось там, – промыслила молекула и утихла.
 
   Долго мы летели молча. Но меня тревожила мысль: почему же мы не чувствуем никакого запаха?
   – Все очень просто, – отозвалась субстанция, – ведь вы правильно подумали обо мне: мое чутье – мое богатство. Я чувствую не только запахи, но даже следовые признаки, которые остаются на молекулярном уровне, так что я и здесь чую, кто был кто. К сожалению, по роду своего ремесла я не могу называть ни имен, ни бывших профессий.
 
   – Ага, – подумал я, – может, и у меня есть какое-нибудь гипертрофированное чувство, благодаря которому и я смогу отличать, кто есть кто.
   – Конечно, – мысленно подключилась другая половина нашего сознания. – У тебя же абсолютный музыкальный слух! Вот и слушай!
   Но, к сожалению, ничего нового я не услышал. Мне это показалось очень обидным.
   Ведь не назовешь же пение разухабистой молекулы, у которой мать была русской, а отец юристом, музыкальной характеристикой, по которой можно определить, кто эта субстанция?!
   Внутри нашего общего сознания было довольно уютно, но несколько напряженно.
   Единомыслие единомыслием, но кое-какие противоречия или несогласия все-таки были.
   Наши внутренние беседы не проникали наружу, они проходили на внутренней волне и никем не фиксировались. Это было удобно, можно было не стесняться.
   – Сколько же молекул окружают нас, – посетовала моя половина. – Как бы не заразиться чем нибудь.
   – Не думаю, – помыслил я, – здесь такая радиация, что ни одна бактерия не выживет, да и заразные-то все на Венере остались.
   – Ты только такие болезни и знаешь.
   – Зато ты у меня – «облико морале»!
   На том и поладили. Звезды становились все крупнее, молекулы рассасывались по разным направлениям, потихоньку приближался Меркурий – пристанище артистов, врачей, торговцев, служителей Фемиды, спортсменов и прочей предприимчивой публики.
 
   Но до него было еще очень далеко, а по дороге все чаще попадались то ли метеориты, то ли совсем маленькие планетки, отдаленные спутники Меркурия, и на них текла привычная жизнь субстанций, обретших здесь свое пристанище.
   Кому же стали домом эти крошечные планеты? И кто те избранные, что живут на них, словно олигархи на экзотических островах?
   Но справедливость Солнечной системы сказывалась и тут.
   Вот где понадобился мой абсолютный музыкальный слух.
   Пролетая мимо такого метеорита, я напряг свой слух и окунулся в мир волшебной музыки Моцарта, Баха, Бетховена, Грига. И хотя все звучало одновременно, это не было какофонией, но воспринималось как великий поток музыкального абсолюта, вызывая восторг и восхищение!
   – Что с тобой? – удивилась милая половина нашего сознания.
   «Проехали», – с грустью подумал я и домыслил:
   – Мне кажется, я понял. На этих крошечных метеоритах живут гении. Их так мало, что им не нужны огромные планеты, и они прекрасно уживаются на этих карликах, оставаясь великанами своего призвания.
   – А как же Моцарт и Сальери? На Земле ведь они не ужились.
   – Не знаю, но здесь за музыкой Моцарта Сальери я просто не услышал.
   – Как жаль, что у меня нет какого-нибудь гипертрофированного качества, а то бы и я пронюхала или услышала что-нибудь! – обратилась добрая половина нашего сознания к «катастрофической» молекуле.
   – Не расстраивайтесь. Это довольно противно – обонять все бывшие «прелести» большинства наших попутчиков. Я, например, до сих пор припахиваю полонием.
   Моя половинка боязливо притихла и мысленно принялась вязать для меня теплый свитер.
   А вокруг кипели нешуточные страсти, производившие тот самый гул, о котором я упоминал раньше. Начинались волнения, выливавшиеся в тревожные мысли по поводу того, например, почему нас не оставили на Луне. Все-таки это рядом с Землей…
   Или. Как же так? Грешил, грешил, а на Венеру не попал…
   Или. Я же гениален! А лечу в этой давке вместе со всякой…
   Но все это превращалось в тот самый гул, от которого было ни жарко ни холодно.
 
   Жаль, что за всем этим многие не замечали красоты Эзотерического Пространства, по которому они летели к своему пределу, уготованному им Солнечной системой.
   А посмотреть было на что: Большая Медведица была здесь просто огромна, Кассиопея покоряла своим изяществом, Млечный Путь был виден до каждой молочной капельки, а в созвездии Гончих Псов можно было различить каждую собаку! И все эти созвездия сверкали и переливались, словно бриллианты. И все это было Великим Мирозданием, существовавшим вне времени и пространства, по которому текли ничтожно малые частицы, отжившие свой век на одной из песчинок под названием Земля.
   До Меркурия было все ближе, и волнение все возрастало: выпадем в осадок или туда же, куда и политики?
   – Жаль, что у Меркурия нет спутников, – промыслила жертва авиакатастрофы, – все-таки какой-то суверенитет.
   – Что вы, что вы! – поразилась признанная на Земле молекула. – Хотя у меня и есть моя крошечная звездочка, без поездок по провинциям я долго не выдержу!
   – Нет, нет! Только Меркурий! – домыслил юбиляр. – Там будет кому меня поздравить!
   – Судя по запаху, вы еще от вчерашнего не отошли, – заметила обонятельная наша знакомая.
   – Два Штирлица на одном квадратном сантиметре космоса – это нонсенс! – огрызнулся юбиляр.
   – Мне бы хотелось туда, где попрохладней. – Это промыслила моя половинка.
   – А мне бы – где пожарче! – подумал я.
   Планета артистов, врачей, судей и адвокатов, субстанций умственного, спортивного труда и прочей разношерстной молекулярной смеси, стремительно приближалась.
   Последнее, что мы увидели, опускаясь на поверхность Меркурия, это был полет к Солнцу тех, для кого стремление к Светилу было сильнее чувства самосохранения!
   – Жаль Солнца! – подумал я.
   – А мне их жаль, – отозвалась моя половина.
   На этом послание прервалось.

Глава вторая или наоборот – первая

   Был день как день, обычный во всем, кроме разве неполного лунного затмения, да и оно продолжалось недолго, оставив все-таки на душе какое-то беспокойство. Я возвращался домой.
   Когда я подошел к почтовому ящику, первое, что бросилось мне в глаза, был свет, какой-то мерцающий лунный свет, исходящий из отверстий самого ящика. Я даже подумал: может, кто-то прислал световое письмо, такие теперь делают из светящихся красок для праздничных поздравлений, – и даже не удивился. Открыв дверцу ящика, я достал конверт, который оказался чем-то вроде пленки прозрачного голубовато-серебристого цвета, а в конверте лежало что-то похожее на дискету, тоже прозрачную и какую-то неземную.
   Что-то подсказывало мне, что я должен прочесть ее с помощью компьютера, который подарил мне мой самый близкий друг, недавно ушедший в мир иной почти одновременно вместе со своей супругой.
   Положив дискету в карман, я стал не спеша подниматься на свой этаж, встретив по пути соседа с собачкой. Мы раскланялись, как обычно, я хотел потрепать собачку по голове, но пес задрожал и, встав на задние лапы и поскуливая, стал обнюхивать мой карман. Сосед грубовато одернул собачку и, не глядя на меня, стал спускаться. Я посмотрел на свой карман – и увидел, что из кармана, так же как и из почтового ящика, струился голубовато-серебристый свет. Чертовщина какая-то, подумал я и пошел к своей двери.