Страница:
Итак, это я на границе стран и времен, Леонид Мартыненко, офицер разведроты.
2
3
4
2
Мартыненко с младых ногтей знал, кем будет, и готовился к этому. Кумиром его был Симон Боливар, Либертадор Освободитель, способный днями голодать, спать на камнях, переплывать реку со связанными руками, недели проводить в седле, чтобы скатиться с отрогов Анд во главе кучки оборванцев и выгнать из города ненавистных испанцев, а потом шествовать по его улицам вместе с босыми солдатами сквозь приветственные крики толпы, женские улыбки и букеты цветов. Вообще он мог бы жить в свое удовольствие в наследственных венесуэльских поместьях, разъезжая по плантациям, навещая личные медные рудники и даже один золотой прииск. Тем более, как замечали его современники, Боливар был не дурак выпить-поесть, любил танцы и женщин. Чем-то он напоминал Пушкина. Кстати, некоторые утверждали, что Боливар был мулатом, то есть в его жилах текла кровь «белая» и «черная». И роста он был небольшого, такой же вспыльчивый и подвижный. Но Руссо и Наполеон звали его к иным свершениям. В итоге он потерял все свои поместья и рудники. Когда однажды к нему пришел отобедать английский полковник – в одном мундире и воротничке, Либертадор, генерал, командующий освободительной армией, приказал слуге выдать гостю рубашку, да тут выяснилось, что эта рубашка в стирке, а другая – на нем самом. Но Бонапартом Южной Америки его назвали. Хотя к тому времени это звучало уже – ну, если не оскорбительно, то, во всяком случае, уничижительно. Все боялись, что Боливар станет диктатором. И для таких опасений он сам якобы давал повод. Может, политик он был и небезупречный, но солдат, командир, как говорится, от бога. Хотя сам он повторял, что войну не делают из любви к богу. И называл себя сыном войны. Ситуация там была запутанная: у диких индейцев свои соображения, у полудиких пастухов венесуэльских степей – свое видение прекрасного, как и у рабов, крестьян, никому не подчиняющихся партизан и приверженцев испанской короны. Что-то похожее – лейтенант Мартыненко это знал по рассказам – его ожидало за Оксом: многокилометровые марши по горам, ночные засады в степи, без воды, с горстью галет и банкой тушенки; заснеженные перевалы, пески. Ему предстояло познать правоту одного путешественника, востоковеда Снесарева, писавшего об Афганистане: «Лошадь по этим путям не пройдет. Я шел когда-то этими тропами. Переводчик моего друга из свежего и бодрого человека стал стариком, люди седеют от тревог, начинают бояться пространства». Писано это было в начале двадцатого века. Во второй его половине ужас афганского пространства лишь уплотнился. И Мартыненко готов был сквозь него прорубаться.
За Окс он попал по собственной воле. Он должен был там оказаться. Ведь к этому времени Либертадор уже не водил своих храбрецов сквозь дикие леса Венесуэлы.
Кстати, у Боливара вместе с английскими добровольцами, американскими, французскими служили и русские, например Михаил Роль-Скибицкий. Узнав из газет о борьбе латиноамериканцев, этот сын небогатого помещика, инженер, отправился в Венесуэлу, год добирался через Швецию и Англию, был принят в отряд, успешно воевал, получил награду и звание подполковника. Правда, потом, по возвращении, имел большие неприятности с ведомством Бенкендорфа.
Конечно, Боливар освобождал перуанцев и венесуэльцев от испанцев, а в Афганистане не было иностранных захватчиков. Афганистан был охвачен бедностью и невежеством и в первую очередь нуждался в учителях и инженерах.
Когда Мартыненко летел из Кабула на вертолете, то, разумеется, во все глаза глядел в иллюминатор. Земля эта показалась ему печальной. С нее как будто сорвали кожу. Сюда ли перебрасывать тонны взрывчатки? Пластиковые мины? Этой земле нужна вода, а не порох. Этим черным от солнца крестьянам нужны тракторы, а не караваны с оружием, агрономы, а не главари шаек и мастера подрывной войны. И противостоять им должны солдаты. Не только строители и учителя – Афганистану нужны были солдаты. А он считал себя солдатом с младых ногтей, досадная мелочь помешала ему поступить в суворовское училище: заболел свинкой. Так где же он должен был оказаться в восьмидесятые годы?
И лишь однажды его решимость поколебалась. Это произошло в Туркмении, на пересылке. Ничего особенного, в общем-то. Но – только еще он был в апрельской Москве и в Таманской дивизии под Москвой и видел голицынские дома в хрупкой сбруе сосулек, сосны, только он сидел в холодном Внукове, – и вот вокруг горы в сизом влажном мареве, степные цветы, пересылка, полная солдат в длиннополых шинелях, без знаков различия, без ремней. Призывников было много, несколько сотен, может, тысяча, и эта тысяча колыхалась, как некая субстанция, язык ее был непонятен, лицо – едино: раскосое, смугло-желтое. Призывников набирали повсюду, в городах и весях Средней Азии, но все они казались только что спустившимися с дремучих гор. И лейтенант усомнился, достанет ли у него сил упорядочить этот хаос? Не выступить, допустим, в поход с этими людьми, а просто заставить их очистить территорию от окурков, бумажек? Просто втолковать им что-либо элементарное? Например, то, что не стоит так орать, бросаться из стороны в сторону, лезть на забор? Способен ли он гнуть их волю? И каждому внушить чувство собственного достоинства и готовность принять все, даже смерть?..
Но уже не в его силах было что-то изменить, все шло по заведенному порядку, и он почел за лучшее стать на некоторое время чем-то вроде робота. Иногда стоит все же быть бездумным. У древних есть одна толковая притча о сороконожке: когда улитка поинтересовалась, как ей удается управлять сорока ногами и не спотыкаться, сороконожка стала задумываться над каждым шагом – и падать.
За Окс он попал по собственной воле. Он должен был там оказаться. Ведь к этому времени Либертадор уже не водил своих храбрецов сквозь дикие леса Венесуэлы.
Кстати, у Боливара вместе с английскими добровольцами, американскими, французскими служили и русские, например Михаил Роль-Скибицкий. Узнав из газет о борьбе латиноамериканцев, этот сын небогатого помещика, инженер, отправился в Венесуэлу, год добирался через Швецию и Англию, был принят в отряд, успешно воевал, получил награду и звание подполковника. Правда, потом, по возвращении, имел большие неприятности с ведомством Бенкендорфа.
Конечно, Боливар освобождал перуанцев и венесуэльцев от испанцев, а в Афганистане не было иностранных захватчиков. Афганистан был охвачен бедностью и невежеством и в первую очередь нуждался в учителях и инженерах.
Когда Мартыненко летел из Кабула на вертолете, то, разумеется, во все глаза глядел в иллюминатор. Земля эта показалась ему печальной. С нее как будто сорвали кожу. Сюда ли перебрасывать тонны взрывчатки? Пластиковые мины? Этой земле нужна вода, а не порох. Этим черным от солнца крестьянам нужны тракторы, а не караваны с оружием, агрономы, а не главари шаек и мастера подрывной войны. И противостоять им должны солдаты. Не только строители и учителя – Афганистану нужны были солдаты. А он считал себя солдатом с младых ногтей, досадная мелочь помешала ему поступить в суворовское училище: заболел свинкой. Так где же он должен был оказаться в восьмидесятые годы?
И лишь однажды его решимость поколебалась. Это произошло в Туркмении, на пересылке. Ничего особенного, в общем-то. Но – только еще он был в апрельской Москве и в Таманской дивизии под Москвой и видел голицынские дома в хрупкой сбруе сосулек, сосны, только он сидел в холодном Внукове, – и вот вокруг горы в сизом влажном мареве, степные цветы, пересылка, полная солдат в длиннополых шинелях, без знаков различия, без ремней. Призывников было много, несколько сотен, может, тысяча, и эта тысяча колыхалась, как некая субстанция, язык ее был непонятен, лицо – едино: раскосое, смугло-желтое. Призывников набирали повсюду, в городах и весях Средней Азии, но все они казались только что спустившимися с дремучих гор. И лейтенант усомнился, достанет ли у него сил упорядочить этот хаос? Не выступить, допустим, в поход с этими людьми, а просто заставить их очистить территорию от окурков, бумажек? Просто втолковать им что-либо элементарное? Например, то, что не стоит так орать, бросаться из стороны в сторону, лезть на забор? Способен ли он гнуть их волю? И каждому внушить чувство собственного достоинства и готовность принять все, даже смерть?..
Но уже не в его силах было что-то изменить, все шло по заведенному порядку, и он почел за лучшее стать на некоторое время чем-то вроде робота. Иногда стоит все же быть бездумным. У древних есть одна толковая притча о сороконожке: когда улитка поинтересовалась, как ей удается управлять сорока ногами и не спотыкаться, сороконожка стала задумываться над каждым шагом – и падать.
3
Боевое крещение он получил прямо в полку.
Роту бросили разнимать драку у магазина между чеченцами и узбеками. Весь полк был разбит на зоны влияния. Банно-прачечный комбинат и магазин – условно говоря, чеченские. Хлебопекарня узбекская. Клуб и продуктовые склады – грузинские. Ну а плац, каменоломня – русские. Чеченцы первыми узнавали о поступивших товарах, первыми получали доступ к ним, очередь у магазина всегда игнорировали, и, если в ней оказывалось много узбеков, начиналась драка. Случилась потасовка и в тот раз. Рота кинулась врукопашную. А стоявший на часах в оружейном парке узбек, видя, что его собратьев сминают (как, впрочем, и чеченцев), не выдержал и дал очередь – вроде поверх голов, но кто знает, что у него было на уме? В любом случае Мартыненко впервые услышал этот характерный странный глубинный посвист: всыу! – и увидел отлетающую штукатурку от стены магазина прямо над своей головой.
Этот маленький луноликий часовой с диким блуждающим взором двух слов не мог сказать по-русски и с трудом понимал русскую речь, ставить его в охранение было ошибкой. Ну, дело, конечно, не только в плохом владении языком. Дело в том, что национальное самосознание было у него выше элементарного чувства справедливости, выше римского закона.
Драку разогнали, у часового обманом отняли автомат, навешали ему тумаков и отправили на гауптвахту.
Капитан Блысков, вислоусый, рыжеватый, с залысинами, поздравил Мартыненко с «боевыми» – так здесь назывались рейды. Остальные офицеры улыбались. Усмехался и Мартыненко. Но Блысков был вполне серьезен. На самом деле война здесь начинается внезапно и всюду, поучительно сказал он, иногда даже в полку, когда ты сидишь в столовой и ешь манную кашу, надеясь на боевое охранение, окопы и минные поля. Все эти вещи – относительны и проницаемы для снайперов, лазутчиков и НУРСов, установленных прошедшей ночью прямо под носом, перед вечно спящим КПП. Так что можно никуда и не выезжать. «Боевые» сами тебя настигнут.
Мартыненко, конечно, мечтал о настоящем деле.
Тем более что старый друг ждал писем, чего-то вроде «Югуртинской войны» Саллюстия. Увидев впервые палаточный полковой городок на плоскогорье, Мартыненко сразу подумал об Илье Старыгине: вот кому этот вид понравился бы – материализовавшаяся реконструкция римского походного лагеря из учебника истории. У Ильи был талант инженера, архитектора, скульптора; коробки пластилина в его быстрых длинных пальцах превращались в бессмертных Дария, воинов с плетеными щитами, с луками и пиками, сверкающими наконечниками из жести консервных банок, или в английских гвардейцев в красных куртках, белых рейтузах и медвежьих шапках. Римским шлемоблещущим фалангам противостояли войска Ганнибала с мощными слонами. Он клеил из картона рыцарские замки, обносил их рвами, окружал прозрачными синевато-зелеными горами из стеклянных слитков, которые они вдвоем таскали со свалки электролампового завода; через ров, наполненный водой, опускался подъемный мост на цепях (происхождение коих неизвестно, хотя есть догадки), и по мосту из замка выезжали рыцари в белых плащах с крестами, в сверкающих доспехах шоколадного золотца, покачивая перьями из подушки. В песках противоположного угла комнаты их ожидали сарацины в шатрах, то есть совсем не ожидали, а предавались негам, пасли верблюдов. Поход крестоносцев был полон приключений: они преодолевали горы с рыкающими желтыми львами, переправлялись в бурю по морю на корабле – и, наконец, видели вдали, на фоне батареи центрального отопления, пальмы аравийской земли с коричневыми стволами и зелеными огромными листьями, пел рог (ладони, сложенные рупором) и начиналась битва. Илья был недюжинным рассказчиком. Он поглощал кипы книг, смотрел все исторические фильмы, хиты тех лет: «Триста спартанцев», «Даки», «Крестоносцы», «Последняя реликвия», «Спартак», «Подвиги Геракла», «Александр Невский», «Остров сокровищ»… да кто их не смотрел. Но Илья потом все прочитанное и увиденное держал в руках, показывал другим, сопровождая дух захватывающими комментариями. Это были целые остросюжетные романы. Илья так увлекался, что в кульминационные моменты способен был уничтожить свои творения: поджечь корабль, проломить стену замка, смять обвалом камней карету с изящно вылепленной упряжью, с тонконогими и гривастыми вороными или белыми лошадьми, изображая смерч, снести крыши Тауна, ковбойского городка с песчаными дорожками, коновязями, с надписью при въезде “Will come!”, с баром в центре, где полки заставлены разноцветными бутылочками, а над стойкой красуется ветвисторогая голова оленя. Орудия кораблей по-настоящему стреляли, и дымные ядра перелетали с борта испанского галеона на пиратский фрегат «Мэри Бишоп», и одно как-то угодило Лёньке Мартыненко в карман, получилась дырка.
После школы Илья собирался, как и Лёня, в военное, но не прошел по здоровью, у него было искривление позвоночника, и тогда он поступил в обычный пединститут на исторический факультет и сидел сейчас в сычевском захолустье, в волчьих полях в верховьях Днепра, учил деревенских детей истории, сетуя на их совершенно неисторическое мышление. Ну какое в глуши историческое мышление? А вот Лёньке повезло попасть в самое горнило истории.
Да, было такое впечатление и у лейтенанта Мартыненко. Самый вид походного огромного лагеря, обилие тяжелой техники, артиллерии, небо, которое дня не бывает пустым – всегда прострекочет парочка вертолетов или прогудит военный грузовик, а то и азартно рванут куда-то «МиГи»; масса вооруженных людей; все это было буквально наглядной метафорой крутящихся жерновов истории. О чем и писал Мартыненко. Правда, вскоре он понял, что эти жернова пока что особенно ничего не мелют, их используют, скорее, в демонстрационных целях. Армия не втянулась еще в эту непонятную войну варваров. Но в воздухе пахло порохом. Антон Павлович Чехов давно уже предупреждал человечество на этот счет.
Первыми «боевыми» у Мартыненко был выезд в недалекий кишлак, скопище глиняных коробок в голой степи. Мимо кишлака проходила дорога на водохранилище, и уже несколько раз здесь подрывалась техника. Правда, каким-то чудом все обходилось без смертей, лишь водитель был контужен. Информаторы донесли, что взрывы связаны с местным муллой; по крайней мере точно было известно, что он давал приют душманам. Начальник разведки велел согнать жителей на митинг. Речь держать поручили лейтенанту Мартыненко. Он отнекивался, считая себя офицером, а не оратором. Но язык у него был хорошо подвешен, все свободные вечера Мартыненко лежал на железной койке в модуле, офицерском общежитии, щитовом многокомнатном доме, с какой-нибудь книжкой. И, готовясь в эту командировку, он проштудировал историю страны и прочел письма Джавахарлала Неру, записки Ларисы Райснер. «Да ничего особенного и не надо говорить, – заметил начальник разведки. – Просто у вас хорошее открытое лицо. Пару слов о дружбе и недопустимости провокаций, вот и всё». Мартыненко совсем не был готов к такому повороту, но командир роты спокойно заявил ему, что это приказ: работать с народом.
И ему пришлось встать на небольшой площадке у раскидистого дерева перед толпой молчаливых мужчин в чалмах и накидках, потрепанных жилетках, откашляться и заговорить. Голос у него был напряженный и звонкий. Переводил солдат-таджик. Все остальные слушали. Начальник разведки, невысокий круглолицый капитан в солнцезащитных очках, с вздернутым носом и волосатыми ноздрями, одобрительно кивал. Потом он спросил у Блыскова: «Ну что, готово?» Женщины еще выносили скарб из дома муллы, какие-то пыльные тюфяки, шкуры, накидки, чайники, посуду, низкие плетеные кровати. Сам мулла, кем-то предупрежденный, отсутствовал. Женщины еще продолжали бегать из дома в дом. Все молчали и ждали. Наконец начальник разведки, потеряв терпение, приказал отогнать всех подальше. Толпу заставили рассеяться по узким улочкам. В воротах появился солдат из саперной роты. Начальник разведки кивнул. «Давай!» – приказал Блысков, и солдат на мгновенье скрылся, появился вновь и побежал прочь.
Прошло еще несколько мгновений тишины на этом пыльном выжженном плоскогорье, пропахшем полынью, еще мгновенье – и глиняный дом с окошками-бойницами содрогнулся, встряхнул, как рыцарь, своими латами и с оглушительным грохотом разлетелся на куски.
Мартыненко чувствовал себя немного одураченным. После звонких слов о дружбе и т. д. столь же звонкий взрыв был похож на пощечину. «Ну что ты приуныл?» – спросил его Блысков, прочищая пальцем сначала одно, потом другое ухо. Мартыненко ничего не ответил. Женщины в чадрах, выносившие вещи, стояли в отдалении, не смея приблизиться к руинам. Они молчали. Остальные жители уже исчезли, разойдясь по своим глиняным лачугам. Начальник разведки пошел к бронированной машине с пушкой. Блысков приказал всем занимать свои места. Маленькая колонна, рыча, двинулась прочь в клубах пыли, оставив позади кишлак и группу безмолвных женщин возле развалин.
Вечером в модуле после ужина и вечернего построения они заговорили об этой операции. Блысков в майке и бриджах, в шлепанцах на босу ногу сидел за столом и писал письмо. Прапорщик Андрющенков крутил коротковолновый трофейный приемник. Хотя коротковолновые транзисторные приемники в полку были запрещены. Ну, разведчики могли себе кое-что позволить. Тем более что Андрющенкова интересовала вовсе не политика – «Взгляд из Лондона» или откуда-либо еще, – а рок-н-ролл. В этот раз ему удалось поймать «Назарет», песенку с характерным названием “We are animals”. Блысков ворчал, что тот сбивает его с мысли, но выключить не требовал. Чернявый Андрющенков мотал в такт наголо стриженной головой. Мартыненко лежал в спортивном костюме на железной койке, сунув руки под голову.
– Наконец хоть что-то в этом болоте сдвинулось, – сказал прапорщик, когда «Назарет» умолкли.
– Что ты имеешь в виду, Коля? – спросил Блысков, не отрываясь от письма.
– Да-а, – неопределенно протянул тот, потягиваясь.
Волна уплывала, прапорщик пытался ее снова оседлать.
– Да, пора было… – пробормотал Блысков. – Принять меры.
– Но… по-моему, это напоминает карательную акцию, – не выдержал и Мартыненко.
Блысков бросил взгляд на него через плечо и, ткнув вверх шариковой ручкой, назидательно произнес:
– Превентивная мера.
– Смысл один.
– Смысл только в том, чтобы все ребятки вернулись домой на своих двоих и со своими руками, – ответил Блысков.
– Вы думаете, это поможет? – спросил Мартыненко.
– По крайней мере поп уже понял, что шутить мы не намерены – именно с ним.
– Странно, чем он недоволен? Ведь всем выгоднее мир и спокойствие.
– А всегда найдутся фанатики. А мусульмане крайне нетерпимы к представителям, так сказать, других вер, – сказал Андрющенков.
Блысков усмехнулся и спросил, в какой это вере числит себя Андрющенков? Прапорщик растерялся, покрутил колесико волноискателя, взглянул в спину ротному.
– А вы, Анатолий Васильевич?
– Я?.. – Блысков сложил письмо и сунул его в серый армейский конверт без марок, провел языком по краю, шурша рыжеватыми усами о бумагу. – У меня, Коля, простая вера, ты же знаешь: солдатская. – Он заклеил и надписал конверт.
– Нельзя ли уточнить? – попросил Мартыненко.
Блысков кивнул.
– Уточним по ходу дела.
Но ничего уточнить он не успел. Даже передать дела заменщику не сумел. По дороге из города, уездного центра в тополях, садах, с древней цитаделью на холме, только что прилетевший заменщик попал в засаду – может, это была месть за дом муллы? – на выручку выехала разведрота с Блысковым во главе. Все происходило как-то сумбурно, хаотично. Лейтенант Мартыненко не так воображал себе первый бой. Они незаметно пересекли черту, отделявшую воюющих от мирно похаживающих, бьющих мух в полку. В тучах пыли, под которой были погребены все проселочные дороги, они достигли заброшенных печей для обжига кирпича, и операторы уже срезали из скорострельных пушек макушки тополей, разбрызгивали грязь на арыке вдоль картофельных, четко разделенных валами полей. Стрелял ли кто-то по ним, понять было невозможно. Солдаты и офицеры палили из всех стволов, по броне звенели пустые раскаленные гильзы. Бронированные машины пехоты, на которых ездили разведчики, остановились возле подбитого бронетранспортера, в котором и застрял заменщик капитана Блыскова. Он был жив, с пухловатым белым лицом, оттененным черными усиками, чернейшими глазами, высокий и немного неуклюжий. «Давай сюда, дорогуша!» – крикнул ему Блысков в запыленном шлемофоне, «лифчике», утыканном набитыми рожками. Старший лейтенант с кривой улыбкой двинулся к машине, таща кожаный чемодан. В обстрелянных экипажах двух бронетранспортеров никто серьезно не пострадал, только водитель набил шишку, хотя это могло обернуться и контузией. Пушки продолжали месить грязь, пыль и древесные щепки. Ствол автомата у Мартыненко тоже был горячим, он стрелял туда же, куда и все, не видя противника. Но вот кто-то же подбил бронетранспортер, издырявил его люк. Попали в левый каток из гранатомета, разворотив его. Солдаты вытаскивали из бронетранспортера боеприпасы. Позже за ним должен был прийти тягач. Блысков подал руку своему заменщику, помогая взобраться на броню. К жаркому металлу прилип светло-коричневый чемодан, заменщик рванул его. «Вниз?!» – то ли спросил, то ли приказал Блысков, указывая пальцем на свой люк. Но заменщик отрицательно покачал головой. «Тогда держись!» – крикнул Блысков и приказал механику-водителю разворачиваться. БМП начала разворачиваться на месте, хрустя траками и выбрасывая черные клубы дыма, стрельба вроде бы поутихла, но в это время и прозвучал еще один выстрел. Ни Мартыненко, ни остальные уже не обратили на него внимания. Но в наушниках шлемофона вдруг раздался удивленный возглас механика-водителя блысковской машины: «Товарищ капитан?!» Мартыненко оглянулся и увидел, что на броне громоздится разорванный чемодан – как будто его вспороли ножом, – а белый растерянный заменщик нависает над люком, в который почему-то сполз по плечи Блысков… без шлемофона… или в чем-то странном… или без чего-то… по самые брови… Заминка длилась секунду, во время которой продолжали реветь моторы и щелкать, трещать металлом гусеницы, и все-таки казалось, что тянулось это невероятно долго и что было как-то очень тихо, и потом все машины ощерились огнем, брызнули снопами свинца, окутываясь пороховой вонью, смрадом солярки, пылью. Тело Блыскова сотрясала дрожь даже тогда, когда машины в клубах пыли на полном ходу прошли мимо контрольно-пропускного пункта и остановились перед санчастью. Все бросились к люку. На липком от крови и пыли сиденье заменщик держал тело капитана, что-то бормоча. Он повторял одно и то же, ритмично покачивая рыжеусого двадцатидевятилетнего мужчину, как младенца. Потом уже разобрали, что он говорил. Это была молитва старшего лейтенанта Олехновича: «Никогда ни одного пленного, никогда, ни одного». Так заменщик вступил в свою должность. Блысков скончался, ничего не понимая и никого не помня, жаль, что этого не произошло там, напротив печей. Тогда бы его можно было сразу отвезти на аэродром в город и отправить дальше, в морг в Кабуле или в Баграме. И, главное, его мускулистое, перевитое сильными венами тело не била бесполезная унизительная дрожь. Правда, в санчасти ему намотали недостающую часть черепа из бинтов, что вряд ли сделали бы в морге. Но что толку. Цинковые гробы все равно запрещено вскрывать по прибытии в конечный пункт назначения.
Роту бросили разнимать драку у магазина между чеченцами и узбеками. Весь полк был разбит на зоны влияния. Банно-прачечный комбинат и магазин – условно говоря, чеченские. Хлебопекарня узбекская. Клуб и продуктовые склады – грузинские. Ну а плац, каменоломня – русские. Чеченцы первыми узнавали о поступивших товарах, первыми получали доступ к ним, очередь у магазина всегда игнорировали, и, если в ней оказывалось много узбеков, начиналась драка. Случилась потасовка и в тот раз. Рота кинулась врукопашную. А стоявший на часах в оружейном парке узбек, видя, что его собратьев сминают (как, впрочем, и чеченцев), не выдержал и дал очередь – вроде поверх голов, но кто знает, что у него было на уме? В любом случае Мартыненко впервые услышал этот характерный странный глубинный посвист: всыу! – и увидел отлетающую штукатурку от стены магазина прямо над своей головой.
Этот маленький луноликий часовой с диким блуждающим взором двух слов не мог сказать по-русски и с трудом понимал русскую речь, ставить его в охранение было ошибкой. Ну, дело, конечно, не только в плохом владении языком. Дело в том, что национальное самосознание было у него выше элементарного чувства справедливости, выше римского закона.
Драку разогнали, у часового обманом отняли автомат, навешали ему тумаков и отправили на гауптвахту.
Капитан Блысков, вислоусый, рыжеватый, с залысинами, поздравил Мартыненко с «боевыми» – так здесь назывались рейды. Остальные офицеры улыбались. Усмехался и Мартыненко. Но Блысков был вполне серьезен. На самом деле война здесь начинается внезапно и всюду, поучительно сказал он, иногда даже в полку, когда ты сидишь в столовой и ешь манную кашу, надеясь на боевое охранение, окопы и минные поля. Все эти вещи – относительны и проницаемы для снайперов, лазутчиков и НУРСов, установленных прошедшей ночью прямо под носом, перед вечно спящим КПП. Так что можно никуда и не выезжать. «Боевые» сами тебя настигнут.
Мартыненко, конечно, мечтал о настоящем деле.
Тем более что старый друг ждал писем, чего-то вроде «Югуртинской войны» Саллюстия. Увидев впервые палаточный полковой городок на плоскогорье, Мартыненко сразу подумал об Илье Старыгине: вот кому этот вид понравился бы – материализовавшаяся реконструкция римского походного лагеря из учебника истории. У Ильи был талант инженера, архитектора, скульптора; коробки пластилина в его быстрых длинных пальцах превращались в бессмертных Дария, воинов с плетеными щитами, с луками и пиками, сверкающими наконечниками из жести консервных банок, или в английских гвардейцев в красных куртках, белых рейтузах и медвежьих шапках. Римским шлемоблещущим фалангам противостояли войска Ганнибала с мощными слонами. Он клеил из картона рыцарские замки, обносил их рвами, окружал прозрачными синевато-зелеными горами из стеклянных слитков, которые они вдвоем таскали со свалки электролампового завода; через ров, наполненный водой, опускался подъемный мост на цепях (происхождение коих неизвестно, хотя есть догадки), и по мосту из замка выезжали рыцари в белых плащах с крестами, в сверкающих доспехах шоколадного золотца, покачивая перьями из подушки. В песках противоположного угла комнаты их ожидали сарацины в шатрах, то есть совсем не ожидали, а предавались негам, пасли верблюдов. Поход крестоносцев был полон приключений: они преодолевали горы с рыкающими желтыми львами, переправлялись в бурю по морю на корабле – и, наконец, видели вдали, на фоне батареи центрального отопления, пальмы аравийской земли с коричневыми стволами и зелеными огромными листьями, пел рог (ладони, сложенные рупором) и начиналась битва. Илья был недюжинным рассказчиком. Он поглощал кипы книг, смотрел все исторические фильмы, хиты тех лет: «Триста спартанцев», «Даки», «Крестоносцы», «Последняя реликвия», «Спартак», «Подвиги Геракла», «Александр Невский», «Остров сокровищ»… да кто их не смотрел. Но Илья потом все прочитанное и увиденное держал в руках, показывал другим, сопровождая дух захватывающими комментариями. Это были целые остросюжетные романы. Илья так увлекался, что в кульминационные моменты способен был уничтожить свои творения: поджечь корабль, проломить стену замка, смять обвалом камней карету с изящно вылепленной упряжью, с тонконогими и гривастыми вороными или белыми лошадьми, изображая смерч, снести крыши Тауна, ковбойского городка с песчаными дорожками, коновязями, с надписью при въезде “Will come!”, с баром в центре, где полки заставлены разноцветными бутылочками, а над стойкой красуется ветвисторогая голова оленя. Орудия кораблей по-настоящему стреляли, и дымные ядра перелетали с борта испанского галеона на пиратский фрегат «Мэри Бишоп», и одно как-то угодило Лёньке Мартыненко в карман, получилась дырка.
После школы Илья собирался, как и Лёня, в военное, но не прошел по здоровью, у него было искривление позвоночника, и тогда он поступил в обычный пединститут на исторический факультет и сидел сейчас в сычевском захолустье, в волчьих полях в верховьях Днепра, учил деревенских детей истории, сетуя на их совершенно неисторическое мышление. Ну какое в глуши историческое мышление? А вот Лёньке повезло попасть в самое горнило истории.
Да, было такое впечатление и у лейтенанта Мартыненко. Самый вид походного огромного лагеря, обилие тяжелой техники, артиллерии, небо, которое дня не бывает пустым – всегда прострекочет парочка вертолетов или прогудит военный грузовик, а то и азартно рванут куда-то «МиГи»; масса вооруженных людей; все это было буквально наглядной метафорой крутящихся жерновов истории. О чем и писал Мартыненко. Правда, вскоре он понял, что эти жернова пока что особенно ничего не мелют, их используют, скорее, в демонстрационных целях. Армия не втянулась еще в эту непонятную войну варваров. Но в воздухе пахло порохом. Антон Павлович Чехов давно уже предупреждал человечество на этот счет.
Первыми «боевыми» у Мартыненко был выезд в недалекий кишлак, скопище глиняных коробок в голой степи. Мимо кишлака проходила дорога на водохранилище, и уже несколько раз здесь подрывалась техника. Правда, каким-то чудом все обходилось без смертей, лишь водитель был контужен. Информаторы донесли, что взрывы связаны с местным муллой; по крайней мере точно было известно, что он давал приют душманам. Начальник разведки велел согнать жителей на митинг. Речь держать поручили лейтенанту Мартыненко. Он отнекивался, считая себя офицером, а не оратором. Но язык у него был хорошо подвешен, все свободные вечера Мартыненко лежал на железной койке в модуле, офицерском общежитии, щитовом многокомнатном доме, с какой-нибудь книжкой. И, готовясь в эту командировку, он проштудировал историю страны и прочел письма Джавахарлала Неру, записки Ларисы Райснер. «Да ничего особенного и не надо говорить, – заметил начальник разведки. – Просто у вас хорошее открытое лицо. Пару слов о дружбе и недопустимости провокаций, вот и всё». Мартыненко совсем не был готов к такому повороту, но командир роты спокойно заявил ему, что это приказ: работать с народом.
И ему пришлось встать на небольшой площадке у раскидистого дерева перед толпой молчаливых мужчин в чалмах и накидках, потрепанных жилетках, откашляться и заговорить. Голос у него был напряженный и звонкий. Переводил солдат-таджик. Все остальные слушали. Начальник разведки, невысокий круглолицый капитан в солнцезащитных очках, с вздернутым носом и волосатыми ноздрями, одобрительно кивал. Потом он спросил у Блыскова: «Ну что, готово?» Женщины еще выносили скарб из дома муллы, какие-то пыльные тюфяки, шкуры, накидки, чайники, посуду, низкие плетеные кровати. Сам мулла, кем-то предупрежденный, отсутствовал. Женщины еще продолжали бегать из дома в дом. Все молчали и ждали. Наконец начальник разведки, потеряв терпение, приказал отогнать всех подальше. Толпу заставили рассеяться по узким улочкам. В воротах появился солдат из саперной роты. Начальник разведки кивнул. «Давай!» – приказал Блысков, и солдат на мгновенье скрылся, появился вновь и побежал прочь.
Прошло еще несколько мгновений тишины на этом пыльном выжженном плоскогорье, пропахшем полынью, еще мгновенье – и глиняный дом с окошками-бойницами содрогнулся, встряхнул, как рыцарь, своими латами и с оглушительным грохотом разлетелся на куски.
Мартыненко чувствовал себя немного одураченным. После звонких слов о дружбе и т. д. столь же звонкий взрыв был похож на пощечину. «Ну что ты приуныл?» – спросил его Блысков, прочищая пальцем сначала одно, потом другое ухо. Мартыненко ничего не ответил. Женщины в чадрах, выносившие вещи, стояли в отдалении, не смея приблизиться к руинам. Они молчали. Остальные жители уже исчезли, разойдясь по своим глиняным лачугам. Начальник разведки пошел к бронированной машине с пушкой. Блысков приказал всем занимать свои места. Маленькая колонна, рыча, двинулась прочь в клубах пыли, оставив позади кишлак и группу безмолвных женщин возле развалин.
Вечером в модуле после ужина и вечернего построения они заговорили об этой операции. Блысков в майке и бриджах, в шлепанцах на босу ногу сидел за столом и писал письмо. Прапорщик Андрющенков крутил коротковолновый трофейный приемник. Хотя коротковолновые транзисторные приемники в полку были запрещены. Ну, разведчики могли себе кое-что позволить. Тем более что Андрющенкова интересовала вовсе не политика – «Взгляд из Лондона» или откуда-либо еще, – а рок-н-ролл. В этот раз ему удалось поймать «Назарет», песенку с характерным названием “We are animals”. Блысков ворчал, что тот сбивает его с мысли, но выключить не требовал. Чернявый Андрющенков мотал в такт наголо стриженной головой. Мартыненко лежал в спортивном костюме на железной койке, сунув руки под голову.
– Наконец хоть что-то в этом болоте сдвинулось, – сказал прапорщик, когда «Назарет» умолкли.
– Что ты имеешь в виду, Коля? – спросил Блысков, не отрываясь от письма.
– Да-а, – неопределенно протянул тот, потягиваясь.
Волна уплывала, прапорщик пытался ее снова оседлать.
– Да, пора было… – пробормотал Блысков. – Принять меры.
– Но… по-моему, это напоминает карательную акцию, – не выдержал и Мартыненко.
Блысков бросил взгляд на него через плечо и, ткнув вверх шариковой ручкой, назидательно произнес:
– Превентивная мера.
– Смысл один.
– Смысл только в том, чтобы все ребятки вернулись домой на своих двоих и со своими руками, – ответил Блысков.
– Вы думаете, это поможет? – спросил Мартыненко.
– По крайней мере поп уже понял, что шутить мы не намерены – именно с ним.
– Странно, чем он недоволен? Ведь всем выгоднее мир и спокойствие.
– А всегда найдутся фанатики. А мусульмане крайне нетерпимы к представителям, так сказать, других вер, – сказал Андрющенков.
Блысков усмехнулся и спросил, в какой это вере числит себя Андрющенков? Прапорщик растерялся, покрутил колесико волноискателя, взглянул в спину ротному.
– А вы, Анатолий Васильевич?
– Я?.. – Блысков сложил письмо и сунул его в серый армейский конверт без марок, провел языком по краю, шурша рыжеватыми усами о бумагу. – У меня, Коля, простая вера, ты же знаешь: солдатская. – Он заклеил и надписал конверт.
– Нельзя ли уточнить? – попросил Мартыненко.
Блысков кивнул.
– Уточним по ходу дела.
Но ничего уточнить он не успел. Даже передать дела заменщику не сумел. По дороге из города, уездного центра в тополях, садах, с древней цитаделью на холме, только что прилетевший заменщик попал в засаду – может, это была месть за дом муллы? – на выручку выехала разведрота с Блысковым во главе. Все происходило как-то сумбурно, хаотично. Лейтенант Мартыненко не так воображал себе первый бой. Они незаметно пересекли черту, отделявшую воюющих от мирно похаживающих, бьющих мух в полку. В тучах пыли, под которой были погребены все проселочные дороги, они достигли заброшенных печей для обжига кирпича, и операторы уже срезали из скорострельных пушек макушки тополей, разбрызгивали грязь на арыке вдоль картофельных, четко разделенных валами полей. Стрелял ли кто-то по ним, понять было невозможно. Солдаты и офицеры палили из всех стволов, по броне звенели пустые раскаленные гильзы. Бронированные машины пехоты, на которых ездили разведчики, остановились возле подбитого бронетранспортера, в котором и застрял заменщик капитана Блыскова. Он был жив, с пухловатым белым лицом, оттененным черными усиками, чернейшими глазами, высокий и немного неуклюжий. «Давай сюда, дорогуша!» – крикнул ему Блысков в запыленном шлемофоне, «лифчике», утыканном набитыми рожками. Старший лейтенант с кривой улыбкой двинулся к машине, таща кожаный чемодан. В обстрелянных экипажах двух бронетранспортеров никто серьезно не пострадал, только водитель набил шишку, хотя это могло обернуться и контузией. Пушки продолжали месить грязь, пыль и древесные щепки. Ствол автомата у Мартыненко тоже был горячим, он стрелял туда же, куда и все, не видя противника. Но вот кто-то же подбил бронетранспортер, издырявил его люк. Попали в левый каток из гранатомета, разворотив его. Солдаты вытаскивали из бронетранспортера боеприпасы. Позже за ним должен был прийти тягач. Блысков подал руку своему заменщику, помогая взобраться на броню. К жаркому металлу прилип светло-коричневый чемодан, заменщик рванул его. «Вниз?!» – то ли спросил, то ли приказал Блысков, указывая пальцем на свой люк. Но заменщик отрицательно покачал головой. «Тогда держись!» – крикнул Блысков и приказал механику-водителю разворачиваться. БМП начала разворачиваться на месте, хрустя траками и выбрасывая черные клубы дыма, стрельба вроде бы поутихла, но в это время и прозвучал еще один выстрел. Ни Мартыненко, ни остальные уже не обратили на него внимания. Но в наушниках шлемофона вдруг раздался удивленный возглас механика-водителя блысковской машины: «Товарищ капитан?!» Мартыненко оглянулся и увидел, что на броне громоздится разорванный чемодан – как будто его вспороли ножом, – а белый растерянный заменщик нависает над люком, в который почему-то сполз по плечи Блысков… без шлемофона… или в чем-то странном… или без чего-то… по самые брови… Заминка длилась секунду, во время которой продолжали реветь моторы и щелкать, трещать металлом гусеницы, и все-таки казалось, что тянулось это невероятно долго и что было как-то очень тихо, и потом все машины ощерились огнем, брызнули снопами свинца, окутываясь пороховой вонью, смрадом солярки, пылью. Тело Блыскова сотрясала дрожь даже тогда, когда машины в клубах пыли на полном ходу прошли мимо контрольно-пропускного пункта и остановились перед санчастью. Все бросились к люку. На липком от крови и пыли сиденье заменщик держал тело капитана, что-то бормоча. Он повторял одно и то же, ритмично покачивая рыжеусого двадцатидевятилетнего мужчину, как младенца. Потом уже разобрали, что он говорил. Это была молитва старшего лейтенанта Олехновича: «Никогда ни одного пленного, никогда, ни одного». Так заменщик вступил в свою должность. Блысков скончался, ничего не понимая и никого не помня, жаль, что этого не произошло там, напротив печей. Тогда бы его можно было сразу отвезти на аэродром в город и отправить дальше, в морг в Кабуле или в Баграме. И, главное, его мускулистое, перевитое сильными венами тело не била бесполезная унизительная дрожь. Правда, в санчасти ему намотали недостающую часть черепа из бинтов, что вряд ли сделали бы в морге. Но что толку. Цинковые гробы все равно запрещено вскрывать по прибытии в конечный пункт назначения.
4
Заменщик, старший лейтенант Олехнович, оказался вовсе не черноглазым, глаза у него были небесно-голубые, опушенные густыми ресницами; и цвет его лица был очень светлым от природы. Загар не держался на его коже. Лицо просто обгорало, краснело, шелушилось и снова принимало конторский цвет. Он как-то быстро освоился в полку, в роте. «Даже мне кажется, что он приехал раньше», – с легкой завистью думал Мартыненко. Возможно, всему причиной было такое вступление в должность. Да и жернова, о которых они рассуждали со Старыгиным в письмах, наконец тронулись где-то во мгле… Ну, точнее, в кремлевских и кабульских кабинетах. И в вашингтонских. Афганскую карту разыгрывал весь мир. Полк начал проводить операции. Сначала выручали афганскую дивизию, застрявшую под огнем в приграничных горах (позже она там снова застрянет). Потом доставляли с боями муку для осажденного городка. Потом вдруг под боком у полка, в двадцати километрах, неподалеку от уездного центра оказалась хорошо оборудованная база душманского командира, совершавшего дерзкие вылазки в основном против афганской армии и государственных учреждений, но товарищи взывали о помощи, умоляя защитить неокрепшую республику, и полк осадил горы, ночью над вершинами загудели бомбардировщики. Разведрота не пропускала ни одного выступления. Более того. Пока весь полк спал и видел сны о Союзе, разведрота выскальзывала в ночь за минные поля отслеживать передвижения душманов на близлежащих дорогах, устраивать засады. При Блыскове у нас был просто санаторий, говорили солдаты. Пока не было больших потерь, им нравились выходы. Можно было разжиться чарсом, деньгами. Хотя Мартыненко пытался это пресекать и сам обыскивал после каждого выхода солдат, предпочитая повредить себе во мнении солдат, чем дать повод простым афганцам считать шурави нечистыми на руку. Но уследить за всеми не было никакой возможности. Солдаты изобретали множество способов укрыть захваченное. Впрочем, это было не главное. Главное: с этими вчерашними школьниками, пэтэушниками, слесарями, совхозными шоферами – был у них даже один оленевод – можно было воевать. Они быстро впитывали – с пылью и копотью – это знание. Но Мартыненко, разумеется, был пока на вторых ролях. Первым был Олехнович. Этот по виду холеный барчук, маменькин сынок, вскормленный пампушками и сметаной, оказался неприхотливым, неутомимым командиром. Он быстро осунулся, согнал жирок, перестал стричь усы, и они закустились, скрывая пухлые губы. Если утро заставало его в полку, то он не разлеживался до завтрака, а сам выбегал на кросс во главе чертыхающейся, прокашливающейся роты. Правда, на турнике он не мог соперничать с Мартыненко, неспроста же тот с младых ногтей готовил себя к службе отечеству (и как-то чуть не утонул, переплывая на манер Боливара, пруд со связанными руками; уточнение – Боливар переплывал Ориноко). И в рукопашном бою Мартыненко держал высокую планку (над его койкой висел портрет Брюса Ли). Но азарта у Олехновича было не меньше. И вскоре выяснилось, что даже больше. Азарта войны. Свое обещание, данное в тот злосчастный день Блыскову со снесенным черепом, Олехнович старался выполнять. Не всегда это ему удавалось. На операции могли присутствовать «зеленые» – афганские военные или кто-то из штаба армии, и тогда пленных отвозили на допрос в полк, потом передавали «зеленым», а те уже либо сажали их, либо ставили под ружье, иногда и просто отпускали – тюрьмы были переполнены. Но уж если разведрота действовала сама по себе, тут «закон Олехновича», как называли его солдаты, да и офицеры, срабатывал безотказно. В полк рота возвращалась без пленных. И это не значит, что они сходили впустую. Олехнович прикладывал максимум усилий, чтобы они не зря мерзли ночью в арыках под осенними звездами или плавились в душной тьме. Не то что другие командиры.
Вообще, военная жизнь порой напоминает какой-то букварь. Все грубо и показательно ясно. Вот, например, случай со старшим лейтенантом Борисом Лекмановым. Он водил свое подразделение в засады, но, как правило, возвращался ни с чем. За ним решили немного последить, внедрили в роту информатора. И что же выяснилось? Лекманов выезжал или выходил пешком на «боевые» как все, как тот же Олехнович: деловито, осторожно. Но затем начинались странности: нечаянный выстрел, самопроизвольно включившийся фонарик, недопустимое приближение к жилью в светлое время суток, передвижение по открытой местности, в то время как можно было воспользоваться руслом сухой реки, например, или кяризами – сетью подземных галерей и колодцев. У него не было потерь. Но откуда потери, если ты воюешь с мыльными пузырями? Лекманова предали суду чести. «Он трус и недостоин звания офицера». Офицером-то он все-таки остался, но был переведен в хозвзвод, а потом и вовсе в Союз. Продолжать службу с таким клеймом мог только сумасшедший. Что с ним случилось дальше, неизвестно. Когда Мартыненко представлял себя на его месте, озноб пробивал лопатки. Лекманов, скуластый, сивочубый парень, был косноязычен, на суде чести, проходившем в модуле, в комнате отдыха, он нес какую-то околесицу, пытался оправдываться и даже философствовать… Жалко и смешно. «Либо ты воюешь, либо “гули-гули” разводишь, но тогда ты шпак!» – бросил ему кто-то. И Мартыненко был с этим согласен. И кошмар, приснившийся несколько дней спустя, был таков: судят его, несбывшегося Боливара. Обвинителем выступает историк Старыгин. На суде присутствует Лида. Как будто я сочинил эту историю, так что теперь приходится иллюстрировать ее отрывками «Илиады» или «Югуртинской войны» Саллюстия, а не стишками лесбийки Сапфо и гиганта древнего секса Овидия. Разве история не держится на битвах, как древний мир на китах и черепахах? Человечество в историческое время, исключая эпоху первобытного общества, только и делает, что воюет. Да и в первобытное время не могло не быть стычек, просто никто их еще не описывал. И дело не только в территориях, выходах к морю и на всемирные перекрестки. Война – это особая форма познания мира. Не потому ли и не был уничтожен первый воин – Каин? Печально, но факт: войны стимулируют прогресс. Хотя Жорес и говорил, что война – прогресс варваров. Ну а если по-другому мы не можем? Мирный атом, прыжок в космос… В войнах встречались цивилизации. Слабые покорялись сильным, что только шло им на пользу. Взять хотя бы Индию. Индия научилась демократии и английскому языку. “Give peace a chance”. Да, мистер Леннон, у всех есть шанс присоединиться к сильным. Таков мир, и виноват ли учитель истории? Виноват? Так отрубите ему руки и вырвите язык.
Вообще, военная жизнь порой напоминает какой-то букварь. Все грубо и показательно ясно. Вот, например, случай со старшим лейтенантом Борисом Лекмановым. Он водил свое подразделение в засады, но, как правило, возвращался ни с чем. За ним решили немного последить, внедрили в роту информатора. И что же выяснилось? Лекманов выезжал или выходил пешком на «боевые» как все, как тот же Олехнович: деловито, осторожно. Но затем начинались странности: нечаянный выстрел, самопроизвольно включившийся фонарик, недопустимое приближение к жилью в светлое время суток, передвижение по открытой местности, в то время как можно было воспользоваться руслом сухой реки, например, или кяризами – сетью подземных галерей и колодцев. У него не было потерь. Но откуда потери, если ты воюешь с мыльными пузырями? Лекманова предали суду чести. «Он трус и недостоин звания офицера». Офицером-то он все-таки остался, но был переведен в хозвзвод, а потом и вовсе в Союз. Продолжать службу с таким клеймом мог только сумасшедший. Что с ним случилось дальше, неизвестно. Когда Мартыненко представлял себя на его месте, озноб пробивал лопатки. Лекманов, скуластый, сивочубый парень, был косноязычен, на суде чести, проходившем в модуле, в комнате отдыха, он нес какую-то околесицу, пытался оправдываться и даже философствовать… Жалко и смешно. «Либо ты воюешь, либо “гули-гули” разводишь, но тогда ты шпак!» – бросил ему кто-то. И Мартыненко был с этим согласен. И кошмар, приснившийся несколько дней спустя, был таков: судят его, несбывшегося Боливара. Обвинителем выступает историк Старыгин. На суде присутствует Лида. Как будто я сочинил эту историю, так что теперь приходится иллюстрировать ее отрывками «Илиады» или «Югуртинской войны» Саллюстия, а не стишками лесбийки Сапфо и гиганта древнего секса Овидия. Разве история не держится на битвах, как древний мир на китах и черепахах? Человечество в историческое время, исключая эпоху первобытного общества, только и делает, что воюет. Да и в первобытное время не могло не быть стычек, просто никто их еще не описывал. И дело не только в территориях, выходах к морю и на всемирные перекрестки. Война – это особая форма познания мира. Не потому ли и не был уничтожен первый воин – Каин? Печально, но факт: войны стимулируют прогресс. Хотя Жорес и говорил, что война – прогресс варваров. Ну а если по-другому мы не можем? Мирный атом, прыжок в космос… В войнах встречались цивилизации. Слабые покорялись сильным, что только шло им на пользу. Взять хотя бы Индию. Индия научилась демократии и английскому языку. “Give peace a chance”. Да, мистер Леннон, у всех есть шанс присоединиться к сильным. Таков мир, и виноват ли учитель истории? Виноват? Так отрубите ему руки и вырвите язык.